Страница:
розу, полученную в дар от своей возлюбленной. А потом злодей еще и отрубает
несчастному голову... И из сказок Оскара Уайльда мне больше всего полюбилась
одна - "Рыбак и его душа", где волны выбрасывают на берег труп юного рыбака,
сжимающего в мертвых объятиях русалку.
Разумеется, нравилось мне многое и из таких вещей, которые любят
обычные дети. У Андерсена, например, я часто читал сказку "Соловей", с
удовольствием рассматривал комиксы. Но сердце мое неудержимо тянулось туда,
где царили Смерть, Ночь и Кровь.
Меня постоянно преследовали видения, в которых присутствовали
"сраженные принцы". Объяснит ли мне кто-нибудь когда-нибудь, отчего образ
юного принца в восхитительно облегающих лосинах, принца, обреченного на
жестокую смерть, вызывал такой восторг в моей детской душе?
Я помню одну венгерскую сказку с замечательными цветными картинками,
выполненными на удивление реалистично. Одна из них надолго завладела моим
сердцем.
Там был принц, одетый в черные рейтузы, розовый кафтан с золотой
вышивкой, синюю мантию с алым подбоем и опоясанный зеленым с золотом ремнем.
Голову его венчал такой же золотисто-зеленый шлем, на боку висел
ярко-красный меч, за спиной - зеленый кожаный колчан со стрелами. В левой,
одетой в белую перчатку, руке принц сжимал лук, а правой опирался о ствол
могучего дерева. С величаво-меланхоличным выражением лица юноша смотрел
вниз, прямо в пасть ужасного дракона, готового на него наброситься. В чертах
принца читалась решимость встретить смерть. Если б ему суждено было выйти из
схватки победителем, разве был бы я до такой степени заворожен этой
картиной? К счастью, принц был обречен.
Но, увы, гибель его оказалась не окончательной. Для того чтобы спасти
сестру и жениться на прекрасной волшебной принцессе, он должен был семь раз
вынести испытание смертью. Но во рту у принца имелся заветный алмаз,
благодаря которому он всякий раз воскресал и в конце концов добился своего
счастья. На моей любимой картинке изображалась его первая смерть - испытание
пастью дракона. Потом принца схватит гигантский паук, который пронзит его
тело отравленным жалом и "пожрет без остатка". Еще герою сказки предстояло
утонуть, сгореть в огне, быть искусанным осами и змеями, свалиться в яму,
"утыканную бесчисленными и острыми саблями", пасть под "дождем из огромных
камней".
Гибель в пасти дракона описывалась весьма красочно и подробно: "Дракон
тут же жадно впился в принца клыками. Разрываемому на мелкие кусочки юноше
было невыносимо больно, но он терпел муку, пока чудовище не изжевало его
целиком. Тут принц вдруг ожил, тело его срослось, и он выскочил из драконьей
пасти! И не было на нем не единой царапины. А дракон бухнулся оземь и
издох".
Я прочел этот абзац раз сто, не меньше. Но предложение "И не было на
нем ни единой царапины" казалось мне серьезной ошибкой, которую непременно
следовало исправить. Автор допустил тут огромный промах, он меня предал -
так я думал.
И в конце концов я сделал замечательное открытие: оказалось, что можно
закрыть пальцами совсем небольшой кусочек текста, и сказка станет идеальной:
"Дракон тут же жадно впился в принца клыками. Разрываемому на мелкие кусочки
юноше было невыносимо больно, но он терпел муку, пока чудовище не изжевало
его целиком. Тут принц вдруг... бухнулся оземь и издох".
Взрослому подобная цензура показалась бы абсурдом. Да и сам юный
своенравный цензор отлично видел противоречие между тем, что чудовище
изжевало принца целиком, и тем, что он потом "бухнулся оземь и издох", но не
желал отказываться ни от первого, ни от второго.
Я часто с наслаждением воображал, как погибаю в бою или падаю,
сраженный рукой убийцы. И в то же время я панически боялся смерти. Бывало,
доведу горничную до слез своими капризами, а на следующее утро смотрю - она
как ни в чем не бывало подает мне с улыбкой завтрак. Я видел в этой улыбке
скрытую угрозу, дьявольскую гримасу уверенности в победе надо мной. И я
убеждал себя, что горничная из мести замыслила меня отравить. Волны ужаса
раздували мне грудь. Я не сомневался, что в пище отрава, и ни за что на
свете не прикоснулся бы к ней. А после завтрака, вставая из-за стола,
смотрел в лицо горничной с торжеством: что, мол, съела? Я воображал, что она
глядит на остывший, невыпитый бульон вне себя от горя - ведь ее коварный
замысел разгадан.
Бабушка запрещала мне играть с соседскими мальчишками, во-первых,
опасаясь за мое слабое здоровье, а во-вторых, не желая, чтобы я учился у них
всяким гадостям. Поэтому участницами моих игр были няньки, служанки, да еще
три жившие неподалеку девочки, специально отобранные бабушкой. Малейший шум
- хлопанье дверьми, звук игрушечной трубы, громкая возня - немедленно
вызывали у хозяйки дома невралгию в правой коленке, так что играть
приходилось только в тихие девчоночьи игры. Посему я с большей охотой
проводил время в одиночестве, читая, складывая кубики, рисуя или предаваясь
фантазиям. Позднее, когда родились сестра и брат (которых, как меня, не
отдали на попечение бабушки), отец позаботился о том, чтобы они росли
свободно и привольно. Но я уже не завидовал их шумным забавам.
Другое дело, когда я попадал в гости к своим кузинам. Там от меня
требовалось, чтобы я вел себя "как положено мальчику". Помню один случай.
Это было весной того года, когда я начал ходить в школу, мне шел седьмой
год. Я гостил в доме своей двоюродной сестренки - назовем ее Сугико. Моя
тетка так расхваливала меня: какой я стал большой и взрослый, - что
польщенная бабушка позволила мне попробовать блюдо, которое считалось для
меня запретным. Страшась приступов моей самоинтоксикации, бабушка почему-то
решила, что мне нельзя есть "рыбу с голубой чешуей". Поэтому мне всегда
подавали камбалу, карпа либо палтуса, у которых мясо белого цвета. Картофель
я получал только в виде жиденького пюре. Мне запрещалось есть соевые
сладости - только тоненькие бисквиты, вафельки и галеты. На десерт я получал
протертое яблоко и несколько долек мандарина. Вот почему первую в своей
жизни "рыбу с голубой чешуей" (это был желтохвост) я ел с огромным
удовольствием. Ее вкус казался мне чудесным, ибо в нем я ощущал сладость
"взрослости"; но вместе с тем было и смутно тревожное, тяжелое чувство - я
боялся становиться взрослым; мне и сейчас делается не по себе, когда я ем
эту рыбу.
