Страница:
Только на вторую или даже третью осень стало ясно, откуда беда. Я тогда на правлении предложил: хлопковые поля от кишлака надо отделять, и не просто отделять, а широкой лесополосой оградить, чинарами, пусть их воспетая в песнях высота человеку послужит. Воду в арыках спускать на нет, когда опыляют, а землю вокруг кишлака предлагал отдать под огороды, сады, бахчи, под луга и пастбища. И ушла бы беда, так я думаю...
Конечно, выслушали меня и даже аплодировали, хвалили, а делу хода не дали. Да и как на такое пойти, если колхозу из года в год увеличивают план посевных площадей под хлопчатник, будто земля у нас в семь слоев или резиновая?
Но хоть ничего я для своего кишлака и для окрестных мест не добился, упорство мое не пропало. Приходит однажды конверт из Ташкента, из треста совхозов,-- тогда как раз новые земли осваивались и в Джизакской, и в Каршинской, и Сурхан-Шерабадской степях... С благодарностью бумага. Писали, что при закладке новых совхозов стали поля отделять от жилья, и для каждого кишлака выбирали место, учитывая, куда и откуда ветер дует, для самолетов строгие трассы определили, а главное -- лесополосы начали высаживать, чинаре новую жизнь дали... Вот такие наши дехканские дела, ребята. Не очень веселые...
Разговор постепенно угас, и в вечерней тишине стало слышно, как раздаются, приглушенные расстоянием, взрывы смеха -- значит, "Блондинка за углом" еще не закончилась.
Высокие фонари, освещающие кухню и склады, сеяли скудный свет и в соседний двор, где беспокойно топталась пегая корова. Ее не видно, но слышно, как дергает она привязь, опрокидывает ведро с водой или пойлом и натыкается рогами то на шаткий забор, то на деревья, то на стены сарая. Наверное, хозяева ушли в кино, и корову некому успокоить.
-- Да, вы о хлопке знаете все,-- обронил Давлатов, пытаясь вывести старика из задумчивости.
Салих-ака ответил странно, словно себе:
-- Да, я хлопкороб с детства и знаю о хлопке все. Но от знаний мне чаще труднее бывает, чем легче. Вот я видел у внука в руках русскую книжку, "Горе от ума" называется. Казалось бы, что за глупость -- горе от ума? Вернее было бы -- горе без ума. Но подумал-подумал и понял: тяжело, наверное, тому человеку было с умом его. Так и мне от знаний моих горе одно: разве не давал бы я земле отдыхать от хлопка, чтобы не скудела она год от года и не полагались люди только на всесилье химии... Хлопкороб... Да...
Салих-ака говорил глядя куда-то поверх голов своих собеседников, и в его голосе звучала тоска, которая была отчего-то так понятна этим парням-горожанам.
-- ...А я ведь дехканином был: и телочку от коровы принять мог, и лошадь подковать,-- была у меня она, и овец стриг, и тулупы из остриженных шкур шил. А какая у меня, да и у соседей, бахча на богаре, на бросовых землях, была! Запах дынь вокруг до самой зимы стоял! Да и шипан Палвана Искандера не хлопковый шипан, это только лет пятнадцать он стал хлопковым, а раньше вокруг него сады цвели -- яблоневые, персиковые. И улей на каждом гектаре, а то и два... Вы пробовали когда-нибудь персиковый мед? Не слышали даже? Многие не слышали. Я и сено косил, и траву всякую знал, не как Куддус-бобо, конечно, но как дехканин мог отличить, что для овцы лучше, что для коровы. А теперь в нашем дворе серпа не отыскать, не то что косы...
Хотите верьте, хотите нет, а был у нас в кишлаке даже рыбак --Закир-балыкчи, и рыба водилась и в арыках, и в канале, и в реке. Русские мужики, что попадали к нам в кишлак, и раков ловили. Рак первым, еще во времена обработки полей дустом, пропал, привередлив он к чистоте воды оказался, к запахам разным.
О винограде я уже не говорю: самый ленивый и нерадивый и то о лозе имел понятие. Лоза из рода в род передавалась, и знали, в каком дворе, каком кишлаке крепкая и благородная лоза растет, роднились не только детьми, но и лозой. Кто теперь чужую лозу, корень ее, знает? Когда ушла лоза с полей? Временем и невзгодами повыбивало ее и во дворах. К кому пойти, у кого совета-помощи попросить? Так и сошел виноград на нет не только в колхозе, но и у людей.
А о хлопке я все знаю, Рашид, ты прав. И вряд ли я теперь возьмусь принять телочку вот у той коровы -- отвык. Дальше-то как? Кому землю передавать, жизнь крестьянскую на ней? Хлопкоробу-механизатору? Землю-то с высоты кабины да на скорости не особенно разглядишь, у каждого поля свой характер, свой норов, машину такую не создали, чтоб лучше человека понимала и любила землю. Привязан я к хлопковому полю, крепко привязан, может, даже никогда не вырваться, да душу-то не привяжешь, она дехканского труда, дехканской жизни требует, заботы о живом вокруг, а не только о хлопке, хочет...
Баходыр хотел что-то спросить, но вблизи затарахтел мотоцикл, и луч фары зашарил по темному двору. Салих-ака встрепенулся от дум, посветлел лицом.
-- Санжар приехал,-- сказал он обрадованно и поднялся.
Рашид на минуту замешкался, соображая, чем бы отблагодарить старика, но ничего подходящего ни под рукой, ни в чайхане у него не было, и вдруг он нащупал на дне сумки пачку туалетного мыла,-- жена его питала страсть к дорогой, в красивой упаковке, импортной парфюмерии. Он догнал Салиха-ака и опустил ему в карман благоухающее мыло, где с лаковой обертки улыбалась эстрадная звезда Далида.
-- Это Айгуль-апе,-- смущенно сказал Рашид. - Спасибо и ей за гостинцы. Приезжайте еще, пока мы здесь...
Когда они проходили под фонарями, Салих-ака рядом со стройным молодым Баходыром напомнил Давлатову сухой, корявый тутовник, что по весне, вопреки всем прогнозам, щедро пускает новые побеги.
Утром, когда Баходыр с помощником вновь уехали в райцентр за продуктами, Рашид остался во дворе чайханы с Саматом. Слоняться без дела не хотелось, и он принялся чистить картошку, чувствуя, что эта работа не по душе парню. "В армии еще начищусь..." -- недовольно ворчал тот каждый раз, когда видел ведро картошки, заготовленное Баходыром для шурпы. Сегодня как раз ее и решили варить.
Поначалу они перебрасывались короткими фразами, но потом Самат надолго исчез в чайхане, и Давлатов остался один. Он вспомнил вчерашний разговор, безрадостную исповедь Салиха-ака. Ведь до сих пор он считал Салиха-ака счастливым человеком: орденоносец, уважаемый в кишлаке, да и во всей округе, человек, хозяин крепкий,-- Рашид знал, что кроме мотоцикла Санжара, есть у них во дворе и "Волга",-- и дети его вроде не огорчают, живут в мире и согласии...
