– Вот и вспоминай о нем пореже. Ты еще не знаешь свою силу, потому-то и играешь словами.
– Мам, а зачем нам сейчас Овазий? Он своей латынью, конечно, приводит римлян в ужас, но разве нам это требуется от послания?
– Опять шутишь, балаболка? Ну, когда ты повзрослеешь? Тринадцать лет – замуж выдавать пора. Теперь я не удивляюсь, почему римлянин, как только увидел тебя, бросился бежать. Сколько заноз засадила ты ему под шкуру своим язычком? Такого и терпеливый мул не выдержит, не то что римский юноша из древнего рода.
Девочка, блестя глазами, слушала шутливые упреки матери и ждала, когда же и ей удастся вставить хотя бы одно словечко.
– Госпожа звала меня?
Женщина прервала речь, обращенную к дочери, и ответила приветливо:
– Входи, Овазий. Я жду тебя.
Воин, вошедший в шатер, был не старше Авеса и так же красив, хотя красота его была другого типа. Темно-каштановые волосы его смыкались с маленькой, ровно подстриженной бородой. Правильные черты лица отражали полное душевное спокойствие, а светло-карие глаза ровно смотрели на женщину и ее дочь.
– Садись, – женщина указала на свободное кресло. Воин молча сел и женщина, показав ему тыльную сторону исписанного Лииной пергамента, сказала: – Я составила письмо, но ни мой почерк, ни почерк моей дочери недостаточно хороши для столь важного документа. Ты должен помочь мне.
– Чем, госпожа?
– У Авеса есть раб. Обученный раб. Авес бьет его и может забить без пользы. Выкупи его для меня. Тебе Авес не откажет.
– Да, госпожа. Это я могу сделать.
Женщина встала, вышла на минуту во второй шатер, вернулась со шкатулкой:
– Возьми. Здесь тридцать тысяч денариев. На пять тысяч больше того, что заплатил Авес.
– Что мне сказать Авесу? – задал вопрос Овазий, уже после того как встал и взял шкатулку.
– Скажи… Скажи ему правду. В этом мире ничто не стоит лжи. Погоди, – остановила она Овазия у порога: – Как чувствуют себя твои воины? Много их у тебя сейчас?
– Семьсот тридцать один, госпожа.
– Мало, мало для такого мудрого воина, как ты. Ну, ступай же.
Проводив Овазия, женщина вернулась в свое кресло.
– Авес даст рабу на прощанье множество советов, – заметила девочка. – Он считает себя великим умником.
– И главным образом, заметь, советы эти будут касаться твоего поведения.
– Мам, ну опять ты об этом. Сколько можно. Я уже взрослая.
– Именно взрослая. То, что прощается ребенку, непростительно невесте. А то, что позволяет себе дочь деревенской гадалки, недопустимо для дочери великой вещуньи. Лиина, пора взять себя в руки. Сейчас не время дразнить окружающих. Это не игра в кости. И не дуйся. Так надо.
– Ну, раз так надо… Пусть Авес будет доволен, что вышло по его желанию.
– Спасибо, Лиина. Я всегда знала, что могу положиться на тебя.
Через час в своем белом, но изрядно помятом и запачканном одеянии Богуд стоял перед госпожой. Овазий поставил на стол шкатулку:
– Авес взял двадцать тысяч – ровно столько, сколько он сам заплатил. Брать что-либо сверх потраченного он не хочет, ведь он не перекупщик. Более того, будь на то его воля, раб достался бы госпоже и так, но великая вещунья подарки не принимает.
– Я благодарна тебе за эту услугу, Овазий.
– Всегда готов выполнить любой ваш приказ, госпожа.
Участники Совета по очереди брали в руки обернутый тонким шнурком свиток, разворачивали его, внимательно читали.
– Римляне захлебнутся от злости, получив такое послание, но не слишком ли вежлива госпожа с этими мерзавцами? – заметил, возвращая женщине свиток, Урл.
– Недостающие оскорбления посол, если сочтет нужным, может добавить от себя. Совету же не стоит опускаться до брани.
Обдумав довод, Урл решил согласиться:
– Совету до брани опускаться не стоит, и если мы ставим под письмом наши имена, его содержание должно быть этих имен достойно. Госпожа рассудила как всегда мудро. Но кто возьмется передать письмо римлянам? И не только письмо, но и подарки. Где найти человека, который бы столь низко ценил свою жизнь?
