Страница:
садимся в бильярдной на авеню Мэн и заказываем кофе. Уборная не работает.
Пока мы найдем другую гостиницу, пройдет какое-то время. Мы сидим и
вытаскиваем клопов из волос друг у друга. Мона нервничает. У нее лопается
терпение. Ей нужна ванна. Ей нужно то, нужно это. Нужно, нужно, нужно...
-- Сколько у тебя денег?
Деньги! Я совершенно забыл о них. Отель "Соединенные Штаты". Лифт.
Когда мы ложимся спать, еще совсем светло. Встаем в темноте, и первое, что
мне надо сделать сейчас, -- это найти деньги на телеграмму в Америку.
Телеграмму недоноску с мокрой сигарой во рту. Но как бы то ни было, а на
бульваре Распай есть испанка, которая никогда не откажет в горячей еде. К
утру что-нибудь да случится. По крайней мере мы опять будем спать вместе.
Без клопов. Грядет дождливый сезон. Простыни -- без единого пятнышка... "
Новая жизнь начинается для меня на вилле Боргезе. Сейчас только десять
часов, а мы уже позавтракали и даже прогулялись. Теперь у нас в доме живет
некая особа по имени Эльза. "Не валяй дурака, хотя бы несколько дней", --
предупредил меня Борис.
День начался великолепно: яркое небо, свежий ветер, чисто вымытые дома.
По пути на почту мы с Борисом обсуждаем книгу. "Последнюю книгу". Она будет
написана анонимно.
Так вот, у нас появилась Эльза. Она играла для нас сегодня утром, пока
мы были в постели. "Не валяй дурака, хотя бы несколько дней". Я согласен.
Эльза -- горничная, я -- гость. Борис -- важная персона. Начинается новая
эпопея. Я смеюсь, пока все это пишу. Борис, эта лиса, знает, что должно
случиться. У него нюх на такие вещи. "Не валяй дурака..."
Борис как на иголках. В любой момент может появиться его жена. Она
весит больше восьмидесяти килограммов, эта дама. Борис весь умещается у нее
на ладони. Такова ситуация. Он объясняет мне все это, когда мы возвращаемся
вечером домой. Все, что он Говорит, трагично, но и смешно, и я не могу
сдержаться и смеюсь ему в лицо. "Почему ты смеешься?" -- спрашивает Борис
серьезно, но тут же начинает смеяться сам; он смеется со всхлипами,
истерическими взвизгами, смеется, как беспомощный мальчик, который понимает,
что, сколько бы он ни напялил на себя сюртуков, из него никогда не получится
настоящий мужчина. Борис мечтает сбежать и изменить имя. "Пусть эта корова
забирает все, -- хнычет он, -- только пусть оставит меня в покое". Но прежде
ему надо сдать квартиру, подписать документы и выполнить тысячи
формальностей, для чего он и держит сюртук. Размеры этой женщины грандиозны.
Они-то и пугают его более всего прочего. Если бы он вдруг увидел ее сейчас
стоящей на ступенях, то, вероятно, упал бы в обморок. Вот как он ее уважает!
Итак, не надо валять дурака с Эльзой. Она тут для того, чтобы готовить
завтрак и показывать квартиру будущим постояльцам.
Но Эльза деморализует меня. Немецкая кровь. Меланхолические песни.
Сходя по лестнице сегодня утром, с запахом кофе в ноздрях, я уже напевал:
"Es war so scbon gewesen" . Это к завтраку-то! И потом этот молодой человек
наверху со своим Бахом. Эльза говорит:
"Ему нужна женщина". Эльзе тоже кое-что нужно. Я это чувствую. Я не
сказал Борису, но сегодня утром, пока он чистил зубы, она рассказывала мне
про Берлин и тамошних женщин, которые очень аппетитны сзади, а повернутся --
и, пожалуйте, сифилис!
Мне кажется, что Эльза посматривает на меня с тоской. как на остатки от
завтрака. Сегодня, после обеда, мы оба пошли в студию, чтобы кое-что
написать. Мы сидели спина к спине за нашими пишущими машинками. Она начала
письмо своему любовнику в Италии, но у нее заело машинку. Бориса не было
дома -- он ушел на поиски дешевой комнаты, куда тут же переберется, когда
сдаст квартиру. Ничего не оставалось делать, как подъехать к Эльзе. Она
этого хотела, но все-таки мне было ее немного жалко. Она написала только
одну строчку своему любовнику -- я прочел ее, когда нагибался к ней сзади.
Но ничего не поделаешь. Это все проклятая немецкая музыка, сентиментальная и
грустная. Она расслабляет меня. А потом -- эти ее бисерные глазки, такие
горячие и печальные одновременно.
______________
[1] Это было бы так прекрасно (нем.).
Когда все было кончено, я попросил Эльзу сыграть что-нибудь для меня.
Она музыкантша, эта Эльза, хотя ее музыка и звучит так, точно кто-то бьет
горшки. Что ж, я ее понимаю. Она говорит, что везде с ней случается одно и
то же. Везде ее подстерегает мужчина, в результате ей приходится бросать
место; потом аборт; потом новое место и новый мужчина, и всем насрать на нее
с высокого дерева, все хотят только пользоваться ею. Все это она говорит
мне, сыграв Шумана -- Шумана, этого плаксивого сентиментального немецкого
нытика! Мне жалко Эльзу, но в то же время наплевать на нее -- баба, которая
играет Шумана, должна уметь не попадаться на каждый встречный поц. Но этот
Шуман... он хватает меня за душу, отвлекает от скулящей Эльзы, и мои мысли
уносятся в прошлое. Я думаю о Тане, о своей жизни и о том, что безвозвратно
кануло в Лету. Я вспоминаю летний день в Гринпойнте, когда немцы громили
Бельгию, а мы, американцы, еще были достаточно богаты, чтоб не думать о
судьбе какой-то нейтральной Бельгии. Мы были еще настолько наивны, что
слушали поэтов и сидели вокруг спиритических столов, "выстукивая" духов.
Воздух был напоен немецкой музыкой -- ведь все это происходило в немецком
районе Нью-Йорка, более немецком, чем сама Германия. Мы выросли там на
Шумане, на Гуго Вольфе, на кислой капусте, кюммеле и картофельных клецках...
Я помню, в тот же вечер был устроен очередной спиритический сеанс, и мы
сидели за большим столом. Занавески были опущены, и какая-то дура пыталась
вызвать дух Иисуса Христа. Мы держались за руки под столом, и моя соседка
запустила два пальца в ширинку моих брюк. потом я помню, как мы лежали на
полу за пианино, пока кто-то пел унылую песню... Я помню давящий воздух
комнаты и сивушное дыхание моей партнерши. Я смотрел на педаль, двигавшуюся
вниз и вверх с механической точностью -- дикое, ненужное движение. Потом я
посадил свою партнершу на себя и уперся ухом в резонатор пианино.
