Иоанн сам участвует в пытках и убийствах подданных, вместе с ним – старший сын царевич Иоанн («Как бы для того, чтобы отнять у россиян и надежду на будущее царствование!» – пишет Карамзин), так что не будем проливать слезы сожаления у знаменитой картины И. Е. Репина. Останься жив старший сын Грозного, не известно, какую Россию мы бы имели…
Голод и мор помогали тирану опустошать Россию. Содрогаясь от ужаса при чтении страниц «Истории государства Российского», содержащих описание зверств опричнины, не пропустите «исторические раздумья» исследователя.
Замечательное в них проявляется умение H. М. Карамзина видеть сквозь время, абстрагируясь от своих симпатий и антипатий.
После жуткой сцены убийства Иваном Грозным «мужа храброго, именем Молчан Митьков» Карамзин предлагает следующее рассуждение:
«Таков был царь, таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении…».
А безжалостный Карамзин, отвлекший нас в сторону в начале своего рассказа об Иване описанием его действительных и мнимых достоинств, продолжает подбрасывать читателю все новые штрихи к портрету царя: его трусость, малодушие, полководческая бездарность, проявленные им во время набега на Русь орд хана Девлет-Гирея. И потом, после отмены опричнины, H. М. Карамзин, словно бы уже потеряв навсегда былое доверие к Ивану Васильевичу, подчеркивает: «Уже не было опричнины, но жертвы еще падали, хотя и реже, менее числом: тиранство казалось утомленным, дремлющим…»
«Тиран умер, как жил…» – спокойно уже констатирует историк в главе VII тома IX «Истории государства Российского», бесстрастно описывая последние дни жизни Ивана Грозного. И – беспристрастно – положительные моменты в его царствовании: строительство новых городов, продолжение внешней политики деда, успехи в торговле, умножении доходов царских за счет налогов и т. д.
Признает историк и объективные достоинства Ивана IV – «имел разум превосходный, не чуждый образования и сведений, соединенный с необыкновенным даром слова…»; был он часто «проницательный в государственной деятельности»; «любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы», казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев; «не терпел гнусного пьянства» – пьяных сажали в темницу (за исключением Святой недели и Рождества Христова); «не любя смелой укоризны, не любил иногда и грубой лести…».
Но… сам придумывал заговоры и казнил целыми семьями неугодных, поверг опричниной Русь в разор, нищету, страх и ужас. И заключительный абзац главы VII тома IX заслуживает того, чтобы его привести почти полностью: «… Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на судебнике и напоминало приобретение трех царств могольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россией более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа!»
Что к этому добавить? Только одно: чтобы учиться у истории ее нужно знать.
Выше была показана точка зрения на Грозного и его время так называемой дворянской историографии. Во второй половине XIX в. набирает силу уже буржуазная историческая наука. Историки «государственной школы» подошли к оценке царствования Ивана IV по-новому. «Эти ученые, – пишет современный исследователь темы В. Кобрин в книге «Иван Грозный», – изучали уже не столько события, сколько явления, стремились не только ярко описывать прошлое и находить в нем хорошие и дурные примеры, а познавать причины явлений, вскрывать закономерности хода истории. Историк этого типа как бы вонзал в живую ткань истории хирургический скальпель холодного анализа». Самым ярким ученым этой школы был выдающийся русский историк Сергей Михайловича Соловьев. По его представлениям, обстоятельно изложенным в многотомной «Истории России с древнейших времен», в ходе исторического развития России шла постепенная смена начал «родовых» новыми, «государственными». В этом, по его мнению, и состоял прогресс истории. Соловьев считал, что при всех жестокостях царя Ивана его деятельность была шагом вперед к победе «государственных» начал.
В то же время Соловьев резко и недвусмысленно говорил о казнях невинных людей, писал, что «не произнесет историк слова оправдания такому человеку» (на этих позициях в целом стоял и другой знаменитый русский историк, автор «Курса русской истории» В. О. Ключевский).
Концептуально с С. М. Соловьевым можно не соглашаться. Но его история – это прежде всего наука о людях, тем она и интересна.
Описание событий царствования Ивана Грозного занимает центральное место в шестом томе книги III его «Истории России с древнейших времен». Если M. М. Щербатов, H. М. Карамзин и другие представители дворянской историографии, не видя в опричнине никакого реального исторического смысла, трактовали ее как результат действия только психологических факторов, как продукт патологического психического состояния самого царя, то С. М. Соловьев к характеристике деятельности Ивана Грозного подходил по-иному. Следуя своей концепции борьбы родового и государственного начал, он одним из первых в русской исторической науке XIX в. увидел в действиях Ивана IV Васильевича исторически обусловленную закономерность. «Для Соловьева, – пишет в комментариях к шестому тому доктор исторических наук А. М. Сахаров, – время правления Ивана IV – время окончательной победы государственных отношений, при этом опричнина была последним решающим ударом по родовым отношениям, носителем которых выступало боярство». Поэтому, с точки зрения С. М. Соловьева, политика опричнины была оправданна и неизбежна: «… характер, способ действий Иоанновых исторически объясняются борьбою старого с новым…», «век задавал важные вопросы, а во главе государства стоял человек, по характеру своему способный приступить немедленно к их решению». Впервые в русской историографии опричнина характеризовалась как акт сознательной и исторически оправданной политической деятельности.
Разумеется, Соловьев не мог игнорировать негативные стороны правления Ивана IV.