Сугико была крепким, жизнерадостным ребенком. Когда ночью меня
укладывали спать к ней в комнату, моя кузина, едва коснувшись головой
подушки, сразу же засыпала, словно отключалась. Я же, вечно мучавшийся
бессонницей, лежал и смотрел на нее со смесью легкой зависти и восхищения.
В гостях у Сугико мне предоставляли куда больше свободы, чем дома.
Здесь не было воображаемых соперников, только и думающих, как отобрать меня
у бабушки (то есть моих родителей), поэтому она со спокойной душой позволяла
мне резвиться на воле. Дома же я постоянно был обязан находиться в поле ее
зрения.
Но на время обретаемая свобода не приносила мне радости. Я чувствовал
себя, как человек, поднявшийся с постели после тяжелой болезни: все его
движения скованны и неуверенны, он делает их словно по обязанности. Куда с
большим удовольствием выздоравливающий улегся бы обратно в кровать. И потом,
в доме Сугико считалось само собой разумеющимся, что я буду вести себя как
самый нормальный мальчишка. И я начинал играть роль "нормального мальчишки",
к которой мое сердце вовсе не лежало. Примерно тогда я понял одну вещь:
когда я являю окружающим свою подлинную суть, они почитают это лицедейством,
когда же я разыгрываю перед ними спектакль, люди считают, что я веду себя
естественно.
Именно роль "нормального мальчишки" заставила меня предложить Сугико и
еще одной нашей кузине: "Давайте играть в войну!" Вообще-то для девочек игра
была не самая подходящая, и обе амазонки отнеслись к моей идее без особого
энтузиазма. Должен сказать, что игру в войну я затеял из-за превратного
представления о том, каким должен быть "нормальный мальчишка": гонять
девчонок и не давать им спуску.
И вот в доме и во дворе началась скучная, никому из участников не
интересная игра в войну. Сугико засела в кустах и изображала пулемет:
"Та-та-та-та". Я решил, что пора положить этому занудству конец, и кинулся
обратно в дом. Пулеметчица побежала за мной, не прекращая "стрелять". Тогда
я схватился за грудь и рухнул на пол.
- Ты чего? - испугались кузины.
Не двигаясь и не открывая глаз, я ответил:
- Я убит в бою.
Как приятно это было - представлять себя лежащим навзничь. Невыразимый
восторг охватил меня от одной фантазии, будто я застрелен и умираю. Я
подумал, что, случись со мной такое, я бы, наверное, даже боли не
чувствовал...
Детство, детство...
Мне вспоминается образ, который можно назвать символом тех лет. Он
олицетворяет для меня сегодня все мое детство. Именно в тот миг оно, готовое
меня покинуть, прощально взмахнуло рукой. У меня тогда возникло странное
ощущение: будто мой внутренний отсчет времени прекратился, время хлынуло
волной и вдруг замерло перед этой картиной, вбирая в себя людей, движения,
звуки; когда точная копия будет составлена, оригинал растворится в глубинах
времени, а мне на память останется портрет, точный макет моего детства. У
каждого, наверное, хранится в памяти какое-нибудь событие, ставшее символом
ранних лет жизни. Только в большинстве случаев воспоминание это бывает
нечетким, как бы смазанным, его и событием-то не назовешь.
А случилось вот что. Однажды, во время летнего праздника, в ворота
нашего дома снежной лавиной ворвалась шумная церемониальная процессия.
Бабушка попросила организаторов, чтобы ради старухи с больными ногами и
ее маленького внука праздничное шествие прошло по нашей улице и завернуло к
нам во двор. Обычно процессия следовала другим путем, но каждый год этот
маршрут немного менялся, так что старейшина праздника согласился, а потом
шествие мимо нашего дома постепенно вошло в традицию.
Все домашние, и я в том числе, стояли во дворе. Витые железные ворота
были широко распахнуты, свежевымытые каменные плиты мостовой сияли чистотой.
Неровный гул барабанов понемногу приближался.
Вскоре послышалось и пение; размеренное и заунывное, оно прорывалось
сквозь крики и шум; я мог разобрать лишь отдельные слова, но песня явно
заключала в себе главный смысл всего этого суетного и хаотического действа.
Песня прославляла вульгарность единения человека с вечностью и еще ту
грусть, которую несет в себе это единение, достигаемое смешением набожности
и распущенности. Слились воедино все звуки: звон медных колец на
церемониальном шесте священника, глухой рокот барабанов, вопли парней,
тащивших носилки с алтарем. Сердце мое колотилось так сильно, что я едва мог
дышать. (С тех пор радостное нетерпение для меня не столько сладостно,
сколько мучительно.) Священник, несший церемониальный шест, был в маске
лиса-оборотня. Золотые глаза этого мистического зверя смотрели прямо на
меня, их взгляд завораживал. Я схватился за рукав кого-то из домашних и
вдруг ощутил, что в ликовании, которое вызывает во мне все это зрелище, есть
нечто почти пугающее. Я уже готов был бежать оттуда. Именно тогда
сформировалось мое отношение к жизни: когда я слишком страстно чего-то жду,
когда мое воображение заранее разукрашивает грядущее событие сверх всякой
меры, в конце концов получается вечно одно и то же: наступает долгожданный
миг - и я убегаю прочь.
Мимо пронесли оплетенный соломенными веревками сундук для
пожертвований; толпа ребятишек, весело толкаясь, протащила детский алтарь; и
вот показался главный алтарь, величественный черно-золотой о-микоси. Я еще
издалека увидел золотого феникса, венчавшего алтарь; священная птица
ослепительно вспыхивала, как бы покачиваясь на людских волнах, и мою душу
охватило какое-то странное беспокойство. Вокруг алтаря воздух сгустился, там
царило ядовитое тропическое безветрие. Ленивым, жарким, порочным облаком
клубилось оно над голыми плечами молодых носильщиков. А внутри о-микоси, за
мишурой красно-белых шнуров, перилец, блестевших черным лаком и позолотой,
за плотно закрытой золоченой дверцей, таился куб кромешной тьмы; в такт
движениям толпы этот прямоугольный кусок ночной пустоты покачивался вправо,
влево, вверх, вниз, безраздельно властвуя над безоблачным летним полуднем.
