расплывались, когда они мягко растекались.
Могу сказать вам еще кое-что, о чем вы и
не подозреваете. Многое зависит от того, сколько
у меня времени. Часто я начинал рисовать свои
акварели приблизительно за час до обеда, как раз,
когда начинало темнеть. Иногда мне не хочется
включать электрический свет. Я смотрю на часы. В
моем распоряжении 15-20 минут или полчаса. Это
решает, как я буду рисовать.
Обычно я тороплюсь и работаю смелее. За
десять или двадцать минут я ухитрялся нарисовать
несколько весьма неплохих акварелей. Это на
самом деле удивительно, поскольку, думаю, это
нередко бывали мои лучшие работы. Всегда, и это
действительно так, лучшие акварели у меня
получаются тогда, когда я устаю и мне кажется, что
я выдохся, не могу приступить к новой работе.
Тогда я говорю себе: "Ну, попробую нарисовать еще
одну!" И она получается удачной. Когда в вашем
времени, надлежащий лист бумаги и вы все
организовали соответствующим образом, вы не
можете рисовать.
Чаще всего мой метод использования
красок -- случайность. Существует определенная
гармония сочетаемых мною цветов, но на самом деле
я не обдумываю это заранее. Я не всегда знаю, что
получится при наложении одной краски на другую.
Но по счастливой или несчастливой случайности,
мне довелось жить с несколькими художниками,
710
действительно понимавшими толк в
оттенках красок. Они помешались на этом вопросе.
Но я никогда не мог всецело стать их преемником.
Художниками, хорошо владеющими цветом,
являются дети. Когда они рисуют, то пренебрегают
правилами, их движения спонтанны. Они выражают
то, что чувствуют. В известном смысле, это
противоречит всем критериям. Но это срабатывает,
имеет успех. Чем старше становишься, тем больше
понимаешь, что у детей это получается. Важно
овладеть основами мастерства, а в старости
набраться храбрости и рисовать то, что рисуют
дети, не обремененные знаниями.
Наложить зеленый на зеленый, голубой
на голубой, это всегда приносит блестящий эффект.
Если вы ходили в художественную школу, вам обо
всем этом рассказывали. Вы знаете заранее, что
можно и чего нельзя делать. Потом вам приходится
забыть все то, чему вас учили. Намного интереснее
самому совершать открытия, чем обучаться этому в
школе. Вот почему я вообще против учебы в школе.
Я пытался не посылать своих детей в
школу, когда мы жили в Биг Суре, но этому
воспротивились местные власти. По-моему,
школьное образование действует разрушительно.
Оно убивает любознательность и желание учиться.
Школа выхолащивает творческое начало. Как только
дети выходят из детского сада, начинается
промывание мозгов. Думаю, если доходишь до всего
своим умом, становишься внутренне богаче. Зачем
терять время на учебу? Большинство людей,
мечтающих стать художниками, бездарны, так или
иначе они останутся у придорожной полосы. Так
зачем пускаться в тяжелый путь? Учеба в школе
создает иллюзию того, что благодаря знаниям из
тебя выйдет художник. Все равно что знать, как
правильно писать по-английски. Это имеет весьма
отдаленное отношение к мастерству писателя.
Кто я такой? Я, что, взял на себя
обязанности критика? Нет, особенно если это
касается собственной работы. Когда я смотрю на
нее, не знаю, с чем ее соотнести. Для меня самое
главное заключается в удовольствии просто взять
в руки кисть и посмотреть, что произойдет. Другое
дело, "что произойдет". Скорее я пускаю все на
самотек, чем планирую, воспроизвожу и довожу до
конца. Если необходимо вынести приговор моей
работе, отрицательный ли, положительный ли, то
это должен быть взгляд стороннего наблюдателя, а
не исполнителя. Функции исполнителя
заканчиваются в тот момент, когда работу
оцениваешь.