И давая в целом положительную оценку деятельности Ивана Грозного и его политики, историк в то же время не оправдывает его жестокости и «тех поступков, которые назывались и должны называться своими, очень нелестными именами». «Более чем странно, – пишет он, – желание некоторых оправдать Иоанна; более чем странно смешение исторического объяснения явления с нравственным их оправданием». При этом С. М. Соловьев нередко дает психологическое объяснение поступков Ивана IV. Он пишет о «нравственном перевороте», происшедшем в молодом Иване под влиянием событий 1547 г., когда тот решил «покончить окончательно с князьями и боярами, искать опоры в лицах другого происхождения». Описывая жестокости похода Грозного 1570 г. на Тверь, Новгород и Псков, Соловьев старается объяснить их главным образом тяжелым психическим состоянием царя. С одной стороны, такая трактовка событий в известной мере оправдывала Ивана IV, с другой – была далека от объяснения действительных причин похода.
Взгляды С. М. Соловьева на политическую историю России XVI в. получили дальнейшее развитие в трудах С. Ф. Платонова и Н. П. Павлова-Сильванского (давно не переиздававшихся), которые увидели основу борьбы боярства против великокняжеской и царской власти в привилегированном землевладении аристократии.
Концепция опричнины как необходимого этапа в процессе укрепления Русского централизованного государства, представления о борьбе боярства и дворянства как о главном стержне политической истории средневековой России, об антицентрализаторских устремлениях боярства и антибоярской направленности опричнины надолго стали господствующими и в советской исторической литературе.
Это привело в 30-50-е гг. к непомерному преувеличении роли Ивана IV в истории России, – к идеализации его личности и деятельности, что особенно ярко проявилось в работах Р. Ю. Виппера, С. В. Бахрушина и И. И. Смирнова. К историкам присоединились писатели. На киноэкранах, страницах литературных произведений, театральных подмостках царя Ивана стали изображать только как великого патриота Руси, беспощадно расправлявшегося с изменниками – боярами. Даже гениальный с чисто кинематографической точки зрения фильм С. Эйзенштейна был концептуально лжив (Иван Грозный и палач Малюта Скуратов – чуть ли не единственные патриоты России) и потому не вечен. Что уже говорить о драматической дилогии А. Н. Толстого, оказавшейся слабой и в художественном отношении.
Постановление ЦК ВКП (б), в котором говорилось о «прогрессивном войске опричников», было опубликовано в 1946 г., но, судя по историческим и литературным сочинениям, какие-то негласные «рекомендации» были «спущены» гораздо раньше. Во всяком случае, в духе сталинской позиции оправдания массовых репрессий Ивана Грозного против своего народа выступали и упомянутые выше крупные историки, и авторы вузовского учебника по истории СССР 1939 г., и такие романисты, как В. И. Костылев, пухлый роман которого, откровенно фальсифицирующий историю, был удостоен Сталинской премии. Восхваление Грозного стало своеобразной демонстрацией благонадежности.
Однако даже в те десятилетия массового компромисса находились люди, способные отстаивать (порой с опасностью для жизни) научную истину. Таким человеком был С. Б. Веселовский (1876–1952). Основная часть его трудов об опричнине дошла до читателей лишь через 11 лет после смерти ученого, в 1963 г., а при жизни все книги и статьи подвергались уничтожающей критике.
Господствующей, официальной, единственной, по сути дела, концепцией, проводимой в научных трудах и литературных произведениях, остается та, согласно которой опричнина – явление исключительно прогрессивное, а Иван Грозный – «верно понимал интересы и нужды своего народа» (В. Бахрушин).
После справедливой критики этой концепции в 1956 г. началась интенсивная разработка проблем политической истории России XVI в., сопровождавшаяся пересмотром традиционных представлений. Появился ряд работ, которые при всей их несхожести и спорности в целом отмечены стремлением к переосмыслению проблемы боярства и его роли в русской истории, в политической борьбе, к переоценке смысла и направленности опричных мероприятий. Это работы Д. Н. Алшица, С. Б. Веселовского, А. А. Зимина, В. Б. Кобрина, H. Е. Носова, Р. С. Скрынникова, С. О. Шмидта. Уже рассмотренные нами ранее или только упомянутые, они, при всей их несхожести, отличаются глубиной и убедительностью рассмотрения зачастую дискуссионного материала.
Если же читатель захочет (или будет вынужден) ограничить свой круг чтения, хотелось бы в контексте разговора («образ», «портрет» Грозного) рекомендовать две наиболее глубокие, обстоятельные и доказательные работы при всей их несхожести и даже концептуальной противоположности, а может быть, именно в силу этого. Речь идет об уже упомянутых выше книгах современных ученых Р. Г. Скрынникова «Иван Грозный» и В. Б. Кобрина «Иван Грозный».
Оба автора показывают становление личности Ивана Васильевича, характеризуют реформы Избранной рады и сущность опричнины, обстоятельно рассматривают причудливые зигзаги внутренней и внешней политики Грозного. Может быть, более, чем другим авторам, этим исследователям удалось вычленить, реконструировать (подобно скульптору-антропологу M. М. Герасимову) и облик, образ грозного царя – по письмам, поступкам, отношению к другим людям, методам решения государственных задач. Через поступки, в кругу людей и показан в этих книгах Иван Грозный.
