Страница:
Приземлились без происшествий, подрулили к вокзалу – так именовался павильончик с башенкой. Лётчик сказал:
– Все выходят. Сейчас заправщик подъедет. Вы туда идите, под крышу.
Пошли. Заходить не стали, остановились у крыльца. Заправщик всё не ехал. Местный мужик подошёл, сказал – не извиняясь, просто ставя в известность:
– Придётся обождать – сейчас все работают на армию. Вы, надо полагать, сверху видели. А чтобы не огорчались – директор всех вас приглашает поужинать, там и согреетесь, и всё такое.
Трое переглянулись, Каплин сказал:
– Из двух зол выбирают то, что повкуснее. Ладно, надеюсь, самолёт без нас не улетит.
– Без меня уж точно, – согласился пилот.
Потому, скорее всего, что положение было по меньшей мере глупым. Всё происшедшее вроде бы нельзя, да и не хотелось, ни той ни другой стороне принимать всерьёз, но всё же было ощущение, что – всерьёз это было, никуда не денешься. И если бы база попыталась действительно оказать сопротивление – кровь пролилась бы. Чувство это заставляло командиров держаться строго и чинно, чтобы лишний раз подчеркнуть, что не разбойники они с большой дороги, а регулярное воинское соединение. Сейчас всякая попытка чрезмерного дружелюбия привела бы к обратному результату: здешний народ всё же чувствовал себя обиженным – судя по тому, что и на их стороне стола улыбок не замечалось.
Наверное, не случайно и расселись так за сдвинутыми в здешней столовой столами: фронт против фронта, по одну сторону – военные, по другую – местные с управляющим во главе, мужиком уже сильно немолодым, но крепким. И явно – очень неглупым. Он тоже положение чувствовал, похоже, правильно и почему-то не хотел, чтобы и разошлись они так же, как встретились – во взаимных обидах.
Военные – на то, что их заставили брать базу с оружием в руках, вместо того чтобы сразу же, тихо-мирно, отдать бензин (судя по количеству и размеру хранилищ, две дивизионные заправки не нанесли бы здешним существенного ущерба), а для оправдания непредвиденного расхода Курилов сразу предлагал выдать им соответствующий документ.
Здешние же тоже испытывали обиду – и сам управляющий прежде всех других – потому, что армия не пошла на его предложение: обождать, пока он не свяжется с самим владельцем, чтобы получить его разрешение. Не было сомнения в том, что разрешение хозяин дал бы хоть потому, что кому нужно – иметь лишнего врага в лице хотя бы армии?
Тогда на переговорах Курилов соглашался ждать не более получаса, Сайдхужин же, управляющий, заявлял, что ему нужно не менее трёх часов – поскольку владелец находился, конечно, не тут, да и сейчас вообще не в России, и даже не в своём жилье где-то на тёплых морях, а куда-то отъехал, и пока его разыщут, и пока – через спутник, понятно, – удастся с ним снестись, пройдёт никак не меньше времени.
Курилов чувствовал, что график к чертям ломается, и это было плохо, поскольку он знал: вагоны на станции, к которой дивизия направлялась, долго стоять не могут, рассчитано было так, что полк размещается в двух составах – и эшелоны уходят, освобождая место для посадки и погрузки следующего полка, тридцать шестого. Случись тут задержка – и на путях возникла бы пробка, не такая, какая бывает от автомобилей на городских улицах, а серьёзная, фундаментальная, с раскатами по всей трассе, если не по всей стране. Командовало дивизией сейчас время, и это должен был понимать всякий, даже гражданский человек.
У Сайдхужина были другие соображения. И вот сейчас, видя, что ни рюмка, ни закуска, хотя и были уже тосты и за общее здоровье, и за дружбу, и за армию, напряжения не сняли, и офицеры ничего не делали для того, чтобы разрядить обстановку, понимая, что это выглядело бы попыткой извинения, они же считали себя правыми, зная, наверное, что-то, чего гражданским случайным знакомцам знать никак не полагалось, – видя и понимая всё это, снова налил себе и даже встал, чтобы проговорить:
– Товарищ командир, все товарищи офицеры, вот послушайте, что я вам скажу. Был я молодым, жил в посёлке, а напротив жила другая семья, муж был уже в годах, а жену себе недавно привёз из деревни – совсем молодую, красивую. И вот она мне понравилась, так понравилась, и я ей, похоже, тоже пришёлся по вкусу. Муж её так работал: три дня был в степи, потом три дня дома. И вот стал я к ней заходить, ухаживать, слово сказать – склонял ко греху. А она – ни в какую. А я вижу, что ей и самой хочется. Но не соглашается. И вот под конец я совсем обиделся и говорю ей: «Уйду совсем и больше не приду, раз ты такая упрямая». А она мне тихо так говорит: «Да порви ты очкур, совсем глупый, до сих пор не понял!» И тут только я сообразил – и правда тупой был тогда, очень тупой, – она греха боится, и сама по доброй воле никогда со мной не ляжет. А если я очкур – шнурок на её шароварах, кто не знает, – порву, то это будет считаться, что её силой заставили, а в этом её греха никакого не будет, все грехи на мне. Так у нас, мусульман, заведено. Я шнурок разорвал – и всё сделалось. Так вот, я сегодня был, как та женщина: мне надо было, чтобы на мне греха не осталось, да?
Он видел, как стали возникать улыбки, хотя и сдержанные. Но главного он ещё не сказал.
Помешали. Снаружи вошёл человек (надо думать, кто-то из дежуривших по базе), торопливо подошёл, заговорил – негромко, не для общего сведения. Сайдхужин слушал, чуть приподняв брови, потом сказал, не секретно, нормально:
– Ну что же, раз такое дело. Приведи сюда – пусть погреются, наверное, и от ужина не откажутся. Пилот тоже пусть приходит – после заправки. Давай, давай.