В комнате было темно, и ковер был липким от пролитого кюммеля... Дальше
все было в каком-то тумане... Мне казалось, что светает, что вода
переливается через синий лед, над которым висит туманная дымка, что глетчеры
ползут в изумрудную синеву, что серны и антилопы проносятся мимо, золотые
сомы щиплют водоросли и моржи прыгают через Полярный круг...
Эльза сидит у меня на коленях. Ее глаза -- как пупки. Я смотрю на ее
влажный блестящий рот и покрываю его своим. Она мурлычет:
"Es war so schon gewesen..." Ax, Эльза, ты еще не знаешь, что все это
для меня значит, ваш "Trompeter von Sackingen". Немецкие хоровые общества,
Швабен Халле, Turnverein... links urn, rechts um...[1] , а затем
удар веревкой по заднице.
Я уже говорил, что день начался божественно. Только этим утром после
нескольких недель пустоты я снова физически ощутил Париж. Может, это потому,
что во мне начала расти Книга. Я повсюду ношу ее с собой. Я хожу по городу
беременный, и полицейские переводят меня через дорогу. Женщины встают и
уступают мне место. Никто больше не толкает меня. Я беременный. Я ковыляю,
как утка, и мой огромный живот упирается в мир.
___________
[1] Трубач из Зекингсна... Союз физкультурников... налево
кругом, направо кругом... (нем).
Сегодня утром, по пути на почту, мы с Борисом поставили окончательную
печать одобрения на нашу книгу. Мы с Борисом изобрели новую космогонию
литературы. Это будет новая Библия -- Последняя Книга. Все, у кого есть что
сказать, скажут свое слово здесь -- анонимно. Мы выдоим наш век, как корову.
После нас не будет новых книг по крайней мере целое поколение. До сих пор мы
копошились в темноте и двигались инстинктивно. Теперь у нас будет сосуд, в
который мы вольем живительную влагу, бомба, которая взорвет мир, когда мы ее
бросим. Мы запихаем в нее столько начинки, чтоб хватило на все фабулы,
драмы, поэмы, мифы и фантазии для всех будущих писателей. Они будут питаться
ею тысячу лет. В этой идее -- колоссальный потенциал. Одна мысль о ней
сотрясает нас.
День идет бодрым шагом. Я стою на галерее у Тани. Внизу, в гостиной,
разыгрывается драма. Главный драматург болен, и отсюда, сверху, его череп
выглядит еще более опаршивевшим, чем всегда. Его волосы -- солома. Его мысли
-- солома. Его жена -- тоже солома. но немного еще влажная. Я стою на
балконе и жду Бориса.
Мне еще никто не сказал, в чем, собственно, заключается драма,
происходящая внизу. Но я догадываюсь. Они стараются отделаться от меня. А я
все-таки здесь, в ожидании обеда, и даже раньше, чем обыкновенно.
Таня настроена враждебно. Ее раздражает, если я замечаю еще что-то,
кроме нее. По калибру моего возбуждения она понимает, что сейчас ничего для
меня не значит. Она знает, что сегодня я не собираюсь ее удобрять. Она
знает, что во мне что-то зреет и это "что-то" превратит ее в ноль. Она не
слишком сообразительна, но тут она хорошо сообразила...
У Сильвестра вид более удовлетворенный. Он будет обнимать Таню за
обедом. Даже сейчас он не прерывает чтения моей рукописи, готовясь
воспламенить мое "я" и использовать его против Таниного.
Любопытное сборище будет здесь сегодня. Сцена уже почти готова. Я слышу
позвякивание стаканов. Приносят вино. Когда опустеют стаканы, Сильвестр
вылезет наконец из своей болезни.
Вчера вечером у Кронстадтов мы разработали сегодняшнюю программу. Мы
решили, что женщины должны страдать, а за кулисами должны происходить ужасы,
бедствия, насилие, горе и слезы -- как можно больше. Это не случайность, что
люди, подобные нам, собираются в Париже. Париж -- это эстрада, вертящаяся
сцена. И зритель может видеть спектакль из любого угла. Но Париж не пишет и
не создаешрам. Они начинаются в другюоместах. Париж подобен щипцам, которыми
извлекают эмбрион из матки и помещают в инкубатор. Париж -- колыбель для
искусственно рожденных. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о
своем Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена нигде так нс Вена, как
в Париже. Все достигает здесь своего апогея. Одни обитатели колыбели
сменяются другими. На стенах парижских домов вы можете прочесть, что здесь
жили Золя, Бальзак, Данте, Стриндберг -- любой, кто хоть что-нибудь собой
представлял. Все когда-то жили здесь. Никто не умирал в Париже...
Воскресенье! Я ушел из виллы Боргсзе перед завтраком, как раз когда
Борис садился за стол.
Можно ли болтаться весь день по улицам с пустым желудком, а иногда и с
эрекцией? Это одна из тех тайн, которые легко объясняют так называемые
"анатомы души". В послеполуденный час, в воскресенье, когда пролетариат в
состоянии тупого безразличия захватывает улицы, некоторые из них напоминают
вам продольно рассеченные детородные органы, пораженные шанкром. И как раз
эти улицы особенно притягивают к себе. Например, Сен-Дени или Фобур дю
Тампль. Помню, в прежние времена в Нью-Йорке около Юнион-сквер или в районе
босяцкой Бауэри меня всегда привлекали десятицснтовые кунсткамеры, где в
окнах были выставлены гипсовые слепки различных органов, изъеденных
венерическими болезнями. Город -- точно огромный заразный больной,
разбросавшийся по постели. Красивые же улицы выглядят нс так отвратительно
только потому, что из них выкачали гной.
В Сите Портье, около площади Комба, я останавливаюсь и несколько минут
смотрю на это потрясающее убожество. Прямоугольный двор, какие можно часто
видеть сквозь подворотни старого Парижа. Посреди двора -- жалкие постройки,
прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном
объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью. Свалка человеческих
отбросов. Закат меркнет, а с ним меркнут и цвета. Они переходят из
пурпурного в цвет кровяной муки, из перламутра в темно-коричневый, из
мертвых серых тонов в цвет голубиного помета. Тут и там в окнах кривобокие
уроды, хлопающие глазами, как совы. Визжат бледные маленькие рахитики со
следами родовспомогательных щипцов. Кислый запах струится от стен -- залах
заплесневевшего матраца. Европа -- средневековая, уродливая, разложившаяся;
си-минорная симфония. Напротив через улицу в "Сине-Комба" для постоянных
зрителей крутят "Метрополис".