При рекомендации читателю нескольких книг (тем более – двух) по одной теме принято подчеркивать, чем они отличаются. Здесь хотелось бы отойти от канона и показать также, чем они близки: они оставляют ощущение научной добросовестности и доказательности, отличаются обстоятельным анализом большого круга источников и терпимостью к другим концепциям. И еще – эти книги написаны литературно одаренными популяризаторами исторических знаний, они в большей степени, чем сочинения талантливых историков старшего поколения (С. Б. Веселовского или А. А. Зимина), обращены к массовой аудитории. Если же говорить об отличиях метода написания исторического сочинения (речь не о «технологии»: Р. Скрынников анализирует архивные материалы и «за столом» воссоздает историческое полотно; В. Кобрин вводит промежуточную ступень – он читает цикл лекций, курс или спецкурс, записывает его, правит, редактирует и – рождается рукопись книги), то предоставим слово В. Кобрину:
«С Русланом Григорьевичем мы постоянные оппоненты. Главное, что нас разделяет, – это методика исторического исследования, разное понимание степени зависимости историка от исторического источника. Мне представляется, что Р. Г. Скрынников слишком часто, выдвигая ту или иную гипотезу, не предупреждает читателя о гипотетичности своего построения, порой не разбирает аргументацию авторов, придерживающихся иных, чем Р. Г. Скрынников, взглядов. По моему мнению, в науке спорят не тезисы, а аргументы, а потому нельзя считать доказанной новую точку зрения, пока не опровергнуты выдвигавшиеся раньше. Если же говорить о разнице во взглядах на Ивана Грозного, то я не могу, например, согласиться со стремлением профессора Р. Г. Скрынникова уравновесить «достижениями» рассказ о преступлениях царя Ивана. По-разному мы смотрим на итоги опричнины. Я, в отличие от моего оппонента, не вижу в ней «крушения княжеско-боярского землевладения». Подробнее обо всем этом я писал в своей книге «Власть и собственность в средневековой России».
Итак: две позиции, два подхода к историческому исследованию, две концепции истории опричнины. Кто прав, кто ближе к истине, кто лучше пишет – разобраться в этом не входит в нашу задачу. Мы предлагаем вам очерки «популярной историографии», пытаемся познакомить и со страницами истории, и с существующей по той или иной теме исторической литературой. А вам уж решать, читать ли все подряд, что мы вам рекомендовали, или выбрать одну-две книги. Но вновь подчеркнем: одна-две книги по истории редко дают полное представление о предмете. Тут нужны и строгий анализ, и большой фактографический материал, и беспристрастная оценка, и субъективный взгляд, и сухая хроника событий, и историческая беллетристика. Вот почему вместо иллюстраций к портрету Ивана IV Васильевича, данному в интерьере исторической эпохи, мы рекомендовали бы в заключение книгу польского историка Казимира Валишевского «Иван Грозный». Книга эта впервые вышла в 1904 г. и была встречена читателями с большим интересом – их привлекла блестящая стилистика, обилие таинственных интриг, жестокостей опричнины, любовных приключений. Но именно в силу этого книга долгое время критически оценивалась официальной историографией до революции, а после революции вообще была исключена из круга чтения советских людей. По-своему она интересна и добавит к портрету грозного царя необходимые штрихи.
Сложна эпоха, многогранен образ царя Ивана, неоднозначны оценки событий и фактов, обширна историография проблемы. Наше прошлое вообще сложно и противоречиво. Но это наша история.
ЧЁТ И НЕЧЕТ. ИЗ ИСТОРИИ АСТРОЛОГИИ В РОССИИ ВРЕМЁН ИВАНА ГРОЗНОГО
Голод и мор помогали тирану опустошать Россию. Содрогаясь от ужаса при чтении страниц «Истории государства Российского», содержащих описание зверств опричнины, не пропустите «исторические раздумья» исследователя.
Замечательное в них проявляется умение H. М. Карамзина видеть сквозь время, абстрагируясь от своих симпатий и антипатий.
После жуткой сцены убийства Иваном Грозным «мужа храброго, именем Молчан Митьков» Карамзин предлагает следующее рассуждение:
«Таков был царь, таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении…».
А безжалостный Карамзин, отвлекший нас в сторону в начале своего рассказа об Иване описанием его действительных и мнимых достоинств, продолжает подбрасывать читателю все новые штрихи к портрету царя: его трусость, малодушие, полководческая бездарность, проявленные им во время набега на Русь орд хана Девлет-Гирея. И потом, после отмены опричнины, H. М. Карамзин, словно бы уже потеряв навсегда былое доверие к Ивану Васильевичу, подчеркивает: «Уже не было опричнины, но жертвы еще падали, хотя и реже, менее числом: тиранство казалось утомленным, дремлющим…»
«Тиран умер, как жил…» – спокойно уже констатирует историк в главе VII тома IX «Истории государства Российского», бесстрастно описывая последние дни жизни Ивана Грозного. И – беспристрастно – положительные моменты в его царствовании: строительство новых городов, продолжение внешней политики деда, успехи в торговле, умножении доходов царских за счет налогов и т. д.
Признает историк и объективные достоинства Ивана IV – «имел разум превосходный, не чуждый образования и сведений, соединенный с необыкновенным даром слова…»; был он часто «проницательный в государственной деятельности»; «любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы», казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев; «не терпел гнусного пьянства» – пьяных сажали в темницу (за исключением Святой недели и Рождества Христова); «не любя смелой укоризны, не любил иногда и грубой лести…».
Но… сам придумывал заговоры и казнил целыми семьями неугодных, поверг опричниной Русь в разор, нищету, страх и ужас. И заключительный абзац главы VII тома IX заслуживает того, чтобы его привести почти полностью: «… Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на судебнике и напоминало приобретение трех царств могольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россией более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа!»
Что к этому добавить? Только одно: чтобы учиться у истории ее нужно знать.