Зефар почесал затылок:
– Не люблю я своих людей в петлю совать, но раз дело того требует, пусть Лигиец едет. Я за него, как за себя, ручаюсь.
– Я сам поеду, – поднялся Овазий. – Госпожа меня в Совет ввела, честь и доверие оказала. Надо оправдывать.
– Я тоже могу поехать! – то, что новичок опередил его, Авес воспринял почти как личное оскорбление.
Женщина поспешно остановила юношу, напомнив:
– Ты не знаешь латыни, Авес, а там надо будет не только говорить, но и слушать. Лучше вы с Урлом выделите по десятку воинов для охраны и для почета. На этом и решим?
– Да, – негромко отозвался Зефар, довольный, что никто больше у него людей не потребует, и что он будет знать все из первых рук.
– Разумные речи говорит госпожа, – отозвался Урл, привычно избегая прямого ответа даже тут, когда в этом не было никакой нужды.
– Да, – громко и твердо произнес Овазий.
Последнее слово опять досталось Авесу. Обиженный столь явной, на его взгляд, несправедливостью, он вдруг спросил:
– А не мала ли охрана?
– Скорее велика, – ответила женщина и пояснила. – По дороге на наших посланцев напасть никто не посмеет, сколько бы их ни было, а в городе, если римляне решат убить послов, никакая охрана не поможет.
– Но почему всего два десятка?!
Женщина окинула взглядом в очередной уже раз заупрямившегося военачальника и строго спросила:
– Авес, сколько у тебя воинов?
Вопрос оказался неожиданным и Авес замешкался, но ненадолго:
– Больше трех тысяч.
– А сколько было перед тем, как мы разошлись?
– Вы же знаете, госпожа, чуть больше двух.
– Примерно столько же, сколько у других. Зефар, сколько воинов у тебя?
– Пять тысяч триста семьдесят четыре. Одного я шлю, и еще четыреста двадцать три серьезно ранены и не могут биться.
– Значит, на ногах у тебя четыре тысячи девятьсот пятьдесят два воина?
– Нет, именно пять тысяч триста семьдесят четыре. Лигийца и раненых я считаю отдельно.
– Точный подсчет. А у тебя, Урл?
– Четыре тысячи двести восемьдесят. Но это было вчера. За ночь могли подойти еще два-три человека.
– Все слышали? Зефар шлет своего помощника, так как сам ехать не может. Урл согласен выделить для охраны десять воинов, но не больше! Может быть, поэтому их отряды растут быстрее, чем твой? Авес, я знаю, что в твоем отряде три тысячи пятьсот семьдесят два воина, но мне кажется, что для тебя этого много.
– Это мои люди!
Женщина обвела всех взглядом:
– Я сказала свое слово. Мне нечего добавить. Что скажет Совет? Зефар?
– Вообще-то Авес людей не слишком бережет, – Зефар не успел принять решение и потому рассуждал медленно, стараясь за неспешными словами скрыть молниеносные сопоставления, которые в этот момент занимали его разум. – Горячий он, но это от молодости. Я не думаю, что его воинов следует кому-нибудь передавать, но если с другой стороны взглянуть, то тысячу или полторы забрать у него стоит. Пусть они пока на перевале и тропах побудут. А подчиняются они пусть госпоже. Пока. Потом же мы посмотрим, как лучше…
– Хочешь моих людей к себе переманить?! – сорвался Авес. – Знаю я тебя. Своих людей бережешь, а моих – на перевал и тропы ставишь?!
– Там дело сделано. Римляне оружие сдали, а раздавать хлеб и воду не опасно ни для кого, – возразил Зефар и добавил: – Я наших людей всех берегу. И твоих, и своих.
– Нет, Зефар, – вмешалась женщина. – Ты уже с римлянами поладил, так и будь там до конца. Постоишь еще пару недель, а после, мне думается, дело тебе найдется. А насчет того, чтобы не спешить с Авесом, – ты разумно сказал. А что думает Урл?
– Думаю, что спешить не стоит. Авес, верно, иногда горяч бывает, но ведь во всех боях он первый. Да, порой дела у него впереди мыслей бегут, но на то она и молодость. Нет, людей отнимать у него не годится. Да и зачем нам еще один отряд? Мне думается, незачем. А насчет того, чтобы воинов Авеса госпоже передать… Зефар забыл как будто, что у госпожи есть свой отряд. Воины Овазия – воины госпожи. Другое дело, что отряд этот невелик и раненых в нем много. Так, может, Авес выделит Овазию как другу сотню обученных воинов? И остальные будут слать к Овазию всех новичков. Обучит он их, узнает каждого, вот и будет у него хороший отряд.