Алтарь приблизился к нам. Тащившие его парни были одеты в одинаковые
цветные куртки, распахнутые на их голых телах; носильщики двигались так
беспорядочно, что казалось, будто о-микоси напился пьян. Ноги парней
заплетались, глаза словно бы и не смотрели ни на что земное. Один, с веером
распорядителя в руке, бегал вокруг носильщиков и подбадривал их зычными
криками. Временами алтарь угрожающе накренивался, и тогда все тонуло в
едином оглушительном вопле толпы.
Тут кто-то из домашних, наверное, забеспокоился: не двинется ли под
воздействием некоего порыва вся эта дикая толчея в нашу сторону. Кто-то
крикнул: "Осторожно!" Меня вдруг дернул за руку тот взрослый, за кого я
держался, и куда-то потащил. Мы бегом промчались через двор, взбежали на
второй этаж, и то, что было дальше, я видел уже с балкона. Затаив дыхание, я
смотрел, как толпа со своим черным алтарем беснуется перед нашим домом.
Я долго размышлял потом, стараясь понять, что за сила управляла этими
людьми? Но все-таки не понял, почему несколько десятков горланящих парней
вдруг разом, будто подчиняясь единой воле, ринулись в наши ворота.
Толпа с упоением растоптала все, что росло в саду. Скучный, давно
надоевший мне двор совершенно преобразился. После пьяных метаний алтаря из
стороны в сторону там не уцелело ни одного кустика. Я так и не проникся
смыслом случившегося. На празднике самые разнообразные звуки временами как
бы поглощали друг друга, и мне казалось, что в наш дом поочередно
заглядывали то застывшее безмолвие, то бессмысленный грохот. Точно так же
запечатлелись в моей памяти и цвета: золотой, алый, лиловый, зеленый,
желтый, синий, белый перемешались, слились воедино, и в этой гамме
господствовали то золотые тона, то синие.
Но ярче всего мне запомнились не звуки и не цвета, а нечто совсем
другое, повергшее меня в ужас и перевернувшее всю мою душу. То были лица
носильщиков алтаря - на них застыла маска такого неистового, развратного
опьянения жизнью!..
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мне было двенадцать лет, и я вот уже целый год страдал, - как страдает
ребенок, которому досталась удивительная и непонятная игрушка.
Игрушка эта иногда вдруг набухала и всем своим видом намекала, что,
если научиться с ней обращаться, возможны какие-то очень интересные игры. Но
инструкции к ней не было, и всякий раз, когда игрушка выказывала желание
вовлечь меня в свои забавы, я терялся. Иногда от унижения и нетерпения мне
хотелось ее разломать. Но в конце концов я уступал этой своенравной
мучительнице, в чьем облике таилась какая-то сладкая тайна, и просто
пассивно наблюдал - что будет дальше.
Со временем я стал прислушиваться к игрушке более спокойно, желая
понять, куда она меня зовет. И тогда я обнаружил, что у нее есть свои
определенные склонности, свое внутреннее устройство. Склонности эти
постепенно выстраивались в единую цепочку: детские фантазии; загорелые тела
юношей на пляже; пловец, которого я видел в бассейне; смуглый жених одной из
моих кузин; мужественные герои приключенческих романов. Прежде я
заблуждался, полагая, что мое влечение к подобным вещам имеет чисто
поэтическую природу.
Кроме того, моя игрушка поднимала голову каждый раз, когда я
представлял себе смерть, кровь и мускулистое тело. У паренька,
прислуживавшего в нашем доме, я тайком брал иллюстрированные журналы, на
красочных обложках которых были изображены кровавые поединки, молодые
самураи, делающие харакири, и солдаты, падающие на бегу, прижав ладони к
окровавленной груди. Встречались в журналах и фотографии молодых борцов сумо
- неименитых и еще не успевших заплыть жиром... При виде подобных картинок
игрушка немедленно оживлялась, проявляя все признаки любопытства. Возможно,
точнее было бы назвать это не "любопытством", а "любовью" или, скажем,
"требовательностью".
Когда связь этих событий стала мне ясна, я начал стремиться к
наслаждению уже сознательно, намеренно. Возникла система отбора и
подготовки. Если мне казалось, что картинка в журнале недостаточно красочна
или выразительна, я брал цветные карандаши, перерисовывал ее на лист бумаги,
а дальше уже подправлял, как хотел. Так появились рисунки цирковых атлетов,
корчащихся от удара штыком в грудь, и разбившихся канатоходцев с расколотым
черепом и залитым кровью лицом. Свои "жестокие картинки" я прятал в самом
дальнем углу книжного шкафа и, помню, иногда, сидя в школе на уроке,
переставал слышать учителя и замирал от ужаса при одной мысли, что кто-то из
домашних найдет мой тайник. Однако уничтожить их не решался - слишком уж
привязалась к ним моя игрушка.
Так и жил я со своей капризной игрушкой день за днем, месяц за месяцем,
не имея представления не то что о главном предназначении этого инструмента,
но даже о вспомогательной его функции, которую со временем я стал называть
своей "дурной привычкой".
А в жизни нашей семьи тем временем происходили перемены. Мы оставили
особняк, в котором я появился на свет, и теперь семейство, разделившись
пополам, проживало в двух домах, расположенных неподалеку друг от друга. В
одном жили бабушка, дедушка и я, во втором мои родители, брат и сестра. Отец
уехал в служебную командировку за границу, побывал в разных европейских
странах, потом вернулся обратно. Вскоре после этого они с матерью опять
переехали на новое место. Воспользовавшись поводом, отец наконец-то
потребовал, чтобы меня вернули родителям. Произошло расставание с бабушкой
(отец назвал эту сцену "современной трагедией"), и я оказался в родительском
доме. Теперь до особняка, где жили бабушка и дедушка, путь был не очень
близким: несколько остановок на электричке, а потом еще и на трамвае.
Осиротевшая бабушка день и ночь рыдала, сжимая в руках мою фотокарточку. Я
был обязан раз в неделю ночевать у нее в доме, и, если мой визит почему-либо
срывался, с ней происходил припадок. Так в двенадцать лет я обзавелся
страстной шестидесятилетней возлюбленной.
Вскоре отец был переведен работать в Осаку, куда уехал один, без семьи.
Однажды из-за простуды я не пошел в гимназию и сидел у отца в кабинете,
с интересом рассматривая альбомы, привезенные из-за границы. В особенности
меня покорили греческие скульптуры из итальянских музеев. Эти черно-белые
фотографии волновали меня больше, чем прочие репродукции обнаженной натуры.
Скорее всего, объяснялось это очень просто: скульптуры выглядели более
живыми.