Выше была показана точка зрения на Грозного и его время так называемой дворянской историографии. Во второй половине XIX в. набирает силу уже буржуазная историческая наука. Историки «государственной школы» подошли к оценке царствования Ивана IV по-новому. «Эти ученые, – пишет современный исследователь темы В. Кобрин в книге «Иван Грозный», – изучали уже не столько события, сколько явления, стремились не только ярко описывать прошлое и находить в нем хорошие и дурные примеры, а познавать причины явлений, вскрывать закономерности хода истории. Историк этого типа как бы вонзал в живую ткань истории хирургический скальпель холодного анализа». Самым ярким ученым этой школы был выдающийся русский историк Сергей Михайловича Соловьев. По его представлениям, обстоятельно изложенным в многотомной «Истории России с древнейших времен», в ходе исторического развития России шла постепенная смена начал «родовых» новыми, «государственными». В этом, по его мнению, и состоял прогресс истории. Соловьев считал, что при всех жестокостях царя Ивана его деятельность была шагом вперед к победе «государственных» начал.
В то же время Соловьев резко и недвусмысленно говорил о казнях невинных людей, писал, что «не произнесет историк слова оправдания такому человеку» (на этих позициях в целом стоял и другой знаменитый русский историк, автор «Курса русской истории» В. О. Ключевский).
Концептуально с С. М. Соловьевым можно не соглашаться. Но его история – это прежде всего наука о людях, тем она и интересна.
Описание событий царствования Ивана Грозного занимает центральное место в шестом томе книги III его «Истории России с древнейших времен». Если M. М. Щербатов, H. М. Карамзин и другие представители дворянской историографии, не видя в опричнине никакого реального исторического смысла, трактовали ее как результат действия только психологических факторов, как продукт патологического психического состояния самого царя, то С. М. Соловьев к характеристике деятельности Ивана Грозного подходил по-иному. Следуя своей концепции борьбы родового и государственного начал, он одним из первых в русской исторической науке XIX в. увидел в действиях Ивана IV Васильевича исторически обусловленную закономерность. «Для Соловьева, – пишет в комментариях к шестому тому доктор исторических наук А. М. Сахаров, – время правления Ивана IV – время окончательной победы государственных отношений, при этом опричнина была последним решающим ударом по родовым отношениям, носителем которых выступало боярство». Поэтому, с точки зрения С. М. Соловьева, политика опричнины была оправданна и неизбежна: «… характер, способ действий Иоанновых исторически объясняются борьбою старого с новым…», «век задавал важные вопросы, а во главе государства стоял человек, по характеру своему способный приступить немедленно к их решению». Впервые в русской историографии опричнина характеризовалась как акт сознательной и исторически оправданной политической деятельности.
Разумеется, Соловьев не мог игнорировать негативные стороны правления Ивана IV.
И давая в целом положительную оценку деятельности Ивана Грозного и его политики, историк в то же время не оправдывает его жестокости и «тех поступков, которые назывались и должны называться своими, очень нелестными именами». «Более чем странно, – пишет он, – желание некоторых оправдать Иоанна; более чем странно смешение исторического объяснения явления с нравственным их оправданием». При этом С. М. Соловьев нередко дает психологическое объяснение поступков Ивана IV. Он пишет о «нравственном перевороте», происшедшем в молодом Иване под влиянием событий 1547 г., когда тот решил «покончить окончательно с князьями и боярами, искать опоры в лицах другого происхождения». Описывая жестокости похода Грозного 1570 г. на Тверь, Новгород и Псков, Соловьев старается объяснить их главным образом тяжелым психическим состоянием царя. С одной стороны, такая трактовка событий в известной мере оправдывала Ивана IV, с другой – была далека от объяснения действительных причин похода.
Взгляды С. М. Соловьева на политическую историю России XVI в. получили дальнейшее развитие в трудах С. Ф. Платонова и Н. П. Павлова-Сильванского (давно не переиздававшихся), которые увидели основу борьбы боярства против великокняжеской и царской власти в привилегированном землевладении аристократии.
Концепция опричнины как необходимого этапа в процессе укрепления Русского централизованного государства, представления о борьбе боярства и дворянства как о главном стержне политической истории средневековой России, об антицентрализаторских устремлениях боярства и антибоярской направленности опричнины надолго стали господствующими и в советской исторической литературе.
Это привело в 30-50-е гг. к непомерному преувеличении роли Ивана IV в истории России, – к идеализации его личности и деятельности, что особенно ярко проявилось в работах Р. Ю. Виппера, С. В. Бахрушина и И. И. Смирнова. К историкам присоединились писатели. На киноэкранах, страницах литературных произведений, театральных подмостках царя Ивана стали изображать только как великого патриота Руси, беспощадно расправлявшегося с изменниками – боярами. Даже гениальный с чисто кинематографической точки зрения фильм С. Эйзенштейна был концептуально лжив (Иван Грозный и палач Малюта Скуратов – чуть ли не единственные патриоты России) и потому не вечен. Что уже говорить о драматической дилогии А. Н. Толстого, оказавшейся слабой и в художественном отношении.
Постановление ЦК ВКП (б), в котором говорилось о «прогрессивном войске опричников», было опубликовано в 1946 г., но, судя по историческим и литературным сочинениям, какие-то негласные «рекомендации» были «спущены» гораздо раньше. Во всяком случае, в духе сталинской позиции оправдания массовых репрессий Ивана Грозного против своего народа выступали и упомянутые выше крупные историки, и авторы вузовского учебника по истории СССР 1939 г., и такие романисты, как В. И. Костылев, пухлый роман которого, откровенно фальсифицирующий историю, был удостоен Сталинской премии. Восхваление Грозного стало своеобразной демонстрацией благонадежности.
