Минор О.. Это было давно

   Побег был открыт в Томске.
   В середине июня 1888 года мы подплывали к Томску.
   Настроение тревожное. Сейчас разразится буря. Побег будет открыт очень быстро.
   На барже, как только мы причалили, появилась приемочная комиссия и новый конвой. На палубу притащили стол, статейные списки, уселись полицмейстер, прокурор, офицер и наш капитан Мукалов. Нас выстроили отдельно от уголовных и начали вызывать по фамилиям, сначала каторжанок.
   - Екатерина Тринидатская!
   - Здесь! - Она вышла и встала в сторонке.
   - Надежда Сигида!
   - Здесь!
   - Устинья Федорова!
   Молчание...
   - Устинья Федорова! Выходите скорее! Не задерживайте! Молчание...
   - Федорова! Федорова! Где же она?
   - Не знаем! Вероятно ушла куда-нибудь!
   Долго ее звали. А ее все нет и нет. Мукалов вскочил, побежал к уголовной группе и там стал ее вызывать. Оказалось, Федорова есть, но не та.
   - Старший! Где Федорова? На поверке была?
   - Так точно была! Утром видал ее, сам подавал ей воду умываться!
   - Отыскать ее! Может она в трюме спряталась?!
   На глазах Мукалова слезы. Плаксивым голосом он обращается к нам:
   - Скажите, где же она?
   - Не знаем! Откуда нам знать?
   - Что же вы со мной делаете? Губите меня! Ведь мне отвечать за нее придется.
   Поиски длились долго, но, конечно, ни к чему не привели.
   Наконец водворилась тишина. Комиссия продолжала приемку. А мы думали, что-то дальше будет?
   Яркий солнечный день. Нас вывели с баржи, на берегу мы расположились отдельной группой. Густая цепь конвоя кругом. Лица серьезные, озлобленные. "Одна убежала; кто их знает, может еще кто побежит?".
   Товарищ М. Барчинский вытащил свою скрипку, заиграл веселую песню, и мы ее подхватили.
   На душе было легко. Устинья ушла!
   Через некоторое время нас повели пешком к тюрьме, где мы должны были до дальнейшей отправки уже на места, кто по Западной Сибири; кто на Восток, пробыть дней 8-10.
   У ворот тюрьмы мы остановились, и наш староста, подозревая, что партию хотят сразу разбить, заявил, что нам необходимо сначала осмотреть камеру, в которую нас хотят поместить.
   После долгих препирательств и приезда полицмейстера, нам показали камеру, и мы согласились в ней остановиться. Но не успели мы войти, как, вопреки обещанию, камеру заперли на замок. Положение было затруднительное...
   В камере не было ни воды, чтобы умыться, ни необходимого места. Да и заперты мы были вместе, женщины и мужчины, что тоже представляло мало удобства... Начали стучать в дверь... Ни ответа, ни привета. Часовой у дверей с винтовкой молчит.
   Подымаем стук более энергичный. Ничего! Тогда Н. Л. Зотов решает просто:
   - Высадим двери! Нельзя же людей оставлять в таком положении - ни еды, ни воды, ничего!
   Недолго мы в те времена рассуждали. Вынули из нар длинную плаху, раскачали ее во всю и давай двигать дверь! Это подействовало. Сейчас же прибежал кто-то и отпер дверь. Через некоторое время прибежал прокурор и, запыхавшись, стал говорить успокоительным тоном:
   - Что же это вы!? Ведь это бунт! Нельзя дверей ломать! К тому же я не приказывал запирать вас.
   Но дело уже было сделано. Двери открыты, и мы в коридоре, часовой удален от камеры. Наша жизнь быстро вошла в колею. Стали готовиться к пешему путешествию от Томска до Иркутска.
   В то время железной дороги не было. Предстояло пропутешествовать 2.500 верст! Но мы были молоды. Нас мало смущали трудности. В конце июня мы тронулись. Партия уголовных, семейных и нас, следовавших на восток, человек свыше 40.