В тот день я впервые держал в руках нечто подобное. Отчасти это
объяснялось тем, что отец, вечный скупердяй, прятал дорогие альбомы
подальше, чтобы дети не хватали их грязными руками (еще он не хотел, чтобы я
разглядывал там голых женщин, - о, какое заблуждение!); да потом, я и сам не
очень интересовался живописью, не ожидая от нее такого наслаждения, какое
доставляли мне иллюстрированные журналы.
Итак, я сидел и перелистывал справа налево страницы альбома, их
оставалось уже совсем немного. И вдруг взору моему открылся образ, созданный
специально для меня и давно меня дожидавшийся.
Это была репродукция "Святого Себастьяна" кисти Гвидо Рени, из
картинной галереи генуэзского Палаццо-Россо.
Святой Себастьян был привязан к черному кривому стволу дерева; за его
спиной виднелся по-тициановски мрачный фон: темный лес, вечернее небо,
тусклый ландшафт. Обнаженное тело божественно прекрасного юноши было прижато
к дереву, но кроме веревок, стягивавших высоко поднятые руки, других пут
видно не было. Бедра святого Себастьяна прикрывал кусок грубой белой ткани.
Я догадался, что это какой-то христианский мученик. Однако в творении
Гвидо Рени, мастера позднего Ренессанса и последователя эклектизма, даже
чисто христианский сюжет обрел аромат язычества. Тело Себастьяна, не
уступавшего красотой самому Антиною, прекрасно; на нем не видны следы
истязаний, как у других святых, над ним не властна старость. Оно излучает
лишь сияние молодости, красоты и наслаждения.
Это ослепительно белое тело, оттененное мрачным, размытым фоном,
светоносно. Мускулистые руки преторианца, привыкшие владеть луком и мечом,
грубо заломлены над головой; запястья их стянуты веревкой. Лицо поднято
вверх, широко раскрытые глаза созерцают свет небесный, взгляд их ясен и
спокоен. В напряженной груди, тугом животе, слегка вывернутых бедрах - не
конвульсия физического страдания, а меланхолический экстаз, словно от звуков
музыки. Если б не стрелы, впившиеся одна слева, под мышку, другая справа, в
бок, можно было бы подумать, что этот римский атлет отдыхает в саду,
прислонившись спиной к дереву.
Но стрелы глубоко вонзились в его напряженную, юную, благоуханную
плоть, обожгли ее пламенем невыносимой муки и невыразимого наслаждения. Нет
потоков крови, как на других картинах святого Себастьяна, да и стрелы всего
две; их мирные грациозные тени легли на мрамор кожи мученика, словно тени
ветвей на ступени античной лестницы.
Естественно, все эти мысли и наблюдения относятся к более позднему
времени. Когда же я увидел картину впервые, всего меня охватило просто
какое-то языческое ликование. Кровь закипела в жилах, и мой орган
распрямился, будто охваченный гневом. Казалось, он вот-вот лопнет от
чрезмерной раздутости; на сей раз он настойчиво требовал от меня каких-то
действий, клял хозяина за невежество и возмущенно задыхался. И моя рука
неловко, неумело задвигалась. Тут из самых глубин моего тела стремительно
поднялась некая темная, сверкающая волна. И не успел я прислушаться к новому
ощущению, как волна эта разлетелась брызгами, ослепив и опьянив меня.
Немного придя в себя, я с испугом огляделся по сторонам. За окном
шелестел клен, пятна света и тени от его листвы покрывали весь письменный
стол: учебники, словари, альбомы, тетради, чернильницы. И повсюду - на
золотом тиснении книжного корешка, на обложке словаря, на стенке чернильницы
- лежали белые мутные капли. Одни лениво и тяжело стекали книзу, другие
тускло поблескивали, как глаза мертвых рыб. К счастью, альбом я успел
прикрыть ладонью - чисто инстинктивно, - и репродукция не запачкалась.
Это была моя первая эякуляция, а заодно и первый опыт, случайный и
неуклюжий, моей "дурной привычки".
Магнус Хиршфельд помещает изображения святого Себастьяна на первое
место среди всех произведений скульптуры и живописи, пользующихся особым
расположением гомосексуалистов. Это очень интересное наблюдение. Оно
свидетельствует о том, что в большинстве случаев у гомосексуалистов, в
особенности прирожденных, склонность к однополой любви сочетается и
замысловатым образом переплетается с садистскими импульсами.
Согласно преданию, святой Себастьян родился в середине III века, стал
трибуном преторианской гвардии и отдал жизнь за христианскую веру, не дожив
и до тридцати лет. В год его гибели (288 г. христианской эры) правил
император Диоклетиан. Этот монарх выдвинулся наверх из самых низов, добился
всего собственными руками и слыл человеком не жестоким, но его соправитель
Максимилиан отличался лютой ненавистью к новой вере. Известно, что он
повелел казнить юного африканца Максимилиануса, отказавшегося исполнять
обязанности солдата, ибо они противоречили христианскому пацифизму. Точно
так же умертвил он центуриона Марцеллуса, упорствовавшего в верности Христу.
Вот при каких обстоятельствах встретил свою мученическую кончину святой
Себастьян.
Когда стало известно, что трибун преторианцев втайне исповедует
запрещенное вероучение, посещает заточенных в темницы христиан и склоняет к
своей религии римлян, включая самого римского градоправителя, Диоклетиан
велел предать смутьяна смерти. Утыканное стрелами, брошенное палачами тело
забрала одна благочестивая вдова, дабы предать прах убиенного земле. Тут
обнаружилось, что в праведнике еще теплится жизнь. Вдове удалось выходить
Себастьяна, но, едва встав на ноги, он снова бросил вызов императору и его
языческим богам, после чего был забит до смерти палками.
Историю о воскрешении Себастьяна после расстрела, конечно же, следует
отнести к категории "чудес". Разве может человек, пронзенный таким
количеством стрел, остаться в живых?
Для того чтобы читатель лучше понял, сколь неистово чувственная радость
овладевала мною при мысли о святом Себастьяне, приведу здесь неоконченное
произведение в прозе, которое я написал несколько лет спустя.
СВЯТОЙ СЕБАСТЬЯН Поэма в прозе
Однажды я сидел в классе и смотрел, как за окном ветер гнет и никак не
согнет невысокое деревце клена. У меня защемило сердце - столь поразительно
прекрасен был тот клен. Узким треугольником с закругленной вершиной высился
он над травой, его симметричные ветви, отягощенные своим зеленым грузом,
напоминали свечи канделябра, а сквозь листву проглядывал эбеновый пьедестал
несокрушимого ствола. Так стоял клен, утонченный, но не утративший
несчастному голову... И из сказок Оскара Уайльда мне больше всего полюбилась
одна - "Рыбак и его душа", где волны выбрасывают на берег труп юного рыбака,
сжимающего в мертвых объятиях русалку.