Неожиданно во дворе появилась Дильбар Садыкова,-- вбежала в калитку, размахивая над головой пустым фартуком, словно знаменем.
-- Ура! В Ташкент вызывают! -- выпалила она радостно Рашиду. -- Слет или конференция там какая-то хлопкоробов, и я должна поднять дух горожан...
Увидев темные круги под глазами, особенно заметные поутру, и желтое, осунувшееся лицо Рашида, Дильбар осеклась и, подойдя к нему, по-женски участливо погладила по давно не стриженной голове.
-- Слушай, за мной сейчас приедет машина, председательская "Волга". Хочешь, я тебя домой отвезу?
Рашид, вздохнув, отказался, сказал, что тут оклемается, не хочет пугать своим видом жену. Дильбар не отступилась, стала расспрашивать, какие лекарства захватить из Ташкента, но Рашид, поблагодарив, сказал, что вчера приходил Салих-ака и принес отвар, так что скоро он поправится.
-- Ну ладно, как хочешь... -- Дильбар быстро потеряла к нему интерес и проворно исчезла в красном уголке чайханы -- на женской половине.
Минут через двадцать у чайханы засигналила белая "Волга" председателя. За рулем сидел он сам, при шляпе,-- наверное, будет просить горожан мобилизовать все имеющиеся ресурсы, а может, просто какие-то дела в столице. На сигнал машины тотчас выбежала Дильбар. Темно-синие вельветовые джинсы в обтяжку, приталенный кожаный пиджак распахнут, темно-бордовый батник из плотной ткани оттеняет яркий шейный платок -- все в тон, все выбрано со вкусом,-- Дильбар у них еще и первая модница в тресте. Цокая каблучками, стройная, ловкая, она подлетела к машине, размахивая сумочкой, перехватив на ходу восторженные взгляды Рашида и Самата.
-- Ну и баба, класс! -- пробасил, подлаживаясь под бывалого сердцееда, Самат.
-- Дильбар... -- как-то неопределенно произнес Рашид, но улыбка все же пробежала по его изможденному лицу. -- Да-а, хороша, что ни говори!
-- А что же не женились? Вы ведь, кажется, были холостым, когда она пришла в трест? -- спросил Самат серьезно.
-- Я... на Дильбар?
Впервые за дни болезни Рашид от души засмеялся. Самат покраснел, не понимая причины веселья, и упрямо заключил:
-- Я бы женился, глазом не моргнув... Такая красивая...
Рашид погасил смех, чтобы не обидеть Самата, парня, в общем, толкового, покладистого.
-- Мы-то с тобой, Самат-джан, может, и хотели бы, да она на нас не глянула бы. Дильбар -- птица высокого полета, как Баходыр говорит. Ты не смотри, что она еще не замужем, хотя, по местным понятиям, давно пора. Она себе еще такого жениха отхватит -- мы все ахнем.
-- Уж конечно, отхватит,-- согласился Самат и вновь надолго исчез, теперь уже в кладовой.
А мысли Рашида закружились вокруг Дильбар Садыковой. Конечно, он помнил, когда она появилась в тресте. За ней пытались ухаживать его друзья -- и Баходыр, и Фатхулла, тогда еще работавший у них. Наделала она переполох среди молодых да неженатых: даже из Госплана, что напротив, ребята к ним в буфет зачастили, прослышав, что в тресте появилась необычайно красивая девушка из Намангана.
Фурор она и правда произвела -- что было, то было. Но только через неделю выяснилось и другое: как инженеру ей нельзя было доверить никакой работы, даже самой простейшей-- перечертить, составить смету, рассчитать простейший узел. А с чертежами вообще курьез вышел: она совершенно не имела понятия, что такое проекция, сечение, разрез, вид сверху или сбоку, воспринимала только общий вид -- картинку.
-- Что мне с ней делать? - спрашивал у Давлатова Фатхулла, в то время уже начальник отдела -- под его начало попала Дильбар. -- Я боюсь давать ей какое-нибудь задание. Станешь выговаривать -- смотрит такими печальными глазами, полными слез, что сам себе извергом кажешься, думаешь: за что я напал на такое милое создание? А иногда спрашиваю: "Чему же вас в институте учили?" А она отвечает: "Вам хорошо, вы в столице учились, а я в области: весной на прополке хлопка, осенью на его уборке, а летом на овощах и в стройотрядах... Когда же учиться было?" И ведь права, никуда не денешься...
Но Фатхулле ничего с ней делать не пришлось. Дильбар сама, словно ручеек, пробила себе ход, нашла дорогу. Ее полюбили, предупредительная оказалась: с утра придет, прежде всего чай вскипятит и всех обнесет, для мужчин за бутербродами в Госплан сбегает, а чашки, чайники, пиалы с ее приходом просто засверкали от чистоты. Через неделю она знала, кто какую газету читает, кто какие сигареты курит, и никогда не ошибалась. А уж бумагу какую куда отнести -- она всегда с радостью: цок-цок и понеслась на своих каблучках.
"Пусть Дильбар скорее город узнает",-- говорили старушки из отдела, души в ней не чаявшие,-- кто же заботу и внимание к себе не оценит? А тут месяца через полтора на овощи народ отрядили, в основном молодежь,-- вот где талант Дильбар по-настоящему проявился: не было ей равных на помидорных полях. Руководство овощного совхоза ей, единственной, похвальную грамоту и персональную денежную премию выдало, а корреспондент "Гулистана", приехавший к овощеводам, прослышав о Дильбар, заснял ее на обложку популярного журнала. Шикарная цветная фотография вышла -- прямо кинозвезда! Тогда этот портрет можно было увидеть на ветровом стекле междугородных автобусов, такси и прочей технике. А уж сколько их было наклеено на солдатских чемоданах -- не счесть, потому что завалили Дильбар письмами на трест, предлагая дружескую переписку, а кое-кто, не раздумывая,-- руку и сердце.
С овощей Дильбар вернулась героиней, и началась у нее новая жизнь. Осенью выбрали ее в местком, поручили культмассовый сектор. И жизнь в тресте забурлила: что ни неделя -- внизу в холле появлялось написанное Дильбар объявление: "Желающие посмотреть фильм... обращаться в отдел проектно-сметной документации к инженеру Садыковой Д.". "К инженеру" Дильбар писала всегда, ей нравилось представляться новым знакомым: "Инженер Садыкова Дильбар".
На каких концертах, спектаклях они тогда только не побывали, даже на гастролировавших в Ташкенте МХАТе, "Современнике", Ленинградском БДТ. На любую зарубежную эстрадную звезду Дильбар всегда умудрялась вырвать для треста билеты. Как только ей это удавалось? И ведь не только для избранных -- билетов у нее хватало на всех желающих. В ответ на расспросы разгоряченная Дильбар, мило улыбаясь, неизменно отвечала: "Секрет фирмы".