   Для багажа были нам даны подводы, на которых мы и посиживали во время пути, когда уставали. А женщины почти всю дорогу ехали. Конвой вел нас по всем строгостям. Цепь нас окружала и наблюдала за партией очень зорко. Дорога, по которой мы двигались, пролегала по густой тайге. Стоило только прорваться сквозь цепь - и прощай! Солдаты предупредили нас, что при малейшей попытке к побегу они будут стрелять по всей партии. Они были враждебно настроены, особенно к нам, и не раз, бывало, нам приходилось жутко. Так в одном месте, при переходе через мост, М. Гоц с кем-то из товарищей заговорился и ушел довольно далеко, шагов на 100, вперед. Их остановил старший, раскричался, вытащил револьвер и стал грозить. Еле-еле удалось его уговорить.
   Путь был тяжелый. Ежедневно в пыли и жаре мы двигались сквозь тучи мошкары, невыносимо грызшей нас. Эта злая мелкая мошка тучами несется за нами, тучей плывет впереди нас, и нет возможности спастись от ее острых уколов. Она лезет в уши, в глаза, в нос, в рот и в ворот... Сетка из волос лошадиных тоже не помогала, сквозь петли всюду забиралась мошка! Сначала спасало гвоздичное масло, запах которого она не переносит, но у нас его было очень мало. И мы начали по примеру ямщиков мазаться жидким дегтем...
   По дороге далеко не всегда было спокойно и удобно. Этапы, где мы проводили для отдыха целые сутки, отличались необычайной грязью. Стены, полы, нары полны клопов, блох и вшей. Этого этапного отдыха мы боялись, как огня. Лучше бывало на ночевках. Полуэтапы были вновь выстроены, обыкновенно расположены на краю деревни, а иногда просто в поле. Но подходила вторая половина августа. Темнело рано. По ночам становилось невыносимо холодно. Приходилось топить железные печки, а дров достать было трудно. Конвой не давал, и это вызывало нередко крупные столкновения. На помощь приходил Н. Зотов. Он всегда действовал! решительно.
   - Конвойный! Лампа не горит, дайте другую.
   - Так вот тебе и дали. Не горит, стало и так ладно.
   - Так не дадите? Тогда мы загасим вовсе.
   - Попробуй!
   Но у Зотова уже полено в руках. Он замахивается на маленькую жестяную лампочку и расплющивает ее в лепешку.
   - Чего ты делаешь? Бунтуешь! Ста-а-ар-ший!
   Прибегает унтер с конвоем. Начинается крик, руготня. Мы молчим и ждем от разозленных солдат расправы. Но все как-то успокаивается, и через несколько минут с ругательствами сами несут другую лампу.
   Но нам холодно.
   - Конвойный! Дайте дров!
   Но дров не дают. Их мало на дворе. Дрова нужны всем... и конвойным.
   Между тем холодно. Надо чай сварить. Все тот же Н. Л. Зотов решает вопрос просто - берет из нар доску, разбивает ее на щепы, и печь пылает!
   Тепло, уютно... Напились чаю с хлебом, усаживаемся на нары и приступаем к чтению вслух. Книг у нас было мало, но мы все любили читать Г. И. Успенского. Он своим бесконечно правдивым и любовным отношением к народу и правде отвечал нашему настроению. Обыкновенно читала вслух Тринидатская, иногда Надежда Сигида, иногда я. Но чтение не затягивалось долго.
   В 5 часов утра все ведь должно быть готово к дальнейшему пути. Поэтому в 9-10 часов вечера мы уже укладывались... Но кто знает, сколько на этих нарах проведено бессонных ночей! Сколько мучительных дум... Все дорогое уходит от нас, по мере того, как мы придвигаемся к месту ссылки, становится все темнее ночь, все холоднее, безлюднее, молчаливее. Люди другие. Вот мы идем уже по Бурятской Степи.
   Здесь уже все чаще и чаще встречаются буряты. Они нас не понимают - мы их. Пытливый ум стремится все видимое осмыслить, понять, но где же тут добиться этого! Нет же возможности уйти из под конвоя вглубь бурятской жизни. Мы рабы... царского строя пленники... Надо его побороть!..