Разумеется, нравилось мне многое и из таких вещей, которые любят
обычные дети. У Андерсена, например, я часто читал сказку "Соловей", с
удовольствием рассматривал комиксы. Но сердце мое неудержимо тянулось туда,
где царили Смерть, Ночь и Кровь.
Меня постоянно преследовали видения, в которых присутствовали
"сраженные принцы". Объяснит ли мне кто-нибудь когда-нибудь, отчего образ
юного принца в восхитительно облегающих лосинах, принца, обреченного на
жестокую смерть, вызывал такой восторг в моей детской душе?
Я помню одну венгерскую сказку с замечательными цветными картинками,
выполненными на удивление реалистично. Одна из них надолго завладела моим
сердцем.
Там был принц, одетый в черные рейтузы, розовый кафтан с золотой
вышивкой, синюю мантию с алым подбоем и опоясанный зеленым с золотом ремнем.
Голову его венчал такой же золотисто-зеленый шлем, на боку висел
ярко-красный меч, за спиной - зеленый кожаный колчан со стрелами. В левой,
одетой в белую перчатку, руке принц сжимал лук, а правой опирался о ствол
могучего дерева. С величаво-меланхоличным выражением лица юноша смотрел
вниз, прямо в пасть ужасного дракона, готового на него наброситься. В чертах
принца читалась решимость встретить смерть. Если б ему суждено было выйти из
схватки победителем, разве был бы я до такой степени заворожен этой
картиной? К счастью, принц был обречен.
Но, увы, гибель его оказалась не окончательной. Для того чтобы спасти
сестру и жениться на прекрасной волшебной принцессе, он должен был семь раз
вынести испытание смертью. Но во рту у принца имелся заветный алмаз,
благодаря которому он всякий раз воскресал и в конце концов добился своего
счастья. На моей любимой картинке изображалась его первая смерть - испытание
пастью дракона. Потом принца схватит гигантский паук, который пронзит его
тело отравленным жалом и "пожрет без остатка". Еще герою сказки предстояло
утонуть, сгореть в огне, быть искусанным осами и змеями, свалиться в яму,
"утыканную бесчисленными и острыми саблями", пасть под "дождем из огромных
камней".
Гибель в пасти дракона описывалась весьма красочно и подробно: "Дракон
тут же жадно впился в принца клыками. Разрываемому на мелкие кусочки юноше
было невыносимо больно, но он терпел муку, пока чудовище не изжевало его
целиком. Тут принц вдруг ожил, тело его срослось, и он выскочил из драконьей
пасти! И не было на нем не единой царапины. А дракон бухнулся оземь и
издох".
Я прочел этот абзац раз сто, не меньше. Но предложение "И не было на
нем ни единой царапины" казалось мне серьезной ошибкой, которую непременно
следовало исправить. Автор допустил тут огромный промах, он меня предал -
так я думал.
И в конце концов я сделал замечательное открытие: оказалось, что можно
закрыть пальцами совсем небольшой кусочек текста, и сказка станет идеальной:
"Дракон тут же жадно впился в принца клыками. Разрываемому на мелкие кусочки
юноше было невыносимо больно, но он терпел муку, пока чудовище не изжевало
его целиком. Тут принц вдруг... бухнулся оземь и издох".
Взрослому подобная цензура показалась бы абсурдом. Да и сам юный
своенравный цензор отлично видел противоречие между тем, что чудовище
изжевало принца целиком, и тем, что он потом "бухнулся оземь и издох", но не
желал отказываться ни от первого, ни от второго.
Я часто с наслаждением воображал, как погибаю в бою или падаю,
сраженный рукой убийцы. И в то же время я панически боялся смерти. Бывало,
доведу горничную до слез своими капризами, а на следующее утро смотрю - она
как ни в чем не бывало подает мне с улыбкой завтрак. Я видел в этой улыбке
скрытую угрозу, дьявольскую гримасу уверенности в победе надо мной. И я
убеждал себя, что горничная из мести замыслила меня отравить. Волны ужаса
раздували мне грудь. Я не сомневался, что в пище отрава, и ни за что на
свете не прикоснулся бы к ней. А после завтрака, вставая из-за стола,
смотрел в лицо горничной с торжеством: что, мол, съела? Я воображал, что она
глядит на остывший, невыпитый бульон вне себя от горя - ведь ее коварный
замысел разгадан.
Бабушка запрещала мне играть с соседскими мальчишками, во-первых,
опасаясь за мое слабое здоровье, а во-вторых, не желая, чтобы я учился у них
всяким гадостям. Поэтому участницами моих игр были няньки, служанки, да еще
три жившие неподалеку девочки, специально отобранные бабушкой. Малейший шум
- хлопанье дверьми, звук игрушечной трубы, громкая возня - немедленно
вызывали у хозяйки дома невралгию в правой коленке, так что играть
приходилось только в тихие девчоночьи игры. Посему я с большей охотой
проводил время в одиночестве, читая, складывая кубики, рисуя или предаваясь
фантазиям. Позднее, когда родились сестра и брат (которых, как меня, не
отдали на попечение бабушки), отец позаботился о том, чтобы они росли
свободно и привольно. Но я уже не завидовал их шумным забавам.
Другое дело, когда я попадал в гости к своим кузинам. Там от меня
требовалось, чтобы я вел себя "как положено мальчику". Помню один случай.
Это было весной того года, когда я начал ходить в школу, мне шел седьмой
год. Я гостил в доме своей двоюродной сестренки - назовем ее Сугико. Моя
тетка так расхваливала меня: какой я стал большой и взрослый, - что
польщенная бабушка позволила мне попробовать блюдо, которое считалось для
меня запретным. Страшась приступов моей самоинтоксикации, бабушка почему-то
решила, что мне нельзя есть "рыбу с голубой чешуей". Поэтому мне всегда
подавали камбалу, карпа либо палтуса, у которых мясо белого цвета. Картофель
я получал только в виде жиденького пюре. Мне запрещалось есть соевые
сладости - только тоненькие бисквиты, вафельки и галеты. На десерт я получал
протертое яблоко и несколько долек мандарина. Вот почему первую в своей
жизни "рыбу с голубой чешуей" (это был желтохвост) я ел с огромным
удовольствием. Ее вкус казался мне чудесным, ибо в нем я ощущал сладость
"взрослости"; но вместе с тем было и смутно тревожное, тяжелое чувство - я
боялся становиться взрослым; мне и сейчас делается не по себе, когда я ем
эту рыбу.