Теперь своим временем она распоряжалась сама. Напоив отдел чаем, сделав десяток личных телефонных звонков, включая и междугородные в Наманган, она небрежно бросала Фатхулле: "Я по общественным делам". Фатхулла не успевал и рта раскрыть, как старушки из отдела отвечали: "Иди, милочка, иди, успехов тебе..." Дильбар демонстративно, не спеша складывала в элегантную папку из лаковой кожи на "молнии" всякие прошения на фирменных бланках, напечатанные машинистками в первую очередь, и, сказав что-нибудь приятное сотрудникам отдела, исчезала на полдня, а иногда и на весь день, но утром являлась минута в минуту: в тресте строго контролировался приход на работу.
Но что такое овощи, общественная работа, культмассовый сектор? Слава к Дильбар пришла с другой стороны. Истинное призвание она нашла на хлопковых полях. Вот уж она собирала так собирала -- это надо было видеть. Быстро, красиво, чисто, и делала это легко, с улыбкой, напевая что-то озорное. Даже работать с ней рядом было одно удовольствие. Не зря говорили, что получала она все годы в институте какую-то персональную стипендию, не то Бируни, не то Мукими,-- общественница, комсомолка, первая сборщица хлопка.
Что там список десяти лучших сборщиков за день, в котором она неизменно занимала первую строку? Ее имя упоминали в штабах уборки, на полосах центральных республиканских газет, ее не раз показывали с телеэкрана. Пресса, радио и телевидение нашли в ней достойный объект: красивая, обаятельная, за словом в карман не лезет. Хочешь -- на узбекском даст интервью, хочешь -- по-русски, но и на том, и на другом с толком, с пониманием дела. Хочешь подать ее с экрана в тюбетейке, атласном платьице ниже колен и шальварах, с кокетливой коробочкой хлопка в волосах,--пожалуйста. Хочешь показать современную горожанку, которой по плечу сельский труд, уверенную, в ладно сидящих джинсах, фирменной курточке, со строгой прической,-- пожалуйста. Не было в республике журнала, где не печатались бы крупным планом ее портреты -- и черно-белые, и цветные.
Но новый этап популярности начался у Дильбар с праздника курултая, который широко отмечает республика после завершения сдачи хлопка государству. Большой, красивый, любимый народом праздник. Со всех областей приглашают в Ташкент лучших хлопкоробов, знатных людей. Он начинается торжественно во Дворце дружбы народов, затем выплескивается на стадионы, ипподромы, площади и улицы. Карнавалы, спортивные состязания, ярмарки, народная борьба кураш, конноспортивные игры, концерты народной музыки, и повсюду карнаи -- восточные фанфары, спутники большого праздника -- вот что такое курултай. Начинаясь вечером с пятницы, заканчивается он поздно вечером в воскресенье. Что-то похожее на латиноамериканские карнавалы есть в узбекском курултае, как признал один из известных зарубежных гостей, попавших на праздник.
Случилось так, что в день открытия курултая во Дворце дружбы народов, в присутствии правительства, Дильбар поручили выступить от имени горожан, участвовавших в уборке. А ведь еще за день до этого у нее и приглашения во дворец не было -- значит, судьба.
Прочитала она свою речь -- тщательно отредактированную не в одной инстанции -- страстно, ярко, убедительно и сорвала такой шквал аплодисментов, которых и иной популярный артист не слыхал. А уж когда она шла по длинной ярко-красной ковровой дорожке обратно к своему месту, по залу и в президиуме прошел волной шепоток восторга -- в тот день Дильбар была действительно неотразима. И всякие чиновники, большие и малые, от райкомовских до министерских, торопливо вписывали на всякий случай фамилию Дильбар в свои блокноты: хорошо поставленный голос, четкая дикция, абсолютное владение русским языком, великолепные манеры и очевидный вкус, инженер по образованию -- чем не наглядный образ раскрепощенной женщины Востока?
С этого дня начался у Дильбар настоящий взлет и пошли жизненные удачи. В хлопковой республике хлопкороб, конечно, в большом почете: по окончании трудного сезона и в заморские страны поездки для них организуют, и путевки на курорты всякие выделяют. Через две недели после счастливого для Дильбар курултая она спешно оформила документы и с группой колхозников из какой-то области отправилась в Италию, тем более что поездки такие оплачивались за счет колхоза: наверное, сработала чья-то чиновничья запись, сделанная наспех во Дворце дружбы народов. Как бы там ни было, поездка для самой Дильбар оказалась приятным сюрпризом. Так же поспешно приняли ее в партию. Для инженерно-технических работников существовал какой-то негласный лимит, но для Дильбар райком выделил место сверх лимита. Круг ее общественных дел заметно расширился, и Фатхулла только по утрам ее и видел.
Надо отдать ей должное, Дильбар не заважничала, по-прежнему была со всеми мила и обходительна, как и раньше заваривала по утрам чай и обносила отдел. Эту обязанность она с себя не снимала, но за газетами и сигаретами уже не бегала, хотя, когда уходила по делам и ее просили что-либо купить, никогда не отказывала. Старушки из отдела, поначалу пытавшиеся чему-то обучить Дильбар на службе, окончательно махнули рукой, не видя у нее интереса к инженерной работе, хотя в это время она уже числилась в отделе старшим инженером -- по-другому начальство никак не могло повысить ей оклад.
У Дильбар открылось и еще одно призвание -- ораторское. Ее приглашали на всякие торжества, юбилеи, слеты, симпозиумы, фестивали, форумы, встречи -- на районном, городском, республиканском, региональном, союзном и даже международном уровне,-- и везде она зачитывала то приветствие от имени молодой интеллигенции республики, то доверялось ей отчеканить с трибуны резолюцию или какой-нибудь проект решения как молодому инженеру, то просто выступить от имени раскрепощенных женщин Востока в защиту других, угнетенных еще, женщин. А поводов подобных было не счесть -- хоть за здравие, хоть за упокой. И все у нее получалось с толком -- горячо, искренне, по-молодому напористо.
В отделе с самого начала свыклись с тем, что как инженера Садыковой нет. Да и влюбленный поначалу в Дильбар Фатхулла, не сумевший потребовать от нее исполнения обязанностей с первого дня, позже уже и вовсе не мог этого сделать -- расценили бы как личную месть или мелочные придирки. А чем дальше, тем больше она становилась ему не по зубам: вхожа в такие кабинеты, общается с такими людьми, выступает с таких трибун... Но, понимая, что зарплату она все-таки получает в отделе проектно-сметной документации, а не за выступления с высоких трибун, Дильбар вела себя на работе по-прежнему скромно, не выпускала из рук культмассовый сектор -- ей хотелось казаться нужной и в тресте.
На высоких совещаниях, где она постоянно бывала, как правило, работали выездные книжные, аптечные, кондитерские киоски, а то и целые магазины, и она щедро снабжала книголюбов -- книгами, женщин -- французскими духами и парфюмерией, мужчин -- редкими сигаретами и галстуками, пенсионеров --лекарствами и шикарной оптикой. За ней прочно укрепилась репутация доброй и сердечной девушки, но в жизни, даже самой удачливой, порою случаются осложнения.