Пришла очередь Авеса. Слова Урла его успокоили, и речь свою он начал так:
– Ни полутора тысяч воинов, ни тысячи я никому не дам, потому что эти люди пришли ко мне и были в боях со мной, но Овазию я помочь согласен. Я пошлю к нему на два месяца сотню самых опытных воинов, и они помогут ему выучить новичков. В охрану же я выделю десять воинов, как Урл.
– Разумное решение, – согласилась женщина. – На этом и решим?
Зефар чуть поморщился: в большинстве своем новички стремились попасть в его отряд, но понимая, что с большинством спорить бесполезно, вынужден был согласиться.
Провожая своих помощников, женщина шепнула Овазию:
– Видишь, как все просто?
Сборы были недолгими, и на рассвете следующего дня двадцать два воина покинули лагерь. Может быть, навсегда.
Через двое суток они стучались в городские ворота. Завидев небольшой отряд варваров, римляне заперлись в городе и долго не хотели впускать послов. Только получив приказ от Октавиана, стража осмелилась распахнуть дубовые, окованные железом створки, подняла двойную решетку.
По узким улочкам маленький отряд ехал не спеша. Из домов опасливо выглядывали жители. Воинов, как тут называли, «дикой армии» они видели впервые.
Поверх местной одежды на посланцах были надеты простые железные латы, в большинстве своем трофейные, и такое же простое оружие. Кони их, местной породы, не слишком красивые, но надежные и незаменимые в горах, шли, лениво потряхивая головами. Выглядели они намного наряднее своих хозяев: серебряные бляшки и серебряные монетки весело блестели и позвякивали на кожаных ремешках сбруи. Овазий и Лигиец выделялись среди своих товарищей только дорогими пурпурными плащами.
Поймав на себе настороженный взгляд какой-то девчонки, Овазий подарил ей теплую улыбку, поднял в знак приветствия широко раскрытую ладонь, чем окончательно смутил очаровательную зрительницу. Приветствовали горожан и другие воины. Приветствовали небрежно, по-свойски, и потому как-то по-особенному тепло, как старых знакомых.
Дворец от города отделяла еще одна стена. Римляне хотели было заставить варваров постоять под ней, но увидев, что те никуда особенно не торопятся и, более того, не прочь перекинуться парой другой фраз с горожанами, поспешили открыть ворота.
У дворца посольство спешилось. Два воина остались с лошадьми, а остальные прошли мимо стражи во дворец. В приемной их заставили все-таки постоять. Гай Лициний Октавиан не смог отказать себе хоть в этом удовольствии.
Зал, в котором принимали послов, оказался прямо-таки битком набит вооруженными римлянами. Оба воина, сопровождавшие Овазия и Лигийца до кресла Октавиана, несли в руках по мешку. Остальная свита сгрудилась у дверей. В пяти шагах от кресла послы остановились.
Овазий поднял правую руку с раскрытой ладонью. Лигиец повторил его жест.
– Приветствую тебя, благородный Гай Лициний Октавиан. Перед тобой послы Совета: Овазий сын Деифоба, воина, сраженного твоими легионерами в Черной долине, и Седейя сын Завада, носящий прозвище Лигиец, приведенный в нашу страну торговыми людьми. Волю Совета ты узнаешь из письма, – юноша достал из-за пояса футляр, из него – свиток, перевязанный и прошитый шерстяной нитью пурпурного цвета, концы которой скрепляла печать из светлого воска, замер, ожидая ответных слов римлянина.
Тот небрежно протянул руку:
– Приветствую столь значительных лиц. Что ваш Совет может сообщить нам?
Сделав несколько шагов, Овазий преклонил перед полководцем неприятелей колено, передал ему свиток.
Октавиан взял письмо, разорвал нить, но не развернул свиток, а спросил у поднявшегося воина:
– Здесь все, что твой Совет желает передать нам?
– Нет, – ответил Овазий. – К письму прилагаются дары, но вручить я их должен лишь после того, как в нашем присутствии вслух будет зачитано письмо. Кроме даров, я кое-что добавлю на словах, но опять-таки только после прочтения письма.