Сугико была крепким, жизнерадостным ребенком. Когда ночью меня
укладывали спать к ней в комнату, моя кузина, едва коснувшись головой
подушки, сразу же засыпала, словно отключалась. Я же, вечно мучавшийся
бессонницей, лежал и смотрел на нее со смесью легкой зависти и восхищения.
В гостях у Сугико мне предоставляли куда больше свободы, чем дома.
Здесь не было воображаемых соперников, только и думающих, как отобрать меня
у бабушки (то есть моих родителей), поэтому она со спокойной душой позволяла
мне резвиться на воле. Дома же я постоянно был обязан находиться в поле ее
зрения.
Но на время обретаемая свобода не приносила мне радости. Я чувствовал
себя, как человек, поднявшийся с постели после тяжелой болезни: все его
движения скованны и неуверенны, он делает их словно по обязанности. Куда с
большим удовольствием выздоравливающий улегся бы обратно в кровать. И потом,
в доме Сугико считалось само собой разумеющимся, что я буду вести себя как
самый нормальный мальчишка. И я начинал играть роль "нормального мальчишки",
к которой мое сердце вовсе не лежало. Примерно тогда я понял одну вещь:
когда я являю окружающим свою подлинную суть, они почитают это лицедейством,
когда же я разыгрываю перед ними спектакль, люди считают, что я веду себя
естественно.
Именно роль "нормального мальчишки" заставила меня предложить Сугико и
еще одной нашей кузине: "Давайте играть в войну!" Вообще-то для девочек игра
была не самая подходящая, и обе амазонки отнеслись к моей идее без особого
энтузиазма. Должен сказать, что игру в войну я затеял из-за превратного
представления о том, каким должен быть "нормальный мальчишка": гонять
девчонок и не давать им спуску.
И вот в доме и во дворе началась скучная, никому из участников не
интересная игра в войну. Сугико засела в кустах и изображала пулемет:
"Та-та-та-та". Я решил, что пора положить этому занудству конец, и кинулся
обратно в дом. Пулеметчица побежала за мной, не прекращая "стрелять". Тогда
я схватился за грудь и рухнул на пол.
- Ты чего? - испугались кузины.
Не двигаясь и не открывая глаз, я ответил:
- Я убит в бою.
Как приятно это было - представлять себя лежащим навзничь. Невыразимый
восторг охватил меня от одной фантазии, будто я застрелен и умираю. Я
подумал, что, случись со мной такое, я бы, наверное, даже боли не
чувствовал...
Детство, детство...
Мне вспоминается образ, который можно назвать символом тех лет. Он
олицетворяет для меня сегодня все мое детство. Именно в тот миг оно, готовое
меня покинуть, прощально взмахнуло рукой. У меня тогда возникло странное
ощущение: будто мой внутренний отсчет времени прекратился, время хлынуло
волной и вдруг замерло перед этой картиной, вбирая в себя людей, движения,
звуки; когда точная копия будет составлена, оригинал растворится в глубинах
времени, а мне на память останется портрет, точный макет моего детства. У
каждого, наверное, хранится в памяти какое-нибудь событие, ставшее символом
ранних лет жизни. Только в большинстве случаев воспоминание это бывает
нечетким, как бы смазанным, его и событием-то не назовешь.
А случилось вот что. Однажды, во время летнего праздника, в ворота
нашего дома снежной лавиной ворвалась шумная церемониальная процессия.
Бабушка попросила организаторов, чтобы ради старухи с больными ногами и
ее маленького внука праздничное шествие прошло по нашей улице и завернуло к
нам во двор. Обычно процессия следовала другим путем, но каждый год этот
маршрут немного менялся, так что старейшина праздника согласился, а потом
шествие мимо нашего дома постепенно вошло в традицию.
Все домашние, и я в том числе, стояли во дворе. Витые железные ворота
были широко распахнуты, свежевымытые каменные плиты мостовой сияли чистотой.
Неровный гул барабанов понемногу приближался.
Вскоре послышалось и пение; размеренное и заунывное, оно прорывалось
сквозь крики и шум; я мог разобрать лишь отдельные слова, но песня явно
заключала в себе главный смысл всего этого суетного и хаотического действа.
Песня прославляла вульгарность единения человека с вечностью и еще ту
грусть, которую несет в себе это единение, достигаемое смешением набожности
и распущенности. Слились воедино все звуки: звон медных колец на
церемониальном шесте священника, глухой рокот барабанов, вопли парней,
тащивших носилки с алтарем. Сердце мое колотилось так сильно, что я едва мог
дышать. (С тех пор радостное нетерпение для меня не столько сладостно,
сколько мучительно.) Священник, несший церемониальный шест, был в маске
лиса-оборотня. Золотые глаза этого мистического зверя смотрели прямо на
меня, их взгляд завораживал. Я схватился за рукав кого-то из домашних и
вдруг ощутил, что в ликовании, которое вызывает во мне все это зрелище, есть
нечто почти пугающее. Я уже готов был бежать оттуда. Именно тогда
сформировалось мое отношение к жизни: когда я слишком страстно чего-то жду,
когда мое воображение заранее разукрашивает грядущее событие сверх всякой
меры, в конце концов получается вечно одно и то же: наступает долгожданный
миг - и я убегаю прочь.
Мимо пронесли оплетенный соломенными веревками сундук для
пожертвований; толпа ребятишек, весело толкаясь, протащила детский алтарь; и
вот показался главный алтарь, величественный черно-золотой о-микоси. Я еще
издалека увидел золотого феникса, венчавшего алтарь; священная птица
ослепительно вспыхивала, как бы покачиваясь на людских волнах, и мою душу
охватило какое-то странное беспокойство. Вокруг алтаря воздух сгустился, там
царило ядовитое тропическое безветрие. Ленивым, жарким, порочным облаком
клубилось оно над голыми плечами молодых носильщиков. А внутри о-микоси, за
мишурой красно-белых шнуров, перилец, блестевших черным лаком и позолотой,
за плотно закрытой золоченой дверцей, таился куб кромешной тьмы; в такт
движениям толпы этот прямоугольный кусок ночной пустоты покачивался вправо,
влево, вверх, вниз, безраздельно властвуя над безоблачным летним полуднем.