Естественно, к некоторым картинам я
привязан больше, чем к остальным. Кое-какие свои
работы, к сожалению, я
711
раздарил. А какие-то мне хотелось бы
сохранить просто ради удовольствия смотреть на
них. Кто-то может сказать, что некоторые мои
картины понятнее, чем другие. Сторонние
наблюдатели хотят во всем найти смысл. Хотят
оправдать свои ожидания. Они не в состоянии
принять картину такой, как она есть, пытаются
дать ей название, как-то ее обозначить,
проанализировать.
Говорят, во многих картинах лица людей
в той или иной степени напоминают мое
собственное. Это правда, поскольку я не знаю, как
изобразить человеческое лицо в разных ракурсах.
Вероятно, иногда мне хотелось бы придать лицу то
или иное выражение, но я не знаю, как это сделать.
Помню, на одной из своих картин пытался
изобразить город, плывущий по небу, но, не думаю,
что мне это удалось. Это те мысли, что приходят на
ум. Часто все упирается в вопрос техники. Как,
скажите, передать ощущение чего-то плывущего или,
к примеру, жидкого? Похоже, многое из того, что
рисовал, я никогда не смогу повторить. Если бы
мог, то постарался бы передать на бумаге гораздо
больше. Помните, какие замечательные слова
произнес Хокусаи, когда ему исполнилось 65 лет? Я
привел их в начале одной из своих книг. Он сказал,
что в 65 только начал осваивать свой метод, а он
рисовал с юных лет. В 65 ему удалось его нащупать. В
75 -- он мог бы чуть продвинуться вперед, а в сто
лет, по его мнению, постиг бы большую часть. В сто
лет, не забывайте. И он на самом деле прожил почти
до ста.
Говорят, я отношусь к своим работам
более критично, чем большинство художников.
Иногда у меня хватает наглости критично
отнестись к картинам старых мастеров. Хотите,
честно скажу, что я думаю? Девяносто процентов
того, что называют картинами старых мастеров,
может быть выброшено на помойку. То же самое о
книгах. У меня такое же отношение и к ним. Очень
малая часть культурного наследия, созданного
человеком за промежуток времени, названный
цивилизацией, которой всего навсего -- несколько
тысяч лет, вообще представляется мне имеющей
какую бы то ни было ценность.
Большинство людей, знающих, что я не
художник, а писатель, думают: как здорово я,
должно быть, развлекаюсь, рисуя, поскольку мне
явно безразлично, что я рисую. Я не так хорошо
разбираюсь в живописи, чтобы воспроизвести
мысль, идею, выражающую мой бунт против общества.
Я вообще не знаю, почему использую
определенные символы. Может быть, чтобы
заполнить пространство. Ме-
712
ня все время спрашивают: "Это так или
сяк? Я вижу то или это? Я отвечаю: "Это то, что
видите вы, а не я". Существует громадное различие
между зрительным процессом и мысленным
восприятием. Люди лишь видят глазами, они не
проникают душой, а истинный взгляд принадлежит
душе. Мы бы ничего не увидели, если бы не
приходила в движение душа.
Временами, глядя на мои работы, люди
говорят: "Как это получается, что мы не видим
никакой порнографии, никаких непристойностей в
ваших картинах? Почему это так?" Не знаю, почему.
Это никогда не приходит мне в голову, когда я
рисую. Мысль -- отнюдь не отправной пункт в моей
живописи. Я выражаю свои мысли, когда пишу книги.
А живопись -- это спонтанность, повторяющаяся изо
дня в день. Какими бы ни были проявления, на
бумаге они обнаруживают себя.
И пока дело обстоит так, ничто другое
меня не волнует.