Возвращаясь, я припомнил книгу, которую читал всего лишь несколько дней
назад: "Город похож на бойню. Трупы, изрезанные мясниками и обобранные
ворами, навалены повсюду на улицах... Волки пробрались в город и пожирают
их, меж тем как чума и другие болезни вползают следом составить им
компанию... Англичане приближаются к городу, все кладбища которого охвачены
пляской смерти..." Это описание Парижа времен Карла Безумного. Прелестная
книга! Освежающая, аппетитная. Я все еще под впечатлением. Я плохо знаком с
бытовыми подробностями Ренессанса, но мадам Пимпернель, прелестная
булочница, и метр Жеан Крапотт, золотых дел мастер, часто занимают мое
воображение. Не надо забывать также и Родена, злого гения "Вечного жида",
который занимался своими темными делами, "пока не воспылал страстью к
мулатке Сесили и не стал жертвой ее хитрости". Часто, сидя на площади Тампль
и думая о проделках живодеров под командой Жана Кабоша, я вспоминал
печальную судьбу Карла Безумного. Полуидиот, который бродил по залам своего
дворца Сен-Поль, одетый в отвратительнейшие отрепья, сжираемый язвами и
вшами и грызущий обглоданную кость, когда ему ее бросали, как паршивой
собаке. На рю де Льон я искал остатки зверинца, где Карл кормил своих
любимцев. Это было его единственное развлечение, да еще игра в карты со
своей "невысокородной подругой" Одетт де Шандивер... Бедный дурак!
В такой же воскресный день, как сегодня, я встретился с Жермен. Я
прогуливался по бульвару Бомарше, и в кармане у меня лежало сто франков,
которые моя жена злобно перевела мне из Америки. Запах весны был уже в
воздухе; ядовитой, зловонной весны, которая словно поднималась из выгребных
ям. Каждый вечер я приходил сюда -- меня влекли прокаженные улочки,
раскрывавшие свое мрачное великолепие только тогда, когда начинал угасать
свет дня и проститутки занимали свои места. Мне особенно запомнился
перекресток улицы Пастер-Вагнер и улицы Амело, которая прячется за
бульваром, как спящая ящерица. Здесь, в этом горлышке бутылки, ты всегда мог
найти стайкустервятниц, горланящих и бьющих своими грязными крыльями. Они
норовили вонзить в тебя Острые когти и затянуть в подворотню. Веселая
хищница даже не давала тебе времени застегнуть штаны, когда ты кончал свое
дело. Она вталкивала тебя в комнатушку прямо с улицы -- обычно в этой
комнате не было окон, -- подобрав юбки, садилась на кровать, делала тебе
беглый медицинский осмотр, потом плевала тебе на член и заправляла его худа
полагается. Пока ты мылся, другая ночная красотка уже стояла в дверях, держа
за руку клиента и спокойно наблюдая, как ты заканчиваешь свой туалет.
Жермен не была такой, хотя с виду ничем не отличалась от других шлюх,
которые собирались по вечерам в кафе "Де л'Элефан". Как я уже говорил, пахло
весной, и несколько франков, которые наскребла для меня жена, жгли мне
карман. У меня было предчувствие, что, не дойдя до площади Бастилии, я
попаду в лапы одной из этих красоток. Фланируя вдоль бульвара, я заметил
Жермен, направляющуюся ко мне обычным шагом профессиональной проститутки. Я
заметил ее стоптанные каблуки, дешевые побрякушки и ту особую бледность,
которая еще больше подчеркивается румянами. Договориться с ней было
нетрудно. Мы сели за дальний столик маленькой пивной и быстро сошлись в
цене. Через пять минут мы уже были на улице Амело в пятифранковой комнатушке
со спущенными шторами и отвернутым одеялом. Жермен не торопилась. Она сидела
на биде, подмываясь с мылом, и болтала со мной на разные приятные темы. Ей
очень нравились мои штаны для гольфа. "Очень шикарно", -- повторяла она.
Когда-то штаны были действительно шикарными, но износились сзади до дыр; к
счастью, фалды пиджака прикрывали мой зад. Жермен встала, чтобы вытереться,
все еще болтая, но внезапно отбросила полотенце и, подойдя ко мне, начала
ласково гладить себя между ног обеими руками, точно это была драгоценная
парча, которой она нежно касалась. Было что-то незабываемое в ее
красноречивых движениях, когда она приблизила свой розовый куст к моему
носу. Она говорила о нем как о чем-то прекрасном и постороннем, о чем-то,
что она приобрела за большую цену, что возросло с тех пор в цене во много
раз и что сейчас для нее дороже всего на свете. Эти слова придавали ее
действиям особый аромат, и казалось, это уже не просто то, что есть у всех
женщин, а какое-то сокровище, созданное волшебным образом или данное Богом
-- и ничуть не обесцененное тем, что она продавала его каждый день много раз
за несколько сребреников. Как только она легла на кровать, руки ее
немедленно оказались между широко раздвинутыми ногами; лаская и гладя себя,
она все время приговаривала своим надтреснутым хриплым голосом, какая это
прелестная вещь, настоящее маленькое сокровище. И оказалась права. В этот
послеполуденный воскресный час все шло как по маслу. Когда мы вышли на улицу
и я взглянул на нее при резком солнечном свете, то увидел, что это
обыкновенная проститутка -- золотые зубы, герань на шляпке, стоптанные
каблуки и т.д. и т.п. Но почему-то меня не возмутило, что она вытянула из
меня обед, сигареты и деньги на такси; я даже поощрял все это. Она мне так
понравилась, что после обеда мы опять пошли в ту же гостиницу и попробовали
еще раз. Теперь уже -- "по любви". И опять этот большой пушистый куст
произвел на меня магическое впечатление. Для меня он тоже стал вдруг чем-то
самостоятельным. Тут была Жермен, и тут был ее розовый куст. Мне они
нравились по отдельности. И мне они нравились вместе.
Как я сказал уже, Жермен не была похожа на других. Когда позже она
узнала о моих стесненных обстоятельствах, она повела себя самым благородным
образом -- покупала мне выпивку, открыла кредит, закладывала мои вещи,
знакомила со своими подругами и так далее. Она даже извинялась за то, что не
могла давать мне деньги, и я понял почему, когда мне показали ее сутенера.
Каждый вечер я приходил в маленькую пивную, где собирались проститутки, и
ждал там, когда придет Жермен и у делит мне несколько минут своего рабочего
времени.
Когда потом, спустя несколько месяцев, я писал о Клод, я думал не о
Клод, а о Жермен... "Все мужчины, которые были с тобой до меня, а сейчас --
я, только -- я... Баржи, плывущие мимо, их корпуса и мачты, и весь поток
человеческой жизни, текущей через тебя, и через меня, и через всех, кто был
здесь до меня и будет после меня, и цветы, и птицы в воздухе, и солнце, и
аромат, который душит, уничтожает меня..." Это написано о Жермен. Клод была
иной, хотя я и был к ней привязан и даже думал некоторое время, что люблю
ее. У Клод были сердце и совесть; был и внешний лоск, что для шлюхи плохо.