Однажды, когда Дильбар, как всегда отличившаяся в хлопковую страду, только вернулась из круиза вокруг Европы, куда она уже по традиции ездила с хлопкоробами, их тресту неожиданно выделили три квартиры в доме с улучшенной планировкой, расположенном в центре города. Одна из квартир оказалась однокомнатной.
На однокомнатную претендовал, и уже довольно давно, только Марик Розенбаум, ведущий технолог по нестандартному оборудованию в конструкторском бюро,-- летом он как раз женился, и весь трест гулял у него на свадьбе. Ко дню заседания жилищной комиссии профсоюза, проходившего под председательством Пименова, появилось заявление на однокомнатную и от Дильбар Садыковой, которая жила в общежитии молодых специалистов и имела там отдельную комнату со всеми удобствами. Общежитие считалось образцовым и скорее напоминало хорошую гостиницу, попасть туда было не так-то просто.
Две трехкомнатные поделили быстро и единогласно, как и положено, между очередниками, но из-за однокомнатной разгорелся сыр-бор. Пригласили на комиссию обоих претендентов, но Дильбар, сославшись на то, что ее срочно вызывают в ЦК ЛКСМ, ушла, еще раз подчеркнув, что общественное для нее выше личного. А Марик, конечно, остался.
Чувствуя по тону выступления председателя профкома Пименова, что квартира от него явно уплывает, Марик не выдержал.
-- Позвольте, позвольте,-- загорячился он. -- Я все-таки ведущий технолог, и моя работа тоже известна, получила дипломы ВДНХ, у меня и патенты на изобретения есть... В конце концов, у меня большой стаж, у меня семья...
Но Пименов, для которого вопрос был решен еще до заседания, потому что Дильбар успела обегать и обзвонить нужных людей, прервал его:
-- Да, вы хороший инженер, не спорю. И мы вас без квартиры не оставим: не в этот, так в следующий раз получите. Но поймите, во всяком деле существует политический, идеологический и воспитательный аспекты. Садыкова -- известная на всю республику сборщица, и мы должны поддерживать таких энергичных людей, да еще с общественной жилкой, чего, к сожалению, о вас не скажешь. И я, со всей присущей мне принципиальностью и бескомпромиссностью, настаиваю на том, чтобы выделить квартиру старшему инженеру Садыковой.
-- Мы же все-таки инженерная организация, а не колхоз, чтобы за работу на поле премировать квартирой! -- продолжал кипятиться Марик. -- Если она такая знаменитая сборщица, пусть едет в кишлак и занимается своим делом. Ей, может, там сразу двухэтажный коттедж построят.
После этой злой реплики Пименов попросил Марика удалиться с заседания. Большинством в один голос квартиру решили отдать Садыковой, а Розенбаум на другой день подал заявление об уходе и на дружные уговоры подумать заявил:
-- С таким подходом к делу у вас скоро ни один уважающий себя специалист не останется, только ударники полей...
С уходом Марика у Дильбар несколько разладились отношения кое с кем, особенно с молодыми,-- у Марика было много друзей, да и как специалиста его действительно ценили высоко, и его отсутствие сказывалось еще долго. Дильбар же делала вид, что ключи ей вручили чуть ли не насильно, и ни с кем отношений не обостряла, хотя поводов для этого было предостаточно.
А теперь ходили упорные слухи, что она скоро уйдет работать не то в профсоюзы, не то в какую-то республиканскую женскую организацию, а может, даже инструктором в горком или райком партии, курировать промышленность и строительство -- все-таки инженер с дипломом...
Дочистив картошку, Рашид тщательно вымыл ее, пересыпал в полиэтиленовый мешок, завязал и опустил в бадью с водой, чтобы не чернела на воздухе и не затвердевала от воды до обеда. Не дождавшись Самата, отыскал посох и двинулся со двора. Дни стояли один краше другого, бабье лето, как сказали бы в России, но на дворе был конец ноября, и здесь такого или похожего понятия не существовало.
Он перешел по шаткому мосту на другой берег Кумышкана, откуда сразу начинались убранные поля. Сборщики работали так далеко, что, как ни вглядывайся, и шевелящихся точек не видно, даже не слышно, как работает очистительная установка.
Рашид направился вдоль кромки поля к арыку. Слабый ручеек тек уже по самому дну, края арыка кое-где осели, обвалились, зато то тут, то там пробилась болотная ряска, густая, изумрудная, и оттого арык выглядел нарядно. Кое-где среди осоки росли бархатные камыши -- у девушек в комнате они стояли в высоких индийских вазах из меди, принадлежавших красному уголку. Приземистые деревья тутовника с топорщившимися во все стороны сухими обрубками ветвей были облеплены паутиной и белели издалека, напоминая знаменитые оренбургские шали-паутинки. Эту паутину несло невесть откуда через убранные поля, она густо оседала на деревьях, кустарниках, траве, и Рашид, шагая по кромке арыка, то и дело снимал с лица и с волос тончайшие нити, пытаясь припомнить, какие изменения в погоде пророчит обильная паутина в осенний день, но так и не вспомнил, а ведь в юности знал, точно знал.
Наконец он дошел до кривой излучины, где так некстати напился две недели назад, и решил здесь дождаться возвращающихся на обед товарищей. Тут тоже все, обманутое природой, словно по весне дружно пошло в рост. От обилия химии трава здесь росла гуще, сочнее, особенно яркой казалась свежая, пробившаяся сквозь уже увядшую, пожухлую, и вместе все это, живое по живому, представляло собой интересный и редкий по цвету природный ковер.
Арык обмелел почти до дна, и кое-где его можно было просто перешагнуть. Когда Рашид подходил к излучине, с его водной глади сорвались ненасытные серогрудые грачи -- на мелководье они выискивали червяков.
"А Дильбар уже в Ташкенте",-- мелькнула неожиданная мысль.
-- Ташкент,-- произнес он вслух, но обычной радости в голосе не было.
Максимум через десять дней он вернется в город, к привычному комфорту, телевизору, налаженной и размеренной жизни. Он мысленно рисовал радужные картины города, роскошный Алайский базар, куда любил наведываться по воскресеньям рано поутру, где изобилие било через край в любое время года, не говоря уже об осени. Мясные прилавки с нежной телятиной, говядиной, свининой и особо ценимой здесь курдючной бараниной, ряды тушек птицы: кур и индюшек, гусей и уток, и даже потрошеных перепелов и диких кекликов, а в последние годы здесь продают и крольчатину, и уж совсем неожиданное --нутрий, покупают которых больше греки. Неподалеку молочные ряды; молочницы в основном из приграничных немецких сел Казахстана, для которых Ташкент --ближайший город; сливки, сметану и творог у них берут не пробуя -- всегда все свежее, неразбавленное, впрочем, у каждой из них уже сложился свой круг покупателей. Брынзой и овечьим сыром торгуют курды, турки, азербайджанцы; они тоже живут селениями под Ташкентом. Жирная, соленая, малосольная, яично-желтая, сахарно-белая, плотная, вязкая, с дырочками и без -- на любой вкус.
