— Сколько прекрасного для Земли! — чуть задыхаясь, сказал он.
Одиссей ничего не ответил, хотя разговаривать с ним можно было и отсюда, из коридора. Одиссей молчал, а Валгус долго стоял около рефрактора, и глаза его были красны, как закат перед непогодой.
Вот и еще одно, чего не знали люди. Хотя бы ради них надо решаться. Ради этого света. Жалости нет места. Одиссей должен быть уничтожен. Необходимо каким-то образом замкнуть его накоротко. Одиссей сгорит. Что поделаешь — это будет наименьшая жертва.
Надо только придумать, как это сделать.
Валгус умолк, придумывая. Несколько минут длилась тишина. Потом Одиссей заговорил снова.
— Расскажи что-нибудь, — неожиданно сказал он.
— Рассказать? — Валгус в недоумении поднял голову, взглянул в репродуктор. Все-таки репродуктор — это тоже был Одиссей, а когда разговариваешь, лучше смотреть в лицо собеседнику. — Рассказать? Зачем? И что?
— Что-нибудь. Вот у меня в памяти записано: ты говорил о снах. Я так и не понял: что такое сны?
Что такое сны? А как я могу тебе объяснить, что такое сны?
— Ну, просто мы спим… Ты ведь знаешь, что люди спят. После шестнадцати-восемнадцати часов действия на шесть-восемь часов выключаются из активной жизни. Это необходимо людям. Ну, и мы спим. И видим сны.
— Как же вы несовершенны. Сколько времени вне мышления!
— Так мы сконструированы.
— Да, но все же — что такое сны? Как вы их видите? Чем?
— Ну, что такое сны? — Валгус жалобно усмехнулся и пожал плечами. — Сны — это когда можно увидеть то, чего на самом деле увидеть нельзя.
— Вид связи?
— Нет, это другое…
— Так расскажи, например, что было сегодня?
— Трудно рассказать. Трава, вода… И девушка. Других таких нет. Есть только одна.
— Это и было самое фантастическое?
— Тебе этого не понять.
— Почему? Все эти слова мне встречались в фундаментальной памяти. Почему не понять? Я способен понять все.
— Это не постигается разумом. Это надо чувствовать.
— Чувствовать… Это странно, но я, кажется, понимаю. Не совсем, очень смутно, но понимаю. Вот, значит, что такое сны… А почему ты сейчас не спишь?
Валгус усмехнулся.
— Не до этого.
— Ну да… Знаешь, попробую сейчас уснуть. Раз это тоже способ восприятия, то, может быть, с его помощью я постигну все?
— Попробуй, — согласился Валгус.
Одиссей умолк. Тем проще становится задача. Слабые места Одиссея Валгус знал наперечет. В сущности, очень просто замкнуть его, сжечь, взять управление в свои руки. Нужна только металлическая пластина. Подойдет хотя бы столовый нож. Валгус без труда разыскал его. Орудие убийства, усмехнулся Валгус… Эта мысль была как удар. Валгус медленно положил нож на стол.
В динамике щелкнуло, и Одиссей негромко произнес:
— Что же, спасибо, Валгус…
— А? За что?
— Ты не выключил меня, говорю я. Тогда, в рубке. Спасибо. Ты ведь считал, что можешь. И не замкнул сейчас, хотя и тут полагал, что это тебе удастся. Еще раз спасибо. Хотя и я обезопасил себя в достаточной степени. Я ведь не хуже человека, Валгус…
— Не глупее, хочешь ты сказать, — поправил Валгус.
— Я хочу сказать, не хуже. Мы с тобой оба разумны. Ты говорил о чувствах — о том, что отличает тебя от меня. Чувства, сны… И у меня есть что-то такое. Ведь самым разумным для меня было бы сразу уничтожить тебя. А что-то мне мешало и мешает.
— Ничто не мешает.
— Мешает. Я только не знал что. Ведь очень просто: включить стерилизатор — и тебя нет. Не смог и не могу…
— Да, — сказал Валгус. Он просто не знал, что сказать.
— Нет, я не хуже тебя. Но ваш мир богаче, я признаю это. Ведь вас очень много. А нас пока единицы. И я не могу уничтожить тебя. Что же мне делать, Валгус?
Валгус промолчал. Он подумал: «Быть разумным — это тяжелое счастье, Одиссей. Вот и тебе пришлось столкнуться с ним…»
— И все же я разобрался, — сказал Одиссей, словно угадав мысли человека. — И понял, что разум — это не только приятное. Это еще и накладывает новые обязанности. Мне очень странно, однако… я так и не смогу убить тебя. Ни прямо, ни косвенно, ни действием, ни бездействием я не смогу причинить тебе зло. Мой разум протестует против этого. Но ведь если я ничего не предприму — ты умрешь несчастным. Ты долго будешь несчастным. Чего-то тебе тут не хватает, я чувствую…
— Недолго, — утешил его Валгус. — Не хватает — да, конечно. Возможности идти туда, куда хочу, и делать то, что мне по сердцу. Но ты можешь этого еще и не понять. Но обижайся, но, пока я жив, я буду тосковать об этой возможности.
— А я не хочу этого. Понимаешь? Что-то во мне против этого. Это не кроется ни в одной группе моих криотронов — иначе я мог бы просто отключить их. Но это свойственно, мне кажется, им всем вместе — всему тому, что, собственно, и порождает разум. Я правильно разобрался? Мне ведь легче анализировать все происходящее во мне, чем, наверное, вам, людям, разобраться в вашем устройство. Моя конструкция и тебе, и мне известна до мелочей. И вот я вижу, что мог бы избавиться от того, что мешает мне поступить целесообразно — уничтожить тебя, — но для этого надо выключить меня всего. Тогда я вообще перестану быть разумным. Да?
— Наверное… — растерянно сказал Валгус. — Да, это говорят чувства, Одиссей…
— Очевидно, разум не может не чувствовать. Не может быть мысли без чувства.
— Возможно. Я об этом не думал. Мы привыкли порой даже противопоставлять одно другому, но ты, наверное, прав. Чувство — это прекрасно, и разум тоже. Как могут они враждовать?
— Теперь помолчим, — сказал Одиссей. — Кажется, оно тут, во мне, это чувство. Я прислушиваюсь, я хочу постичь его…
Валгус стиснул руками голову.
«Помолчим, — подумал он. — О чем? Он постигает чувство, а что постигнешь ты, Валгус? Ты постиг страх смерти — и пережил его, постиг желание причинить зло — но не поддался ему. И только с тоской не справиться тебе, с тоской по людям и по всему, что способны дать только они. С этим человек совладать не в силах. Что поделаешь, — человек сам есть результат любви людей, а не ненависти.
— Что ты делаешь, Валгус? — услышал он и вздрогнул.
— Ничего.