И снова обратился ко всем – продолжил:
– Да, чтобы без греха, значит. Но я всё-таки не совсем, как та женщина. Потому что она своему мужу никогда ничего не сказала. А я всё-таки с хозяином связался и доложил. Потому что грех перед хозяином – он ближе, чем прегрешение перед Аллахом. И вот что он мне велел: заправить вас без разговоров, сколько потребуется. Это раз. И два: поднять нашу автоколонну – большая у нас тут автоколонна, – проводить до места, чтобы там ещё раз дозаправить, чтобы вы погрузились, имея полные баки.
Докладывавший человек снова появился – но уже не один. Вслед за ним вошло ещё трое: двое мужчин средних лет и женщина помоложе. Остановились, как бы даже несколько растерявшись от такого многолюдного застолья. Сайдхужин что-то сказал – их подвели к столу, потеснились, усадили, вдоль стола передали чистые тарелки, вилки, налили.
– А что касается расчётов, – добрался наконец Сайдхужин до конца своей здравицы, – то хозяин сказал так: он знает, где вы будете, и, может быть, с вами встретится уже там. Он умный человек, да? Вот давайте выпьем за умных людей и за то, чтобы они между собой не ссорились. А больше не будем, потому что вам и правда надо двигаться. Но поедете по нашей дороге, она короче и лучше. Так что не опоздаете.
Все охотно подняли стакашки. Вновь пришедшие – один поднял, и женщина тоже, а другой спросил, как бы для ясности:
– Это ведь Роснефти предприятие? Бубукина?
Сайдхужин глянул на него с укоризной. Раскрыл рот – хотел, наверное, попенять гостю: тосты в уточнениях не нуждаются, в них что сказано, то и сказано. Но не сказал. И рта не закрыл. Не сразу, с заиканием пробормотал:
– Айаталлах!.. [2]
Что-то тут оставалось для Курилова неясным. Но стакашек разгонный он поднял с лёгким сердцем. И малая эта доза как-то вдруг всё прояснила. Поставила на места. Вспомнилось всё: и фамилия этого человека, и судьба, и то, что Настя была как-то связана с его делами и о нём немало рассказывала…
Он поднялся. Подошёл к прилетевшим. Обратился к Котовскому:
– Полковник Курилов. Если не ошибаюсь, вы направляетесь в Москву?
– Да, – прозвучал после краткой паузы ответ.
– Видимо, у вас сложности. Между тем, нам по дороге. Присоединяйтесь. Во всяком случае, безопасность могу гарантировать.
Наверное, прилетевшие успели уже разобраться в обстановке. Так или иначе, Котовский ответил, более не раздумывая:
– Мы с радостью воспользуемся вашим приглашением.
В то же время московские ТВ-каналы не жалели времени для Лаптева, у которого одним из главных пунктов программы было изменение налоговой политики в пользу регионов, расширение их участия в разведении денежных потоков.
Для того, чтобы исправить положение, о том же стал говорить и Ладков. Особенно выступая в регионах. И там усилились новые призывы: голосовать за Ладкова, и тоже Игоря – но только Федотовича. С заглавным «Т» в середине отчества.
В Москве давно уже не происходило многолюдных демонстраций, за исключением разве что таких, когда людей выводили на улицы, чтобы показать свою преданность правительству и вообще верховной власти (потому что только такие выступления и разрешались).
Зато теперь необычайно умножились относительно малочисленные и скоротечные уличные собрания, на которых Дума призывалась к пересмотру многих, принятых за последние несколько лет законов, а правительство страны и администрация критиковались неожиданно резко, то есть теперь москвичи делали это повседневно, хотя и частным порядком, а не организованным.
Теперь Кремлю стало совершенно ясно, что городская верхушка после осенних выборов прошлого года – тех, что по новым законам считались состоявшимися, хотя голосовать пришло менее десяти процентов, – почувствовала, что Кремль перестал быть абсолютной силой.
Фактически федеральная власть могла оказаться как бы в окружении. Ей грозило стать кем-то вроде заложников столицы.
В Москве и прилегающей округе у Кремля было, казалось бы, достаточно сил, чтобы не только пригрозить горожанам, но и принять меры. Была милиция, был ОМОН, были молодёжные организации, неофициально давно уже получившие название «штурмовых отрядов».
Только на этот раз рассчитывать на них Федерации было трудно, потому что это была московская милиция и московский ОМОН, а «штурмовики» сами по себе годились для тусовок под охраной – но никак не против неё. Прибегнуть к помощи армии даже не пытались: армия и сама была недовольна давно и основательно. Потому и пришлось отсылать дивизии на манёвры и искать выход в другом месте.
И он был, как мы уже видели, вовремя подсказан Полканом. Привести город в сознание должна была Россия, возглавляемая действующим президентом под лозунгом «Покончить с московским паразитизмом, уравнять город с остальной Россией». Всё то же древнее: отнять и разделить.
Все предыдущие дни и Кремлёвская власть, и московская наперебой стремились показать своё спокойствие и уверенность в том, что всё идёт именно так, как и следует. Поэтому в июне самой обсуждаемой – могло показаться, самой важной вообще – темой стали приближающиеся Олимпийские игры в Лондоне, шансы российских спортсменов на золото, серебро и бронзу. Затевались дискуссии по поводу «обгоним мы, наконец, Америку по медалям или нет», и далее в этом духе. Кроме того, время от времени затевались громкие, хотя и совершенно несерьезные свары с кем-нибудь из соседей – чтобы электорат не очень углублялся в анализ реальной ситуации (приём не новый, но продуктивный).
А сейчас доверенные люди стали разъезжаться по регионам, чтобы проверить и доложить о готовности страны выступить в поход. Это предполагалось сделать как раз в дни Игр – потому, что весь мир в те дни будет настолько занят событиями в Лондоне, что московские дела не привлекут ничьего внимания. А когда мир спохватится, здесь уже восстановится полный порядок.