Конечно, выслушали меня и даже аплодировали, хвалили, а делу хода не дали. Да и как на такое пойти, если колхозу из года в год увеличивают план посевных площадей под хлопчатник, будто земля у нас в семь слоев или резиновая?
Но хоть ничего я для своего кишлака и для окрестных мест не добился, упорство мое не пропало. Приходит однажды конверт из Ташкента, из треста совхозов,-- тогда как раз новые земли осваивались и в Джизакской, и в Каршинской, и Сурхан-Шерабадской степях... С благодарностью бумага. Писали, что при закладке новых совхозов стали поля отделять от жилья, и для каждого кишлака выбирали место, учитывая, куда и откуда ветер дует, для самолетов строгие трассы определили, а главное -- лесополосы начали высаживать, чинаре новую жизнь дали... Вот такие наши дехканские дела, ребята. Не очень веселые...
Разговор постепенно угас, и в вечерней тишине стало слышно, как раздаются, приглушенные расстоянием, взрывы смеха -- значит, "Блондинка за углом" еще не закончилась.
Высокие фонари, освещающие кухню и склады, сеяли скудный свет и в соседний двор, где беспокойно топталась пегая корова. Ее не видно, но слышно, как дергает она привязь, опрокидывает ведро с водой или пойлом и натыкается рогами то на шаткий забор, то на деревья, то на стены сарая. Наверное, хозяева ушли в кино, и корову некому успокоить.
-- Да, вы о хлопке знаете все,-- обронил Давлатов, пытаясь вывести старика из задумчивости.
Салих-ака ответил странно, словно себе:
-- Да, я хлопкороб с детства и знаю о хлопке все. Но от знаний мне чаще труднее бывает, чем легче. Вот я видел у внука в руках русскую книжку, "Горе от ума" называется. Казалось бы, что за глупость -- горе от ума? Вернее было бы -- горе без ума. Но подумал-подумал и понял: тяжело, наверное, тому человеку было с умом его. Так и мне от знаний моих горе одно: разве не давал бы я земле отдыхать от хлопка, чтобы не скудела она год от года и не полагались люди только на всесилье химии... Хлопкороб... Да...
Салих-ака говорил глядя куда-то поверх голов своих собеседников, и в его голосе звучала тоска, которая была отчего-то так понятна этим парням-горожанам.
-- ...А я ведь дехканином был: и телочку от коровы принять мог, и лошадь подковать,-- была у меня она, и овец стриг, и тулупы из остриженных шкур шил. А какая у меня, да и у соседей, бахча на богаре, на бросовых землях, была! Запах дынь вокруг до самой зимы стоял! Да и шипан Палвана Искандера не хлопковый шипан, это только лет пятнадцать он стал хлопковым, а раньше вокруг него сады цвели -- яблоневые, персиковые. И улей на каждом гектаре, а то и два... Вы пробовали когда-нибудь персиковый мед? Не слышали даже? Многие не слышали. Я и сено косил, и траву всякую знал, не как Куддус-бобо, конечно, но как дехканин мог отличить, что для овцы лучше, что для коровы. А теперь в нашем дворе серпа не отыскать, не то что косы...
Хотите верьте, хотите нет, а был у нас в кишлаке даже рыбак --Закир-балыкчи, и рыба водилась и в арыках, и в канале, и в реке. Русские мужики, что попадали к нам в кишлак, и раков ловили. Рак первым, еще во времена обработки полей дустом, пропал, привередлив он к чистоте воды оказался, к запахам разным.
О винограде я уже не говорю: самый ленивый и нерадивый и то о лозе имел понятие. Лоза из рода в род передавалась, и знали, в каком дворе, каком кишлаке крепкая и благородная лоза растет, роднились не только детьми, но и лозой. Кто теперь чужую лозу, корень ее, знает? Когда ушла лоза с полей? Временем и невзгодами повыбивало ее и во дворах. К кому пойти, у кого совета-помощи попросить? Так и сошел виноград на нет не только в колхозе, но и у людей.
А о хлопке я все знаю, Рашид, ты прав. И вряд ли я теперь возьмусь принять телочку вот у той коровы -- отвык. Дальше-то как? Кому землю передавать, жизнь крестьянскую на ней? Хлопкоробу-механизатору? Землю-то с высоты кабины да на скорости не особенно разглядишь, у каждого поля свой характер, свой норов, машину такую не создали, чтоб лучше человека понимала и любила землю. Привязан я к хлопковому полю, крепко привязан, может, даже никогда не вырваться, да душу-то не привяжешь, она дехканского труда, дехканской жизни требует, заботы о живом вокруг, а не только о хлопке, хочет...
Баходыр хотел что-то спросить, но вблизи затарахтел мотоцикл, и луч фары зашарил по темному двору. Салих-ака встрепенулся от дум, посветлел лицом.
-- Санжар приехал,-- сказал он обрадованно и поднялся.
Рашид на минуту замешкался, соображая, чем бы отблагодарить старика, но ничего подходящего ни под рукой, ни в чайхане у него не было, и вдруг он нащупал на дне сумки пачку туалетного мыла,-- жена его питала страсть к дорогой, в красивой упаковке, импортной парфюмерии. Он догнал Салиха-ака и опустил ему в карман благоухающее мыло, где с лаковой обертки улыбалась эстрадная звезда Далида.
-- Это Айгуль-апе,-- смущенно сказал Рашид. - Спасибо и ей за гостинцы. Приезжайте еще, пока мы здесь...
Когда они проходили под фонарями, Салих-ака рядом со стройным молодым Баходыром напомнил Давлатову сухой, корявый тутовник, что по весне, вопреки всем прогнозам, щедро пускает новые побеги.
Утром, когда Баходыр с помощником вновь уехали в райцентр за продуктами, Рашид остался во дворе чайханы с Саматом. Слоняться без дела не хотелось, и он принялся чистить картошку, чувствуя, что эта работа не по душе парню. "В армии еще начищусь..." -- недовольно ворчал тот каждый раз, когда видел ведро картошки, заготовленное Баходыром для шурпы. Сегодня как раз ее и решили варить.
Поначалу они перебрасывались короткими фразами, но потом Самат надолго исчез в чайхане, и Давлатов остался один. Он вспомнил вчерашний разговор, безрадостную исповедь Салиха-ака. Ведь до сих пор он считал Салиха-ака счастливым человеком: орденоносец, уважаемый в кишлаке, да и во всей округе, человек, хозяин крепкий,-- Рашид знал, что кроме мотоцикла Санжара, есть у них во дворе и "Волга",-- и дети его вроде не огорчают, живут в мире и согласии...
Неожиданно во дворе появилась Дильбар Садыкова,-- вбежала в калитку, размахивая над головой пустым фартуком, словно знаменем.