Кстати, совершенно так же я отношусь и
к науке. Я в нее не верю. Мне кажется, что
девяносто процентов научных изысканий -- фикция,
хотя остальные десять -- открытия. Но ведь это
мистика! Это срабатывает с равной силой как в
жизни, так и в работе. Думаю, что одним из
печальных жизненных фактов является то, что
каждый планирует наперед, старается обезопасить
себя, пытается поймать за хвост удачу вместо
того, чтобы положиться на потусторонние силы. Мы
бросаемся из крайности в крайность вместо того,
чтобы "они" вступили в действие, какими бы
мистическими эти "они" не были. Предоставьте
"им" возможность решать все за вас, поскольку, я
думаю, что "они" знают больше, чем вы или я.
Вопрос надо ставить не: "А это правда? Этого
достаточно?", а: "Это сработает?" То же самое и в
занятиях живописью. Я также убедился, что это
срабатывает и когда я пишу, поскольку, часто
отступая от правил, я заметил, что так написал
лучшие страницы своих книг.
Я не считаю, что наука и магия --
сходные явления. Это разноименные полюса. Магия
существует с древних времен. Наука появилась
недавно. Недавно -- может, две тысячи лет назад
или десять тысяч лет назад. Годы не имеют
большого значения. Прошу прощения за
профессорский тон. Я ничего об этом не знаю. Но
это моя инстинктивная реакция. Я враг -- ученому,
а он, думаю, наш противник априори.
В заключение должен рассказать вам
кое-что о себе, что многое объясняет. Ни у одного
человека в голове не царит такой хаос, как у меня.
Люди думают, что я человек организованный. В доме
порядок и на письменном столе --
713
порядок. Но в мыслях -- неистовый хаос.
Не думаю, что мог бы рисовать и писать, не будь мои
мысли столь хаотичны. Совсем недавно ученые
откопали древнюю рукопись добиблейских времен.
Ее надо соотносить с первыми словами Книги Бытия
о сотворении мира. В этом манускрипте говорилось,
что Бог упорядочит хаос. Это
сотворения мира. Что совершил Бог, так это навел
порядок. Другими словами, Он не творил мир.
Художник -- всего-навсего человек,
обыгрывающий нечто, существующее до него. С моей
точки зрения, это -- исчерпывающее определение.
Артюр Рембо сказал: "Ни один человек никогда
ничего не создал". Человек -- не творец. Ему дано
лишь воображение и способность обыграть те или
иные явления, не более того. Насколько человек в
этом преуспевает, зависит от его таланта.
ПАРИЖ
Для
меня секс не был ежедневным занятием. Придавая
ему определенное значение, я всегда
самой женщине. Больше всего меня интересует ее суть.
Впервые я приехал в Париж за два года
до того, как окончательно там осел. Сначала я
побывал в Париже со своей женой Джун в 1928 году. У
нас было достаточно денег, чтобы прожить почти
год. Тогда мы не были в столь бедственном
положении, в каком я оказался позже. Очень ясно
помню свои первые впечатления о Париже. Наш
корабль приплыл в Гавр, затем мы сели в поезд,
прибывающий на вокзал
ошеломил сам вокзал с его застекленной крышей и
огромным залом ожидания под названием "La Salle de Pas
Perdus"*. Это было очень оживленное место; поезд
прибыл вечером, в самый час пик -- и я не мог, с
ходу во все включиться. Я совершенно растерялся.
К тому же совсем не говорил по-французски. Ни
слова. Знал, как сказать "да", "нет",
"спасибо", не более того.
Как мы добыли деньги, чтобы прожить
этот год в Европе, -- длинная история. Джун, моя
новая жена, старалась
_________
Зал исчезнувших шагов (фр.)
714
любыми средствами дать мне
возможность стать писателем. Когда мне не
удалось пристроить свои произведения -- рассказы
и стихи в прозе, которые я сам отпечатал, --она
принялась продавать их в кафе на Гринвич Виллидж
и на Второй авеню. В течение этих дней она
перезнакомилась со многими мужчинами; один из
них страшно в нее влюбился, вероятно, он годился
ей в отцы. Она разыгрывала из себя писательницу,
но, конечно же, показывала ему мою рукопись. Тогда
я писал роман, и она показала ему отрывки.