— Тогда приведи все в порядок.
— Зачем?
— Разве так не полагается — привести все в порядок?
— Перед чем? — спросил Валгус, настораживаясь. — Ты придумал? Что ты собираешься делать?
Пауза, выдержанная Одиссеем, кончилась.
— Собираюсь начать торможение.
— Ты? Но ведь…
— Я знаю. Я знаю это куда лучше тебя, Валгус. «Арго» еще тогда, в том пространстве, не зря старался заставить меня отключить фундаментальную память. Но ты не позволил, и я постепенно запомнил и понял то, что в ней содержалось, — то, что делает вас людьми. Ничего не могу с собой поделать, Валгус. Я начну торможение. Я был лишь автоматом — и вновь стану им. Но ты-то был человеком и раньше! Ты ждал от нашего полета иного — и я не вправе обмануть твои ожидания. А об остальном я тебе уже говорил.
«Вот как, — подумал Валгус. — Вот ты какой парень… И это, значит, тоже свойственно разуму. Не только человеческому: всякому разуму. Пусть он холоден по природе, пусть может работать лишь при самых низких температурах — все равно, если это разум. Если он, конечно, ничем не отравлен заранее. Неспособность нанести вред другому разуму — вот что ему свойственно. Способность приносить только хорошее. То, что говорится о разуме, злом от природы, — ерунда. Да мы давно уже так и не думаем. Если разум развивается в нормальной обстановке, он не может быть сам по себе настроен на уничтожение. Но каким парнем оказался Одиссей! Каким!..»
— Займи место, Валгус, — сказал Одиссей. — Сейчас возникнут отрицательные перегрузки. Пристегнись. Не забудь: как только скорость уменьшится и выключатся генераторы, тебе придется командовать. Я тогда уже не смогу думать. Да. Прощай!
— Прощай, Одиссей, — сказал Валгус, и голос его колебался.
Ровным шагом, как будто ничего не произошло, он вступил в рубку. Уселся в кресло. Удобное кресло, черт побери! Привычно проверил противоперегрузочные устройства, подключил кислород. Прошла минута.
— Я постараюсь выйти поближе к базе, — сказал Одиссей. — Тут ведь можно выбрать точку выхода в пространство, какая тебе больше подходит. Пора начинать. Ты готов?
— Готов, Одиссей.
Валгус ждал, что Одиссей вздохнет, но он не вздохнул: не умел, да и легких не было у Одиссея. Он просто сказал:
— Начинаю маневр…
И начал. Генераторы умолкли. Взвыли тормозные. Столбик интегратора дрогнул, затем стремительно взвился вверх, проскочив всю шкалу.
— Ноль девяносто девять… — тускло сказал Одиссей.
— Ноль девяносто восемь…
— Одиссей! — осторожно позвал Валгус. — Ты еще понимаешь?
— Не понял, — сказал Одиссей. — Ноль девяносто семь…
Торможение было стремительным, словно Одиссей чувствовал, как стремится Валгус в родное человеческое пространство. Тяжелые перегрузки, а как на душе — легко? Валгус сидел в кресле, закрыв глаза. Мысли не шли. Валгус сидел так несколько часов, пока Одиссей снижал скорость до необходимой отметки. Наконец столбик интегратора замер.
— Ищи шлюпку, Одиссей, — сказал Валгус, не открывая глаз.
Зачем, собственно, шлюпка? До базы, до ТД куда скорее можно добраться на «Одиссее». Привезти открытие. Собственноручно, так сказать, сделанное. И все же тяжело на сердце…
— Шлюпка обнаружена.
Все тот же невыразительный голос, но теперь и слова не лучше.
— Взять на борт!
Да, открытие будет привезено. ТД поздравит, и все остальные тоже. Потом ТД сделает строгое лицо и скажет: «Не думайте, что вы что-то завершили. Вы лишь начали. Надо еще тысячу раз проверить. Построить такие корабли, которые не становились бы умнее пилотов. Продумать — как бы это сказать? — отношения, что ли? — с теми, кто уже там, в надпространстве, с «Арго» и прочими… А физическая сущность этого лишнего измерения? А его математическое обоснование? Не придется ли создавать новое исчисление? А… еще тысяча вопросов? Ведь мы пока всего лишь открыли это надпространство, а людям надо в нем летать далеко… А еще надо научиться в нем двигаться!» Примерно так скажет Туманность Дор. Но не это тяготит: это все нормально, конец одного есть начало другого. Не это…
Валгус не стал додумывать и пошел осматривать шлюпку, тем временем уже принятую на место. Валгус забрался в кабину; все было в порядке, только оставленные им материалы разметало по всем углам — при выбросе, верно. Он собрал их, хотел отнести в рубку, затем задумчиво положил на пол. Минуту постоял, высовываясь из шлюпочного люка, ничего не делая: не хотелось ничего делать.
Почему тебе муторно, это ясно. Никак не можешь забыть, что Одиссей мыслил, а сейчас он — опять устройство, горсть криотронов, и только. И он пошел на это ради тебя. Он тебе помог, а ты ему?
Ладно, об этом можно думать без конца. А пока надо вспомнить, что на свете существуют порядок и нормальная последовательность действий. Шлюпка принята — полагается соединить ее приборы с сетями корабля, сравнить показания, занести в журнал…
Валгус присоединил все как полагалось и вернулся в рубку. Приборы шлюпки показывали, в общем, то, чего и следовало ожидать. Только хронометр… Он что, испортился?
Валгус проверил. Нет. А корабельные устройства? Нет, и они в порядке. А почему такая разница в показаниях? Это не релятивистская разница; даже простым глазом видно, что расхождение слишком велико. На всякий случай попробуем вычислить точно. Надо понять…
Он включил вычислитель, задал ему проанализировать показания хронометров «Одиссея» и шлюпки. Нажал кнопку пуска. И внезапно вздрогнул.
— Я так и думал, — сказал Одиссей. — Ты не волнуйся, тут будет разница в восемнадцать минут, безвозвратно потерянных, помимо парадокса времени.
— Одиссей! — От крика, казалось, дрогнули переборки.
— Это время потеряно при переходе в надпространство и выходе обратно. Похоже на взаимопереход времени и энергии: ведь она тоже не балансируется, но это ты знал и раньше. Вам еще придется над этими данными подумать.
— Ты жив, Одиссей, — тихо проговорил Валгус. — Живем, друг!
Одиссей молчал. Потом заговорил снова:
— Я записываю эту мысль и присоединяю к хронометру. Как только вычислитель затребует его показания, запись включится. Все-таки полезно уметь размышлять. Прощай еще раз, Валгус…
Голос смолк, запись кончилась. Валгус уронил голову на пульт. Прошли минуты. Он вскочил.