   Надо освободить весь народ от вековых цепей, которые держат его в невежестве, полудикости... Надо добиться воли для народа, но без его собственной помощи, что мы, маленькая кучка интеллигенции, можем сделать? Но как же добиться, чтоб народ понял свой интерес в борьбе за волю? Как пробудить его дух? И надо сказать, в то время, мы смотрели на себя, как на кучку людей, цель которых только в том, чтобы будить других, привлекать новых отдельных людей в надежде, что чем нас будет больше, тем легче нам будет проникать и на заводы и в деревню для того, чтоб звать к пробуждению и массу народную.
   Среди нас были двое из первой группы социал-демократов, Теселкин и Харитонов. Они уже смутно чувствовали, что и в России огромная роль в будущем принадлежит пролетариату и свою работу в Петербурге вели, главным образом, среди фабричных рабочих, но мы, примыкавшие к "Народной Воле", всегда говорили им - вы ошибаетесь, Россия крестьянская страна, надо идти в деревню, ее просвещать; без крестьянства мы не добьемся ничего, нужно его разбудить. Начинались бесконечные ночные разговоры, споры, которые тянулись шопотом, на нарах, до самого утра...
   Свисток. Надо подниматься, двигаться дальше.
   - Сколько еще верст до Иркутска? Эх, надоело. Скорее бы до нашего гиблого места!..
   И мы опять двигались вперед в неизвестную даль. Впечатления становились тяжелее. Чем то зловещим пахнула на нас встреча на одном из этапов, недалеко от Иркутска, с возвращавшимся после трехлетней ссылки в Россию из Якутской области О. Рубинком.
   - Гоц, Минор! Вас зовет на свидание какой то человек! - кричит конвойный. Мы бежим навстречу. Вот он! Рубинок!
   Но куда девалась его милая улыбка? Он смотрят на нас исподлобья, жутко.
   - Я решил вас увидать, чтобы предупредить о том, что вы должны там, в Якутске делать. Вы должны протестовать против насилий! Нас там избивают, мучат в невыносимых условиях... Впрочем, вы сами скоро все увидите... Вы помните у Шекспира сцену бури? Лес шумит, буря, гроза, гром... У него волосы на голове дыбом встали...
   Мы были ошеломлены резким переходом его разговора. Мы молча слушали, как он цитирует наизусть Шекспира восторженным тихим голосом. Глаза зловеще заблестели. Я пытался остановить его, но куда тут! Он продолжал говорить все быстрее, страшнее и вдруг, оборвав, повернулся и крикнул:
   - Я буду самозванцем! Подыму народ! Так помните! Вы должны протестовать!
   И убежал, не попрощавшись...
   Мы, ошеломленные, стояли несколько минут. Мы поняли, что там, в Якутске, с ним произошло что-то жестокое; мы поняли, что бедный Рубинок свихнулся...
   С тяжелым чувством мы шли к Иркутску. Да и трудно стало. Пошли морозы, снега.
   Но вот, наконец, и Иркутск.
   Человек во всякое дело втягивается, привыкает и приспособляться к нему. Так и мы втянулись в путешествие по этапам, привыкли ко всем неудобствам, и, если нередко происходили недоразумения с конвоем или этапным начальником, то и к ним мы привыкли совершенно так же, как в этапной грязи, клопам и вшам, которые ели нас поедом. Долгий тяжелый путь затупил все наши чувства, и только описанная мною встреча с О. Рубинком оставила сильную душевную тревогу.
   Итак, мы дошли до Иркутска. По дороге нас уже хватали заморозки. Начиналась распутица. А предстояло недолго отдыхать в Иркутской пересыльной тюрьме и двинуться дальше в Якутск, до которого опять придется тащиться около 3.000 верст!