-- Ура! В Ташкент вызывают! -- выпалила она радостно Рашиду. -- Слет или конференция там какая-то хлопкоробов, и я должна поднять дух горожан...
Увидев темные круги под глазами, особенно заметные поутру, и желтое, осунувшееся лицо Рашида, Дильбар осеклась и, подойдя к нему, по-женски участливо погладила по давно не стриженной голове.
-- Слушай, за мной сейчас приедет машина, председательская "Волга". Хочешь, я тебя домой отвезу?
Рашид, вздохнув, отказался, сказал, что тут оклемается, не хочет пугать своим видом жену. Дильбар не отступилась, стала расспрашивать, какие лекарства захватить из Ташкента, но Рашид, поблагодарив, сказал, что вчера приходил Салих-ака и принес отвар, так что скоро он поправится.
-- Ну ладно, как хочешь... -- Дильбар быстро потеряла к нему интерес и проворно исчезла в красном уголке чайханы -- на женской половине.
Минут через двадцать у чайханы засигналила белая "Волга" председателя. За рулем сидел он сам, при шляпе,-- наверное, будет просить горожан мобилизовать все имеющиеся ресурсы, а может, просто какие-то дела в столице. На сигнал машины тотчас выбежала Дильбар. Темно-синие вельветовые джинсы в обтяжку, приталенный кожаный пиджак распахнут, темно-бордовый батник из плотной ткани оттеняет яркий шейный платок -- все в тон, все выбрано со вкусом,-- Дильбар у них еще и первая модница в тресте. Цокая каблучками, стройная, ловкая, она подлетела к машине, размахивая сумочкой, перехватив на ходу восторженные взгляды Рашида и Самата.
-- Ну и баба, класс! -- пробасил, подлаживаясь под бывалого сердцееда, Самат.
-- Дильбар... -- как-то неопределенно произнес Рашид, но улыбка все же пробежала по его изможденному лицу. -- Да-а, хороша, что ни говори!
-- А что же не женились? Вы ведь, кажется, были холостым, когда она пришла в трест? -- спросил Самат серьезно.
-- Я... на Дильбар?
Впервые за дни болезни Рашид от души засмеялся. Самат покраснел, не понимая причины веселья, и упрямо заключил:
-- Я бы женился, глазом не моргнув... Такая красивая...
Рашид погасил смех, чтобы не обидеть Самата, парня, в общем, толкового, покладистого.
-- Мы-то с тобой, Самат-джан, может, и хотели бы, да она на нас не глянула бы. Дильбар -- птица высокого полета, как Баходыр говорит. Ты не смотри, что она еще не замужем, хотя, по местным понятиям, давно пора. Она себе еще такого жениха отхватит -- мы все ахнем.
-- Уж конечно, отхватит,-- согласился Самат и вновь надолго исчез, теперь уже в кладовой.
А мысли Рашида закружились вокруг Дильбар Садыковой. Конечно, он помнил, когда она появилась в тресте. За ней пытались ухаживать его друзья -- и Баходыр, и Фатхулла, тогда еще работавший у них. Наделала она переполох среди молодых да неженатых: даже из Госплана, что напротив, ребята к ним в буфет зачастили, прослышав, что в тресте появилась необычайно красивая девушка из Намангана.
Фурор она и правда произвела -- что было, то было. Но только через неделю выяснилось и другое: как инженеру ей нельзя было доверить никакой работы, даже самой простейшей-- перечертить, составить смету, рассчитать простейший узел. А с чертежами вообще курьез вышел: она совершенно не имела понятия, что такое проекция, сечение, разрез, вид сверху или сбоку, воспринимала только общий вид -- картинку.
-- Что мне с ней делать? - спрашивал у Давлатова Фатхулла, в то время уже начальник отдела -- под его начало попала Дильбар. -- Я боюсь давать ей какое-нибудь задание. Станешь выговаривать -- смотрит такими печальными глазами, полными слез, что сам себе извергом кажешься, думаешь: за что я напал на такое милое создание? А иногда спрашиваю: "Чему же вас в институте учили?" А она отвечает: "Вам хорошо, вы в столице учились, а я в области: весной на прополке хлопка, осенью на его уборке, а летом на овощах и в стройотрядах... Когда же учиться было?" И ведь права, никуда не денешься...
Но Фатхулле ничего с ней делать не пришлось. Дильбар сама, словно ручеек, пробила себе ход, нашла дорогу. Ее полюбили, предупредительная оказалась: с утра придет, прежде всего чай вскипятит и всех обнесет, для мужчин за бутербродами в Госплан сбегает, а чашки, чайники, пиалы с ее приходом просто засверкали от чистоты. Через неделю она знала, кто какую газету читает, кто какие сигареты курит, и никогда не ошибалась. А уж бумагу какую куда отнести -- она всегда с радостью: цок-цок и понеслась на своих каблучках.
"Пусть Дильбар скорее город узнает",-- говорили старушки из отдела, души в ней не чаявшие,-- кто же заботу и внимание к себе не оценит? А тут месяца через полтора на овощи народ отрядили, в основном молодежь,-- вот где талант Дильбар по-настоящему проявился: не было ей равных на помидорных полях. Руководство овощного совхоза ей, единственной, похвальную грамоту и персональную денежную премию выдало, а корреспондент "Гулистана", приехавший к овощеводам, прослышав о Дильбар, заснял ее на обложку популярного журнала. Шикарная цветная фотография вышла -- прямо кинозвезда! Тогда этот портрет можно было увидеть на ветровом стекле междугородных автобусов, такси и прочей технике. А уж сколько их было наклеено на солдатских чемоданах -- не счесть, потому что завалили Дильбар письмами на трест, предлагая дружескую переписку, а кое-кто, не раздумывая,-- руку и сердце.
С овощей Дильбар вернулась героиней, и началась у нее новая жизнь. Осенью выбрали ее в местком, поручили культмассовый сектор. И жизнь в тресте забурлила: что ни неделя -- внизу в холле появлялось написанное Дильбар объявление: "Желающие посмотреть фильм... обращаться в отдел проектно-сметной документации к инженеру Садыковой Д.". "К инженеру" Дильбар писала всегда, ей нравилось представляться новым знакомым: "Инженер Садыкова Дильбар".
На каких концертах, спектаклях они тогда только не побывали, даже на гастролировавших в Ташкенте МХАТе, "Современнике", Ленинградском БДТ. На любую зарубежную эстрадную звезду Дильбар всегда умудрялась вырвать для треста билеты. Как только ей это удавалось? И ведь не только для избранных -- билетов у нее хватало на всех желающих. В ответ на расспросы разгоряченная Дильбар, мило улыбаясь, неизменно отвечала: "Секрет фирмы".
