Мирер Александр Исаакович. Знак равенства

   Он выждал две минуты, пока Рахиль перенесет аппарат в кабинет - у Сандлеров телефонные штепсели в каждой комнате.
   - Давид? Слушай, Додик... и не подумаю оставлять тебя в покое. Одевайся, почисть сюртучок веничком... да помолчи! Через четверть часа я заеду за тобой, да, очень важно. Выручай.
   Он выглянул в окно - машина чинно стояла двумя колесами на тротуаре. Каждое утро он удивлялся, увидев ее на месте, - рано или поздно она сломается, наконец, и он сможет ходить пешком. Сегодня же пойдет обедать на своих двоих. Без прогулок - в его-то годы!
   - Юбилеи, - проворчал Терентий Федорович. - "Тот, чей сегодня юбилей, мне всех других друзей милей..."
   В этом году им с Давидом исполнилось по семидесяти пяти лет.
   Постукивая тростью по лестнице, и отпирая машину, и прогревая двигатель, он готовился к тяжелому, длинному дню - ох, в недобрый час он согласился на директорское кресло!
   ...Он предвидел неприятности уже тогда, когда в подвале его института появилась новая табличка: "Лаборатория электрогипноза" - в несчастливом соседстве со студией кинолюбителей. У него были принципы. Одним из первых значился; "Только молодость способна на истинное творчество". В соответствии с этим правилом он и подписывал им ассигнования - немного, очень немного, скромно. Он разрешил им работать по ночам. Студентам-медикам, студентам-психологам, молодым инженерам. Отпустил к ним Римму - очень, очень способная девочка и красавица! Талант в сочетании с обаянием. Он знал, что молодые инженеры, энтузиасты, все поголовно влюблены в молодую начальницу и что окрестные радиоинституты платят тяжелую дань новой лаборатории. Хитростью, просьбами, обаянием они собрали в своем подвале такое количество электронного оборудования, что пришлось нанять нового завхоза, отставного флотского радиста. И спустя пять лет, когда "электронный гипнотизер" по всем критериям перекрыл любого живого и Римма Ивановна закончила докторскую диссертацию, тогда начались неприятности.
   К тому времени лаборатория захватила уже весь подвал, оставив место лишь для киностудии. Возможно, это соседство и навело их на мысль - снять экспериментальный гипнофильм под названием "Транслятор Винера". В сущности, примитивная идея. На кинопленку, рядом со звуковой дорожкой, записывается программа для электронного гипнотизера, и каждому зрителю внушается автоматически, что он не только сидит в зале, но и действует на экране. Перевоплощается, так сказать, в любое действующее лицо, на выбор". По возрасту и наклонностям. Х-м... Незачем теперь утверждать, якобы он, Терентий Трошин, предвидел недоброе. Ничего он не предвидел! Резвился он, вот что. Резвился. Хихикая, предлагал сделать главным героем собаку - ему, дескать, хотелось бы перевоплотиться в хорошенького песика и перекусать своих милых сотрудников поголовно. Великодушно разрешил съемки в своем кабинете, в вивариях, в клиническом корпусе. Дальше - больше, сам согласился поиграть в главной роли... старый дурень... юбиляр. Но этой глупости - показывать гипнофильм неподготовленному пациенту - этой глупости он не санкционировал.
   Точно через пятнадцать минут он подъехал к Сандлерам. Главный психиатр республики стоял у подъезда, задрав массивную голову, и оглядывался с крайним недовольством.
   - Что случилось, Терентий?
   - Садись, Давид, расскажу по дороге, - он перебросил трость на заднее сиденье.
   - Никогда не езжу рядом с шофером, - сказал Сандлер.
   - Садись, садись... Слушай. Нынешней ночью Римма Ивановна с компанией решили испробовать гипнофильм на неподготовленном пациенте. Заманили какого-то кассира с улицы...
   - Возраст?
   - Около пятидесяти.
   - Дебил?
   - Господь с тобой, Давид! Нормальный обыватель.
   - Почему же такое легкомыслие? Зачем пошел?
   - Обманом завлекли, убедили его, что в здании института кинематограф.
   Сандлер гулко засмеялся.
   - Смешно и грустно, Давид. Он вообразил себя Бронгом. Якобы он и есть ретранслированный ученый, понимаешь?