Однако даже в те десятилетия массового компромисса находились люди, способные отстаивать (порой с опасностью для жизни) научную истину. Таким человеком был С. Б. Веселовский (1876–1952). Основная часть его трудов об опричнине дошла до читателей лишь через 11 лет после смерти ученого, в 1963 г., а при жизни все книги и статьи подвергались уничтожающей критике.
Господствующей, официальной, единственной, по сути дела, концепцией, проводимой в научных трудах и литературных произведениях, остается та, согласно которой опричнина – явление исключительно прогрессивное, а Иван Грозный – «верно понимал интересы и нужды своего народа» (В. Бахрушин).
После справедливой критики этой концепции в 1956 г. началась интенсивная разработка проблем политической истории России XVI в., сопровождавшаяся пересмотром традиционных представлений. Появился ряд работ, которые при всей их несхожести и спорности в целом отмечены стремлением к переосмыслению проблемы боярства и его роли в русской истории, в политической борьбе, к переоценке смысла и направленности опричных мероприятий. Это работы Д. Н. Алшица, С. Б. Веселовского, А. А. Зимина, В. Б. Кобрина, H. Е. Носова, Р. С. Скрынникова, С. О. Шмидта. Уже рассмотренные нами ранее или только упомянутые, они, при всей их несхожести, отличаются глубиной и убедительностью рассмотрения зачастую дискуссионного материала.
Если же читатель захочет (или будет вынужден) ограничить свой круг чтения, хотелось бы в контексте разговора («образ», «портрет» Грозного) рекомендовать две наиболее глубокие, обстоятельные и доказательные работы при всей их несхожести и даже концептуальной противоположности, а может быть, именно в силу этого. Речь идет об уже упомянутых выше книгах современных ученых Р. Г. Скрынникова «Иван Грозный» и В. Б. Кобрина «Иван Грозный».
Оба автора показывают становление личности Ивана Васильевича, характеризуют реформы Избранной рады и сущность опричнины, обстоятельно рассматривают причудливые зигзаги внутренней и внешней политики Грозного. Может быть, более, чем другим авторам, этим исследователям удалось вычленить, реконструировать (подобно скульптору-антропологу M. М. Герасимову) и облик, образ грозного царя – по письмам, поступкам, отношению к другим людям, методам решения государственных задач. Через поступки, в кругу людей и показан в этих книгах Иван Грозный.
При рекомендации читателю нескольких книг (тем более – двух) по одной теме принято подчеркивать, чем они отличаются. Здесь хотелось бы отойти от канона и показать также, чем они близки: они оставляют ощущение научной добросовестности и доказательности, отличаются обстоятельным анализом большого круга источников и терпимостью к другим концепциям. И еще – эти книги написаны литературно одаренными популяризаторами исторических знаний, они в большей степени, чем сочинения талантливых историков старшего поколения (С. Б. Веселовского или А. А. Зимина), обращены к массовой аудитории. Если же говорить об отличиях метода написания исторического сочинения (речь не о «технологии»: Р. Скрынников анализирует архивные материалы и «за столом» воссоздает историческое полотно; В. Кобрин вводит промежуточную ступень – он читает цикл лекций, курс или спецкурс, записывает его, правит, редактирует и – рождается рукопись книги), то предоставим слово В. Кобрину:
«С Русланом Григорьевичем мы постоянные оппоненты. Главное, что нас разделяет, – это методика исторического исследования, разное понимание степени зависимости историка от исторического источника. Мне представляется, что Р. Г. Скрынников слишком часто, выдвигая ту или иную гипотезу, не предупреждает читателя о гипотетичности своего построения, порой не разбирает аргументацию авторов, придерживающихся иных, чем Р. Г. Скрынников, взглядов. По моему мнению, в науке спорят не тезисы, а аргументы, а потому нельзя считать доказанной новую точку зрения, пока не опровергнуты выдвигавшиеся раньше. Если же говорить о разнице во взглядах на Ивана Грозного, то я не могу, например, согласиться со стремлением профессора Р. Г. Скрынникова уравновесить «достижениями» рассказ о преступлениях царя Ивана. По-разному мы смотрим на итоги опричнины. Я, в отличие от моего оппонента, не вижу в ней «крушения княжеско-боярского землевладения». Подробнее обо всем этом я писал в своей книге «Власть и собственность в средневековой России».
Итак: две позиции, два подхода к историческому исследованию, две концепции истории опричнины. Кто прав, кто ближе к истине, кто лучше пишет – разобраться в этом не входит в нашу задачу. Мы предлагаем вам очерки «популярной историографии», пытаемся познакомить и со страницами истории, и с существующей по той или иной теме исторической литературой. А вам уж решать, читать ли все подряд, что мы вам рекомендовали, или выбрать одну-две книги. Но вновь подчеркнем: одна-две книги по истории редко дают полное представление о предмете. Тут нужны и строгий анализ, и большой фактографический материал, и беспристрастная оценка, и субъективный взгляд, и сухая хроника событий, и историческая беллетристика. Вот почему вместо иллюстраций к портрету Ивана IV Васильевича, данному в интерьере исторической эпохи, мы рекомендовали бы в заключение книгу польского историка Казимира Валишевского «Иван Грозный». Книга эта впервые вышла в 1904 г. и была встречена читателями с большим интересом – их привлекла блестящая стилистика, обилие таинственных интриг, жестокостей опричнины, любовных приключений. Но именно в силу этого книга долгое время критически оценивалась официальной историографией до революции, а после революции вообще была исключена из круга чтения советских людей. По-своему она интересна и добавит к портрету грозного царя необходимые штрихи.