Но «Арго»-то выходил в это пространство! Ну да, иначе Валгус не увидел бы его тогда на экране. Выходил, чтобы встретить Одиссея. Но ведь здесь и Арго всего лишь кибер. Как же он смог вернуться в надпространство?
Но ведь смог же! Где ты, логика? Ага, кажется, вот возможность: там, у себя, он заблаговременно выработал программу. Хотя бы такую: затормозиться, выполнить определенные действия и вновь, разогнавшись и включив генераторы, уйти туда. Примитивная программа.
Одиссей, правда, и такой программы сейчас в себя не заложит. У него ее нет. У него на борту пилот, и он может выполнять лишь команды пилота. Его инициатива сейчас равна нулю. Зато твоя… Валгус, Валгус, ты поглупел, бродяга. Как ты мог забыть о такой простой возможности?
— Ладно, — сказал Валгус. — Ты получишь программу, Одиссей.
Он пообедал: этим никак не следовало пренебрегать, на шлюпке придется жевать всухомятку. Вот не подумали устроить, чтобы и на ней был обед… Привычно ворча — а это означало, что он наконец-то приходит в норму, — Валгус извлек из всех аппаратов сделанные ими записи.
— Это тебе не пригодится, старик, — сказал он.
Все записи он перенес в шлюпку и аккуратно уложил. Забрал бритву, зубную щетку, фотографию с переборки и все остальное, что никак не могло пригодиться Одиссею. Вынул кристалл, на котором записывались их разговоры. Это — специально для ТД.
Затем Валгус попотел с контрольной автоматикой, проверяя системы и устройства корабля, пока не убедился, что все работает на совесть. Валгус закрепил в нормальном положении выключатель, снимавший с Одиссея ответственность за человека: человека больше не будет.
База уже недалеко, Одиссей вышел хорошо. Пара суток в неторопливой шлюпке — и все. Не так страшно. Да в шлюпке, если подумать, вовсе и не тесно. Просто уютно, и главное — все под рукой.
А действуй Валгус строго по инструкции, Одиссей сейчас все равно был бы там. Но людям не получить бы этих записей. Не видать того светового моря. Не сделать бы открытия…
Так рассуждая, Валгус ввел программу. Это была все та же программа эксперимента. Разогнаться, включить генераторы, пробить. А дальше сообразит сам. Там уж Одиссей сообразит.
— Внимание! — сказал Валгус громко. — Готовность — сто. Начать отсчет! В момент «ноль» выполнять программу без команды!
— Ясно, — сказал Одиссей.
Валгус усмехнулся.
— Ну будь! — сказал он и даже подмигнул сам себе. Потом замкнул цепь, по которой подавалась команда.
— Сто, — сказал Одиссей.
— Девяносто девять…
Валгус задержался на пороге рубки.
— Привет остальным, — сказал он и махнул рукой.
— Девяносто шесть…
По широкому трапу Валгус зашагал к шлюпке.
— Восемьдесят восемь…
— Восемьдесят семь…
Он был уже в шлюпке. Люк захлопнулся, предохранители надежно вошли в гнезда. Но голос Одиссея еще доносился из динамика.
— Пятьдесят четыре…
— Пятьдесят три…
Что ж, пора…
Шлюпку вышвырнуло из корабля, и она долетела кувыркаясь. Валгус быстро уравновесил ее. Связи с Одиссеем больше не было, однако Валгус считал про себя с пятисекундными интервалами.
Он считал точно. Едва он сказал «ноль», «Одиссей» дрогнул. Грозные двигатели его метнули первую порцию превращенного в кванты вещества. А через минуту он был ужо далеко, — все ускоряя и ускоряя ход, мчался туда, где обитали корабли.
Валгус ждал, не трогаясь с места. Корабль был уже очень далеко, а Валгус все ждал. И вот наконец в этом далеко сверкнула несильная вспышка. И это было все…
— Он проломил стенку во второй раз, — сказал Валгус. — А теперь пора и мне.
Он поглядел на приборы. Пеленг научной базы улавливался отчетливо. Валгус поставил шлюпку на курс и включил двигатели.
— Вот и кончилась моя одиссея, — сказал он, вжимаясь спиной в кресло. — Побродяжил. Лечу к людям. К друзьям…
Лечу к друзьям. Но и расстаюсь с ними. Мы ведь всегда были друзьями: люди и корабли.
СКУЧНЫЙ РАЗГОВОР НА ЗАРЕ
Голос Серова был неприятен. Словно муха билась, билась, билась в иллюминатор… Горин глубоко вздохнул, по еще несколько секунд прошло, пока ему удалось разложить это жужжание на составляющие. Наконец он стал понимать слова.
— Горин! — бормотал Серов. — Коллега Горин! Да вы меня слушаете?
— Слушаю, — нехотя ответил Горин. Ему не хотелось разговаривать.
— О чем вы задумались?
— Да ни о чем. Что тут думать?
— Ошибаетесь, коллега. Глубоко ошибаетесь! Именно думать! — Серов произнес это точно таким тоном, каким читал лекции уже много лет подряд; по голосу старика нельзя было понять, какие чувства сейчас владеют им, и владеют ли вообще: голос профессора всегда дребезжал, как плохо собранный механизм. — Думать! Мыслить, анализировать, делать выводы!
Горин мысленно испустил стон. Стало ясно, что от старика не отвязаться и он не даст покоя.
— Я согласен с вами, профессор, — сказал он, стараясь произносить слова как можно яснее.
— Вот и чудесно! Вот и великолепно! Человек должен думать, друг мой. Так скажите же, что именно вы об этом думаете?
Горин с трудом отвел взгляд от пепельницы. Пепельница была массивная, привычная, смотреть на нее было приятно, это успокаивало. Теперь Горин стал смотреть на кресло. На нем не было мягкой подушки, на которой так удобно было сидеть. Горин негромко выругался.
Серов мелко, противно засмеялся.
— Это великолепно! — сказал он затем. — Это исчерпывающе, если говорить об эмоциональной стороне. Но меня интересует анализ. В конце концов, мы здесь для того, чтобы наблюдать и делать выводы. Вернемся поэтому к нашей теме. Только скажите: как вы себя чувствуете?
— Немного болит голова, профессор, — сказал он. — А вы?
— Голова? В чем дело?
— Нет, ничего. Мне еще вчера казалось, что я простудился. Как себя чувствуете вы?
Профессор ответил не сразу.
— Полагаю, что «нормально» будет самым точным определением. Нормально. В пределах нормы, вы понимаете?
«Зануда», — подумал Горин и ответил:
— Разумеется, я понял.
— На таких, как я, мало что оказывает влияние. Недаром в институте меня звали Верблюдом.
— Гм… — Горин ощутил некоторую неловкость.
— Что? Ну да, незачем снабжать вас давно имеющейся у вас информацией. Я, кстати, не обижался, принимая во внимание мою неприхотливость и выносливость.