Клод приносила с собой чувство грусти, она давала вам понять, не желая того,
что вы один из тех, кто послан ей на погибель. Я повторяю, она делала это
невольно, она никогда бы не позволила себе сознательно вызвать в вас
подобное ощущение. Она была слишком утонченной, слишком чуткой для этого.
Это не мешало ей быть обыкновенной французской девушкой, наделенной обычным
умом и получившей обычное воспитание. Просто жизнь сыграла с ней злую шутку.
Она не была внутренне достаточно черствой, чтобы успешно противостоять
ударам повседневной жизни. Это о ней были сказаны страшные слова
Луи-Филиппа: "И наступает I ночь, когда все кончено, когда уже столько
челюстей работало над нами, что мы не можем больше стоять на ногах и тело
наше висит на костях, как бы изжеванное всеми зубами мира". Жермен же,
напротив, была шлюхой с пеленок. Эта роль ее вполне устраивала, она ей даже
нравилась, хотя случалось, что от голода сводило кишки или не хватало денег
на починку туфель. Впрочем, это были лишь маленькие неприятности, которые не
затрагивали ее души. Страшнее всего для нее была скука. Бывали дни, когда
настуло пресыщение, -- но всего лишь дни! Обычно же она делала свое дело с
удовольствием, во всяком случае, такое создавалось впечатление. Разумеется,
ей не было безразлично, с кем она шла в постель.
Но главным для нее был самец как таковой. Мужчина! Она стремилась к
нему. К мужчине, у которого между ногами было что-то, что могло ее щекотать,
что заставляло ее стонать в экстазе, а в промежутках радостно, с какой-то
хвастливой гордостью запускать обе руки между ногами и чувствовать себя
принадлежащей живому потоку бытия. В том месте, куда она запускала обе руки,
и была сосредоточена ее жизнь.
Жермен была шлюхой до кончиков ногтей, даже ее доброе сердце было
сердцем настоящей шлюхи -- скорее оно было не столько добрым, сколько
ленивым и безразличным; веселое сердце, которое можно затронуть на минуту,
не нарушив его безразличия; большое и вялое сердце шлюхи, способное быть
добpым, не привязываясь. Однако, как бы ни был безрадостен, безобразен или
ограничен тот мир, в котором она жила, Жермен чувствовала себя в нем
прекрасно. И это было приятно видеть. Когда мы познакомились поближе, ее
товарки подтрунивали надо мной, говоря, что я влюблен в нее (ситуация,
казавшаяся им невероятной), и я отвечал: "Конечно, я влюблен в нее и буду ей
всегда верен". Это была ложь. Для меня любить Жермен было бы так же нелепо,
как любить паука. И если я и был верен, то не ей, а той пушистой штуковине у
нее между ногами. Всякий раз, глядя на женщину, я вспоминал Жермен и се
розовый куст, неизгладимо врезавшийся в мою память. Мне доставляло
удовольствие сидеть на террасе маленькой пивной и наблюдать, как она
работает. Все было так же, как со мной, -- те же гримасы и те же трюки.
Наблюдая за ней, я одобрительно думал: "Вот это работа!" Уже позднее, когда
я связался с Клод и видел ее каждый вечер чинно сидящей за стойкой бара, в
юбочке, пикантно облегавшей ее круглый задик, во мне просыпалось чувство
протеста -- мне казалось, что шлюха не имеет права сидеть, как приличная
дама в ожидании господина, который будет медленно потягивать вместе с ней
шоколад. Жермен делала не так. Она не ждала, пока к ней подойдут, а бежала
за мужчинами, хватая их. Я хорошо помню ее дырявые чулки и стоптанные туфли;
помню, как она влетала в пивную, быстрыми, точными движениями забрасывала в
себя стаканчик чего-нибудь покрепче и тут же выбегала обратно на улицу.
Настоящая труженица! Конечно, ощущать ее дыхание, эту смесь слабого кофе,
коньяка, аперитивов, перно и других зелий, которые она поглощала в
перерывах, чтобы согреться и набраться храбрости, было не слишком приятно.
Но, выпив, она зажигалась, и огонь горел у нее между ног -- там, где и
должен он гореть у женщин. И этот огонь помогал вам снова обрести почву под
ногами. Если она, лежа на кровати с раздвинутыми ногами, и стонала от
страсти с каждым, то она была права. Именно это от нее и требовалось. Она не
смотрела в потолок и не считала клопов на обоях; она честно делала свое дело
и говорила только то, что хочет слышать мужчина, когда взбирается на
женщину. А Клод? Нет, Клод была совсем другой. В ней всегда чувствовалась
какая-то застенчивость, даже когда она залезала с тобой под простыню. И эта
застенчивость обижала. Кому нужна застенчивая шлюха? Клод даже просила
отвернуться, когда садилась на биде. Абсолютный бред! Мужчина, задыхающийся
от желания, хочет видеть все, даже как женщина мочится. Может быть, и
приятно знать, что женщина умна, но литература вместо горячего тела шлюхи --
это не то блюдо, которое следует подавать в постели. Жермен понимала все
правильно. Она была невежественна и похотлива и отдавалась своему делу с
душой и сердцем. Жермен была шлюхой до мозга костей, и в этом была ее
добродетель!
Это мой последний обед в доме драматурга. Они только что взяли напрокат
новый рояль, концертный. Я встретил Сильвестра, когда он выходил из
цветочной лавки с фикусом в руках. Он попросил меня подержать горшок, а сам
пошел за сигаретами. Одно за другим я испоганил все места, где меня кормили,
места, которые я так старательно выискивал. Один за другим против меня
восстали мужья -- впрочем, иногда и жены. Прохаживаясь с фикусом в руках, я
вспоминаю, как всего несколько месяцев назад эта идея явилась мне в первый
раз. Я сидел на скамейке возле кафе "Куполь", вертя в руках обручальное
кольцо, которое пытался всучить гарсону из кафе "Дом". Он предлагал за него
только шесть франков, и это привело меня в ярость. Но голод не тетка. С тех
пор как Мона уехала, я всегда носил это кольцо на мизинце. Оно стало до
такой степени частью меня самого, что мне не приходила в голову мысль
продать его. Это было обычное дешевенькое колечко из белого золота. Может
быть, оно стоило когда-то полтора доллара, может, больше. Три года мы не
думали об обручальных кольцах, пока однажды, идя на пристань встречать Мону,
я не увидел на нью-йоркской Мэйден-лейн ювелирный магазин. Вся витрина была
завалена обручальными кольцами. На пристани Моны не оказалось. Дождавшись,
когда сойдет последний пассажир, я попросил показать мне список прибывших.