Октавиан пробежал текст глазами, усмехнулся:
– Варвар знает, что написано в письме?
– Я был на Совете, а под письмом, при желании, можно увидеть мое имя.
– Но я не вижу подарков и не слышу того, что ты должен доставить на словах.
– Мне приказано передать дары и пересказать слова только после того, как письмо будет прочитано вслух. Иначе твоим приближенным будет неясен смысл даров и слов, сказанных мной.
Октавиан передал свиток секретарю:
– Читай, Эвфорион.
– «Благородному Гаю Лицинию Октавиану, великому сыну великого Рима, по поручению Совета и от его имени Лиина, гадалка из терновой рощи, шлет горячий привет…»
– Девчонка?!
Лигиец отыскал взглядом воскликнувшего, сказал надменно:
– Гай Лициний Октавиан, вели замолчать этому беглому рабу, а если благородным римлянам что-то непонятно в письме Совета, я с великой радостью объясню им все, что их заинтересует.
– Объясни, – с недовольной гримасой позволил Октавиан.
– Лиина, благородный Гай Лициний Октавиан, – начал Лигиец, – родовое имя. По римским обычаям дочь носит имя отца, по обычаям земли, из которой родом госпожа, все женщины одного рода носят одинаковые имена. Вроде бы ничего непонятного. На земле существуют и более странные обычаи.
– Довольно, – перебил его Октавиан. – Мы все поняли. Продолжай, Эвфорион.
Эвфорион продолжил:
– «Во-первых, мы сообщаем, что пять легионов, посланных тобой на наше усмирение, мы задержали и намерены задерживать столько, сколько нам будет угодно. Слова наши подтвердит наш подарок», – секретарь остановился.
Овазий сделал знак одному из воинов с мешками, и тот вывернул под ноги Октавиану его содержимое. К ногам полководца выкатились две высохшие на солнце головы и богато украшенное оружие Германика.
– Эти люди, – заговорил Овазий, – брались провести твои легионы, Гай Лициний Октавиан. Они умерли, а головы их мы привезли тебе. Оружие ты узнаешь и без моих слов.
Разглядывая меч, поданный одним из телохранителей, Октавиан спросил:
– Почему тогда ваш Совет не прислал мне еще и голову Германика?
– Совет так и хотел поступить, – ответил Овазий. – Однако госпожа сказала, что снять голову – легко, приставить же – невозможно. Послушав ее, Совет решил послать оружие.
– Германик сдался сам и сдал свои легионы? Так надо понимать твои слова, варвар?
– Благородному Гаю Лицинию Октавиану нет нужды спрашивать меня. Он все слышал от беглого раба юной госпожи. А зная начало, нетрудно догадаться и о конце. Но вели твоему слуге продолжать. Подарки еще не кончились. Госпожа щедра к тебе. Октавиан с ненавистью посмотрел на посланца, махнул Эвфориону:
– Читай дальше.
– «Во-вторых, если благородный Гай Лициний Октавиан дорожит своей жизнью и жизнями людей, ему подчиненных, а также если он хочет обрести нашу милость, он должен запретить своим людям покидать пределы нашего города. Избегая пустых угроз, мы посылаем благородному Гаю Лицинию Октавиану дар, получив который, он поймет, сколь небезопасно пробуждать наш гнев, и сможет в полной мере оценить наши силу и власть. Пусть знает Гай Лициний Октавиан, благородный сын могучего Рима, что ни один чужеземец не будет ходить по нашей земле без нашего на то одобрения или соизволения». Все, – сказал секретарь. – Дальше идут подписи: Лиина, гадалка из терновой рощи, Урл, сын Диомеда, сына Абидоса, сына… и так далее чуть не до двенадцатого колена, Зефар, сын Менитида, Авес, сын…
– Хватит! Меня не удивляет то, что варвары ставят первым в своем списке имя безродной гадалки, меня удивляет, как у нас хватило терпения выслушать это наглое послание!
– Ты не видел второго дара, благородный Гай Лициний Октавиан, – Овазий сделал знак воинам.
Содержимое второго мешка покатилось Октавиану под ноги: шесть голов.