Для демонстрации в защиту президента в Москве сил хватало. Правильная молодёжь заблаговременно была объединена в организации вроде «Юной Гвардии», «Своих» и других. И были приняты срочные меры для того, чтобы их собрать, поставить задачу и пустить по улице. На сей раз молодые (и не очень) люди примелькавшегося уже облика шли не с привычными плакатами и знамёнами, призывавшими очистить столицу от мусора, иммигрантов, всех вообще людей кавказской, а заодно и тюркской, иранской и прочих национальностей, включая китайскую, вьетнамскую, индийскую, а заодно и все европейские, о жидах и жидовствующих уже и не говоря, – а совсем с другими: «Россия – за президента», «Вылечим Москву – больное сердце страны», и подобными.
Демонстрация была мероприятием совершенно законным, поскольку разрешение городского правительства, мэрии, было вовремя получено. Вышли на Тверскую, по которой и двинулись по направлению к центру. Маршировало, как говорят, не менее двадцати тысяч человек, но никак не более сорока. Хотя аналитики могли и ошибаться.
Но Москва не дремала. И в противоположном направлении, вверх по Тверской, от Охотного ряда двинулась другая колонна – столичная. Она шла под лозунгами типа «Москва – лицо России», «Москва – сердце России», «Москва – это лучшие люди страны» и, наконец, главный: «От президента Москвы – к президенту России!».
Предполагалось, что когда обе массы сойдутся лицом к лицу, то без потасовки никак не удастся обойтись, это будет, так сказать, свободным волеизъявлением граждан. Команда на выступление последовала с таким расчётом, чтобы встретить вторую колонну на Тверской примерно в районе улицы Медведева, когда Триумфальная будет уже пройдена, – чтобы не перекрывать движения по кольцу. Там и случится беспорядок. Замысел в самом деле выглядел весьма привлекательно.
Естественно, что такой поворот событий заставил аккредитованный в Москве журналистский корпус – и отечественный, и тем более иностранный, со всеми их камерами и микрофонами – слететься к местам действия и сопровождать колонны в их неторопливом, но всё более уверенном течении. И те милицейские силы, что сопутствовали колоннам с самого начала, вынуждены были (согласно полученной команде) заняться прежде всего отражением атак пишущей и снимающей братии: они оказались в роли как бы защитников колонн от посторонних сил, вместо того чтобы эти колонны привычно рассеять.
Так получилось, потому что эти милицейские силы были московскими, а противостояние на сей раз спровоцировала федеральная власть, которой нужен был беспорядок, доказывающий, что московское руководство не контролирует положение в своём городе и тем показывает свою полную некомпетентность. И лишь после того, как это будет убедительно запечатлено всеми средствами массовой информации, можно будет дать отбой.
Однако была допущена – от усердия, видимо, – ошибка: первая демонстрация оказалась куда более многочисленной, и грозила вторую просто-таки поглотить без следа. И московская колонна настраивалась на свободное волеизъявление до тех самых пор, пока не появилась впереди и не стала приближаться та масса, с которой предстояло помериться силами.
Уйти, оставив поле предполагавшегося боя противнику, было нельзя: скомпрометировать столицу до такой степени было бы совершенно недопустимым. И обе группы остановились почему-то не там, где намечалось, а именно на Триумфальной площади, где памятник поэту советской власти стал между ними как бы пограничным столбом.
Возникла пробка, законный повод применить силу, чтобы предотвратить поражение столицы. Сперва, как полагается, милиция потребовала от молодых федералистов, первыми вышедших на поле боя, чтобы собравшиеся разошлись, а поскольку те медлили – ударили из водомётов. «Свои» и прочие изрядно возмутились: им-то за что досталось, они же выступили в защиту власти! Такое с ними происходило впервые. Пришлось добавить.
Затем московская демонстрация дошла до центра без приключений и по команде рассеялась. Так что большой драки не вышло – так, отдельные мордобойчики, не более того…
Но хотя на другой день средства массовой информации в большинстве своём на происшедшее почти не отреагировали, словно бы ничего и не случилось (речь не идёт, конечно, о зарубежных агентствах), слухи о столичном беспорядке стремительно разлетелись по всей Руси великой.
В этом ничего нового, конечно, не было. Но если прежде подобные слухи быстро затухали без видимых последствий, то на этот раз получилось иначе.
Одни поняли, что дело не ограничится случившимся и Москву в покое не оставят.
Другие – что теперь уже есть все основания апеллировать к России.
И – пошла писать губерния.
Глава четвертая
Такой наблюдатель увидел бы (как это увидели те, кто в этих снимках затем разбирался), как возникали почти одновременно и начинали двигаться друг другу навстречу две, если можно так назвать их, концентрических волны. Такая картина возникает, если, например, в водоём падает камень, а кольцеобразная волна от места его падения начитает распространяться во все стороны и, достигнув берега, отражается от него и возвращается к месту своего возникновения, но оттуда уже набегает и вторая волна, и на каком-то расстоянии прямая и отражённая волны сталкиваются, высвобождая запасённую ранее кинетическую энергию. Нечто подобное как раз и было запечатлено на сериях сделанных спутниковой аппаратурой фотографий.
Было, впрочем, одно обстоятельство, которое разрушает правдоподобность только что сделанного сравнения. А именно: на практике вторая волна, как будто бы отражённая, возникла раньше, чем та, центральная, которой следовало бы быть первой. Иными словами, причина и следствие, похоже, поменялись местами.
Так произошло потому, что движение от периферии к центру, каким, естественно, являлась Москва, началось первым. Пусть и не совсем синхронно, потому что чем дальше от центра находилось место, откуда стартовало это движение, тем раньше оно началось, и чем ближе продвигалось к центру, тем более прибавляло в своей массе. И лишь когда, уже окончательно приняв форму пусть и неправильного, но всё же несомненного кольца, волна оказалась в ближнем Подмосковье, в самом городе стало возникать встречное движение.