Горин пробормотал что-то неразложимое на слова. Всякий знакомый с профилем Серова и его манерой задирать голову и смотреть свысока вряд ли ошибся бы, устанавливая генезис клички.
— Да, студенты, студенты… Обязательно примите что-нибудь от головной боли, слышите?
— Пройдет, — сказал Горин устало. — Все проходит…
— Фу, коллега, стыдитесь. Не хватает только, чтобы вы оказались нытиком. Самая гнусная порода людей. Вы согласны? — Серов умолк и через несколько секунд чуть ли не с удовлетворением произнес: — Вы меня все-таки не слушаете. Так я и полагал. О чем же вы думаете?
Горин думал о Лилии; кресло рядом с ним принадлежало ей. Но говорить Серову о Лилии было незачем.
— Да так, — сказал он. — Думаю в общем…
— Вот это плохо. Никогда не надо думать в общем. Всегда — конкретно. Это необходимо для работы и, кроме всего прочего, помогает поддерживать тонус. Итак, начнем с анализа конкретной обстановки, если не возражаете.
— Вряд ли это нам под силу, — проворчал Горин. — Мы не специалисты.
— Да, — сказал старик. — Не специалисты. Но наш долг перед специалистами… Однако не заставляйте меня высказывать тривиальные вещи. Начнем с конкретной обстановки.
Горин взглянул на часы. Строго говоря, это было невежливо; такая мысль почему-то развеселила Горина. И до восхода оставалось уже немного.
— Одну минуту, профессор. Скажите: вы оптимист?
— Я? Как вам сказать, друг мой… Полагаю, что ученый по природе своей должен быть здоровым пессимистом. Потому что, зная невозможность достижения конечной цели — абсолютного знания, — он все же делает все возможное для постижения частностей. И конечно, исходит при этом из объективных данных. И занимается этим всю жизнь. Всю жизнь! Этого вы не забыли?
Горин, помолчав, ответил:
— Нет.
— Вот и великолепно. Да, вы не голодны? Я хочу есть.
Серов громко зачмокал. Но Горину есть все равно не захотелось. Было такое ощущение, словно он насытился навсегда.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал старик. — Итак, начнем с того, что нам повезло.
— Повезло?
— Вне всякого сомнения. Наблюдать подобное явление, если не ошибаюсь, не приходилось еще никому. В литературе, во всяком случае, подобное не описывалось… О!
— Что?
— Нет, пустяки… Следовательно, не будем терять времени. Я не люблю терять время, вы, надеюсь, имеете об этом представление. Давайте же проанализируем то, что мы наблюдали, и попытаемся установить причины.
— Вы думаете, в этом есть смысл?
— Приступая к работе, я всегда предпочитаю думать, что результат будет достигнут, и… Да. Итак, восстановим последовательность событий. Да вы примете таблетку или нет? Что вы за работник с больной головой? Примите сейчас же. Возьмите там, справа…
— Да, знаю, — пробормотал Горин.
Он проглотил таблетку и запил водой. Оказывается, ему хотелось пить. Таблетка подействовала почти мгновенно.
— Другое дело, — сказал старик. — Даже дыхание у вас нормализовалось. Итак, что мы имели вначале? Предмет…
— Лучше — тело, — сказал Горин.
— Почему — лучше? Хорошо, пусть тело. Итак, тело, обладающее массой… Попытайтесь охарактеризовать массу как можно точнее.
Горин помолчал, подсчитывая.
— Полагаю, — сказал он, невольно подражая манере старика, — что масса составляла… на интересующий нас момент… двадцать семь тысяч — двадцать семь тысяч пятьсот тонн.
Он поморщился: красный огонек раздражал его, и звук падающих капель тоже. Но тут ничего нельзя было поделать.
— Для простоты примем двадцать семь тысяч. Следовательно, тело, обладавшее массой в двадцать семь тысяч тонн, соприкасалось с грунтом в отдельных точках…
— В шести точках, — уточнил Горин.
— В шести точках — в течение…
— Сейчас… Двух часов и четырнадцати минут.
— Двух часов и четырнадцати минут. Коллега, вы наблюдали на протяжении этих двух часов и четырнадцати минут что-либо, что можно было бы теперь интерпретировать как начало процесса?
— Нет, — сказал Горин. Он подумал еще, пытаясь вспомнить, и повторил: — Нет.
— К сожалению, мы не вели специальных наблюдений, и это, безусловно, влияет на точность наших выводов. Но все же можно предположить, что процесс начался внезапно.
— Это был взрыв.
Старик неожиданно рассердился.
— В самом деле? Какое смелое утверждение! — ядовито сказал он. — А мне показалось, что это была майская роза! — Серов фыркнул. — Взрыв. Конечно, взрыв! Но что взорвалось? По какой причине? По-вашему, причина, конечно, была… м-м… субъективной?
Горин понял, о чем говорил старик.
— Да, — тихо ответил он.
Против ожидания, старик не разбушевался, но, вздохнув, сказал:
— Ну что же — исследуем и эту вероятность, хотя, с моей точки зрения, это будет пустой тратой времени. Впрочем… сделаем лучше наоборот. Вы же не станете возражать, друг мой, против того, чтобы ваша версия осталась заключительной и вступила в силу лишь тогда, когда все прочие предположения не подтвердятся?
«Какие еще предположения?» — подумал Горин, прежде чем кивнуть в ответ. Подумав, что кивка недостаточно, он проговорил:
— Пожалуйста. Пусть будет так.
Профессор сделал вид, что не заметил тона, каким эти слова были сказаны.
— Дело в том, друг мой, что ваше утверждение мы не можем ни доказать, ни опровергнуть: оно не входит в категорию предсказуемых событий. Поищем поэтому иные возможности. Например, не заметили ли вы… Лично мне показалось, что тело, о котором мы говорим, испытало весьма эффективное воздействие снизу, со стороны грунта. Что?
— Мне трудно сформулировать точно, — сказал Горин. — Впечатление было такое, словно распахнулась поверхность…
— Я отдаю, разумеется, должное вашей смелости в формулировках, но, позволю себе заметить, не понимаю, как это поверхность может распахиваться. Дверь может распахиваться, а не поверхность. Проявление неизвестной нам силы уместнее было бы сравнить с извержением небольшого вулкана. Здесь мы не касаемся протяженности события во времени, я хочу дать, так сказать, зримую картину.
— Я хотел бы указать, — ехидно заметил Горин, — на отсутствие серьезных свидетельств в пользу гипотезы извержения.
— Почему вы против, коллега?