Воины у двери вытолкнули к креслу ободранного пленника, и воин-варвар, проведя его через толпу римлян, буквально швырнул несчастного к ногам Октавиана. В заключение Овазий вытащил из-за пояса измятый и надорванный свиток и уже безо всякого почтения протянул полководцу, добавив со вздохом:
– Письмо, к сожалению, порвано и помято, но, не вскрыв письма, нельзя узнать его содержания. Что же касается гонца, то он твой. Госпожа возвращает его тебе, – и, так как никто из римлян не поспешил взять возвращаемый свиток, Овазий с полнейшим безразличием уронил его на ковер, почти себе под ноги.
Новость остудила гнев Октавиана.
Варвары не на словах, а на деле перерезали нить, связующую его с Римом, и полководец ощутил холодок растерянности.
– Скажи, Овазий, сын Деифоба, – обратился он к послу, – более Совет ничего не велел мне передать?
– Нет.
– А на каких условиях ваш Совет предлагает нам начать переговоры о мире?
– Совет не обсуждал никаких условий мирных переговоров. Скорее всего потому, что римляне забыли попросить о них. Или не сочли нужным вежливо попросить.
Полководец вскочил:
– Варвар забыл, где он находится?!
– Помню. И потому ни разу не назвал тебя «римлянином», Гай Лициний Октавиан. Ты же, зная мое имя, только раз упомянул его, хотя, как ты мог убедиться, читая письмо, перед тобой муж, обличенный доверием, более того – участник Совета. Что же касается твоей угрозы, Гай Лициний Октавиан, то мы – воины, привыкшие смотреть в лицо смерти. Мы знали, куда едем и чем рискуем. Знай и ты, что наша гибель будет скоро отомщена. В нашем лагере римская голова – дешевый товар. Да и тебе с твоим единственным легионом вряд ли понравится жевать ремни в осажденном городе без малейшей надежды на помощь и спасение. Я сказал все!
Овазий хотел повернуться, но Октавиан поспешно остановил его, заговорив:
– Погоди, смелый воин, я ни словом не обмолвился ни о твоей смерти, ни о смерти воинов, сопровождающих тебя. Ты – посол и находишься под защитой законов Великого Рима. Если же я, по незнанию, нарушил ваши обычаи, слишком редко упоминая твое достойное имя, прошу простить меня…
– Если благородный Гай Лициний Октавиан заговорил об обычаях, – вступил в разговор Лигиец, – то он должен помнить, что во всем мире существует обычай возвращать беглых рабов их хозяевам. Разве вы не соблюдаете нормальных для цивилизованных людей обычаев? Разве вы совершенные дикари? И свет Великого Рима не озаряет вас?..
– Совет требует выдачи кого-то? – спокойно перебил Лигийца Октавиан.
– Нет, благородный Гай Лициний Октавиан. Чтобы Совет потребовал этого, надо сперва поставить вопрос на обсуждение Совета, а юная Лиина слишком молода для этого. Даже присутствовать на Совете она не может. Старшая же госпожа никогда не станет отнимать у Совета драгоценное время ради решения столь ничтожного вопроса. Но есть обычай, общий для всех земель и народов, и я прошу благородного Гая Лициния Октавиана понять меня правильно, ибо мне, бывшему рабу, на своей шкуре пришлось испытать непреложность этого обычая.
Лигиец говорил достаточно почтительно. Латынь его, звучавшая гораздо лучше, нежели латынь Овазия, придавала речи посланца оттенок подобострастия, мало вяжущегося с сутью слов. Овазий слушал речь своего спутника не без удивления. Он помнил, как отпустила госпожа его воинов, когда они повинились ей в том, что не смогли отыскать беглеца.
Старшая Лиина говорила тогда, что побег среди бела дня оскорбляет в первую очередь их самих, так как теперь все будут говорить, что они никуда не годные сторожа. Но ни она, ни ее дочь ни словом, ни жестом не дали понять, будто считают потерю пленника событием, заслуживающим даже самого ничтожного внимания. Поэтому, дождавшись, когда Лигиец прервет свою речь, он обратился к Октавиану:
– Доблестный и благородный Гай Лициний Октавиан, мы сказали все и потому просим позволения покинуть этот зал, этот дворец и этот город. Совет желает знать, как мы выполнили его поручение, и потому ни я, ни мои товарищи не смеем более задерживаться здесь.
Октавиан, обрадованный, что решение неприятного вопроса откладывается и ему не придется раздражать варваров решительным отказом, милостиво согласился:
– Ты, как я вижу, добрый воин, Овазий, сын Деифоба, раз так спешишь выполнить волю пославших тебя. Да будет так. Возвращайся в свой лагерь и передай Совету, что мы внимательно выслушали тебя и оценили слова и дары так, как они того стоили.