"Замечательно, -- сказал он. -- У вас мужской
подход. Вы подаете большие надежды". Поскольку
он не очень верил в то, что когда-либо она
действительно допишет роман, он пообещал, что
если она все-таки его закончит, он даст ей денег,
достаточных для самостоятельной жизни в Европе в
течение года. Конечно, он и не подозревал о моем
существовании. И тут я дописываю роман, она
отдает его, и мы получаем деньги на поездку. Это
была одна из моих книг, оставшихся
неопубликованными, по-моему, она называлась
"Взбесившийся член".
В те дни центр нашей жизни
переместился на Гринвич Виллидж и Ист-сайд, и,
особенно, на Вторую авеню, где размещались все
иностранные кафе. Потерпев неудачу с продажей
рукописей, мы решили торговать вразнос
импортными сладостями, которые я повсюду таскал
с собой в чемодане. Сначала их взялся продавать я.
Почти ничего не продал и стал предметом всеобщих
насмешек. Тогда Джун, которая была очень красивой
женщиной, взяла торговлю в свои руки, и,
безусловно, преуспела. Иногда нам за ночь
удавалось продать сладостей на 50-100 долларов.
Потом у нас появились деньги на
поездку в Европу. Конечно же, тот человек, что дал
их Джун, не собирался ехать с ней. Он был женат,
связан работой, так что при всем желании не мог
себе этого позволить.
Полагаю, у нас в наличии собралась
сумма в размере 1500-2000 долларов, не более. Включая
проезд. Мы плыли на корабле, французском лайнере
-- небольшом знаменитом судне, флагмане
французского флота того времени.
Через несколько недель мы уехали из
Парижа. Решили попутешествовать по Европе.
Купили велосипеды, и я научил Джун кататься. По
пути из Парижа в Марсель Джун попала в аварию, и
наше велосипедное турне закончилось. Иногда мы
ехали на поезде за город, какое-то время шли
пешком, а потом садились на велосипеды и
двигались
тропинкам вдоль каналов. Покупали кусок салями,
фран-
715
цузские булки, сыр, фрукты и устраивали
что-то вроде пикника. Этот превосходный завтрак
обходился нам очень дешево.
Я помню, где мы жили, впервые приехав в
Париж. В "Гранд-отеле де ла Франс" на рю
Бонапарт, совсем рядом с Галереей изящных
искусств. Я ни слова не знал по-французски, но у
меня был с собой разговорник. Однажды, когда у нас
не было при себе наличных денег, жена предложила
мне обратиться к хозяйке гостиницы и попросить у
нее взаймы. Я
в разговорник и вместо того, чтобы сказать: "Не
могли бы вы одолжить нам денег", сказал:
"Могу ли я дать вам. взаймы". Она рассмеялась
и ответила: "Конечно!" -- но деньги одолжила.
Через год, когда я приехал один, то был
очень, очень беден. Жил в постоянном ожидании
денег от Джун. Сначала питался в скромном
ресторанчике на замечательной маленькой улочке,
прямо за плас Сент-Сюльпис, который назывался "Le
Gourmet"
примерно в 27 франков. Включая вино и десерт. У вас
была салфетка с кольцом, которую вы клали на
стойку, закончив трапезу; салфетки менялись раз в
неделю. Примерно через месяц я решил поговорить с
хозяйкой ресторанчика, поскольку знал, что рано
или поздно мне придется ей это сказать: "Если
потребуется, --
не знаю, как я умудрился выучить всю фразу, но я ее
осилил, -- вы покормите меня в кредит? Могу я
по-прежнему у вас столоваться?" И она, не
задумываясь, ответила: "Да, конечно". Прошло
несколько недель, и я попросил у нее разрешения
питаться в кредит. Должно быть, столовался у нее
еще два месяца, и мне ни разу не намекнули про
деньги. Это было замечательно. Таков был Париж 1930
года.