Теперь своим временем она распоряжалась сама. Напоив отдел чаем, сделав десяток личных телефонных звонков, включая и междугородные в Наманган, она небрежно бросала Фатхулле: "Я по общественным делам". Фатхулла не успевал и рта раскрыть, как старушки из отдела отвечали: "Иди, милочка, иди, успехов тебе..." Дильбар демонстративно, не спеша складывала в элегантную папку из лаковой кожи на "молнии" всякие прошения на фирменных бланках, напечатанные машинистками в первую очередь, и, сказав что-нибудь приятное сотрудникам отдела, исчезала на полдня, а иногда и на весь день, но утром являлась минута в минуту: в тресте строго контролировался приход на работу.
Но что такое овощи, общественная работа, культмассовый сектор? Слава к Дильбар пришла с другой стороны. Истинное призвание она нашла на хлопковых полях. Вот уж она собирала так собирала -- это надо было видеть. Быстро, красиво, чисто, и делала это легко, с улыбкой, напевая что-то озорное. Даже работать с ней рядом было одно удовольствие. Не зря говорили, что получала она все годы в институте какую-то персональную стипендию, не то Бируни, не то Мукими,-- общественница, комсомолка, первая сборщица хлопка.
Что там список десяти лучших сборщиков за день, в котором она неизменно занимала первую строку? Ее имя упоминали в штабах уборки, на полосах центральных республиканских газет, ее не раз показывали с телеэкрана. Пресса, радио и телевидение нашли в ней достойный объект: красивая, обаятельная, за словом в карман не лезет. Хочешь -- на узбекском даст интервью, хочешь -- по-русски, но и на том, и на другом с толком, с пониманием дела. Хочешь подать ее с экрана в тюбетейке, атласном платьице ниже колен и шальварах, с кокетливой коробочкой хлопка в волосах,--пожалуйста. Хочешь показать современную горожанку, которой по плечу сельский труд, уверенную, в ладно сидящих джинсах, фирменной курточке, со строгой прической,-- пожалуйста. Не было в республике журнала, где не печатались бы крупным планом ее портреты -- и черно-белые, и цветные.
Но новый этап популярности начался у Дильбар с праздника курултая, который широко отмечает республика после завершения сдачи хлопка государству. Большой, красивый, любимый народом праздник. Со всех областей приглашают в Ташкент лучших хлопкоробов, знатных людей. Он начинается торжественно во Дворце дружбы народов, затем выплескивается на стадионы, ипподромы, площади и улицы. Карнавалы, спортивные состязания, ярмарки, народная борьба кураш, конноспортивные игры, концерты народной музыки, и повсюду карнаи -- восточные фанфары, спутники большого праздника -- вот что такое курултай. Начинаясь вечером с пятницы, заканчивается он поздно вечером в воскресенье. Что-то похожее на латиноамериканские карнавалы есть в узбекском курултае, как признал один из известных зарубежных гостей, попавших на праздник.
Случилось так, что в день открытия курултая во Дворце дружбы народов, в присутствии правительства, Дильбар поручили выступить от имени горожан, участвовавших в уборке. А ведь еще за день до этого у нее и приглашения во дворец не было -- значит, судьба.
Прочитала она свою речь -- тщательно отредактированную не в одной инстанции -- страстно, ярко, убедительно и сорвала такой шквал аплодисментов, которых и иной популярный артист не слыхал. А уж когда она шла по длинной ярко-красной ковровой дорожке обратно к своему месту, по залу и в президиуме прошел волной шепоток восторга -- в тот день Дильбар была действительно неотразима. И всякие чиновники, большие и малые, от райкомовских до министерских, торопливо вписывали на всякий случай фамилию Дильбар в свои блокноты: хорошо поставленный голос, четкая дикция, абсолютное владение русским языком, великолепные манеры и очевидный вкус, инженер по образованию -- чем не наглядный образ раскрепощенной женщины Востока?
С этого дня начался у Дильбар настоящий взлет и пошли жизненные удачи. В хлопковой республике хлопкороб, конечно, в большом почете: по окончании трудного сезона и в заморские страны поездки для них организуют, и путевки на курорты всякие выделяют. Через две недели после счастливого для Дильбар курултая она спешно оформила документы и с группой колхозников из какой-то области отправилась в Италию, тем более что поездки такие оплачивались за счет колхоза: наверное, сработала чья-то чиновничья запись, сделанная наспех во Дворце дружбы народов. Как бы там ни было, поездка для самой Дильбар оказалась приятным сюрпризом. Так же поспешно приняли ее в партию. Для инженерно-технических работников существовал какой-то негласный лимит, но для Дильбар райком выделил место сверх лимита. Круг ее общественных дел заметно расширился, и Фатхулла только по утрам ее и видел.
Надо отдать ей должное, Дильбар не заважничала, по-прежнему была со всеми мила и обходительна, как и раньше заваривала по утрам чай и обносила отдел. Эту обязанность она с себя не снимала, но за газетами и сигаретами уже не бегала, хотя, когда уходила по делам и ее просили что-либо купить, никогда не отказывала. Старушки из отдела, поначалу пытавшиеся чему-то обучить Дильбар на службе, окончательно махнули рукой, не видя у нее интереса к инженерной работе, хотя в это время она уже числилась в отделе старшим инженером -- по-другому начальство никак не могло повысить ей оклад.
У Дильбар открылось и еще одно призвание -- ораторское. Ее приглашали на всякие торжества, юбилеи, слеты, симпозиумы, фестивали, форумы, встречи -- на районном, городском, республиканском, региональном, союзном и даже международном уровне,-- и везде она зачитывала то приветствие от имени молодой интеллигенции республики, то доверялось ей отчеканить с трибуны резолюцию или какой-нибудь проект решения как молодому инженеру, то просто выступить от имени раскрепощенных женщин Востока в защиту других, угнетенных еще, женщин. А поводов подобных было не счесть -- хоть за здравие, хоть за упокой. И все у нее получалось с толком -- горячо, искренне, по-молодому напористо.
В отделе с самого начала свыклись с тем, что как инженера Садыковой нет. Да и влюбленный поначалу в Дильбар Фатхулла, не сумевший потребовать от нее исполнения обязанностей с первого дня, позже уже и вовсе не мог этого сделать -- расценили бы как личную месть или мелочные придирки. А чем дальше, тем больше она становилась ему не по зубам: вхожа в такие кабинеты, общается с такими людьми, выступает с таких трибун... Но, понимая, что зарплату она все-таки получает в отделе проектно-сметной документации, а не за выступления с высоких трибун, Дильбар вела себя на работе по-прежнему скромно, не выпускала из рук культмассовый сектор -- ей хотелось казаться нужной и в тресте.
На высоких совещаниях, где она постоянно бывала, как правило, работали выездные книжные, аптечные, кондитерские киоски, а то и целые магазины, и она щедро снабжала книголюбов -- книгами, женщин -- французскими духами и парфюмерией, мужчин -- редкими сигаретами и галстуками, пенсионеров --лекарствами и шикарной оптикой. За ней прочно укрепилась репутация доброй и сердечной девушки, но в жизни, даже самой удачливой, порою случаются осложнения.