Люди с периферии стягивались к центру на поездах, автобусах, легковых и грузовых машинах. В основном то были жители европейской России; из Зауралья, из Западной Сибири людей оказалось относительно немного – тех, кто мог позволить себе воспользоваться авиационным транспортом, а из Восточной и из Приморья и вовсе нашлось лишь считанное количество людей, да и то оказавшихся в этом движении случайно. Хотя есть сведения, позволяющие полагать, что в случае надобности люди стали бы прибывать и оттуда – затянись вся эта история надолго. Однако по замыслу как тех, кто начинал всё это организовывать, так и тех, кто сумел вовремя перехватить инициативу и, не меняя формы, изменить содержание на противоположное, всё это должно было завершиться достаточно быстро. Раз-два.
Это удалось, по всей вероятности, потому, что люди пошли на участие в таком движении в первую очередь не потому, что их побудили призывы местного начальства, но потому, что у каждого были свои личные, и потому самые чувствительные обиды и претензии. К кому? Чаще всего просто ко всем, кто наверху, на всех уровнях, начиная со своего районного или служебного начальства. И когда сверху начались попытки ввести эти маленькие стихийные неудовольствия в одно русло, люди пошли на это не потому, что их как-то привлекал сперва лозунг «Защитим правительство от Москвы!», а затем противоположный: «Защитим Россию от негодного правительства», а потому что скопившееся недовольство требовало выхода – и вот он нашёлся.
Люди, приближавшиеся к городу, не были вооружены. И пока ещё не стали толпой. Но до вступления в силу законов поведения толпы оставалось уже совсем немного – а законы эти, как и пресловутый русский бунт, бессмысленны и жестоки. Правда, в колоннах, что двигались с южных направлений, оказалось и несколько небольших воинских подразделений – однако о наличии у них хотя бы боевых патронов достоверно ничего не было известно. Скорее всего, патронов и гранат, не говоря уже о более серьёзных средствах, у военных не оказалось.
В Москве же двенадцать с лишним миллионов её законных и незаконных обитателей поначалу ничего не знали. Хотя какая-то информация по частным каналам стала поступать к населению даже раньше, чем на самый верх, – потому что верх твёрдо знал, когда и что должно начаться. Региональные власти вовсе не случайно не стали предупреждать центр о перемене в сроках. А когда это стало фактом, власть отреагировала не сразу: слишком невероятным всё это показалось. И лишь когда пошли донесения о движении колонн и о том, какой стала их цель сейчас, начали приниматься меры.
В результате к окраинам города, помимо тех сил ОМОНа, каких в Москве всегда содержалось достаточно, а также и просто милицейских сил, начали выдвигаться и – целыми коллективами – рабочие и мелкое чиновничество, отправленное просто в приказном порядке. Они-то и явились той волной, что распространилась из центра к границам города как отклик на внешнюю волну, чьи передовые языки оказались уже недалеко от Кольцевой дороги.
Концентрация и тех и других шла в основном на главных транспортных магистралях и поблизости от них. Конечно, все понимали, что ни наглухо закрыть город изнутри, ни столь же герметически закупорить его снаружи просто невозможно: для этого понадобились бы совсем иные силы. Так что для отдельных людей или маленьких групп всегда существовала возможность и войти, и выйти. Федеральные власти вовсе не чувствовали себя в мышеловке: возможность покинуть город для них всегда существовала, хотя бы по воздуху, потому что наступавшие – назовём их так – авиации, естественно, не имели. Да никто и не стал бы преследовать убегавших. Однако власть и не собиралась бежать; она намерена была сделать всё, чтобы победить.
Во всяком случае, такие настроения были сильны наверху до тех пор, пока представлялось, что происшедшее – лишь результат предательской деятельности нескольких региональных царьков, стремящихся обрести самостоятельность, развалив Федерацию, – подобно тому, как за два с небольшим десятилетия до этого три царька разрушили Империю.
Хотя в действительности в этой партии фигуры передвигались по доске вовсе не сами по себе.
Вот и на этот раз, уже на подходе к узловой станции, полковник нашёл время, чтобы обменяться с гостем хоть несколькими словами, а вернее – мыслями, которые чем дальше, тем реже оставляли его в покое, какой необходим для решения серьёзных служебных задач.
– Не знаю, понять ли вам, штатскому, но всё же… Вам ведь в армии служить не пришлось?
Такой вывод сам собой напрашивался при первом же взгляде на Котовского.
Ответ, однако, оказался неожиданным:
– Отчего же: служил срочную. В стрелковой. В запас уволен сержантом, командиром расчёта. Потом, правда, в запасе присваивали звания. Был старшим лейтенантом. Политсостав. Теперь наверняка разжалован в рядовые.
– Вот как! – Курилов сразу испытал ощущение некоей близости, знакомое людям, вдоволь похлебавшим из солдатского котелка. – Ну, и, наверное, воспоминания остались не самые лучшие?
– Всякие, – ответил Котовский медленно. – Свои теперь уже перемешались с отцовскими – а у него они были ну не то чтобы совсем светлыми, но, я бы сказал, родственными: он всегда и на гражданке чувствовал свою связь с армией, и мне это в какой-то мере передалось. Как бы о прежней семье: знаете, в семье всегда бывает не одно только хорошее, но она остаётся своей, согласны?
– Тогда, если можно, скажите: как она смотрится со стороны?
Ответ последовал сразу:
– Думаю, так же, как видят её люди военные, служащие, а не отбывающие номер. Так же, как смотрится сегодня и само государство. Плохо.
– Все выходят. Сейчас заправщик подъедет. Вы туда идите, под крышу.
Пошли. Заходить не стали, остановились у крыльца. Заправщик всё не ехал. Местный мужик подошёл, сказал – не извиняясь, просто ставя в известность:
– Придётся обождать – сейчас все работают на армию. Вы, надо полагать, сверху видели. А чтобы не огорчались – директор всех вас приглашает поужинать, там и согреетесь, и всё такое.
Трое переглянулись, Каплин сказал:
– Из двух зол выбирают то, что повкуснее. Ладно, надеюсь, самолёт без нас не улетит.
– Без меня уж точно, – согласился пилот.