Глядя в спины уходившим варварам, он сделал шаг в сторону и чуть не упал: из-под ног его скалилось обескровленное лицо римского воина.
Октавиан с трудом удержался от того, чтобы не ударить по нему ногой.
Гонец по-прежнему стоял на коленях, ожидая решения своей участи. Октавиан спросил у него:
– Где они вас захватили?
– У первой же рощи. Охрану перебили стрелами из засады.
– Вижу. Ступай, – и, подозвав телохранителя, приказал: – Гальбу ко мне.
Все молчали, потом кто-то пробормотал: «Набили воинами зал, будто не два десятка варваров приехали, а по крайней мере двадцать тысяч».
Октавиан обвел взглядом всех бывших в зале, отыскивая того, кто посмел высказаться, но лица римлян были бесстрастны, как у часовых на посту, только Гальба в дверях что-то пытался втолковать телохранителю.
– Гальба, подойди! – позвал его Октавиан, а когда юноша подошел, спросил: – Ты узнал кого-нибудь из варваров?
– Да, узнал. Лигийца – помощника Зефара, того самого, чьи воины закрыли ущелье, после того как легионеры вошли в него. Овазия я не знаю, ни разу не видел его. Еще я узнал Остия – это один из простых воинов Авеса.
– Овазий может быть членом Совета.
– Может.
– А Зефар? Он в Совете?
– Если так написано в послании, то да.
– А этих, – Октавиан указал на две первые головы, – знаешь?
Валерий носком сапога повернул одну из голов. Посмотрел. Подумал…
– По-моему, это Стафанион. Второго не знаю. Зефар говорил о каком-то. Смелости, говорил, отчаянной, но и подлец отчаянный. Наверное, он.
– Зефар говорил с тобой?
– Ничего не значившая болтовня.
Положив руку на плечо юноше, Октавиан повел его из зала. Стали расходиться и остальные.
– Ну, а о старшей госпоже что ты можешь сказать? – спросил полководец Гальбу, когда они остались одни.
– Ничего, кроме того, что болтали воины у костра. Я только раз и видел ее вблизи.
– А что болтали у костра?
– О том, как она подняла восстание, назвав себя сестрой Богов и вызвав гром с дождем; о том, как она сожгла Кривого Ксифия за то, что он напал на их лагерь; про надпись на свитке, в которой говорится, что она была женой царя и великой царицей; о том, что лучшей гадалки нет во всем мире и… Боги, о чем только не болтают у костра!
– Немного нам известно о ней, если помнить, что все это просто разговоры. Впрочем, свиток! Он еще существует?
– Да, но я его не видел.
– Значит, и это может быть болтовней. Ну а про ее дочь? Что ты можешь сказать про свою бывшую хозяйку?
Валерий криво улыбнулся:
– Про ее родословную – ничего, про ее дела – кое-что. Она может испортить или исправить кости, взяв их в руку.
– Испортить кости? Что это значит?
– Сколько потом эти кости ни бросай, – на них выпадает одинаковое число точек.
– Это невозможно! Как она делает это?
– Берет их в руку и бросает. Только и всего. И кости можно выбрасывать на помойку – больше не поиграешь. Все воины прячут от нее игральные кости.
– Зачем она это делает?
– Просто так. Балуется. Во многом она еще дитя. Кроме того, она может предсказывать судьбу. Мне как-то она предсказала мое будущее на три дня. Гадала она мне, конечно, как бы в шутку, но сбылось все по-настоящему.
– Что она нагадала тебе?
– На оставшиеся полдня – что меня ударят два раза, на следующий день – что мне будет очень плохо. Куда уж хуже, когда тебя приковывают к камням.
– К камням тебя приковали по приказу Германика?
– Да. А про третий день она сказала, что у нее будет свободное время, а это значит, что я должен к ней прийти. И я пришел.
– И в этот же день сбежал от нее?
– Может быть, она не захотела смотреть дальше, а может быть, заглянула и увидела, что я от нее никуда не денусь.
– Не надо придавать значение словам паршивого раба, который к тому же говорил от себя.
– Да, господин, – вздохнул Валерий.
Объяснять Октавиану, что Лигиец – помощник Зефара, а тот слов на ветер не бросает, не имело смысла. Надо побыть там самому, чтобы понять такое.