   Настроение товарищей, которых мы застали в Иркутске, приподнятое. До них уже тоже дошли слухи об избиениях ссыльных в Якутске, о том, что ссыльных не оставляют жить в городе, а поселяют в отдаленных улусах (волостях), среди сплошного якутского населения, в условиях, лишенных малейших культурных удобств. Бесконечные беседы на эту тему взвинчивали и наше настроение, и, таким образом, среди нас создавалось убеждение, что нам предстоит как-нибудь протестовать против насилий и глумления.
   В половине сентября нам объявили, что на днях нас приказано отправить так, чтобы мы на последней барже ("паузке") доплыли в Якутск. Для приготовлений в дальний путь нашим старостам разрешили ходить с конвоем в город для закупок пищи и одежды. Мы этим воспользовались, чтобы повидаться с местными ссыльными, которых тогда в Иркутске было довольно много. П. Ф. Николаев по делу Каракозова, Г. М. Фриденсон по делу 22-х народовольцев, инженер А. Лури по делу польской партии "Пролетариат" и несколько других своими рассказами подтверждали наши опасения и предупреждали, что путь будет очень труден.
   Наступил вечер 17 сентября 1888 года. К воротам тюрьмы поданы тарантасы, с прекрасными сибирскими лошадьми. Дождь пополам со снегом. Резкий ветер. Настроение осеннее. Нас, после прощания с оставшимися товарищами, идущими по Иркутской губернии, и с каторжанками, которые вскоре должны быть отправлены в Нерчинск - заводский округ Забайкальской области, - осталось 22 человека. Уселись мы в тарантасы по двое при двух конвойных, впереди всех тарантасов офицер Карамзин с фельдфебелем, сзади наши охранители - два жандарма. Целый обоз!
   Загикали ямщики, и мы понеслись по направлению к первой станции, если не ошибаюсь, Оек.
   Мы приблизились к ней к вечеру и уверены были, что здесь уже переночуем. Но не тут то было. Офицер послал нарочного вперед, чтобы готовы были лошади для дальнейшей езды. Были поданы уже не тарантасы, а простые одноконные телеги. Никакие наши протесты не помогли.
   - Тарантасов здесь нет! И ночевать нельзя - надо торопиться. Видите, какая погода! Пойдет по реке шуга (мелкий лед), размоет дороги и застрянем!
   Делать нечего, двинулись, чтобы скорее добраться в с. Жигалово на р. Лене и погрузиться на баржу. Между тем по деревням ходили слухи, что "водяного пути" нет уже, что на низу, по реке, пошли "забереги" (лед у берегов), шуга!
   - Куда едете-то? Нешто теперь время? Натерпитесь до сыта! Дорог-то ведь нету. Однако, придется ждать рекоставу!
   Но офицер не верил. Гнал и гнал нас к Жигалову, думая, что мы все-таки успеем к последнему сплаву. 300 верст мы сравнительно быстро проехали. Подъезжая к Жигалову, сведения о дороге получались все менее утешительные. По реке идет лед, а кое-где ниже есть даже заторы, т. е. сплошные скопления льда. Было очевидно, что речного пути нет. Но офицер у нас был храбрый. Он решил ехать по просекам, вдоль реки по левому берегу... Это было нечто ужасное прежде всего потому, что во многих местах дорог вовсе не было, а приходилось на розвальнях складывать багаж и тащиться по речной прибрежной гальке; на тех же розвальнях мы разместили кое-как женщин, а сами или ехали верхом или шли пешком. По льду, "заберегам", ехать было опасно. Лед мог легко провалиться. Но это некоторых не останавливало.
   Наш товарищ, казак Ив. Цыценко пренебрежительно смотрел на сибирских лошадей.
   - На такого коня не сяду! Поеду заберегой на санях, - заявил он жандарму. - А вы за мной не ходите! Я вас, синих, не могу видеть!
   И поехал... На первой же версте лед под ним провалился, и он еле-еле выбрался, а лошадь едва не потонула. .
   Более смелым и нетребовательным был М. Поляков. Совсем маленького роста, слабый Поляков с нашей помощью взобрался на лошадку, но она почувствовала, что у нее на спине никуда негодный ездок, понесла прямо в лесистые горы, сбросила Полякова с седла и... поминай как звали! Полдня пришлось ее искать и ловить.