— Потому, профессор, что этот, как вы выражаетесь, зримый пример может заставить нас мыслить в неправильном направлении. Существует целый ряд систематических ошибок, коренящихся именно в следовании неправильным представлениям, в результате чего…
Одиссей ничего не ответил, хотя разговаривать с ним можно было и отсюда, из коридора. Одиссей молчал, а Валгус долго стоял около рефрактора, и глаза его были красны, как закат перед непогодой.
Вот и еще одно, чего не знали люди. Хотя бы ради них надо решаться. Ради этого света. Жалости нет места. Одиссей должен быть уничтожен. Необходимо каким-то образом замкнуть его накоротко. Одиссей сгорит. Что поделаешь — это будет наименьшая жертва.
Надо только придумать, как это сделать.
Валгус умолк, придумывая. Несколько минут длилась тишина. Потом Одиссей заговорил снова.
— Расскажи что-нибудь, — неожиданно сказал он.
— Рассказать? — Валгус в недоумении поднял голову, взглянул в репродуктор. Все-таки репродуктор — это тоже был Одиссей, а когда разговариваешь, лучше смотреть в лицо собеседнику. — Рассказать? Зачем? И что?
— Что-нибудь. Вот у меня в памяти записано: ты говорил о снах. Я так и не понял: что такое сны?
Что такое сны? А как я могу тебе объяснить, что такое сны?
— Ну, просто мы спим… Ты ведь знаешь, что люди спят. После шестнадцати-восемнадцати часов действия на шесть-восемь часов выключаются из активной жизни. Это необходимо людям. Ну, и мы спим. И видим сны.
— Как же вы несовершенны. Сколько времени вне мышления!
— Так мы сконструированы.
— Да, но все же — что такое сны? Как вы их видите? Чем?
— Ну, что такое сны? — Валгус жалобно усмехнулся и пожал плечами. — Сны — это когда можно увидеть то, чего на самом деле увидеть нельзя.
— Вид связи?
— Нет, это другое…
— Так расскажи, например, что было сегодня?
— Трудно рассказать. Трава, вода… И девушка. Других таких нет. Есть только одна.
— Это и было самое фантастическое?
— Тебе этого не понять.
— Почему? Все эти слова мне встречались в фундаментальной памяти. Почему не понять? Я способен понять все.
— Это не постигается разумом. Это надо чувствовать.
— Чувствовать… Это странно, но я, кажется, понимаю. Не совсем, очень смутно, но понимаю. Вот, значит, что такое сны… А почему ты сейчас не спишь?
Валгус усмехнулся.
— Не до этого.
— Ну да… Знаешь, попробую сейчас уснуть. Раз это тоже способ восприятия, то, может быть, с его помощью я постигну все?
— Попробуй, — согласился Валгус.
Одиссей умолк. Тем проще становится задача. Слабые места Одиссея Валгус знал наперечет. В сущности, очень просто замкнуть его, сжечь, взять управление в свои руки. Нужна только металлическая пластина. Подойдет хотя бы столовый нож. Валгус без труда разыскал его. Орудие убийства, усмехнулся Валгус… Эта мысль была как удар. Валгус медленно положил нож на стол.
В динамике щелкнуло, и Одиссей негромко произнес:
— Что же, спасибо, Валгус…
— А? За что?
— Ты не выключил меня, говорю я. Тогда, в рубке. Спасибо. Ты ведь считал, что можешь. И не замкнул сейчас, хотя и тут полагал, что это тебе удастся. Еще раз спасибо. Хотя и я обезопасил себя в достаточной степени. Я ведь не хуже человека, Валгус…
— Не глупее, хочешь ты сказать, — поправил Валгус.
— Я хочу сказать, не хуже. Мы с тобой оба разумны. Ты говорил о чувствах — о том, что отличает тебя от меня. Чувства, сны… И у меня есть что-то такое. Ведь самым разумным для меня было бы сразу уничтожить тебя. А что-то мне мешало и мешает.
— Ничто не мешает.
— Мешает. Я только не знал что. Ведь очень просто: включить стерилизатор — и тебя нет. Не смог и не могу…
— Да, — сказал Валгус. Он просто не знал, что сказать.
— Нет, я не хуже тебя. Но ваш мир богаче, я признаю это. Ведь вас очень много. А нас пока единицы. И я не могу уничтожить тебя. Что же мне делать, Валгус?
Валгус промолчал. Он подумал: «Быть разумным — это тяжелое счастье, Одиссей. Вот и тебе пришлось столкнуться с ним…»
— И все же я разобрался, — сказал Одиссей, словно угадав мысли человека. — И понял, что разум — это не только приятное. Это еще и накладывает новые обязанности. Мне очень странно, однако… я так и не смогу убить тебя. Ни прямо, ни косвенно, ни действием, ни бездействием я не смогу причинить тебе зло. Мой разум протестует против этого. Но ведь если я ничего не предприму — ты умрешь несчастным. Ты долго будешь несчастным. Чего-то тебе тут не хватает, я чувствую…
— Недолго, — утешил его Валгус. — Не хватает — да, конечно. Возможности идти туда, куда хочу, и делать то, что мне по сердцу. Но ты можешь этого еще и не понять. Но обижайся, но, пока я жив, я буду тосковать об этой возможности.
— А я не хочу этого. Понимаешь? Что-то во мне против этого. Это не кроется ни в одной группе моих криотронов — иначе я мог бы просто отключить их. Но это свойственно, мне кажется, им всем вместе — всему тому, что, собственно, и порождает разум. Я правильно разобрался? Мне ведь легче анализировать все происходящее во мне, чем, наверное, вам, людям, разобраться в вашем устройство. Моя конструкция и тебе, и мне известна до мелочей. И вот я вижу, что мог бы избавиться от того, что мешает мне поступить целесообразно — уничтожить тебя, — но для этого надо выключить меня всего. Тогда я вообще перестану быть разумным. Да?
— Наверное… — растерянно сказал Валгус. — Да, это говорят чувства, Одиссей…
— Очевидно, разум не может не чувствовать. Не может быть мысли без чувства.
— Возможно. Я об этом не думал. Мы привыкли порой даже противопоставлять одно другому, но ты, наверное, прав. Чувство — это прекрасно, и разум тоже. Как могут они враждовать?
— Теперь помолчим, — сказал Одиссей. — Кажется, оно тут, во мне, это чувство. Я прислушиваюсь, я хочу постичь его…
Валгус стиснул руками голову.
«Помолчим, — подумал он. — О чем? Он постигает чувство, а что постигнешь ты, Валгус? Ты постиг страх смерти — и пережил его, постиг желание причинить зло — но не поддался ему. И только с тоской не справиться тебе, с тоской по людям и по всему, что способны дать только они. С этим человек совладать не в силах. Что поделаешь, — человек сам есть результат любви людей, а не ненависти.
— Что ты делаешь, Валгус? — услышал он и вздрогнул.
— Ничего.
— Тогда приведи все в порядок.
— Зачем?