5
Серый дым стоял под низким потолком, не убывая, хотя уже и форточки все пооткрывали. Курили все без передышки, уже поев сытно, да и выпито было, хотя и в допустимых пределах, но не так уж и мало – а разговор как-то не завязывался.Потому, скорее всего, что положение было по меньшей мере глупым. Всё происшедшее вроде бы нельзя, да и не хотелось, ни той ни другой стороне принимать всерьёз, но всё же было ощущение, что – всерьёз это было, никуда не денешься. И если бы база попыталась действительно оказать сопротивление – кровь пролилась бы. Чувство это заставляло командиров держаться строго и чинно, чтобы лишний раз подчеркнуть, что не разбойники они с большой дороги, а регулярное воинское соединение. Сейчас всякая попытка чрезмерного дружелюбия привела бы к обратному результату: здешний народ всё же чувствовал себя обиженным – судя по тому, что и на их стороне стола улыбок не замечалось.
Наверное, не случайно и расселись так за сдвинутыми в здешней столовой столами: фронт против фронта, по одну сторону – военные, по другую – местные с управляющим во главе, мужиком уже сильно немолодым, но крепким. И явно – очень неглупым. Он тоже положение чувствовал, похоже, правильно и почему-то не хотел, чтобы и разошлись они так же, как встретились – во взаимных обидах.
Военные – на то, что их заставили брать базу с оружием в руках, вместо того чтобы сразу же, тихо-мирно, отдать бензин (судя по количеству и размеру хранилищ, две дивизионные заправки не нанесли бы здешним существенного ущерба), а для оправдания непредвиденного расхода Курилов сразу предлагал выдать им соответствующий документ.
Здешние же тоже испытывали обиду – и сам управляющий прежде всех других – потому, что армия не пошла на его предложение: обождать, пока он не свяжется с самим владельцем, чтобы получить его разрешение. Не было сомнения в том, что разрешение хозяин дал бы хоть потому, что кому нужно – иметь лишнего врага в лице хотя бы армии?
Тогда на переговорах Курилов соглашался ждать не более получаса, Сайдхужин же, управляющий, заявлял, что ему нужно не менее трёх часов – поскольку владелец находился, конечно, не тут, да и сейчас вообще не в России, и даже не в своём жилье где-то на тёплых морях, а куда-то отъехал, и пока его разыщут, и пока – через спутник, понятно, – удастся с ним снестись, пройдёт никак не меньше времени.
Курилов чувствовал, что график к чертям ломается, и это было плохо, поскольку он знал: вагоны на станции, к которой дивизия направлялась, долго стоять не могут, рассчитано было так, что полк размещается в двух составах – и эшелоны уходят, освобождая место для посадки и погрузки следующего полка, тридцать шестого. Случись тут задержка – и на путях возникла бы пробка, не такая, какая бывает от автомобилей на городских улицах, а серьёзная, фундаментальная, с раскатами по всей трассе, если не по всей стране. Командовало дивизией сейчас время, и это должен был понимать всякий, даже гражданский человек.
У Сайдхужина были другие соображения. И вот сейчас, видя, что ни рюмка, ни закуска, хотя и были уже тосты и за общее здоровье, и за дружбу, и за армию, напряжения не сняли, и офицеры ничего не делали для того, чтобы разрядить обстановку, понимая, что это выглядело бы попыткой извинения, они же считали себя правыми, зная, наверное, что-то, чего гражданским случайным знакомцам знать никак не полагалось, – видя и понимая всё это, снова налил себе и даже встал, чтобы проговорить:
– Товарищ командир, все товарищи офицеры, вот послушайте, что я вам скажу. Был я молодым, жил в посёлке, а напротив жила другая семья, муж был уже в годах, а жену себе недавно привёз из деревни – совсем молодую, красивую. И вот она мне понравилась, так понравилась, и я ей, похоже, тоже пришёлся по вкусу. Муж её так работал: три дня был в степи, потом три дня дома. И вот стал я к ней заходить, ухаживать, слово сказать – склонял ко греху. А она – ни в какую. А я вижу, что ей и самой хочется. Но не соглашается. И вот под конец я совсем обиделся и говорю ей: «Уйду совсем и больше не приду, раз ты такая упрямая». А она мне тихо так говорит: «Да порви ты очкур, совсем глупый, до сих пор не понял!» И тут только я сообразил – и правда тупой был тогда, очень тупой, – она греха боится, и сама по доброй воле никогда со мной не ляжет. А если я очкур – шнурок на её шароварах, кто не знает, – порву, то это будет считаться, что её силой заставили, а в этом её греха никакого не будет, все грехи на мне. Так у нас, мусульман, заведено. Я шнурок разорвал – и всё сделалось. Так вот, я сегодня был, как та женщина: мне надо было, чтобы на мне греха не осталось, да?
Он видел, как стали возникать улыбки, хотя и сдержанные. Но главного он ещё не сказал.
Помешали. Снаружи вошёл человек (надо думать, кто-то из дежуривших по базе), торопливо подошёл, заговорил – негромко, не для общего сведения. Сайдхужин слушал, чуть приподняв брови, потом сказал, не секретно, нормально:
– Ну что же, раз такое дело. Приведи сюда – пусть погреются, наверное, и от ужина не откажутся. Пилот тоже пусть приходит – после заправки. Давай, давай.
И снова обратился ко всем – продолжил:
– Да, чтобы без греха, значит. Но я всё-таки не совсем, как та женщина. Потому что она своему мужу никогда ничего не сказала. А я всё-таки с хозяином связался и доложил. Потому что грех перед хозяином – он ближе, чем прегрешение перед Аллахом. И вот что он мне велел: заправить вас без разговоров, сколько потребуется. Это раз. И два: поднять нашу автоколонну – большая у нас тут автоколонна, – проводить до места, чтобы там ещё раз дозаправить, чтобы вы погрузились, имея полные баки.
Докладывавший человек снова появился – но уже не один. Вслед за ним вошло ещё трое: двое мужчин средних лет и женщина помоложе. Остановились, как бы даже несколько растерявшись от такого многолюдного застолья. Сайдхужин что-то сказал – их подвели к столу, потеснились, усадили, вдоль стола передали чистые тарелки, вилки, налили.