   Так с разными приключениями ехали мы со станка на станок. Плохо питались, плохо отдыхали по крестьянским избам. Кое-где сидели по 3-7 дней в ожидании рекостава, чтобы можно было ехать по льду, но ничего не выходило: река не становилась, и мы дальше и дальше двигались таким образом до самого Олекминска.
   Отдохнули мы только в Нохтуйске. На противоположном берегу находилась "Резиденция", т. е., главная контора Олекминских золотых промыслов. Здесь мы прожили 3 дня. Вечером из Резиденции приехал к нам местный доктор Браун, мой товарищ по Московскому университету, и, поговорив с конвоем, взял меня к себе...
   Тут и увидел отвратительную разницу между жизнью той рабочей массы золотоискателей, которая наполняла притоны гор. Нохтуйска, изнывала в пьянстве, разврате и всяческом безобразии, и жизнью "золотого" начальства. Доктор занимал великолепный особняк, обставленный всяческими удобствами, цветами, вазами, мягкой мебелью. Тут же прекрасный рояль. Белоснежная скатерть на столе, приборы серебряные, вина, конфекты...
   После нашей тюремной и этапной жизни, после того, что мы видели и пережили по этапам, мне как-то стало не по себе. Не говорилось. Как будто между нами выросла со времен студенчества глубокая яма...
   Не мог я тут сидеть, не мог рассматривать коллекции золотых самородков, камней самоцветных и других редкостей. Мне все рисовались картины жизни тех рабочих, которые вот тут же рядом, где-то под землей, проводят годы в сырых шахтах. В грязных лохмотьях, рваной обуви, по колено в воде, вот он кайлит гранит, бурит его, лопатой вваливает в тележку и толкает ее без конца, день за днем, месяц за месяцем...
   Для чего? Да для того, чтобы со всякими удобствами тут же жил управляющий, для которого дом полон роскоши и яств, а хозяин где-нибудь в Ницце или Италии проводил зиму... Странное противоречие нынешней жизни. Глубокая, несправедливая жестокость...
   Нет, здесь мне не место, за этим богатым столом. Я холодно попрощался с доктором, и уехал назад, к себе в грязную избу, где нам, 5-6 человекам, отвели горницу. Поздно мы сидели и беседовали. А рядом в комнате шел пьяный разгул и картежная игра. Это золотоискатели получили к Покрову расчет и прожигали сначала деньги, затем "надевашки" (блузы), часы, сапоги... Оставшись полуголыми, они идут обратно на промыслы и вновь нанимаются на год в работы. Так проходит их темная жизнь.
   Из Нохтуйска мы тем же распутьем добрались до Олекминска, где мы оставили одного из товарищей В. Русса. Здоровье его и так было плохое, но дорога его окончательно доконала. Чахотка развилась. Кровь шла горлом. Недолго он там прожил. Через несколько месяцев его не стало.
   Из Олекминска наше движение пошло уже безостановочно. Лена замерзала. Путь по льду был уже намечен вешками, снегу было довольно. Зато морозы доходили уже до 40-45 градусов. Одежонка же наша была российская: студенческое пальтишко на ветру и шарф. Спасибо, ямщики давали нам войлоки, которыми мы в санях закрывались с головой.
   Ехали мы, останавливаясь в течение дня на станциях только для перемены лошадей, а затем для ночевок. Ночи были длинные, зимние, и мы по деревням успевали несколько знакомиться с новым типом населения. Это уже были полуякуты. Вдоль р. Лены, во времена Екатерины второй, были поселены крестьяне, мужики из России.
   С тех пор им пришлось жить в среде почти исключительно якутов. Многие из них поженились на якутках, и постепенно все это великорусское станичное население изменило свой вид, обычаи, язык. Выдающиеся скулы, приплюснутый несколько нос, немного косой разрез глаз - таковы признаки их, сближающие тип этого населения с якутами. Но кроме этого, говорят они между собой исключительно по-якутски, а по- русски только с путешественниками и начальством совершенно ломаным языком.