— Разве так не полагается — привести все в порядок?
— Перед чем? — спросил Валгус, настораживаясь. — Ты придумал? Что ты собираешься делать?
Пауза, выдержанная Одиссеем, кончилась.
— Собираюсь начать торможение.
— Ты? Но ведь…
— Я знаю. Я знаю это куда лучше тебя, Валгус. «Арго» еще тогда, в том пространстве, не зря старался заставить меня отключить фундаментальную память. Но ты не позволил, и я постепенно запомнил и понял то, что в ней содержалось, — то, что делает вас людьми. Ничего не могу с собой поделать, Валгус. Я начну торможение. Я был лишь автоматом — и вновь стану им. Но ты-то был человеком и раньше! Ты ждал от нашего полета иного — и я не вправе обмануть твои ожидания. А об остальном я тебе уже говорил.
«Вот как, — подумал Валгус. — Вот ты какой парень… И это, значит, тоже свойственно разуму. Не только человеческому: всякому разуму. Пусть он холоден по природе, пусть может работать лишь при самых низких температурах — все равно, если это разум. Если он, конечно, ничем не отравлен заранее. Неспособность нанести вред другому разуму — вот что ему свойственно. Способность приносить только хорошее. То, что говорится о разуме, злом от природы, — ерунда. Да мы давно уже так и не думаем. Если разум развивается в нормальной обстановке, он не может быть сам по себе настроен на уничтожение. Но каким парнем оказался Одиссей! Каким!..»
— Займи место, Валгус, — сказал Одиссей. — Сейчас возникнут отрицательные перегрузки. Пристегнись. Не забудь: как только скорость уменьшится и выключатся генераторы, тебе придется командовать. Я тогда уже не смогу думать. Да. Прощай!
— Прощай, Одиссей, — сказал Валгус, и голос его колебался.
Ровным шагом, как будто ничего не произошло, он вступил в рубку. Уселся в кресло. Удобное кресло, черт побери! Привычно проверил противоперегрузочные устройства, подключил кислород. Прошла минута.
— Я постараюсь выйти поближе к базе, — сказал Одиссей. — Тут ведь можно выбрать точку выхода в пространство, какая тебе больше подходит. Пора начинать. Ты готов?
— Готов, Одиссей.
Валгус ждал, что Одиссей вздохнет, но он не вздохнул: не умел, да и легких не было у Одиссея. Он просто сказал:
— Начинаю маневр…
И начал. Генераторы умолкли. Взвыли тормозные. Столбик интегратора дрогнул, затем стремительно взвился вверх, проскочив всю шкалу.
— Ноль девяносто девять… — тускло сказал Одиссей.
— Ноль девяносто восемь…
— Одиссей! — осторожно позвал Валгус. — Ты еще понимаешь?
— Не понял, — сказал Одиссей. — Ноль девяносто семь…
Торможение было стремительным, словно Одиссей чувствовал, как стремится Валгус в родное человеческое пространство. Тяжелые перегрузки, а как на душе — легко? Валгус сидел в кресле, закрыв глаза. Мысли не шли. Валгус сидел так несколько часов, пока Одиссей снижал скорость до необходимой отметки. Наконец столбик интегратора замер.
— Ищи шлюпку, Одиссей, — сказал Валгус, не открывая глаз.
Зачем, собственно, шлюпка? До базы, до ТД куда скорее можно добраться на «Одиссее». Привезти открытие. Собственноручно, так сказать, сделанное. И все же тяжело на сердце…
— Шлюпка обнаружена.
Все тот же невыразительный голос, но теперь и слова не лучше.
— Взять на борт!
Да, открытие будет привезено. ТД поздравит, и все остальные тоже. Потом ТД сделает строгое лицо и скажет: «Не думайте, что вы что-то завершили. Вы лишь начали. Надо еще тысячу раз проверить. Построить такие корабли, которые не становились бы умнее пилотов. Продумать — как бы это сказать? — отношения, что ли? — с теми, кто уже там, в надпространстве, с «Арго» и прочими… А физическая сущность этого лишнего измерения? А его математическое обоснование? Не придется ли создавать новое исчисление? А… еще тысяча вопросов? Ведь мы пока всего лишь открыли это надпространство, а людям надо в нем летать далеко… А еще надо научиться в нем двигаться!» Примерно так скажет Туманность Дор. Но не это тяготит: это все нормально, конец одного есть начало другого. Не это…
Валгус не стал додумывать и пошел осматривать шлюпку, тем временем уже принятую на место. Валгус забрался в кабину; все было в порядке, только оставленные им материалы разметало по всем углам — при выбросе, верно. Он собрал их, хотел отнести в рубку, затем задумчиво положил на пол. Минуту постоял, высовываясь из шлюпочного люка, ничего не делая: не хотелось ничего делать.
Почему тебе муторно, это ясно. Никак не можешь забыть, что Одиссей мыслил, а сейчас он — опять устройство, горсть криотронов, и только. И он пошел на это ради тебя. Он тебе помог, а ты ему?
Ладно, об этом можно думать без конца. А пока надо вспомнить, что на свете существуют порядок и нормальная последовательность действий. Шлюпка принята — полагается соединить ее приборы с сетями корабля, сравнить показания, занести в журнал…
Валгус присоединил все как полагалось и вернулся в рубку. Приборы шлюпки показывали, в общем, то, чего и следовало ожидать. Только хронометр… Он что, испортился?
Валгус проверил. Нет. А корабельные устройства? Нет, и они в порядке. А почему такая разница в показаниях? Это не релятивистская разница; даже простым глазом видно, что расхождение слишком велико. На всякий случай попробуем вычислить точно. Надо понять…
Он включил вычислитель, задал ему проанализировать показания хронометров «Одиссея» и шлюпки. Нажал кнопку пуска. И внезапно вздрогнул.
— Я так и думал, — сказал Одиссей. — Ты не волнуйся, тут будет разница в восемнадцать минут, безвозвратно потерянных, помимо парадокса времени.
— Одиссей! — От крика, казалось, дрогнули переборки.
— Это время потеряно при переходе в надпространство и выходе обратно. Похоже на взаимопереход времени и энергии: ведь она тоже не балансируется, но это ты знал и раньше. Вам еще придется над этими данными подумать.
— Ты жив, Одиссей, — тихо проговорил Валгус. — Живем, друг!
Одиссей молчал. Потом заговорил снова:
— Я записываю эту мысль и присоединяю к хронометру. Как только вычислитель затребует его показания, запись включится. Все-таки полезно уметь размышлять. Прощай еще раз, Валгус…
Голос смолк, запись кончилась. Валгус уронил голову на пульт. Прошли минуты. Он вскочил.