Алтарь приблизился к нам. Тащившие его парни были одеты в одинаковые
цветные куртки, распахнутые на их голых телах; носильщики двигались так
беспорядочно, что казалось, будто о-микоси напился пьян. Ноги парней
заплетались, глаза словно бы и не смотрели ни на что земное. Один, с веером
распорядителя в руке, бегал вокруг носильщиков и подбадривал их зычными
криками. Временами алтарь угрожающе накренивался, и тогда все тонуло в
едином оглушительном вопле толпы.
Тут кто-то из домашних, наверное, забеспокоился: не двинется ли под
воздействием некоего порыва вся эта дикая толчея в нашу сторону. Кто-то
крикнул: "Осторожно!" Меня вдруг дернул за руку тот взрослый, за кого я
держался, и куда-то потащил. Мы бегом промчались через двор, взбежали на
второй этаж, и то, что было дальше, я видел уже с балкона. Затаив дыхание, я
смотрел, как толпа со своим черным алтарем беснуется перед нашим домом.
Я долго размышлял потом, стараясь понять, что за сила управляла этими
людьми? Но все-таки не понял, почему несколько десятков горланящих парней
вдруг разом, будто подчиняясь единой воле, ринулись в наши ворота.
Толпа с упоением растоптала все, что росло в саду. Скучный, давно
надоевший мне двор совершенно преобразился. После пьяных метаний алтаря из
стороны в сторону там не уцелело ни одного кустика. Я так и не проникся
смыслом случившегося. На празднике самые разнообразные звуки временами как
бы поглощали друг друга, и мне казалось, что в наш дом поочередно
заглядывали то застывшее безмолвие, то бессмысленный грохот. Точно так же
запечатлелись в моей памяти и цвета: золотой, алый, лиловый, зеленый,
желтый, синий, белый перемешались, слились воедино, и в этой гамме
господствовали то золотые тона, то синие.
Но ярче всего мне запомнились не звуки и не цвета, а нечто совсем
другое, повергшее меня в ужас и перевернувшее всю мою душу. То были лица
носильщиков алтаря - на них застыла маска такого неистового, развратного
опьянения жизнью!..
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мне было двенадцать лет, и я вот уже целый год страдал, - как страдает
ребенок, которому досталась удивительная и непонятная игрушка.
Игрушка эта иногда вдруг набухала и всем своим видом намекала, что,
если научиться с ней обращаться, возможны какие-то очень интересные игры. Но
инструкции к ней не было, и всякий раз, когда игрушка выказывала желание
вовлечь меня в свои забавы, я терялся. Иногда от унижения и нетерпения мне
хотелось ее разломать. Но в конце концов я уступал этой своенравной
мучительнице, в чьем облике таилась какая-то сладкая тайна, и просто
пассивно наблюдал - что будет дальше.
Со временем я стал прислушиваться к игрушке более спокойно, желая
понять, куда она меня зовет. И тогда я обнаружил, что у нее есть свои
определенные склонности, свое внутреннее устройство. Склонности эти
постепенно выстраивались в единую цепочку: детские фантазии; загорелые тела
юношей на пляже; пловец, которого я видел в бассейне; смуглый жених одной из
моих кузин; мужественные герои приключенческих романов. Прежде я
заблуждался, полагая, что мое влечение к подобным вещам имеет чисто
поэтическую природу.
Кроме того, моя игрушка поднимала голову каждый раз, когда я
представлял себе смерть, кровь и мускулистое тело. У паренька,
прислуживавшего в нашем доме, я тайком брал иллюстрированные журналы, на
красочных обложках которых были изображены кровавые поединки, молодые
самураи, делающие харакири, и солдаты, падающие на бегу, прижав ладони к
окровавленной груди. Встречались в журналах и фотографии молодых борцов сумо
- неименитых и еще не успевших заплыть жиром... При виде подобных картинок
игрушка немедленно оживлялась, проявляя все признаки любопытства. Возможно,
точнее было бы назвать это не "любопытством", а "любовью" или, скажем,
"требовательностью".
Когда связь этих событий стала мне ясна, я начал стремиться к
наслаждению уже сознательно, намеренно. Возникла система отбора и
подготовки. Если мне казалось, что картинка в журнале недостаточно красочна
или выразительна, я брал цветные карандаши, перерисовывал ее на лист бумаги,
а дальше уже подправлял, как хотел. Так появились рисунки цирковых атлетов,
корчащихся от удара штыком в грудь, и разбившихся канатоходцев с расколотым
черепом и залитым кровью лицом. Свои "жестокие картинки" я прятал в самом
дальнем углу книжного шкафа и, помню, иногда, сидя в школе на уроке,
переставал слышать учителя и замирал от ужаса при одной мысли, что кто-то из
домашних найдет мой тайник. Однако уничтожить их не решался - слишком уж
привязалась к ним моя игрушка.
Так и жил я со своей капризной игрушкой день за днем, месяц за месяцем,
не имея представления не то что о главном предназначении этого инструмента,
но даже о вспомогательной его функции, которую со временем я стал называть
своей "дурной привычкой".
А в жизни нашей семьи тем временем происходили перемены. Мы оставили
особняк, в котором я появился на свет, и теперь семейство, разделившись
пополам, проживало в двух домах, расположенных неподалеку друг от друга. В
одном жили бабушка, дедушка и я, во втором мои родители, брат и сестра. Отец
уехал в служебную командировку за границу, побывал в разных европейских
странах, потом вернулся обратно. Вскоре после этого они с матерью опять
переехали на новое место. Воспользовавшись поводом, отец наконец-то
потребовал, чтобы меня вернули родителям. Произошло расставание с бабушкой
(отец назвал эту сцену "современной трагедией"), и я оказался в родительском
доме. Теперь до особняка, где жили бабушка и дедушка, путь был не очень
близким: несколько остановок на электричке, а потом еще и на трамвае.
Осиротевшая бабушка день и ночь рыдала, сжимая в руках мою фотокарточку. Я
был обязан раз в неделю ночевать у нее в доме, и, если мой визит почему-либо
срывался, с ней происходил припадок. Так в двенадцать лет я обзавелся
страстной шестидесятилетней возлюбленной.
Вскоре отец был переведен работать в Осаку, куда уехал один, без семьи.
Однажды из-за простуды я не пошел в гимназию и сидел у отца в кабинете,
с интересом рассматривая альбомы, привезенные из-за границы. В особенности
меня покорили греческие скульптуры из итальянских музеев. Эти черно-белые
фотографии волновали меня больше, чем прочие репродукции обнаженной натуры.
Скорее всего, объяснялось это очень просто: скульптуры выглядели более
живыми.