Сложна эпоха, многогранен образ царя Ивана, неоднозначны оценки событий и фактов, обширна историография проблемы. Наше прошлое вообще сложно и противоречиво. Но это наша история.
ЧЁТ И НЕЧЕТ. ИЗ ИСТОРИИ АСТРОЛОГИИ В РОССИИ ВРЕМЁН ИВАНА ГРОЗНОГО
Астрологическая литература функционировала в России допетровских времен на протяжении нескольких столетий: и при этом она не была, по мнению ряда историков астрономии, порождением пришлой европейской моды, а отражала специфику культуры того или иного этапа в истории. Древней Руси. Одним из первых этот аспект распространения астрологии в России отметил в конце XIX в. историк астрономии К. Голоскевич. В весьма любопытной книге «Астрология в России в XV–XVI вв.» (1897) он писал: «Древнерусские христиане стали представлять всю природу подобно огромнейшей машине, в которой все части ее, каждое колесо, рычаг, пружину приводят в действие и направляют к своей цели известные ангелы». В этом определении была логика, продиктованная знанием культуры Древней Руси. Материальная культура Руси эпохи «Московского царства» (т. е. XV–XVI вв.) включала в себя гончарные круги, ткацкие станки, мельницы, разнообразные сверлильные устройства, замки, метательные орудия, ловушки, часы, т. е. механизмы, в которых изменение в одном приводило к изменениям в другом, как в механизме часов с их многочисленными зубчатыми передачами, где причина и следствие в движении тесно взаимосвязаны. При таком уровне мышления нетрудно предположить, что «колеса», находившиеся в общемировом «механизме» как маховые колеса, распоряжающиеся движением других шестеренок, – светил, созвездий, сменой времен года, дня и ночи, зацепляли и колесики человеческой жизни, превращаясь в образ огромного колеса фортуны.
Другой крупный историк культуры XIX в. M. Н. Сперанский внес большой вклад в изучение темы, опубликовав ряд памятников «отреченной литературы» – запрещенных по тем или иным причинам в Древней Руси кни г. Размышляя о причинах появления астрологии в Древней Руси, он писал, что в публикуемых им памятниках соединились языческие гадания и христианское миропонимание и что основой были «общечеловеческие психологические черты» – стремление знать свою судьбу.
По-новому взглянул на эти памятники культуры Древней Руси историк астрономии С. Шангин: в докладе, прочитанном в феврале 1930 г. на заседании Комиссии по истории знаний АН СССР, он отметил, что, изучая эти астрологические кодексы, неизбежно приходишь к выводу: они весьма важны для истории знаний, именно для истории естественных наук, и в частности для астрономии. Анализируя греческие рукописи из собраний русских монастырей XV–XVI вв., он отметил, что в них были заданы основные методы всех естественных наук (мир, земля и небо как единое, связанное целое). С одной стороны, астрология предшествовала астрономии. Но с другой – астрономия предшествовала астрологии, и та была всего лишь «инструментом», который мог возникнуть не ранее самих наблюдений и при помощи которого определенное время решало свои специфические временные задачи. Шангин считал астрологию своеобразным стержнем народной науки: наиболее сильная сторона народной науки, – отмечал ученый, – астрология, – поглощает или в ином случае окрашивает собой другие отрасли народного знания (магия ботаники – астроботаника, медицина – иатрософия, метеорология – астрометеорология).
Человек Древней Руси в явлениях природы видел естественную связь с временами года, которые связывались у него с периодически возвращающимся миром Солнца, Луны и созвездий. Словом, если астрономия – наука естественная, то астрология в той же мере наука и гуманитарная, она требует скорее философско-историко-культурного, нежели историко-научного подхода, и как предмет изучения находится как бы между историей науки, историей культуры и историей философии.
Все эти предварительные замечания позволяют нам убедить читателя взглянуть именно с историко-культурной точки зрения на памятники культуры эпохи «Московского царства», содержащие в себе информацию и о распространении астрологии в Древней Руси.
В наибольшей степени сохраняют такую информацию так называемые «отреченные книги», то есть запрещенные к распространению на Руси. Запрещенные, как правило, либо государем, либо духовенством Русской Православной Церкви. Особое место среди этих памятников, привлекших внимание русских ученых, по сути дела, лишь со второй половины XIX в., занимает книга Рафли. В сборнике юридических постановлений времен Ивана Грозного под названием «Стоглав» (потому что в нем действительно было сто глав) эта книга упоминается среди наиболее еретических. И среди причин запрещения главная, если ее выразить на современном языке, – это та, что под ее воздействием древние россияне «по звездам и по планетам гадают». А далее разъясняется: употребление книги не только противно Богу, но и государству, ибо производившиеся по ней гадания могли использоваться для введения в заблуждение правосудия, ибо гадания использовались для поддержки участников судебных поединков, отстаивавших неправое дело. Однако это обвинение имеет отношение скорее к другой «запрещенной» вместе с «Рафли» книге – «Аристотелевым вратам», действительно содержавшей руководство для гадания об исходе поединков. Во всяком случае, во времена Ивана Грозного любая астрологическая литература на Руси запрещалась, гадающие по звездам и планетам отлучались от церкви и преследовались государством. Даже в источниках первой половины XVII в. мы находим упоминания о конкретных наказаниях россиян за хранение «нелегальной литературы». Так, дошедшая до наших дней грамота патриарха Филарета, писанная в 1628 г. в Нижегородском Печорском монастыре, рассказывает жуткую историю: за хранение «тетрадей гадательных, именуемых Рафли» любознательный дьячок Семейка Григорьев был подвергнут жестокой порке, закован в ножные кандалы и отправлен на год на самые тяжелые монастырские работы. Книга, у него найденная, была сожжена. И сам дьяк после возвращения с каторжных монастырских работ «… лишен святого причастия вплоть до смертного часа его…».