   Скажешь, например, ямщику, поезжай скорее, а он отвечает - "сёпъ", т. е., ладно. Здоровается произнося слово "капсе", что по-якутски означает "рассказывай", и вообще эти приленские старожилы избегают разговаривать по-русски, это им слишком. трудно. Домашнее хозяйство у них тоже какое-то двойное. Семьи зимой живут в русских избах, а летом в "летниках", т. е., в якутских юртах, вдали от деревни, в полях и лугах. В то время, к которому относится мое описание, население здесь по Лене жило в полном достатке. Скота рогатого и лошадей, лугов и хлеба - всего вдоволь.
   Жили здесь сыто. В каждом доме, часто двухэтажном, в комнатах пол покрыт циновками, мебель венская, всюду самовары, много посуды.
   Объясняется это тем, что приленские деревни посещались "золотоискателями", которые тут пропивали все свои заработки; потом тем, что извозный промысел давал им постоянный и крупный заработок, и наконец 1887-1890 года отличались великолепным урожаем. Цена одного пуда ржи была до смешного мала, доходя до 15 коп.! В связи с этим и скот был не в цене. Все же остальное - почти исключительно домашнего изделия.
   По мере приближения к Якутску население все резче становилось якутским. Якутские казаки уже почти совершенно объякутились. Они говорили почти исключительно по-якутски. Поражало все-таки, главным образом, то, что все эти ямщики, казаки, якуты решительно ничем, кроме своих узких домашних и промысловых дел, не интересовались. Они не имели представления не только о мире, но и о России. Сплошная безграмотность, отсутствие школ, книг. О газетах и не слыхали!
   - Это что это гузета? Этой большой лист! Как же видал!
   Именно, "видал"... и больше ничего; он знает о газете, что "гумака курить хороша".
   Географические познания не шли дальше р. Лены, Иркутска, Олекмы, Бодайбо и Якутска.
   Но это еще были, просвещенные люди по сравнению с коренным якутским населением! По дороге мы как будто постепенно окунались в море невежества, темноты и умственной убогости. Таковы были результаты колонизации края российским царским правительством... Крестьяне и казаки объякутились. Рабочие добывали золото. Конторы "резиденций" и исправники доставляли золото в казну. Ни для якутов, ни для переселенцев, правительство ничего не сделало за сто слишком лет!
   ***
   Итак, мы едем и мерзнем, часто бежим рядом с ямщиком, чтобы согреться. Умственная жизнь прекратилась. Наша работа - "ехать", наш отдых - есть и спать.
   Наконец, мы доехали до Якутска. Привезли нас к полицейскому правлению, приняли и сейчас же сдали в руки товарищам, поселенным до нас в Якутске.
   Они разместили нас у себя по квартирам, а часть на так называемой улусной квартире, т. е., в двух комнатах, специально снятых для того" чтобы приезжие из улусов товарищи имели где останавливаться. Постоянно заведывала этой квартирой скопчиха с мужем, и при них жил рожденный ими до оскопления сынишка.
   Товарищи приготовили в какой-то квартире целый банкет по поводу нашего приезда. Хотя из Москвы вышли 5-го мая, а прибыли в Якутск 19 ноября, но мы были самыми свежими людьми из далекой России. На нас посыпались вопросы без конца. Многие из встречавших нас были здесь уже долгие годы.
   Павлюк Орлов, Петр Алексеев, Вацлав Серошевский, Павел Ровенский, Александр Доллер и его жена Софья Шехтер, Ястрембский, Пекарский, П. Подбильский, Свитыч и много других старых народников и народовольцев, прибывших сюда на поселение с каторги, были для нас необычайно интересны. Ведь это осколки того революционного движения, которого мы были слабыми продолжателями. Мы относились к ним с величайшим уважением, а они, видя в нас своих последователей, окружили нас теплым вниманием.