Джун жила тогда в Нью-Йорке и по
возможности высылала мне деньги. Где она только
не работала. Я никогда не знал, как ей удавалось
добыть денег, и не слишком вдавался в
подробности. Она помогала мне, пока могла, но это
продлилось недолго. По какой-то причине ее
заработкам пришел конец, и я был загнан в угол.
Потом наступили те ужасные дни, когда я
просыпался с мыслью встретить знакомое лицо,
кого-то, кто бы меня накормил и приютил на ночь,
поскольку больше не мог позволить себе жить в
гостинице.
__________
Гурман (фр.)
716
Тогда мне было не до фраков. Важнее
было найти еду и ночлег. Это был кошмар. И так
продолжалось год.
Потом как-то раз в американском клубе я
наткнулся на одного парня, заявившего, что я
похож на его бывшего начальника отряда
бойскаутов. Он был адвокатом, совсем молодым
человеком, мечтающем о карьере писателя. И
выпускником Йельского университета. Отнесся ко
мне с отеческой заботой. Услыхав о моем
безвыходном положении, предложил пожить у него.
Вечером я часто готовил ему ужин. Помню большую
кухонную плиту, яркое пламя конфорок, снег на
оконном стекле (квартира была огромная). Я
убирался в доме, топил камин и к
царила идеальная чистота.
В те дни я готовил еду. Не был
превосходным поваром, но мог сварганить ужин
почти из ничего. Частенько тушил мясо.
Я прожил у него четыре-пять месяцев и
все это время писал, даже в самые первые дни.
Конечно, тогда я не брался за книги. Это были
письма, ставшие основой моих книг, скажем так. Я
писал на родину близкому другу-художнику,
вдохновившему меня на занятия живописью, Эмилю
Шнеллоку. Сейчас выходит сборник моих писем к
нему. Каждый день я описывал все, что со мной
происходило, что я открыл для себя в Париже.
Многие письма послужили материалом для "Тропика
Рака".
Потом я познакомился с Альфредом
Перле, ставшим моим закадычным другом на время
моего пребывания в Париже. Фред жил в гостинице,
очень дешевой, и я часто ждал двух часов дня, пока
он закончит работу. Я ждал его в кафе, а потом мы
шли в его гостиницу. Это были времена, когда войдя
в отель, самый недорогой, вы нажимали на кнопку и
дверь открывалась. Проходя мимо окошечка
консьержки, вам надо было назвать свое имя и
номер комнаты. Когда Фред выкрикивал свое имя, я
крался на цыпочках прямо за ним, еле касаясь пола,
чтобы не спугнуть портье. Затем приходилось
спать в постели с Фредом. Представляете!
Утром, уходя на работу, Фред оставлял
мне деньги на камине, чтобы я позавтракал. Если
кто-то заходил, я делал вид, что забежал к нему на
минутку. Так продолжалось до тех пор, пока он не
устроил меня корректором в "Чикаго трибюн".
Платили крайне мало. Обычно мы просаживали
недельный заработок за один вечер на вкусный
ужин и кино.
717
В конце концов мы решили снять
маленькую квартирку в пригороде Парижа; местечко
называлось Клиши. Позже я написал об этом эпизоде
небольшую книгу -- "Тихие дни в Клиши". Сейчас по
ней сняли фильм. Через некоторое время нам
удалось купить два велосипеда. По субботам и
воскресеньям обследовали окрестности.
Мы проводили много времени, слоняясь
по кафе -- таким, как "Купол", "Селект",
"Ротонда" и другие. Когда деньги кончались,
искали расписание прибытия кораблей. На них
всегда находились студентки колледжей, молодые
американки, приезжающие в Париж на каникулы. Мы
открыли способ, как поддерживать с ними
знакомство. Они покупали нам еду и ссужали нас
деньгами. Вдобавок время от времени бесплатно
занимались с нами любовью.