Что же это за книга, которой так боялись на Руси XV–XVI вв. и за чтение которой столь сурово наказывали? Некоторые ученые связывают книгу Рафли, упоминаемую в русских источниках, с гадальными текстами, известными на мусульманском Востоке под названием «raml», в Византии под названием «pαμπλioy» и в Западной Европе, как геемантия. Наиболее основательно эту версию разработал русский ученый XIX в. М. Сперанский.
Рукопись книги, обнаруженная уже в XX в. и хранящаяся ныне в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки, в составе коллекции В. Десницкого, подтверждает эту версию.
Русские Рафли – это книга, посвященная способу гадания, аналогичному тому, которое было широко распространено на мусульманском Востоке и в Западной Европе. Первоначально такое гадание производилось на земле или песке (кстати, арабское словом «raml» означает песок), а затем та же операция стала выполняться на бумаге, аспидной доске и др. Западноевропейское название – «геемантия» – сохраняет воспоминание о том, что гадали на земле.
В качестве основного элемента гадания выступают условные фигуры, каждая из которых представляет комбинацию точек. Эти точки выстраиваются в столбик из четырех горизонтальных рядов, в каждом из которых может находиться одна или две точки. Геомантические фигуры образуются путем проставления нескольких рядов точек (без подсчета их), а затем выяснения, четное или нечетное число получилось в том или ином ряду. При этом для выяснения четности или нечетности ряда точек их предписывалось соединять попарно линией. Четная цифра дает две точки в определенном ряду образуемой фигуры, нечетная – одну точку. Такое гадание представляет собой, по сути дела, усложненную разновидность наиболее примитивных гаданий, основанных на двойном принципе и возможности альтернативного результата. В этом плане с геомантией и Рафлями принципиально сходно древнейшее китайское гадание, известное по классической «Книге перемен».
Хотя книга Рафли – явное заимствование в древнерусской культуре, ученые отмечают, что за много веков до нее гадания, построенные по принципу «чет-нечет», у славян уже связывались с астрологией. Эта традиция, во всяком случае, восходит к языческим временам.
Сохранившаяся до наших дней рукопись книги Рафли представляет собой не просто специализированный гадательный текст, а целый трактат, в первой части которого имеются обширные разделы, содержащие календарные, астрономические, астрологические сведения общего характера. В книге имеются также легендарные сведения о происхождении как астрологической традиции в целом, так и данного конкретного гадания.
Долгое время ученым не был известен автор русского варианта Рафли, точнее – русской компиляции ряда древних источников. Уже в 80-е годы XX века современному исследователю А. А. Турилеву удалось доказать, что и автор компиляции книги Рафли, и автор рукописи, хранившейся в Центральном государственном архиве державных актов и представляющей из себя календарно-астрономический текст древнерусского астролога, – одно лицо, а именно – Иван Рыков, современник Ивана Грозного. Помимо этих двух текстов, книги Рафли и календарно-астрономического текста, Ивану Рыкову приписывают и сохранившийся по рукописи XVII в. текст медико-астрологического характера – Руководство по кровопусканию. Он облечен в эпистолярную форму, русское слово «святцы» употребляется в нем как эквивалент иноязычного «календарь». Главное же, можно сказать, достоинство рукописи, с точки зрения историка, в том, что она, в отличие от подавляющего большинства русских астрологических текстов того времени, – не анонимна, что, в частности, и позволило провести экспертизу авторства Ивана, как он называет себя в подписи, «грешного», по другим сходным по манере текстам.
Другой крупный историк культуры XIX в. M. Н. Сперанский внес большой вклад в изучение темы, опубликовав ряд памятников «отреченной литературы» – запрещенных по тем или иным причинам в Древней Руси кни г. Размышляя о причинах появления астрологии в Древней Руси, он писал, что в публикуемых им памятниках соединились языческие гадания и христианское миропонимание и что основой были «общечеловеческие психологические черты» – стремление знать свою судьбу.
По-новому взглянул на эти памятники культуры Древней Руси историк астрономии С. Шангин: в докладе, прочитанном в феврале 1930 г. на заседании Комиссии по истории знаний АН СССР, он отметил, что, изучая эти астрологические кодексы, неизбежно приходишь к выводу: они весьма важны для истории знаний, именно для истории естественных наук, и в частности для астрономии. Анализируя греческие рукописи из собраний русских монастырей XV–XVI вв., он отметил, что в них были заданы основные методы всех естественных наук (мир, земля и небо как единое, связанное целое). С одной стороны, астрология предшествовала астрономии. Но с другой – астрономия предшествовала астрологии, и та была всего лишь «инструментом», который мог возникнуть не ранее самих наблюдений и при помощи которого определенное время решало свои специфические временные задачи. Шангин считал астрологию своеобразным стержнем народной науки: наиболее сильная сторона народной науки, – отмечал ученый, – астрология, – поглощает или в ином случае окрашивает собой другие отрасли народного знания (магия ботаники – астроботаника, медицина – иатрософия, метеорология – астрометеорология).
Человек Древней Руси в явлениях природы видел естественную связь с временами года, которые связывались у него с периодически возвращающимся миром Солнца, Луны и созвездий. Словом, если астрономия – наука естественная, то астрология в той же мере наука и гуманитарная, она требует скорее философско-историко-культурного, нежели историко-научного подхода, и как предмет изучения находится как бы между историей науки, историей культуры и историей философии.