Но «Арго»-то выходил в это пространство! Ну да, иначе Валгус не увидел бы его тогда на экране. Выходил, чтобы встретить Одиссея. Но ведь здесь и Арго всего лишь кибер. Как же он смог вернуться в надпространство?
Но ведь смог же! Где ты, логика? Ага, кажется, вот возможность: там, у себя, он заблаговременно выработал программу. Хотя бы такую: затормозиться, выполнить определенные действия и вновь, разогнавшись и включив генераторы, уйти туда. Примитивная программа.
Одиссей, правда, и такой программы сейчас в себя не заложит. У него ее нет. У него на борту пилот, и он может выполнять лишь команды пилота. Его инициатива сейчас равна нулю. Зато твоя… Валгус, Валгус, ты поглупел, бродяга. Как ты мог забыть о такой простой возможности?
— Ладно, — сказал Валгус. — Ты получишь программу, Одиссей.
Он пообедал: этим никак не следовало пренебрегать, на шлюпке придется жевать всухомятку. Вот не подумали устроить, чтобы и на ней был обед… Привычно ворча — а это означало, что он наконец-то приходит в норму, — Валгус извлек из всех аппаратов сделанные ими записи.
— Это тебе не пригодится, старик, — сказал он.
Все записи он перенес в шлюпку и аккуратно уложил. Забрал бритву, зубную щетку, фотографию с переборки и все остальное, что никак не могло пригодиться Одиссею. Вынул кристалл, на котором записывались их разговоры. Это — специально для ТД.
Затем Валгус попотел с контрольной автоматикой, проверяя системы и устройства корабля, пока не убедился, что все работает на совесть. Валгус закрепил в нормальном положении выключатель, снимавший с Одиссея ответственность за человека: человека больше не будет.
База уже недалеко, Одиссей вышел хорошо. Пара суток в неторопливой шлюпке — и все. Не так страшно. Да в шлюпке, если подумать, вовсе и не тесно. Просто уютно, и главное — все под рукой.
А действуй Валгус строго по инструкции, Одиссей сейчас все равно был бы там. Но людям не получить бы этих записей. Не видать того светового моря. Не сделать бы открытия…
Так рассуждая, Валгус ввел программу. Это была все та же программа эксперимента. Разогнаться, включить генераторы, пробить. А дальше сообразит сам. Там уж Одиссей сообразит.
— Внимание! — сказал Валгус громко. — Готовность — сто. Начать отсчет! В момент «ноль» выполнять программу без команды!
— Ясно, — сказал Одиссей.
Валгус усмехнулся.
— Ну будь! — сказал он и даже подмигнул сам себе. Потом замкнул цепь, по которой подавалась команда.
— Сто, — сказал Одиссей.
— Девяносто девять…
Валгус задержался на пороге рубки.
— Привет остальным, — сказал он и махнул рукой.
— Девяносто шесть…
По широкому трапу Валгус зашагал к шлюпке.
— Восемьдесят восемь…
— Восемьдесят семь…
Он был уже в шлюпке. Люк захлопнулся, предохранители надежно вошли в гнезда. Но голос Одиссея еще доносился из динамика.
— Пятьдесят четыре…
— Пятьдесят три…
Что ж, пора…
Шлюпку вышвырнуло из корабля, и она долетела кувыркаясь. Валгус быстро уравновесил ее. Связи с Одиссеем больше не было, однако Валгус считал про себя с пятисекундными интервалами.
Он считал точно. Едва он сказал «ноль», «Одиссей» дрогнул. Грозные двигатели его метнули первую порцию превращенного в кванты вещества. А через минуту он был ужо далеко, — все ускоряя и ускоряя ход, мчался туда, где обитали корабли.
Валгус ждал, не трогаясь с места. Корабль был уже очень далеко, а Валгус все ждал. И вот наконец в этом далеко сверкнула несильная вспышка. И это было все…
— Он проломил стенку во второй раз, — сказал Валгус. — А теперь пора и мне.
Он поглядел на приборы. Пеленг научной базы улавливался отчетливо. Валгус поставил шлюпку на курс и включил двигатели.
— Вот и кончилась моя одиссея, — сказал он, вжимаясь спиной в кресло. — Побродяжил. Лечу к людям. К друзьям…
Лечу к друзьям. Но и расстаюсь с ними. Мы ведь всегда были друзьями: люди и корабли.
СКУЧНЫЙ РАЗГОВОР НА ЗАРЕ
Фантастический рассказ
Голос Серова был неприятен. Словно муха билась, билась, билась в иллюминатор… Горин глубоко вздохнул, по еще несколько секунд прошло, пока ему удалось разложить это жужжание на составляющие. Наконец он стал понимать слова.
— Горин! — бормотал Серов. — Коллега Горин! Да вы меня слушаете?
— Слушаю, — нехотя ответил Горин. Ему не хотелось разговаривать.
— О чем вы задумались?
— Да ни о чем. Что тут думать?
— Ошибаетесь, коллега. Глубоко ошибаетесь! Именно думать! — Серов произнес это точно таким тоном, каким читал лекции уже много лет подряд; по голосу старика нельзя было понять, какие чувства сейчас владеют им, и владеют ли вообще: голос профессора всегда дребезжал, как плохо собранный механизм. — Думать! Мыслить, анализировать, делать выводы!
Горин мысленно испустил стон. Стало ясно, что от старика не отвязаться и он не даст покоя.
— Я согласен с вами, профессор, — сказал он, стараясь произносить слова как можно яснее.
— Вот и чудесно! Вот и великолепно! Человек должен думать, друг мой. Так скажите же, что именно вы об этом думаете?
Горин с трудом отвел взгляд от пепельницы. Пепельница была массивная, привычная, смотреть на нее было приятно, это успокаивало. Теперь Горин стал смотреть на кресло. На нем не было мягкой подушки, на которой так удобно было сидеть. Горин негромко выругался.
Серов мелко, противно засмеялся.
— Это великолепно! — сказал он затем. — Это исчерпывающе, если говорить об эмоциональной стороне. Но меня интересует анализ. В конце концов, мы здесь для того, чтобы наблюдать и делать выводы. Вернемся поэтому к нашей теме. Только скажите: как вы себя чувствуете?
— Немного болит голова, профессор, — сказал он. — А вы?
— Голова? В чем дело?
— Нет, ничего. Мне еще вчера казалось, что я простудился. Как себя чувствуете вы?
Профессор ответил не сразу.
— Полагаю, что «нормально» будет самым точным определением. Нормально. В пределах нормы, вы понимаете?
«Зануда», — подумал Горин и ответил:
— Разумеется, я понял.
— На таких, как я, мало что оказывает влияние. Недаром в институте меня звали Верблюдом.
— Гм… — Горин ощутил некоторую неловкость.
— Что? Ну да, незачем снабжать вас давно имеющейся у вас информацией. Я, кстати, не обижался, принимая во внимание мою неприхотливость и выносливость.