Женщины...
Всегда было многопроституток. Довольно недорогих. Я бы сказал, что
сегодня их услуги стоят примерно в двадцать раз
дороже. То же самое -- и с номерами в гостиницах.
Задумайтесь, комната, в которой жил Перле, --
убогая лачуга без ванны, туалет в коридоре и т.д. -- ну, если я не
ошибаюсь, обходилась 3.50-4 доллара в неделю.
Знаете, сколько сегодня стоит подобный номер?
Около десяти долларов в день. В день!
Всегда вокруг было множество
проституток, с некоторыми мы подружились. Одну из
них звали мадемуазель Клод, ее историю я описал.
Она была довольно необычной девушкой. Жермена (я
упоминал о ней в "Тропике Рака") на самом деле
ничего для меня не значила. В то время, когда я
работал корректором в "Чикаго трибюн",
неподалеку от редакции было маленькое бистро,
где мы обедали после работы. Задняя комната была
такой просторной, что вмещала дюжину клиентов. Мы
заканчивали работу в два часа дня -- время, когда
и проститутки прекращали работу, чтобы
присоединиться к своим maqueraux
В дальней комнате бистро мы все
встречались и вместе обедали. Помню алжирскую
девушку с большими выразительными глазами,
красивую проститутку, к тому же очень начитанную.
Мы часто разговаривали с ней о Прусте, Поле
Валери, Андре Жиде и т.д. Она хорошо знала их
произведения.
Однажды вечером после окончания ее
работы я случайно наткнулся на нее. Я тоже
отработал свое. На Монмартре есть бар. Вижу, она
мертвецки пьяна. Мне нра-
___________
Сутенерам (фр.)
718
вилась эта девушка и не хотелось, чтобы
с ней что-нибудь случилось, поэтому я предложил
отвезти ее домой. Только мы прошли несколько
кварталов, прямо напротив знаменитого
публичного дома, очень популярного, который
держали две англичанки, как она решает пописать.
Садится на корточки, и из под нее прямо в сточную
канаву течет струйка. Следующий факт заключался
в том, что она решает заодно и покакать. Затем к
нам подошел полицейский и пригрозил забрать нас
в участок. Мне как-то удалось уговорить его этого
не делать. Я сажаю ее в такси и отправляю домой.
Она ревет белугой.
Не помню, чтобы я когда-либо болел в
Париже триппером, но страшно страдал от геморроя.
Я не избавился от этой напасти до последнего
времени, пока не встретил в Беркли
замечательного уролога, после нескольких
визитов он сказал: "Знаете, не думаю, что вам
стоит и дальше беспокоиться
рецидив, просто не позволяйте ему вас беспокоить.
Не думайте об этом. Все пройдет. Главное,
постарайтесь не волноваться". Я принял его совет
близко к сердцу и больше никогда не страдал от
этого недуга.
Как я уже говорил, моим веселым
собутыльником в те дни был Альфред Перле. Он
бывал у меня почти каждый день, мы общались и мне
часто приходилось его кормить. В случае
необходимости я мог приготовить еду на
пять-шесть человек. Если к обеду приходили
девушки, мы всегда умудрялись угостить их
отборными винами. Часто к концу обеда напивались.
Перле взял на себя роль шута. Однажды вечером,
когда он был пьян, одна из девушек спровоцировала
его раздеться. Сказано -- сделано. Во время
резкого танцевального па он смахнул на пол
стаканы. К этому времени его пошатывало. Затем он
начинает изображать Гитлера, что у него здорово
получалось. Подпрыгнув, поскальзывается и падает
на осколки стекла. Вскоре по всему телу сочится
кровь. Все смеются, включая самого Перле, который
к этому времени напоминает кровавое месиво.