Однажды, когда Дильбар, как всегда отличившаяся в хлопковую страду, только вернулась из круиза вокруг Европы, куда она уже по традиции ездила с хлопкоробами, их тресту неожиданно выделили три квартиры в доме с улучшенной планировкой, расположенном в центре города. Одна из квартир оказалась однокомнатной.
На однокомнатную претендовал, и уже довольно давно, только Марик Розенбаум, ведущий технолог по нестандартному оборудованию в конструкторском бюро,-- летом он как раз женился, и весь трест гулял у него на свадьбе. Ко дню заседания жилищной комиссии профсоюза, проходившего под председательством Пименова, появилось заявление на однокомнатную и от Дильбар Садыковой, которая жила в общежитии молодых специалистов и имела там отдельную комнату со всеми удобствами. Общежитие считалось образцовым и скорее напоминало хорошую гостиницу, попасть туда было не так-то просто.
Две трехкомнатные поделили быстро и единогласно, как и положено, между очередниками, но из-за однокомнатной разгорелся сыр-бор. Пригласили на комиссию обоих претендентов, но Дильбар, сославшись на то, что ее срочно вызывают в ЦК ЛКСМ, ушла, еще раз подчеркнув, что общественное для нее выше личного. А Марик, конечно, остался.
Чувствуя по тону выступления председателя профкома Пименова, что квартира от него явно уплывает, Марик не выдержал.
-- Позвольте, позвольте,-- загорячился он. -- Я все-таки ведущий технолог, и моя работа тоже известна, получила дипломы ВДНХ, у меня и патенты на изобретения есть... В конце концов, у меня большой стаж, у меня семья...
Но Пименов, для которого вопрос был решен еще до заседания, потому что Дильбар успела обегать и обзвонить нужных людей, прервал его:
-- Да, вы хороший инженер, не спорю. И мы вас без квартиры не оставим: не в этот, так в следующий раз получите. Но поймите, во всяком деле существует политический, идеологический и воспитательный аспекты. Садыкова -- известная на всю республику сборщица, и мы должны поддерживать таких энергичных людей, да еще с общественной жилкой, чего, к сожалению, о вас не скажешь. И я, со всей присущей мне принципиальностью и бескомпромиссностью, настаиваю на том, чтобы выделить квартиру старшему инженеру Садыковой.
-- Мы же все-таки инженерная организация, а не колхоз, чтобы за работу на поле премировать квартирой! -- продолжал кипятиться Марик. -- Если она такая знаменитая сборщица, пусть едет в кишлак и занимается своим делом. Ей, может, там сразу двухэтажный коттедж построят.
После этой злой реплики Пименов попросил Марика удалиться с заседания. Большинством в один голос квартиру решили отдать Садыковой, а Розенбаум на другой день подал заявление об уходе и на дружные уговоры подумать заявил:
-- С таким подходом к делу у вас скоро ни один уважающий себя специалист не останется, только ударники полей...
С уходом Марика у Дильбар несколько разладились отношения кое с кем, особенно с молодыми,-- у Марика было много друзей, да и как специалиста его действительно ценили высоко, и его отсутствие сказывалось еще долго. Дильбар же делала вид, что ключи ей вручили чуть ли не насильно, и ни с кем отношений не обостряла, хотя поводов для этого было предостаточно.
А теперь ходили упорные слухи, что она скоро уйдет работать не то в профсоюзы, не то в какую-то республиканскую женскую организацию, а может, даже инструктором в горком или райком партии, курировать промышленность и строительство -- все-таки инженер с дипломом...
Дочистив картошку, Рашид тщательно вымыл ее, пересыпал в полиэтиленовый мешок, завязал и опустил в бадью с водой, чтобы не чернела на воздухе и не затвердевала от воды до обеда. Не дождавшись Самата, отыскал посох и двинулся со двора. Дни стояли один краше другого, бабье лето, как сказали бы в России, но на дворе был конец ноября, и здесь такого или похожего понятия не существовало.
Он перешел по шаткому мосту на другой берег Кумышкана, откуда сразу начинались убранные поля. Сборщики работали так далеко, что, как ни вглядывайся, и шевелящихся точек не видно, даже не слышно, как работает очистительная установка.
Рашид направился вдоль кромки поля к арыку. Слабый ручеек тек уже по самому дну, края арыка кое-где осели, обвалились, зато то тут, то там пробилась болотная ряска, густая, изумрудная, и оттого арык выглядел нарядно. Кое-где среди осоки росли бархатные камыши -- у девушек в комнате они стояли в высоких индийских вазах из меди, принадлежавших красному уголку. Приземистые деревья тутовника с топорщившимися во все стороны сухими обрубками ветвей были облеплены паутиной и белели издалека, напоминая знаменитые оренбургские шали-паутинки. Эту паутину несло невесть откуда через убранные поля, она густо оседала на деревьях, кустарниках, траве, и Рашид, шагая по кромке арыка, то и дело снимал с лица и с волос тончайшие нити, пытаясь припомнить, какие изменения в погоде пророчит обильная паутина в осенний день, но так и не вспомнил, а ведь в юности знал, точно знал.
Наконец он дошел до кривой излучины, где так некстати напился две недели назад, и решил здесь дождаться возвращающихся на обед товарищей. Тут тоже все, обманутое природой, словно по весне дружно пошло в рост. От обилия химии трава здесь росла гуще, сочнее, особенно яркой казалась свежая, пробившаяся сквозь уже увядшую, пожухлую, и вместе все это, живое по живому, представляло собой интересный и редкий по цвету природный ковер.
Арык обмелел почти до дна, и кое-где его можно было просто перешагнуть. Когда Рашид подходил к излучине, с его водной глади сорвались ненасытные серогрудые грачи -- на мелководье они выискивали червяков.
"А Дильбар уже в Ташкенте",-- мелькнула неожиданная мысль.
-- Ташкент,-- произнес он вслух, но обычной радости в голосе не было.
Максимум через десять дней он вернется в город, к привычному комфорту, телевизору, налаженной и размеренной жизни. Он мысленно рисовал радужные картины города, роскошный Алайский базар, куда любил наведываться по воскресеньям рано поутру, где изобилие било через край в любое время года, не говоря уже об осени. Мясные прилавки с нежной телятиной, говядиной, свининой и особо ценимой здесь курдючной бараниной, ряды тушек птицы: кур и индюшек, гусей и уток, и даже потрошеных перепелов и диких кекликов, а в последние годы здесь продают и крольчатину, и уж совсем неожиданное --нутрий, покупают которых больше греки. Неподалеку молочные ряды; молочницы в основном из приграничных немецких сел Казахстана, для которых Ташкент --ближайший город; сливки, сметану и творог у них берут не пробуя -- всегда все свежее, неразбавленное, впрочем, у каждой из них уже сложился свой круг покупателей. Брынзой и овечьим сыром торгуют курды, турки, азербайджанцы; они тоже живут селениями под Ташкентом. Жирная, соленая, малосольная, яично-желтая, сахарно-белая, плотная, вязкая, с дырочками и без -- на любой вкус.