Имени Моны в нем не было. Я надел кольцо на мизинец и с тех пор с ним не
расставался. Как-то я забыл его в бане, но мне его возвратили. Одна из
завитушек обломилась. И вот теперь я сидел перед кафе, опустив голову и
крутя кольцо на пальце, как вдруг точно кто-то хлопнул меня по плечу. Я
Пока мы найдем другую гостиницу, пройдет какое-то время. Мы сидим и
вытаскиваем клопов из волос друг у друга. Мона нервничает. У нее лопается
терпение. Ей нужна ванна. Ей нужно то, нужно это. Нужно, нужно, нужно...
-- Сколько у тебя денег?
Деньги! Я совершенно забыл о них. Отель "Соединенные Штаты". Лифт.
Когда мы ложимся спать, еще совсем светло. Встаем в темноте, и первое, что
мне надо сделать сейчас, -- это найти деньги на телеграмму в Америку.
Телеграмму недоноску с мокрой сигарой во рту. Но как бы то ни было, а на
бульваре Распай есть испанка, которая никогда не откажет в горячей еде. К
утру что-нибудь да случится. По крайней мере мы опять будем спать вместе.
Без клопов. Грядет дождливый сезон. Простыни -- без единого пятнышка... "
Новая жизнь начинается для меня на вилле Боргезе. Сейчас только десять
часов, а мы уже позавтракали и даже прогулялись. Теперь у нас в доме живет
некая особа по имени Эльза. "Не валяй дурака, хотя бы несколько дней", --
предупредил меня Борис.
День начался великолепно: яркое небо, свежий ветер, чисто вымытые дома.
По пути на почту мы с Борисом обсуждаем книгу. "Последнюю книгу". Она будет
написана анонимно.
Так вот, у нас появилась Эльза. Она играла для нас сегодня утром, пока
мы были в постели. "Не валяй дурака, хотя бы несколько дней". Я согласен.
Эльза -- горничная, я -- гость. Борис -- важная персона. Начинается новая
эпопея. Я смеюсь, пока все это пишу. Борис, эта лиса, знает, что должно
случиться. У него нюх на такие вещи. "Не валяй дурака..."
Борис как на иголках. В любой момент может появиться его жена. Она
весит больше восьмидесяти килограммов, эта дама. Борис весь умещается у нее
на ладони. Такова ситуация. Он объясняет мне все это, когда мы возвращаемся
вечером домой. Все, что он Говорит, трагично, но и смешно, и я не могу
сдержаться и смеюсь ему в лицо. "Почему ты смеешься?" -- спрашивает Борис
серьезно, но тут же начинает смеяться сам; он смеется со всхлипами,
истерическими взвизгами, смеется, как беспомощный мальчик, который понимает,
что, сколько бы он ни напялил на себя сюртуков, из него никогда не получится
настоящий мужчина. Борис мечтает сбежать и изменить имя. "Пусть эта корова
забирает все, -- хнычет он, -- только пусть оставит меня в покое". Но прежде
ему надо сдать квартиру, подписать документы и выполнить тысячи
формальностей, для чего он и держит сюртук. Размеры этой женщины грандиозны.
Они-то и пугают его более всего прочего. Если бы он вдруг увидел ее сейчас
стоящей на ступенях, то, вероятно, упал бы в обморок. Вот как он ее уважает!
Итак, не надо валять дурака с Эльзой. Она тут для того, чтобы готовить
завтрак и показывать квартиру будущим постояльцам.
Но Эльза деморализует меня. Немецкая кровь. Меланхолические песни.
Сходя по лестнице сегодня утром, с запахом кофе в ноздрях, я уже напевал:
"Es war so scbon gewesen" . Это к завтраку-то! И потом этот молодой человек
наверху со своим Бахом. Эльза говорит:
"Ему нужна женщина". Эльзе тоже кое-что нужно. Я это чувствую. Я не
сказал Борису, но сегодня утром, пока он чистил зубы, она рассказывала мне
про Берлин и тамошних женщин, которые очень аппетитны сзади, а повернутся --
и, пожалуйте, сифилис!
Мне кажется, что Эльза посматривает на меня с тоской. как на остатки от
завтрака. Сегодня, после обеда, мы оба пошли в студию, чтобы кое-что
написать. Мы сидели спина к спине за нашими пишущими машинками. Она начала
письмо своему любовнику в Италии, но у нее заело машинку. Бориса не было
дома -- он ушел на поиски дешевой комнаты, куда тут же переберется, когда
сдаст квартиру. Ничего не оставалось делать, как подъехать к Эльзе. Она
этого хотела, но все-таки мне было ее немного жалко. Она написала только
одну строчку своему любовнику -- я прочел ее, когда нагибался к ней сзади.
Но ничего не поделаешь. Это все проклятая немецкая музыка, сентиментальная и
грустная. Она расслабляет меня. А потом -- эти ее бисерные глазки, такие
горячие и печальные одновременно.
______________
[1] Это было бы так прекрасно (нем.).
Когда все было кончено, я попросил Эльзу сыграть что-нибудь для меня.
Она музыкантша, эта Эльза, хотя ее музыка и звучит так, точно кто-то бьет
горшки. Что ж, я ее понимаю. Она говорит, что везде с ней случается одно и
то же. Везде ее подстерегает мужчина, в результате ей приходится бросать
место; потом аборт; потом новое место и новый мужчина, и всем насрать на нее
с высокого дерева, все хотят только пользоваться ею. Все это она говорит
мне, сыграв Шумана -- Шумана, этого плаксивого сентиментального немецкого
нытика! Мне жалко Эльзу, но в то же время наплевать на нее -- баба, которая
играет Шумана, должна уметь не попадаться на каждый встречный поц. Но этот
Шуман... он хватает меня за душу, отвлекает от скулящей Эльзы, и мои мысли
уносятся в прошлое. Я думаю о Тане, о своей жизни и о том, что безвозвратно
кануло в Лету. Я вспоминаю летний день в Гринпойнте, когда немцы громили
Бельгию, а мы, американцы, еще были достаточно богаты, чтоб не думать о
судьбе какой-то нейтральной Бельгии. Мы были еще настолько наивны, что
слушали поэтов и сидели вокруг спиритических столов, "выстукивая" духов.
Воздух был напоен немецкой музыкой -- ведь все это происходило в немецком
районе Нью-Йорка, более немецком, чем сама Германия. Мы выросли там на
Шумане, на Гуго Вольфе, на кислой капусте, кюммеле и картофельных клецках...
Я помню, в тот же вечер был устроен очередной спиритический сеанс, и мы
сидели за большим столом. Занавески были опущены, и какая-то дура пыталась
вызвать дух Иисуса Христа. Мы держались за руки под столом, и моя соседка
запустила два пальца в ширинку моих брюк. потом я помню, как мы лежали на
полу за пианино, пока кто-то пел унылую песню... Я помню давящий воздух
комнаты и сивушное дыхание моей партнерши. Я смотрел на педаль, двигавшуюся
вниз и вверх с механической точностью -- дикое, ненужное движение. Потом я
посадил свою партнершу на себя и уперся ухом в резонатор пианино.