– А что касается расчётов, – добрался наконец Сайдхужин до конца своей здравицы, – то хозяин сказал так: он знает, где вы будете, и, может быть, с вами встретится уже там. Он умный человек, да? Вот давайте выпьем за умных людей и за то, чтобы они между собой не ссорились. А больше не будем, потому что вам и правда надо двигаться. Но поедете по нашей дороге, она короче и лучше. Так что не опоздаете.
Все охотно подняли стакашки. Вновь пришедшие – один поднял, и женщина тоже, а другой спросил, как бы для ясности:
– Это ведь Роснефти предприятие? Бубукина?
Сайдхужин глянул на него с укоризной. Раскрыл рот – хотел, наверное, попенять гостю: тосты в уточнениях не нуждаются, в них что сказано, то и сказано. Но не сказал. И рта не закрыл. Не сразу, с заиканием пробормотал:
– Айаталлах!.. [2]
Что-то тут оставалось для Курилова неясным. Но стакашек разгонный он поднял с лёгким сердцем. И малая эта доза как-то вдруг всё прояснила. Поставила на места. Вспомнилось всё: и фамилия этого человека, и судьба, и то, что Настя была как-то связана с его делами и о нём немало рассказывала…
Он поднялся. Подошёл к прилетевшим. Обратился к Котовскому:
– Полковник Курилов. Если не ошибаюсь, вы направляетесь в Москву?
– Да, – прозвучал после краткой паузы ответ.
– Видимо, у вас сложности. Между тем, нам по дороге. Присоединяйтесь. Во всяком случае, безопасность могу гарантировать.
Наверное, прилетевшие успели уже разобраться в обстановке. Так или иначе, Котовский ответил, более не раздумывая:
– Мы с радостью воспользуемся вашим приглашением.
6
Отношение Москвы к предстоящим главным выборам было ещё более подчёркнутым, чем во время думской избирательной кампании. Оно проявлялось уже в том, что средства наглядной агитации в пользу Ладкова существовали на улицах считанные минуты, а затем бесследно исчезали – даже растяжки на высоте третьих-четвёртых этажей, даже громадные рекламные щиты. А также и в том, что телевизионные передачи в пользу первого претендента, занимавшие всё больше эфирного времени, стремительно теряли рейтинг прежде всего именно в Москве.В то же время московские ТВ-каналы не жалели времени для Лаптева, у которого одним из главных пунктов программы было изменение налоговой политики в пользу регионов, расширение их участия в разведении денежных потоков.
Для того, чтобы исправить положение, о том же стал говорить и Ладков. Особенно выступая в регионах. И там усилились новые призывы: голосовать за Ладкова, и тоже Игоря – но только Федотовича. С заглавным «Т» в середине отчества.
В Москве давно уже не происходило многолюдных демонстраций, за исключением разве что таких, когда людей выводили на улицы, чтобы показать свою преданность правительству и вообще верховной власти (потому что только такие выступления и разрешались).
Зато теперь необычайно умножились относительно малочисленные и скоротечные уличные собрания, на которых Дума призывалась к пересмотру многих, принятых за последние несколько лет законов, а правительство страны и администрация критиковались неожиданно резко, то есть теперь москвичи делали это повседневно, хотя и частным порядком, а не организованным.
Теперь Кремлю стало совершенно ясно, что городская верхушка после осенних выборов прошлого года – тех, что по новым законам считались состоявшимися, хотя голосовать пришло менее десяти процентов, – почувствовала, что Кремль перестал быть абсолютной силой.
Фактически федеральная власть могла оказаться как бы в окружении. Ей грозило стать кем-то вроде заложников столицы.
В Москве и прилегающей округе у Кремля было, казалось бы, достаточно сил, чтобы не только пригрозить горожанам, но и принять меры. Была милиция, был ОМОН, были молодёжные организации, неофициально давно уже получившие название «штурмовых отрядов».
Только на этот раз рассчитывать на них Федерации было трудно, потому что это была московская милиция и московский ОМОН, а «штурмовики» сами по себе годились для тусовок под охраной – но никак не против неё. Прибегнуть к помощи армии даже не пытались: армия и сама была недовольна давно и основательно. Потому и пришлось отсылать дивизии на манёвры и искать выход в другом месте.
И он был, как мы уже видели, вовремя подсказан Полканом. Привести город в сознание должна была Россия, возглавляемая действующим президентом под лозунгом «Покончить с московским паразитизмом, уравнять город с остальной Россией». Всё то же древнее: отнять и разделить.
Все предыдущие дни и Кремлёвская власть, и московская наперебой стремились показать своё спокойствие и уверенность в том, что всё идёт именно так, как и следует. Поэтому в июне самой обсуждаемой – могло показаться, самой важной вообще – темой стали приближающиеся Олимпийские игры в Лондоне, шансы российских спортсменов на золото, серебро и бронзу. Затевались дискуссии по поводу «обгоним мы, наконец, Америку по медалям или нет», и далее в этом духе. Кроме того, время от времени затевались громкие, хотя и совершенно несерьезные свары с кем-нибудь из соседей – чтобы электорат не очень углублялся в анализ реальной ситуации (приём не новый, но продуктивный).
А сейчас доверенные люди стали разъезжаться по регионам, чтобы проверить и доложить о готовности страны выступить в поход. Это предполагалось сделать как раз в дни Игр – потому, что весь мир в те дни будет настолько занят событиями в Лондоне, что московские дела не привлекут ничьего внимания. А когда мир спохватится, здесь уже восстановится полный порядок.