   - Ein grobischer Skandal [огромный скандал (нем.)], - сказал Сандлер. Криминал налицо... Посмотрим, что можно сделать, старый хитрец.
   Терентий Федорович пожал плечами. Почему же хитрец? В таком щепетильном деле естественно заручиться поддержкой сановного друга.
   - Я запретил им предпринимать что-либо до нашего приезда. Пока что он спит.
   Они вышли из машины и в полутемном вестибюле миновали кабинку вахтера, в которой прошлым вечером сидела Олечка-Симплиция, изображавшая кассиршу. Об этой подробности профессор уже слышал, но про балаган с "узнаванием" около кассы ему не рассказали - не осмелились. Прошли через конференц-зал - экран еще не успели убрать со сцены. Было слышно, как ночная вахтерша запирает за ними входную дверь, придурковато хихикает - бывшая пациентка, так и прижилась в институте.
   - Богадельня, - сказал Терентий Федорович.
   Еще по-ночному тихо было в здании. Из вивария доносился смутный лай собак и визгливое уханье двух шимпанзе. Но когда они подошли к подвальной лестнице, раздались громкие голоса и навстречу выбежала бледная Римма Ивановна. Увидев начальство, остановилась - слезы брызнули из глаз.
   - Ein grobischer Skandal, - величественно повторил Сандлер. Успокойтесь, коллега. Образуется, как сказал Лев Толстой...
   - Все пропало, - всхлипнула Римма Ивановна. - Он проснулся и ушел через черный ход, через двор...
   - А, чепуха, - воскликнул директор, - давно ли... едем вдогонку!
   И тут его перебил Давид Сандлер:
   - Насколько я понимаю, молодым людям неизвестен ни адрес, ни фамилия испытуемого... не так ли?
   Римма Ивановна плакала. Профессор Трошин в гневе стучал тростью по каменным плитам. Все было так, как сказал Сандлер. Они нарушили психику здорового человека и потеряли его в большом городе безвозвратно. Как его найти? В городе несколько тысяч кассиров, а кроме того, что он кассир, ровным счетом ничего не было известно...
   В городе было несколько тысяч кассиров, и для пятой их части начинался горячий день. Василий Васильевич, собственно, даже во сне помнил, что утром к нему явятся три десятка инкассаторов из институтов и прочих мест, а он выдаст им круглым счетом два миллиона рублей новыми деньгами. Проснувшись, он глянул на часы - без пяти семь! Поскорее он спустил ноги с кушетки, приоткрыл одну дверь, другую, неожиданно попал во двор и удалился через незапертые ворота. Банк открывался в девять - Василий Васильевич как раз успеет зайти домой, позавтракать и побриться и, как обычно, прогуляться пешочком до банка. Вчерашние события вспоминались ему довольно смутно, забор и ворота института, выходящие в проулок, не вызывали никаких ассоциаций. Хмурясь и пожимая плечами, Поваров одернул помятый пиджак, подтянул галстук и направился к дому.
   В этот самый момент к институту подкатил "москвич" с двумя профессорами, и вахтерша в шляпке отпирала им дверь. В этот самый момент Толик Погосьянц метнулся по двору и, как черная молния, понесся по проулку, но в сторону, противоположную той, куда направился испытуемый. А Василий Васильевич степенно шагал к дому, удивляясь про себя - как так получилось. Он отлично помнил вчерашнее, но до какого-то момента. Как он рассердился неизвестно на что и отправился коротать вечер в кино - помнил. Милиционера тоже помнил, и желтый свет плафона... стоп, стоп! Пусто. Воспоминание тренькнуло, как балалаечная струна, и исчезло. Растворилось в теплом асфальтовом запахе июльского утра - надвигался жаркий день. И в его горячем ритме, в деловом напряжении, в сутолоке людей у кассового окошечка Поваров окончательно пришел в нормальное состояние, как будто он провел эту ночь в своей постели, а не на жесткой кушетке, покрытой белой медицинской клеенкой. Можно было считать, что Римма Ивановна беспокоилась напрасно - Погосьянц был отличный гипнотизер. Это он уверенным, жестким, повелительным голосом своим вверг Поварова в забытье и приказал: "Вы не помните, вы ничего не помните, спите! Проснувшись, вы ничего не будете помнить".