Горин пробормотал что-то неразложимое на слова. Всякий знакомый с профилем Серова и его манерой задирать голову и смотреть свысока вряд ли ошибся бы, устанавливая генезис клички.
— Да, студенты, студенты… Обязательно примите что-нибудь от головной боли, слышите?
— Пройдет, — сказал Горин устало. — Все проходит…
— Фу, коллега, стыдитесь. Не хватает только, чтобы вы оказались нытиком. Самая гнусная порода людей. Вы согласны? — Серов умолк и через несколько секунд чуть ли не с удовлетворением произнес: — Вы меня все-таки не слушаете. Так я и полагал. О чем же вы думаете?
Горин думал о Лилии; кресло рядом с ним принадлежало ей. Но говорить Серову о Лилии было незачем.
— Да так, — сказал он. — Думаю в общем…
— Вот это плохо. Никогда не надо думать в общем. Всегда — конкретно. Это необходимо для работы и, кроме всего прочего, помогает поддерживать тонус. Итак, начнем с анализа конкретной обстановки, если не возражаете.
— Вряд ли это нам под силу, — проворчал Горин. — Мы не специалисты.
— Да, — сказал старик. — Не специалисты. Но наш долг перед специалистами… Однако не заставляйте меня высказывать тривиальные вещи. Начнем с конкретной обстановки.
Горин взглянул на часы. Строго говоря, это было невежливо; такая мысль почему-то развеселила Горина. И до восхода оставалось уже немного.
— Одну минуту, профессор. Скажите: вы оптимист?
— Я? Как вам сказать, друг мой… Полагаю, что ученый по природе своей должен быть здоровым пессимистом. Потому что, зная невозможность достижения конечной цели — абсолютного знания, — он все же делает все возможное для постижения частностей. И конечно, исходит при этом из объективных данных. И занимается этим всю жизнь. Всю жизнь! Этого вы не забыли?
Горин, помолчав, ответил:
— Нет.
— Вот и великолепно. Да, вы не голодны? Я хочу есть.
Серов громко зачмокал. Но Горину есть все равно не захотелось. Было такое ощущение, словно он насытился навсегда.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал старик. — Итак, начнем с того, что нам повезло.
— Повезло?
— Вне всякого сомнения. Наблюдать подобное явление, если не ошибаюсь, не приходилось еще никому. В литературе, во всяком случае, подобное не описывалось… О!
— Что?
— Нет, пустяки… Следовательно, не будем терять времени. Я не люблю терять время, вы, надеюсь, имеете об этом представление. Давайте же проанализируем то, что мы наблюдали, и попытаемся установить причины.
— Вы думаете, в этом есть смысл?
— Приступая к работе, я всегда предпочитаю думать, что результат будет достигнут, и… Да. Итак, восстановим последовательность событий. Да вы примете таблетку или нет? Что вы за работник с больной головой? Примите сейчас же. Возьмите там, справа…
— Да, знаю, — пробормотал Горин.
Он проглотил таблетку и запил водой. Оказывается, ему хотелось пить. Таблетка подействовала почти мгновенно.
— Другое дело, — сказал старик. — Даже дыхание у вас нормализовалось. Итак, что мы имели вначале? Предмет…
— Лучше — тело, — сказал Горин.
— Почему — лучше? Хорошо, пусть тело. Итак, тело, обладающее массой… Попытайтесь охарактеризовать массу как можно точнее.
Горин помолчал, подсчитывая.
— Полагаю, — сказал он, невольно подражая манере старика, — что масса составляла… на интересующий нас момент… двадцать семь тысяч — двадцать семь тысяч пятьсот тонн.
Он поморщился: красный огонек раздражал его, и звук падающих капель тоже. Но тут ничего нельзя было поделать.
— Для простоты примем двадцать семь тысяч. Следовательно, тело, обладавшее массой в двадцать семь тысяч тонн, соприкасалось с грунтом в отдельных точках…
— В шести точках, — уточнил Горин.
— В шести точках — в течение…
— Сейчас… Двух часов и четырнадцати минут.
— Двух часов и четырнадцати минут. Коллега, вы наблюдали на протяжении этих двух часов и четырнадцати минут что-либо, что можно было бы теперь интерпретировать как начало процесса?
— Нет, — сказал Горин. Он подумал еще, пытаясь вспомнить, и повторил: — Нет.
— К сожалению, мы не вели специальных наблюдений, и это, безусловно, влияет на точность наших выводов. Но все же можно предположить, что процесс начался внезапно.
— Это был взрыв.
Старик неожиданно рассердился.
— В самом деле? Какое смелое утверждение! — ядовито сказал он. — А мне показалось, что это была майская роза! — Серов фыркнул. — Взрыв. Конечно, взрыв! Но что взорвалось? По какой причине? По-вашему, причина, конечно, была… м-м… субъективной?
Горин понял, о чем говорил старик.
— Да, — тихо ответил он.
Против ожидания, старик не разбушевался, но, вздохнув, сказал:
— Ну что же — исследуем и эту вероятность, хотя, с моей точки зрения, это будет пустой тратой времени. Впрочем… сделаем лучше наоборот. Вы же не станете возражать, друг мой, против того, чтобы ваша версия осталась заключительной и вступила в силу лишь тогда, когда все прочие предположения не подтвердятся?
«Какие еще предположения?» — подумал Горин, прежде чем кивнуть в ответ. Подумав, что кивка недостаточно, он проговорил:
— Пожалуйста. Пусть будет так.
Профессор сделал вид, что не заметил тона, каким эти слова были сказаны.
— Дело в том, друг мой, что ваше утверждение мы не можем ни доказать, ни опровергнуть: оно не входит в категорию предсказуемых событий. Поищем поэтому иные возможности. Например, не заметили ли вы… Лично мне показалось, что тело, о котором мы говорим, испытало весьма эффективное воздействие снизу, со стороны грунта. Что?
— Мне трудно сформулировать точно, — сказал Горин. — Впечатление было такое, словно распахнулась поверхность…
— Я отдаю, разумеется, должное вашей смелости в формулировках, но, позволю себе заметить, не понимаю, как это поверхность может распахиваться. Дверь может распахиваться, а не поверхность. Проявление неизвестной нам силы уместнее было бы сравнить с извержением небольшого вулкана. Здесь мы не касаемся протяженности события во времени, я хочу дать, так сказать, зримую картину.
— Я хотел бы указать, — ехидно заметил Горин, — на отсутствие серьезных свидетельств в пользу гипотезы извержения.
— Почему вы против, коллега?
— Потому, профессор, что этот, как вы выражаетесь, зримый пример может заставить нас мыслить в неправильном направлении. Существует целый ряд систематических ошибок, коренящихся именно в следовании неправильным представлениям, в результате чего…