Для демонстрации в защиту президента в Москве сил хватало. Правильная молодёжь заблаговременно была объединена в организации вроде «Юной Гвардии», «Своих» и других. И были приняты срочные меры для того, чтобы их собрать, поставить задачу и пустить по улице. На сей раз молодые (и не очень) люди примелькавшегося уже облика шли не с привычными плакатами и знамёнами, призывавшими очистить столицу от мусора, иммигрантов, всех вообще людей кавказской, а заодно и тюркской, иранской и прочих национальностей, включая китайскую, вьетнамскую, индийскую, а заодно и все европейские, о жидах и жидовствующих уже и не говоря, – а совсем с другими: «Россия – за президента», «Вылечим Москву – больное сердце страны», и подобными.
Демонстрация была мероприятием совершенно законным, поскольку разрешение городского правительства, мэрии, было вовремя получено. Вышли на Тверскую, по которой и двинулись по направлению к центру. Маршировало, как говорят, не менее двадцати тысяч человек, но никак не более сорока. Хотя аналитики могли и ошибаться.
Но Москва не дремала. И в противоположном направлении, вверх по Тверской, от Охотного ряда двинулась другая колонна – столичная. Она шла под лозунгами типа «Москва – лицо России», «Москва – сердце России», «Москва – это лучшие люди страны» и, наконец, главный: «От президента Москвы – к президенту России!».
Предполагалось, что когда обе массы сойдутся лицом к лицу, то без потасовки никак не удастся обойтись, это будет, так сказать, свободным волеизъявлением граждан. Команда на выступление последовала с таким расчётом, чтобы встретить вторую колонну на Тверской примерно в районе улицы Медведева, когда Триумфальная будет уже пройдена, – чтобы не перекрывать движения по кольцу. Там и случится беспорядок. Замысел в самом деле выглядел весьма привлекательно.
Естественно, что такой поворот событий заставил аккредитованный в Москве журналистский корпус – и отечественный, и тем более иностранный, со всеми их камерами и микрофонами – слететься к местам действия и сопровождать колонны в их неторопливом, но всё более уверенном течении. И те милицейские силы, что сопутствовали колоннам с самого начала, вынуждены были (согласно полученной команде) заняться прежде всего отражением атак пишущей и снимающей братии: они оказались в роли как бы защитников колонн от посторонних сил, вместо того чтобы эти колонны привычно рассеять.
Так получилось, потому что эти милицейские силы были московскими, а противостояние на сей раз спровоцировала федеральная власть, которой нужен был беспорядок, доказывающий, что московское руководство не контролирует положение в своём городе и тем показывает свою полную некомпетентность. И лишь после того, как это будет убедительно запечатлено всеми средствами массовой информации, можно будет дать отбой.
Однако была допущена – от усердия, видимо, – ошибка: первая демонстрация оказалась куда более многочисленной, и грозила вторую просто-таки поглотить без следа. И московская колонна настраивалась на свободное волеизъявление до тех самых пор, пока не появилась впереди и не стала приближаться та масса, с которой предстояло помериться силами.
Уйти, оставив поле предполагавшегося боя противнику, было нельзя: скомпрометировать столицу до такой степени было бы совершенно недопустимым. И обе группы остановились почему-то не там, где намечалось, а именно на Триумфальной площади, где памятник поэту советской власти стал между ними как бы пограничным столбом.
Возникла пробка, законный повод применить силу, чтобы предотвратить поражение столицы. Сперва, как полагается, милиция потребовала от молодых федералистов, первыми вышедших на поле боя, чтобы собравшиеся разошлись, а поскольку те медлили – ударили из водомётов. «Свои» и прочие изрядно возмутились: им-то за что досталось, они же выступили в защиту власти! Такое с ними происходило впервые. Пришлось добавить.
Затем московская демонстрация дошла до центра без приключений и по команде рассеялась. Так что большой драки не вышло – так, отдельные мордобойчики, не более того…
Но хотя на другой день средства массовой информации в большинстве своём на происшедшее почти не отреагировали, словно бы ничего и не случилось (речь не идёт, конечно, о зарубежных агентствах), слухи о столичном беспорядке стремительно разлетелись по всей Руси великой.
В этом ничего нового, конечно, не было. Но если прежде подобные слухи быстро затухали без видимых последствий, то на этот раз получилось иначе.
Одни поняли, что дело не ограничится случившимся и Москву в покое не оставят.
Другие – что теперь уже есть все основания апеллировать к России.
И – пошла писать губерния.
Глава четвертая
1
Если бы кто-то в те дни нашёл возможность побеседовать с людьми, занимающимися дешифровкой снимков, полученных со спутников – всё равно, российских ли, американских или ещё чьих-то, ну, скажем, китайских, – то он мог бы услышать, а если повезёт – и увидеть интересные вещи. Во всяком случае, если бы речь зашла о Москве и подступах к ней, ближних и дальних.Такой наблюдатель увидел бы (как это увидели те, кто в этих снимках затем разбирался), как возникали почти одновременно и начинали двигаться друг другу навстречу две, если можно так назвать их, концентрических волны. Такая картина возникает, если, например, в водоём падает камень, а кольцеобразная волна от места его падения начитает распространяться во все стороны и, достигнув берега, отражается от него и возвращается к месту своего возникновения, но оттуда уже набегает и вторая волна, и на каком-то расстоянии прямая и отражённая волны сталкиваются, высвобождая запасённую ранее кинетическую энергию. Нечто подобное как раз и было запечатлено на сериях сделанных спутниковой аппаратурой фотографий.
Было, впрочем, одно обстоятельство, которое разрушает правдоподобность только что сделанного сравнения. А именно: на практике вторая волна, как будто бы отражённая, возникла раньше, чем та, центральная, которой следовало бы быть первой. Иными словами, причина и следствие, похоже, поменялись местами.
Так произошло потому, что движение от периферии к центру, каким, естественно, являлась Москва, началось первым. Пусть и не совсем синхронно, потому что чем дальше от центра находилось место, откуда стартовало это движение, тем раньше оно началось, и чем ближе продвигалось к центру, тем более прибавляло в своей массе. И лишь когда, уже окончательно приняв форму пусть и неправильного, но всё же несомненного кольца, волна оказалась в ближнем Подмосковье, в самом городе стало возникать встречное движение.