   ...День получки миновал. Отшумели во дворе казначейские фургоны. Разъехались кассиры, сопровождаемые молчаливыми охраняющими. Захлопнулись кассовые окошечки, улетели со столов голубые листки чеков, поручений и прочей бухгалтерской фанаберии. Василий Васильевич вымыл руки, взял с крючка кошелку с двумя пустыми бутылками из-под кефира и обычным маршрутом зашагал домой. Все, как обычно: любезное "будьте здоровы" милиционеру у подъезда; две булочки и половину "бородинского" - в угловой булочной; две бутылки кефира и сырок - в маленькой прохладной молочной. Все, как обычно. Давно знакомые лица улыбаются из-за прилавков постоянному покупателю. "Мне как всегда. Доброго вечера, Анна Петровна". Усталое удовлетворение - день зарплаты позади, завтра будет полегче. Лестница. Узкое пыльное окошко нет, мимо, мимо! Не надо воспоминаний. Старость - время воспоминаний, но что толку вспоминать, как двадцать пять лет назад они стояли с Ниной на этой лестнице и смотрели в это окошко? И тогда оно было пыльное... Мимо.
   Василий Васильевич поспешно управлялся в жаркой квартире - спрятал кефир в холодильник, переменил пиджак и аккуратно к своему сроку явился на бульвар играть в домино с пенсионерами. Когда он усаживался на скамью, то все еще не помнил о вчерашнем. Лишь невзначай его облила безнадежность: еще день прошел, и лето в разгаре, и горячо пахнут липы. Он смирно ставил кости, поглядывая на лица партнеров. Скрипели качели на детской площадке, и было все, как обычно. А потом по дорожке прошел седой человек в чесучовом пиджаке и с тяжелой блестящей тростью.
   Звонко стукнуло сердце - Василий Васильевич узнал его, узнал эту легкую, мощную походку и прямую спину. Он играл Бронга, его лицо Василий Васильевич подменял своим! О, теперь он вспомнил! Как они вернули его с улицы, извинялись, успокаивали. Объясняли, что он смотрел гипнофильм, что он - вовсе не Бронг... Что же было потом?
   - Козлы! - рявкнули жаждущие за спиной. - Вылезай!
   Поигрывая, взблескивала трость. Седая голова сверкнула на повороте. Василий Васильевич подвинулся на край скамьи и смотрел, не решаясь пойти вдогонку. Что он ему скажет? Что Спиноза шлифовал камни? Что ему опостылело в четверть шестого заходить в булочную? Что он прикоснулся к их жизни и отныне не в состоянии жить по-старому? Ведь он - жесткий и самокритичный человек и понимает, что стар и мало образован для новой жизни. Потеряно, потеряно! Прошла жизнь, каюк...
   Он взял бумажку с записью очков, огрызок карандаша. Перевернул чистой стороной вверх. Нет, жизнь не перевернешь на чистую сторону... А постой-ка. Поваров... Неужто история Бронга, наивная фантастика, растревожила тебя так сильно?
   Василий Васильевич сидел у стола, чертил карандашом по бумажке. Уже давно Терентий Федорович скрылся за липами, знакомые шахматисты устроились на соседней скамье. "Что же было потом? - думал Василий Васильевич. Когда Бронг-дубль вышел в ночной город, под свет реклам? А-а, в клинику его отвез Риполь, в клинику Валлона... Но после клиники?"
   Кто я такой?! - гулко рвануло в сердце.
   Он огляделся, чтобы утвердить себя в реальном мире. Вот будочка, где выдают игры, вот постылые доминошники стучат по всей аллее. Малыш в синих трусишках перебирает сандалиями по вертящейся бочке. И вот он сам. Кто он такой, чего ему надо, почему его тянет неизвестно куда? Он скомкал и отбросил бумажку. Невозможно было сидеть и ждать неизвестно чего. Бронг он или Поваров, или кто-то неведомый - теперь все равно. Пуще смерти он страшился, что дверь больше не откроется, что над ней окажется вывеска кинотеатра, что переулка такого нет...
   - Пойду. Будь что будет, - произнес он, поднимая левую бровь.
   Поднялся, пошел по аллее - сразу, с места широким размашистым шагом. Вдоль лунок - следов от трости.
   Горячий июльский ветер заносил следы песочком, сдул со стола бумажку с записью очков. Покатил в траву. На обороте бумажки четким банковским почерком - рондо была выписана формула. Красивая формула с интегралами, сложными степенями и прописной сигмой за знаком равенства.