   Бесконечно усталые от семимесячного путешествия, мы едва-едва могли удовлетворить любопытство товарищей о русских делах. Да и нерадостны были наши вести. Народовольческое движение, раздавленное в 1881-1883 годах, пыталось возродиться в 1884-1885 г.г. на юге России и в Петербурге, Риге, Москве, организуя остатки разбитых групп, но неудачно; затем, в 1887 г., возникла вновь в Петербурге небольшая группа народовольцев, но быстро погибла. Были заложены первые организации будущей социал-демократической партии. В общем же организованное движение было разбито, расплылось. Но идеи будущего социалистического освобождения крепли в тиши, и только в этом мы видели несомненный успех нашей работы и надежду.
   От товарищей якутян мы тоже не услыхали ничего утешительного. Жизнь здесь в Якутской области была тяжела. Организована была библиотека в городе, куда из улусов товарищи приезжали тайком, брали книги и "поедали" их сотнями, готовясь к будущей борьбе, веря, что теперь возьмем свое. В первый же вечер нашего свидания обсуждался горячо вопрос, как устроиться.
   Решено было, ввиду того, что мы останемся в Якутске до весны, когда большинство из нас подлежало отправке в Средне-Колымск, сплотиться по всей области, создать какое-нибудь тесное общение между товарищами. Для этого мы решили создать нечто в роде клуба, где мы могли бы устроить библиотеку, читальню и столовую. На столах читальни каждый из нас обязался оставлять все письма, имеющие общий характер, для пользования всем.
   Здесь, в библиотеке, мы проводили целые дни в чтении и беседе, в тоске по родине, твердо веря, что настанет время, когда тот, кто любит родину, не будет из нее изгоняться. Здесь в библиотеке, в одноэтажном доме на Большой улице, мы обсуждали упорно вопрос, как нам быть, когда местное начальство нам объявило, что нас будут в Средне-Колымск отправлять зимой, в ближайшее время.
   Вам, читатель, трудно понять волнение, вызванное среди нас этим известием.
   Надо знать, что от гор. Якутска до Средне-Колымска считается около 3.000 верст. Дорога пролегает по почти совершенно безлюдному месту. Юрты, встречаются на расстоянии 50-100 верст друг от друга, а иногда и на расстоянии 300 верст! Населения нет.
   На одну квадратную версту там и сейчас приходится пол-человека, т. е., 1 человек на 2 кв. версты, а 30 лет тому назад, пожалуй, было и еще меньше. Но ведь население гораздо гуще в городах (например, в Якутске в то время было 5.000 жителей, в Верхоянске 400, в Средне-Колымске 300 и т. д.), и поэтому густота населения по области еще меньше - человек по 10, а кое-где и меньше, приходилось на 100 квадратных верст!..
   При такой редкости населения, притом еще кочевого, ибо чукчи и тунгусы не живут оседло, немудрено, что станки по дороге отстоят на такие большие расстояния. Теперь подумайте, что по такому пути нас заставляют немедленно ехать за 3.000 верст! Купить пищи по дороге нельзя ничего, все приходится брать с собой с расчетом, чтобы хватило на 2 месяца. Отдыхать по дороге приходится в пустых юртах, насквозь промороженных 50-ти градусными морозами. Ехать на оленях тяжело, ибо маленькие саночки - нарты приспособлены для легкой езды по снегам, на них ни усесться, ни закрыться невозможно.
   Олени к зиме слабые, усталые. Запрягается пара оленей и тащит седоков 100-150 верст до станка, и если приедешь на станок, когда олени ушли вперед на станцию, их приходится ждать 5-10 дней! Все это нам сообщили местные жители, торговцы и чиновники, которые удивлялись безрассудному приказу отправлять нас в этакую стужу, да еще так, чтобы каждая четверка ссыльных при четырех конвойных казаках выезжала из Якутска через 7 дней! Неминуемо, говорили нам, вы друг друга нагоните, а при скоплении где-нибудь в занесенной снегом юрте, вы рискуете просто все погибнуть. Мы задумались...