Все эти предварительные замечания позволяют нам убедить читателя взглянуть именно с историко-культурной точки зрения на памятники культуры эпохи «Московского царства», содержащие в себе информацию и о распространении астрологии в Древней Руси.
В наибольшей степени сохраняют такую информацию так называемые «отреченные книги», то есть запрещенные к распространению на Руси. Запрещенные, как правило, либо государем, либо духовенством Русской Православной Церкви. Особое место среди этих памятников, привлекших внимание русских ученых, по сути дела, лишь со второй половины XIX в., занимает книга Рафли. В сборнике юридических постановлений времен Ивана Грозного под названием «Стоглав» (потому что в нем действительно было сто глав) эта книга упоминается среди наиболее еретических. И среди причин запрещения главная, если ее выразить на современном языке, – это та, что под ее воздействием древние россияне «по звездам и по планетам гадают». А далее разъясняется: употребление книги не только противно Богу, но и государству, ибо производившиеся по ней гадания могли использоваться для введения в заблуждение правосудия, ибо гадания использовались для поддержки участников судебных поединков, отстаивавших неправое дело. Однако это обвинение имеет отношение скорее к другой «запрещенной» вместе с «Рафли» книге – «Аристотелевым вратам», действительно содержавшей руководство для гадания об исходе поединков. Во всяком случае, во времена Ивана Грозного любая астрологическая литература на Руси запрещалась, гадающие по звездам и планетам отлучались от церкви и преследовались государством. Даже в источниках первой половины XVII в. мы находим упоминания о конкретных наказаниях россиян за хранение «нелегальной литературы». Так, дошедшая до наших дней грамота патриарха Филарета, писанная в 1628 г. в Нижегородском Печорском монастыре, рассказывает жуткую историю: за хранение «тетрадей гадательных, именуемых Рафли» любознательный дьячок Семейка Григорьев был подвергнут жестокой порке, закован в ножные кандалы и отправлен на год на самые тяжелые монастырские работы. Книга, у него найденная, была сожжена. И сам дьяк после возвращения с каторжных монастырских работ «… лишен святого причастия вплоть до смертного часа его…».
Что же это за книга, которой так боялись на Руси XV–XVI вв. и за чтение которой столь сурово наказывали? Некоторые ученые связывают книгу Рафли, упоминаемую в русских источниках, с гадальными текстами, известными на мусульманском Востоке под названием «raml», в Византии под названием «pαμπλioy» и в Западной Европе, как геемантия. Наиболее основательно эту версию разработал русский ученый XIX в. М. Сперанский.
Рукопись книги, обнаруженная уже в XX в. и хранящаяся ныне в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки, в составе коллекции В. Десницкого, подтверждает эту версию.
Русские Рафли – это книга, посвященная способу гадания, аналогичному тому, которое было широко распространено на мусульманском Востоке и в Западной Европе. Первоначально такое гадание производилось на земле или песке (кстати, арабское словом «raml» означает песок), а затем та же операция стала выполняться на бумаге, аспидной доске и др. Западноевропейское название – «геемантия» – сохраняет воспоминание о том, что гадали на земле.
В качестве основного элемента гадания выступают условные фигуры, каждая из которых представляет комбинацию точек. Эти точки выстраиваются в столбик из четырех горизонтальных рядов, в каждом из которых может находиться одна или две точки. Геомантические фигуры образуются путем проставления нескольких рядов точек (без подсчета их), а затем выяснения, четное или нечетное число получилось в том или ином ряду. При этом для выяснения четности или нечетности ряда точек их предписывалось соединять попарно линией. Четная цифра дает две точки в определенном ряду образуемой фигуры, нечетная – одну точку. Такое гадание представляет собой, по сути дела, усложненную разновидность наиболее примитивных гаданий, основанных на двойном принципе и возможности альтернативного результата. В этом плане с геомантией и Рафлями принципиально сходно древнейшее китайское гадание, известное по классической «Книге перемен».
Хотя книга Рафли – явное заимствование в древнерусской культуре, ученые отмечают, что за много веков до нее гадания, построенные по принципу «чет-нечет», у славян уже связывались с астрологией. Эта традиция, во всяком случае, восходит к языческим временам.
Сохранившаяся до наших дней рукопись книги Рафли представляет собой не просто специализированный гадательный текст, а целый трактат, в первой части которого имеются обширные разделы, содержащие календарные, астрономические, астрологические сведения общего характера. В книге имеются также легендарные сведения о происхождении как астрологической традиции в целом, так и данного конкретного гадания.
Долгое время ученым не был известен автор русского варианта Рафли, точнее – русской компиляции ряда древних источников. Уже в 80-е годы XX века современному исследователю А. А. Турилеву удалось доказать, что и автор компиляции книги Рафли, и автор рукописи, хранившейся в Центральном государственном архиве державных актов и представляющей из себя календарно-астрономический текст древнерусского астролога, – одно лицо, а именно – Иван Рыков, современник Ивана Грозного. Помимо этих двух текстов, книги Рафли и календарно-астрономического текста, Ивану Рыкову приписывают и сохранившийся по рукописи XVII в. текст медико-астрологического характера – Руководство по кровопусканию. Он облечен в эпистолярную форму, русское слово «святцы» употребляется в нем как эквивалент иноязычного «календарь». Главное же, можно сказать, достоинство рукописи, с точки зрения историка, в том, что она, в отличие от подавляющего большинства русских астрологических текстов того времени, – не анонимна, что, в частности, и позволило провести экспертизу авторства Ивана, как он называет себя в подписи, «грешного», по другим сходным по манере текстам.