В комнате было темно, и ковер был липким от пролитого кюммеля... Дальше
все было в каком-то тумане... Мне казалось, что светает, что вода
переливается через синий лед, над которым висит туманная дымка, что глетчеры
ползут в изумрудную синеву, что серны и антилопы проносятся мимо, золотые
сомы щиплют водоросли и моржи прыгают через Полярный круг...
Эльза сидит у меня на коленях. Ее глаза -- как пупки. Я смотрю на ее
влажный блестящий рот и покрываю его своим. Она мурлычет:
"Es war so schon gewesen..." Ax, Эльза, ты еще не знаешь, что все это
для меня значит, ваш "Trompeter von Sackingen". Немецкие хоровые общества,
Швабен Халле, Turnverein... links urn, rechts um...[1] , а затем
удар веревкой по заднице.
Я уже говорил, что день начался божественно. Только этим утром после
нескольких недель пустоты я снова физически ощутил Париж. Может, это потому,
что во мне начала расти Книга. Я повсюду ношу ее с собой. Я хожу по городу
беременный, и полицейские переводят меня через дорогу. Женщины встают и
уступают мне место. Никто больше не толкает меня. Я беременный. Я ковыляю,
как утка, и мой огромный живот упирается в мир.
___________
[1] Трубач из Зекингсна... Союз физкультурников... налево
кругом, направо кругом... (нем).
Сегодня утром, по пути на почту, мы с Борисом поставили окончательную
печать одобрения на нашу книгу. Мы с Борисом изобрели новую космогонию
литературы. Это будет новая Библия -- Последняя Книга. Все, у кого есть что
сказать, скажут свое слово здесь -- анонимно. Мы выдоим наш век, как корову.
После нас не будет новых книг по крайней мере целое поколение. До сих пор мы
копошились в темноте и двигались инстинктивно. Теперь у нас будет сосуд, в
который мы вольем живительную влагу, бомба, которая взорвет мир, когда мы ее
бросим. Мы запихаем в нее столько начинки, чтоб хватило на все фабулы,
драмы, поэмы, мифы и фантазии для всех будущих писателей. Они будут питаться
ею тысячу лет. В этой идее -- колоссальный потенциал. Одна мысль о ней
сотрясает нас.
День идет бодрым шагом. Я стою на галерее у Тани. Внизу, в гостиной,
разыгрывается драма. Главный драматург болен, и отсюда, сверху, его череп
выглядит еще более опаршивевшим, чем всегда. Его волосы -- солома. Его мысли
-- солома. Его жена -- тоже солома. но немного еще влажная. Я стою на
балконе и жду Бориса.
Мне еще никто не сказал, в чем, собственно, заключается драма,
происходящая внизу. Но я догадываюсь. Они стараются отделаться от меня. А я
все-таки здесь, в ожидании обеда, и даже раньше, чем обыкновенно.
Таня настроена враждебно. Ее раздражает, если я замечаю еще что-то,
кроме нее. По калибру моего возбуждения она понимает, что сейчас ничего для
меня не значит. Она знает, что сегодня я не собираюсь ее удобрять. Она
знает, что во мне что-то зреет и это "что-то" превратит ее в ноль. Она не
слишком сообразительна, но тут она хорошо сообразила...
У Сильвестра вид более удовлетворенный. Он будет обнимать Таню за
обедом. Даже сейчас он не прерывает чтения моей рукописи, готовясь
воспламенить мое "я" и использовать его против Таниного.
Любопытное сборище будет здесь сегодня. Сцена уже почти готова. Я слышу
позвякивание стаканов. Приносят вино. Когда опустеют стаканы, Сильвестр
вылезет наконец из своей болезни.
Вчера вечером у Кронстадтов мы разработали сегодняшнюю программу. Мы
решили, что женщины должны страдать, а за кулисами должны происходить ужасы,
бедствия, насилие, горе и слезы -- как можно больше. Это не случайность, что
люди, подобные нам, собираются в Париже. Париж -- это эстрада, вертящаяся
сцена. И зритель может видеть спектакль из любого угла. Но Париж не пишет и
не создаешрам. Они начинаются в другюоместах. Париж подобен щипцам, которыми
извлекают эмбрион из матки и помещают в инкубатор. Париж -- колыбель для
искусственно рожденных. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о
своем Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена нигде так нс Вена, как
в Париже. Все достигает здесь своего апогея. Одни обитатели колыбели
сменяются другими. На стенах парижских домов вы можете прочесть, что здесь
жили Золя, Бальзак, Данте, Стриндберг -- любой, кто хоть что-нибудь собой
представлял. Все когда-то жили здесь. Никто не умирал в Париже...
Воскресенье! Я ушел из виллы Боргсзе перед завтраком, как раз когда
Борис садился за стол.
Можно ли болтаться весь день по улицам с пустым желудком, а иногда и с
эрекцией? Это одна из тех тайн, которые легко объясняют так называемые
"анатомы души". В послеполуденный час, в воскресенье, когда пролетариат в
состоянии тупого безразличия захватывает улицы, некоторые из них напоминают
вам продольно рассеченные детородные органы, пораженные шанкром. И как раз
эти улицы особенно притягивают к себе. Например, Сен-Дени или Фобур дю
Тампль. Помню, в прежние времена в Нью-Йорке около Юнион-сквер или в районе
босяцкой Бауэри меня всегда привлекали десятицснтовые кунсткамеры, где в
окнах были выставлены гипсовые слепки различных органов, изъеденных
венерическими болезнями. Город -- точно огромный заразный больной,
разбросавшийся по постели. Красивые же улицы выглядят нс так отвратительно
только потому, что из них выкачали гной.
В Сите Портье, около площади Комба, я останавливаюсь и несколько минут
смотрю на это потрясающее убожество. Прямоугольный двор, какие можно часто
видеть сквозь подворотни старого Парижа. Посреди двора -- жалкие постройки,
прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном
объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью. Свалка человеческих
отбросов. Закат меркнет, а с ним меркнут и цвета. Они переходят из
пурпурного в цвет кровяной муки, из перламутра в темно-коричневый, из
мертвых серых тонов в цвет голубиного помета. Тут и там в окнах кривобокие
уроды, хлопающие глазами, как совы. Визжат бледные маленькие рахитики со
следами родовспомогательных щипцов. Кислый запах струится от стен -- залах
заплесневевшего матраца. Европа -- средневековая, уродливая, разложившаяся;
си-минорная симфония. Напротив через улицу в "Сине-Комба" для постоянных
зрителей крутят "Метрополис".