Когда девушки ушли, я положил его на кушетку в
студии. Ночью он с нее упал. Когда забрезжил
рассвет, он обнаружил себя лежащим в луже крови и
блевотины. И, тем не менее, поднялся и, смеясь,
дотащился до ванны.
Сегодня жизнь совсем другая
.Все о том, как и где я жил в Париже,
описано в "Тропике Рака". Я переезжал с улицы на
улицу, из отеля в отель, из квартиры в квартиру
день за днем. У меня не
719
было постоянного адреса. Я вставал
утром, вечно без гроша в кармане, спускался на
бульвар Монпарнас, проходил мимо "Купола",
"Селекта", "Ротонды" в поисках, как я всегда
говорю, дружеского лица. Я стал похож на
преступника, вглядывающегося в лица прохожих. Он
ли -- моя продуктовая карточка? Он тот парень, кто
мне поможет? Я довольно точно определял людей.
Обычно моими благодетелями были американцы или
англичане, временами -- русские. Редко --
французы.
Я самозабвенно врал, от чего,
разумеется, никогда не испытывал угрызений
совести. Даже сегодня, если надо, я могу соврать,
не моргнув глазом. Считаю, что ложь во спасение --
это не ложь. Думаю, ложь, не наносящая никому
ущерба, ложь, позволяющая тебе уберечь себя от
крайности, оправданна. Нет, у меня никогда не
возникало никакого чувства вины по этому поводу.
Безусловно, я плел самые разные небылицы. Когда
вспоминаешь о критическом периоде, когда твоя
жизнь висела на волоске, уже не помнишь ни своих
действий, ни слов, поскольку это происходило в
данную минуту, спонтанно и искренне. Даже если
это была ложь, она была истинной. Ее размыло в
твоей памяти. У меня никогда не было определенных
установок. Я никогда не культивировал это в себе.
Всегда действовал интуитивно, бессознательно.
Не помню, как познакомился с
литературным агентом. Это был известный писатель
Уильям Эспенволл Брэдли. Сначала я показал ему
другую книгу (она не особенно его
заинтересовала); я написал ее в Америке. А потом --
эту новую -- "Тропик Рака", -- и он тут же ею
загорелся. Сказал, что во всем мире существует
только один человек, который осмелился бы ее
издать. Речь шла о Джеке Кахане, владельце
издательства "Обелиск пресс". Джек Кахане,
англичанин, уроженец Бирмингема. Прожил в Париже
много лет и обрел здесь вторую родину. В основном
издавал порнографические книги, большую часть
которых написал сам под псевдонимом: Время от
времени он публиковал книги хороших писателей,
таких, как Джойс. Когда Брэ дли принес ему
рукопись "Тропик Рака", он решил вынести ее на
суд общественности. Немедленно показал ее своим
французским друзьям, писателям и критикам, чтобы
те ее оценили. Все отнеслись к ней с энтузиазмом,
но никто не верил, что ее можно опубликовать.
Считали ее слишком смелой даже для Парижа. Ему
потребовалось два, почти три года, прежде чем он
отважился на ее публи-
720
кадию. А деньги на первое издание книги
предоставила Анаис Нин.
Ожидая выхода книги, Кахане предложил
мне написать небольшую монографию о Д. Г.
Лоуренсе. Я никогда не собирался писать подобную
книгу, хотя очень интересовался творчеством
Лоуренса. Идея Кахане заключалась в том, что моя
вторая книга должна носить другой характер,
должна некоторым образом создать мне репутацию
литературного деятеля. Я решительно возражал.
Тогда он сказал: "Ну, вы же, безусловно, можете
написать сотню страниц о Лоуренсе, вашем любимце,
не правда ли?" Я неохотно согласился. И засел за
исследовательскую работу. На основе объемистых
конспектов написал 800 страниц и бросил эту затею.
Я не смог закончить работу. Основательно
запутался.