Люди с периферии стягивались к центру на поездах, автобусах, легковых и грузовых машинах. В основном то были жители европейской России; из Зауралья, из Западной Сибири людей оказалось относительно немного – тех, кто мог позволить себе воспользоваться авиационным транспортом, а из Восточной и из Приморья и вовсе нашлось лишь считанное количество людей, да и то оказавшихся в этом движении случайно. Хотя есть сведения, позволяющие полагать, что в случае надобности люди стали бы прибывать и оттуда – затянись вся эта история надолго. Однако по замыслу как тех, кто начинал всё это организовывать, так и тех, кто сумел вовремя перехватить инициативу и, не меняя формы, изменить содержание на противоположное, всё это должно было завершиться достаточно быстро. Раз-два.
Это удалось, по всей вероятности, потому, что люди пошли на участие в таком движении в первую очередь не потому, что их побудили призывы местного начальства, но потому, что у каждого были свои личные, и потому самые чувствительные обиды и претензии. К кому? Чаще всего просто ко всем, кто наверху, на всех уровнях, начиная со своего районного или служебного начальства. И когда сверху начались попытки ввести эти маленькие стихийные неудовольствия в одно русло, люди пошли на это не потому, что их как-то привлекал сперва лозунг «Защитим правительство от Москвы!», а затем противоположный: «Защитим Россию от негодного правительства», а потому что скопившееся недовольство требовало выхода – и вот он нашёлся.
Люди, приближавшиеся к городу, не были вооружены. И пока ещё не стали толпой. Но до вступления в силу законов поведения толпы оставалось уже совсем немного – а законы эти, как и пресловутый русский бунт, бессмысленны и жестоки. Правда, в колоннах, что двигались с южных направлений, оказалось и несколько небольших воинских подразделений – однако о наличии у них хотя бы боевых патронов достоверно ничего не было известно. Скорее всего, патронов и гранат, не говоря уже о более серьёзных средствах, у военных не оказалось.
В Москве же двенадцать с лишним миллионов её законных и незаконных обитателей поначалу ничего не знали. Хотя какая-то информация по частным каналам стала поступать к населению даже раньше, чем на самый верх, – потому что верх твёрдо знал, когда и что должно начаться. Региональные власти вовсе не случайно не стали предупреждать центр о перемене в сроках. А когда это стало фактом, власть отреагировала не сразу: слишком невероятным всё это показалось. И лишь когда пошли донесения о движении колонн и о том, какой стала их цель сейчас, начали приниматься меры.
В результате к окраинам города, помимо тех сил ОМОНа, каких в Москве всегда содержалось достаточно, а также и просто милицейских сил, начали выдвигаться и – целыми коллективами – рабочие и мелкое чиновничество, отправленное просто в приказном порядке. Они-то и явились той волной, что распространилась из центра к границам города как отклик на внешнюю волну, чьи передовые языки оказались уже недалеко от Кольцевой дороги.
Концентрация и тех и других шла в основном на главных транспортных магистралях и поблизости от них. Конечно, все понимали, что ни наглухо закрыть город изнутри, ни столь же герметически закупорить его снаружи просто невозможно: для этого понадобились бы совсем иные силы. Так что для отдельных людей или маленьких групп всегда существовала возможность и войти, и выйти. Федеральные власти вовсе не чувствовали себя в мышеловке: возможность покинуть город для них всегда существовала, хотя бы по воздуху, потому что наступавшие – назовём их так – авиации, естественно, не имели. Да никто и не стал бы преследовать убегавших. Однако власть и не собиралась бежать; она намерена была сделать всё, чтобы победить.
Во всяком случае, такие настроения были сильны наверху до тех пор, пока представлялось, что происшедшее – лишь результат предательской деятельности нескольких региональных царьков, стремящихся обрести самостоятельность, развалив Федерацию, – подобно тому, как за два с небольшим десятилетия до этого три царька разрушили Империю.
Хотя в действительности в этой партии фигуры передвигались по доске вовсе не сами по себе.
2
Когда твоя дивизия на марше, да и марш этот какой-то немного ненормальный: вроде бы официальный, по приказу, но всё же скорее секретный, – у комдива, да и у всего штаба, свободного времени не бывает. И всё же полковник Курилов старался хоть несколько минут найти, чтобы провести их с гостем – как он продолжал называть Котовского вместе с его сопровождающими. Не за рюмкой и даже не за шахматами, но в разговорах. После которых Курилов не раз озабоченно почёсывал затылок и себе под нос ворчал нечто неприличное.Вот и на этот раз, уже на подходе к узловой станции, полковник нашёл время, чтобы обменяться с гостем хоть несколькими словами, а вернее – мыслями, которые чем дальше, тем реже оставляли его в покое, какой необходим для решения серьёзных служебных задач.
– Не знаю, понять ли вам, штатскому, но всё же… Вам ведь в армии служить не пришлось?
Такой вывод сам собой напрашивался при первом же взгляде на Котовского.
Ответ, однако, оказался неожиданным:
– Отчего же: служил срочную. В стрелковой. В запас уволен сержантом, командиром расчёта. Потом, правда, в запасе присваивали звания. Был старшим лейтенантом. Политсостав. Теперь наверняка разжалован в рядовые.
– Вот как! – Курилов сразу испытал ощущение некоей близости, знакомое людям, вдоволь похлебавшим из солдатского котелка. – Ну, и, наверное, воспоминания остались не самые лучшие?
– Всякие, – ответил Котовский медленно. – Свои теперь уже перемешались с отцовскими – а у него они были ну не то чтобы совсем светлыми, но, я бы сказал, родственными: он всегда и на гражданке чувствовал свою связь с армией, и мне это в какой-то мере передалось. Как бы о прежней семье: знаете, в семье всегда бывает не одно только хорошее, но она остаётся своей, согласны?
– Тогда, если можно, скажите: как она смотрится со стороны?
Ответ последовал сразу:
– Думаю, так же, как видят её люди военные, служащие, а не отбывающие номер. Так же, как смотрится сегодня и само государство. Плохо.