Возвращаясь, я припомнил книгу, которую читал всего лишь несколько дней
назад: "Город похож на бойню. Трупы, изрезанные мясниками и обобранные
ворами, навалены повсюду на улицах... Волки пробрались в город и пожирают
их, меж тем как чума и другие болезни вползают следом составить им
компанию... Англичане приближаются к городу, все кладбища которого охвачены
пляской смерти..." Это описание Парижа времен Карла Безумного. Прелестная
книга! Освежающая, аппетитная. Я все еще под впечатлением. Я плохо знаком с
бытовыми подробностями Ренессанса, но мадам Пимпернель, прелестная
булочница, и метр Жеан Крапотт, золотых дел мастер, часто занимают мое
воображение. Не надо забывать также и Родена, злого гения "Вечного жида",
который занимался своими темными делами, "пока не воспылал страстью к
мулатке Сесили и не стал жертвой ее хитрости". Часто, сидя на площади Тампль
и думая о проделках живодеров под командой Жана Кабоша, я вспоминал
печальную судьбу Карла Безумного. Полуидиот, который бродил по залам своего
дворца Сен-Поль, одетый в отвратительнейшие отрепья, сжираемый язвами и
вшами и грызущий обглоданную кость, когда ему ее бросали, как паршивой
собаке. На рю де Льон я искал остатки зверинца, где Карл кормил своих
любимцев. Это было его единственное развлечение, да еще игра в карты со
своей "невысокородной подругой" Одетт де Шандивер... Бедный дурак!
В такой же воскресный день, как сегодня, я встретился с Жермен. Я
прогуливался по бульвару Бомарше, и в кармане у меня лежало сто франков,
которые моя жена злобно перевела мне из Америки. Запах весны был уже в
воздухе; ядовитой, зловонной весны, которая словно поднималась из выгребных
ям. Каждый вечер я приходил сюда -- меня влекли прокаженные улочки,
раскрывавшие свое мрачное великолепие только тогда, когда начинал угасать
свет дня и проститутки занимали свои места. Мне особенно запомнился
перекресток улицы Пастер-Вагнер и улицы Амело, которая прячется за
бульваром, как спящая ящерица. Здесь, в этом горлышке бутылки, ты всегда мог
найти стайкустервятниц, горланящих и бьющих своими грязными крыльями. Они
норовили вонзить в тебя Острые когти и затянуть в подворотню. Веселая
хищница даже не давала тебе времени застегнуть штаны, когда ты кончал свое
дело. Она вталкивала тебя в комнатушку прямо с улицы -- обычно в этой
комнате не было окон, -- подобрав юбки, садилась на кровать, делала тебе
беглый медицинский осмотр, потом плевала тебе на член и заправляла его худа
полагается. Пока ты мылся, другая ночная красотка уже стояла в дверях, держа
за руку клиента и спокойно наблюдая, как ты заканчиваешь свой туалет.
Жермен не была такой, хотя с виду ничем не отличалась от других шлюх,
которые собирались по вечерам в кафе "Де л'Элефан". Как я уже говорил, пахло
весной, и несколько франков, которые наскребла для меня жена, жгли мне
карман. У меня было предчувствие, что, не дойдя до площади Бастилии, я
попаду в лапы одной из этих красоток. Фланируя вдоль бульвара, я заметил
Жермен, направляющуюся ко мне обычным шагом профессиональной проститутки. Я
заметил ее стоптанные каблуки, дешевые побрякушки и ту особую бледность,
которая еще больше подчеркивается румянами. Договориться с ней было
нетрудно. Мы сели за дальний столик маленькой пивной и быстро сошлись в
цене. Через пять минут мы уже были на улице Амело в пятифранковой комнатушке
со спущенными шторами и отвернутым одеялом. Жермен не торопилась. Она сидела
на биде, подмываясь с мылом, и болтала со мной на разные приятные темы. Ей
очень нравились мои штаны для гольфа. "Очень шикарно", -- повторяла она.
Когда-то штаны были действительно шикарными, но износились сзади до дыр; к
счастью, фалды пиджака прикрывали мой зад. Жермен встала, чтобы вытереться,
все еще болтая, но внезапно отбросила полотенце и, подойдя ко мне, начала
ласково гладить себя между ног обеими руками, точно это была драгоценная
парча, которой она нежно касалась. Было что-то незабываемое в ее
красноречивых движениях, когда она приблизила свой розовый куст к моему
носу. Она говорила о нем как о чем-то прекрасном и постороннем, о чем-то,
что она приобрела за большую цену, что возросло с тех пор в цене во много
раз и что сейчас для нее дороже всего на свете. Эти слова придавали ее
действиям особый аромат, и казалось, это уже не просто то, что есть у всех
женщин, а какое-то сокровище, созданное волшебным образом или данное Богом
-- и ничуть не обесцененное тем, что она продавала его каждый день много раз
за несколько сребреников. Как только она легла на кровать, руки ее
немедленно оказались между широко раздвинутыми ногами; лаская и гладя себя,
она все время приговаривала своим надтреснутым хриплым голосом, какая это
прелестная вещь, настоящее маленькое сокровище. И оказалась права. В этот
послеполуденный воскресный час все шло как по маслу. Когда мы вышли на улицу
и я взглянул на нее при резком солнечном свете, то увидел, что это
обыкновенная проститутка -- золотые зубы, герань на шляпке, стоптанные
каблуки и т.д. и т.п. Но почему-то меня не возмутило, что она вытянула из
меня обед, сигареты и деньги на такси; я даже поощрял все это. Она мне так
понравилась, что после обеда мы опять пошли в ту же гостиницу и попробовали
еще раз. Теперь уже -- "по любви". И опять этот большой пушистый куст
произвел на меня магическое впечатление. Для меня он тоже стал вдруг чем-то
самостоятельным. Тут была Жермен, и тут был ее розовый куст. Мне они
нравились по отдельности. И мне они нравились вместе.
Как я сказал уже, Жермен не была похожа на других. Когда позже она
узнала о моих стесненных обстоятельствах, она повела себя самым благородным
образом -- покупала мне выпивку, открыла кредит, закладывала мои вещи,
знакомила со своими подругами и так далее. Она даже извинялась за то, что не
могла давать мне деньги, и я понял почему, когда мне показали ее сутенера.
Каждый вечер я приходил в маленькую пивную, где собирались проститутки, и
ждал там, когда придет Жермен и у делит мне несколько минут своего рабочего
времени.
Когда потом, спустя несколько месяцев, я писал о Клод, я думал не о
Клод, а о Жермен... "Все мужчины, которые были с тобой до меня, а сейчас --
я, только -- я... Баржи, плывущие мимо, их корпуса и мачты, и весь поток
человеческой жизни, текущей через тебя, и через меня, и через всех, кто был
здесь до меня и будет после меня, и цветы, и птицы в воздухе, и солнце, и
аромат, который душит, уничтожает меня..." Это написано о Жермен. Клод была
иной, хотя я и был к ней привязан и даже думал некоторое время, что люблю
ее. У Клод были сердце и совесть; был и внешний лоск, что для шлюхи плохо.