В тот день я впервые держал в руках нечто подобное. Отчасти это
объяснялось тем, что отец, вечный скупердяй, прятал дорогие альбомы
подальше, чтобы дети не хватали их грязными руками (еще он не хотел, чтобы я
разглядывал там голых женщин, - о, какое заблуждение!); да потом, я и сам не
очень интересовался живописью, не ожидая от нее такого наслаждения, какое
доставляли мне иллюстрированные журналы.
Итак, я сидел и перелистывал справа налево страницы альбома, их
оставалось уже совсем немного. И вдруг взору моему открылся образ, созданный
специально для меня и давно меня дожидавшийся.
Это была репродукция "Святого Себастьяна" кисти Гвидо Рени, из
картинной галереи генуэзского Палаццо-Россо.
Святой Себастьян был привязан к черному кривому стволу дерева; за его
спиной виднелся по-тициановски мрачный фон: темный лес, вечернее небо,
тусклый ландшафт. Обнаженное тело божественно прекрасного юноши было прижато
к дереву, но кроме веревок, стягивавших высоко поднятые руки, других пут
видно не было. Бедра святого Себастьяна прикрывал кусок грубой белой ткани.
Я догадался, что это какой-то христианский мученик. Однако в творении
Гвидо Рени, мастера позднего Ренессанса и последователя эклектизма, даже
чисто христианский сюжет обрел аромат язычества. Тело Себастьяна, не
уступавшего красотой самому Антиною, прекрасно; на нем не видны следы
истязаний, как у других святых, над ним не властна старость. Оно излучает
лишь сияние молодости, красоты и наслаждения.
Это ослепительно белое тело, оттененное мрачным, размытым фоном,
светоносно. Мускулистые руки преторианца, привыкшие владеть луком и мечом,
грубо заломлены над головой; запястья их стянуты веревкой. Лицо поднято
вверх, широко раскрытые глаза созерцают свет небесный, взгляд их ясен и
спокоен. В напряженной груди, тугом животе, слегка вывернутых бедрах - не
конвульсия физического страдания, а меланхолический экстаз, словно от звуков
музыки. Если б не стрелы, впившиеся одна слева, под мышку, другая справа, в
бок, можно было бы подумать, что этот римский атлет отдыхает в саду,
прислонившись спиной к дереву.
Но стрелы глубоко вонзились в его напряженную, юную, благоуханную
плоть, обожгли ее пламенем невыносимой муки и невыразимого наслаждения. Нет
потоков крови, как на других картинах святого Себастьяна, да и стрелы всего
две; их мирные грациозные тени легли на мрамор кожи мученика, словно тени
ветвей на ступени античной лестницы.
Естественно, все эти мысли и наблюдения относятся к более позднему
времени. Когда же я увидел картину впервые, всего меня охватило просто
какое-то языческое ликование. Кровь закипела в жилах, и мой орган
распрямился, будто охваченный гневом. Казалось, он вот-вот лопнет от
чрезмерной раздутости; на сей раз он настойчиво требовал от меня каких-то
действий, клял хозяина за невежество и возмущенно задыхался. И моя рука
неловко, неумело задвигалась. Тут из самых глубин моего тела стремительно
поднялась некая темная, сверкающая волна. И не успел я прислушаться к новому
ощущению, как волна эта разлетелась брызгами, ослепив и опьянив меня.
Немного придя в себя, я с испугом огляделся по сторонам. За окном
шелестел клен, пятна света и тени от его листвы покрывали весь письменный
стол: учебники, словари, альбомы, тетради, чернильницы. И повсюду - на
золотом тиснении книжного корешка, на обложке словаря, на стенке чернильницы
- лежали белые мутные капли. Одни лениво и тяжело стекали книзу, другие
тускло поблескивали, как глаза мертвых рыб. К счастью, альбом я успел
прикрыть ладонью - чисто инстинктивно, - и репродукция не запачкалась.
Это была моя первая эякуляция, а заодно и первый опыт, случайный и
неуклюжий, моей "дурной привычки".
Магнус Хиршфельд помещает изображения святого Себастьяна на первое
место среди всех произведений скульптуры и живописи, пользующихся особым
расположением гомосексуалистов. Это очень интересное наблюдение. Оно
свидетельствует о том, что в большинстве случаев у гомосексуалистов, в
особенности прирожденных, склонность к однополой любви сочетается и
замысловатым образом переплетается с садистскими импульсами.
Согласно преданию, святой Себастьян родился в середине III века, стал
трибуном преторианской гвардии и отдал жизнь за христианскую веру, не дожив
и до тридцати лет. В год его гибели (288 г. христианской эры) правил
император Диоклетиан. Этот монарх выдвинулся наверх из самых низов, добился
всего собственными руками и слыл человеком не жестоким, но его соправитель
Максимилиан отличался лютой ненавистью к новой вере. Известно, что он
повелел казнить юного африканца Максимилиануса, отказавшегося исполнять
обязанности солдата, ибо они противоречили христианскому пацифизму. Точно
так же умертвил он центуриона Марцеллуса, упорствовавшего в верности Христу.
Вот при каких обстоятельствах встретил свою мученическую кончину святой
Себастьян.
Когда стало известно, что трибун преторианцев втайне исповедует
запрещенное вероучение, посещает заточенных в темницы христиан и склоняет к
своей религии римлян, включая самого римского градоправителя, Диоклетиан
велел предать смутьяна смерти. Утыканное стрелами, брошенное палачами тело
забрала одна благочестивая вдова, дабы предать прах убиенного земле. Тут
обнаружилось, что в праведнике еще теплится жизнь. Вдове удалось выходить
Себастьяна, но, едва встав на ноги, он снова бросил вызов императору и его
языческим богам, после чего был забит до смерти палками.
Историю о воскрешении Себастьяна после расстрела, конечно же, следует
отнести к категории "чудес". Разве может человек, пронзенный таким
количеством стрел, остаться в живых?
Для того чтобы читатель лучше понял, сколь неистово чувственная радость
овладевала мною при мысли о святом Себастьяне, приведу здесь неоконченное
произведение в прозе, которое я написал несколько лет спустя.
СВЯТОЙ СЕБАСТЬЯН Поэма в прозе
Однажды я сидел в классе и смотрел, как за окном ветер гнет и никак не
согнет невысокое деревце клена. У меня защемило сердце - столь поразительно
прекрасен был тот клен. Узким треугольником с закругленной вершиной высился
он над травой, его симметричные ветви, отягощенные своим зеленым грузом,
напоминали свечи канделябра, а сквозь листву проглядывал эбеновый пьедестал
несокрушимого ствола. Так стоял клен, утонченный, но не утративший