Клод приносила с собой чувство грусти, она давала вам понять, не желая того,
что вы один из тех, кто послан ей на погибель. Я повторяю, она делала это
невольно, она никогда бы не позволила себе сознательно вызвать в вас
подобное ощущение. Она была слишком утонченной, слишком чуткой для этого.
Это не мешало ей быть обыкновенной французской девушкой, наделенной обычным
умом и получившей обычное воспитание. Просто жизнь сыграла с ней злую шутку.
Она не была внутренне достаточно черствой, чтобы успешно противостоять
ударам повседневной жизни. Это о ней были сказаны страшные слова
Луи-Филиппа: "И наступает I ночь, когда все кончено, когда уже столько
челюстей работало над нами, что мы не можем больше стоять на ногах и тело
наше висит на костях, как бы изжеванное всеми зубами мира". Жермен же,
напротив, была шлюхой с пеленок. Эта роль ее вполне устраивала, она ей даже
нравилась, хотя случалось, что от голода сводило кишки или не хватало денег
на починку туфель. Впрочем, это были лишь маленькие неприятности, которые не
затрагивали ее души. Страшнее всего для нее была скука. Бывали дни, когда
настуло пресыщение, -- но всего лишь дни! Обычно же она делала свое дело с
удовольствием, во всяком случае, такое создавалось впечатление. Разумеется,
ей не было безразлично, с кем она шла в постель.
Но главным для нее был самец как таковой. Мужчина! Она стремилась к
нему. К мужчине, у которого между ногами было что-то, что могло ее щекотать,
что заставляло ее стонать в экстазе, а в промежутках радостно, с какой-то
хвастливой гордостью запускать обе руки между ногами и чувствовать себя
принадлежащей живому потоку бытия. В том месте, куда она запускала обе руки,
и была сосредоточена ее жизнь.
Жермен была шлюхой до кончиков ногтей, даже ее доброе сердце было
сердцем настоящей шлюхи -- скорее оно было не столько добрым, сколько
ленивым и безразличным; веселое сердце, которое можно затронуть на минуту,
не нарушив его безразличия; большое и вялое сердце шлюхи, способное быть
добpым, не привязываясь. Однако, как бы ни был безрадостен, безобразен или
ограничен тот мир, в котором она жила, Жермен чувствовала себя в нем
прекрасно. И это было приятно видеть. Когда мы познакомились поближе, ее
товарки подтрунивали надо мной, говоря, что я влюблен в нее (ситуация,
казавшаяся им невероятной), и я отвечал: "Конечно, я влюблен в нее и буду ей
всегда верен". Это была ложь. Для меня любить Жермен было бы так же нелепо,
как любить паука. И если я и был верен, то не ей, а той пушистой штуковине у
нее между ногами. Всякий раз, глядя на женщину, я вспоминал Жермен и се
розовый куст, неизгладимо врезавшийся в мою память. Мне доставляло
удовольствие сидеть на террасе маленькой пивной и наблюдать, как она
работает. Все было так же, как со мной, -- те же гримасы и те же трюки.
Наблюдая за ней, я одобрительно думал: "Вот это работа!" Уже позднее, когда
я связался с Клод и видел ее каждый вечер чинно сидящей за стойкой бара, в
юбочке, пикантно облегавшей ее круглый задик, во мне просыпалось чувство
протеста -- мне казалось, что шлюха не имеет права сидеть, как приличная
дама в ожидании господина, который будет медленно потягивать вместе с ней
шоколад. Жермен делала не так. Она не ждала, пока к ней подойдут, а бежала
за мужчинами, хватая их. Я хорошо помню ее дырявые чулки и стоптанные туфли;
помню, как она влетала в пивную, быстрыми, точными движениями забрасывала в
себя стаканчик чего-нибудь покрепче и тут же выбегала обратно на улицу.
Настоящая труженица! Конечно, ощущать ее дыхание, эту смесь слабого кофе,
коньяка, аперитивов, перно и других зелий, которые она поглощала в
перерывах, чтобы согреться и набраться храбрости, было не слишком приятно.
Но, выпив, она зажигалась, и огонь горел у нее между ног -- там, где и
должен он гореть у женщин. И этот огонь помогал вам снова обрести почву под
ногами. Если она, лежа на кровати с раздвинутыми ногами, и стонала от
страсти с каждым, то она была права. Именно это от нее и требовалось. Она не
смотрела в потолок и не считала клопов на обоях; она честно делала свое дело
и говорила только то, что хочет слышать мужчина, когда взбирается на
женщину. А Клод? Нет, Клод была совсем другой. В ней всегда чувствовалась
какая-то застенчивость, даже когда она залезала с тобой под простыню. И эта
застенчивость обижала. Кому нужна застенчивая шлюха? Клод даже просила
отвернуться, когда садилась на биде. Абсолютный бред! Мужчина, задыхающийся
от желания, хочет видеть все, даже как женщина мочится. Может быть, и
приятно знать, что женщина умна, но литература вместо горячего тела шлюхи --
это не то блюдо, которое следует подавать в постели. Жермен понимала все
правильно. Она была невежественна и похотлива и отдавалась своему делу с
душой и сердцем. Жермен была шлюхой до мозга костей, и в этом была ее
добродетель!
Это мой последний обед в доме драматурга. Они только что взяли напрокат
новый рояль, концертный. Я встретил Сильвестра, когда он выходил из
цветочной лавки с фикусом в руках. Он попросил меня подержать горшок, а сам
пошел за сигаретами. Одно за другим я испоганил все места, где меня кормили,
места, которые я так старательно выискивал. Один за другим против меня
восстали мужья -- впрочем, иногда и жены. Прохаживаясь с фикусом в руках, я
вспоминаю, как всего несколько месяцев назад эта идея явилась мне в первый
раз. Я сидел на скамейке возле кафе "Куполь", вертя в руках обручальное
кольцо, которое пытался всучить гарсону из кафе "Дом". Он предлагал за него
только шесть франков, и это привело меня в ярость. Но голод не тетка. С тех
пор как Мона уехала, я всегда носил это кольцо на мизинце. Оно стало до
такой степени частью меня самого, что мне не приходила в голову мысль
продать его. Это было обычное дешевенькое колечко из белого золота. Может
быть, оно стоило когда-то полтора доллара, может, больше. Три года мы не
думали об обручальных кольцах, пока однажды, идя на пристань встречать Мону,
я не увидел на нью-йоркской Мэйден-лейн ювелирный магазин. Вся витрина была
завалена обручальными кольцами. На пристани Моны не оказалось. Дождавшись,
когда сойдет последний пассажир, я попросил показать мне список прибывших.
Имени Моны в нем не было. Я надел кольцо на мизинец и с тех пор с ним не
расставался. Как-то я забыл его в бане, но мне его возвратили. Одна из
завитушек обломилась. И вот теперь я сидел перед кафе, опустив голову и
крутя кольцо на пальце, как вдруг точно кто-то хлопнул меня по плечу. Я