– Расскажи еще о девочке. Ты говорил, что она все делает по приказу матери?
– Не я. Так говорил Стафанион. Он был уверен в этом, но мудрость старухи он оценил слишком низко. Стафанион красиво говорит, но взгляд его неглубок.
– Тебе жаль его?
– Он единственный был добр ко мне, правда, не без расчета, и еще он верил в Рим и стремился служить ему. Он выучил меня ходить без троп, и его наука пригодилась мне при втором побеге.
– Ходить без троп? Зачем?
– Все тропы были закрыты для меня.
Октавиан задумался.
Он знал, что горные тропы топчет немало оборванцев и бродяг самых разных пород и народов, и если гонец не будет выделяться среди них…
Но как выйти из города? Всех покидающих его, наверное, строго проверяют. Вот если бы людей из города уходило побольше…
– Мам, а зачем нам сейчас Овазий? Он своей латынью, конечно, приводит римлян в ужас, но разве нам это требуется от послания?
– Опять шутишь, балаболка? Ну, когда ты повзрослеешь? Тринадцать лет – замуж выдавать пора. Теперь я не удивляюсь, почему римлянин, как только увидел тебя, бросился бежать. Сколько заноз засадила ты ему под шкуру своим язычком? Такого и терпеливый мул не выдержит, не то что римский юноша из древнего рода.
Девочка, блестя глазами, слушала шутливые упреки матери и ждала, когда же и ей удастся вставить хотя бы одно словечко.
– Госпожа звала меня?
Женщина прервала речь, обращенную к дочери, и ответила приветливо:
– Входи, Овазий. Я жду тебя.
Воин, вошедший в шатер, был не старше Авеса и так же красив, хотя красота его была другого типа. Темно-каштановые волосы его смыкались с маленькой, ровно подстриженной бородой. Правильные черты лица отражали полное душевное спокойствие, а светло-карие глаза ровно смотрели на женщину и ее дочь.
– Садись, – женщина указала на свободное кресло. Воин молча сел и женщина, показав ему тыльную сторону исписанного Лииной пергамента, сказала: – Я составила письмо, но ни мой почерк, ни почерк моей дочери недостаточно хороши для столь важного документа. Ты должен помочь мне.
– Чем, госпожа?
– У Авеса есть раб. Обученный раб. Авес бьет его и может забить без пользы. Выкупи его для меня. Тебе Авес не откажет.
– Да, госпожа. Это я могу сделать.
Женщина встала, вышла на минуту во второй шатер, вернулась со шкатулкой:
– Возьми. Здесь тридцать тысяч денариев. На пять тысяч больше того, что заплатил Авес.
– Что мне сказать Авесу? – задал вопрос Овазий, уже после того как встал и взял шкатулку.
– Скажи… Скажи ему правду. В этом мире ничто не стоит лжи. Погоди, – остановила она Овазия у порога: – Как чувствуют себя твои воины? Много их у тебя сейчас?
– Семьсот тридцать один, госпожа.
– Мало, мало для такого мудрого воина, как ты. Ну, ступай же.
Проводив Овазия, женщина вернулась в свое кресло.
– Авес даст рабу на прощанье множество советов, – заметила девочка. – Он считает себя великим умником.
– И главным образом, заметь, советы эти будут касаться твоего поведения.
– Мам, ну опять ты об этом. Сколько можно. Я уже взрослая.
– Именно взрослая. То, что прощается ребенку, непростительно невесте. А то, что позволяет себе дочь деревенской гадалки, недопустимо для дочери великой вещуньи. Лиина, пора взять себя в руки. Сейчас не время дразнить окружающих. Это не игра в кости. И не дуйся. Так надо.
– Ну, раз так надо… Пусть Авес будет доволен, что вышло по его желанию.
– Спасибо, Лиина. Я всегда знала, что могу положиться на тебя.
Через час в своем белом, но изрядно помятом и запачканном одеянии Богуд стоял перед госпожой. Овазий поставил на стол шкатулку:
– Авес взял двадцать тысяч – ровно столько, сколько он сам заплатил. Брать что-либо сверх потраченного он не хочет, ведь он не перекупщик. Более того, будь на то его воля, раб достался бы госпоже и так, но великая вещунья подарки не принимает.
– Я благодарна тебе за эту услугу, Овазий.
– Всегда готов выполнить любой ваш приказ, госпожа.
* * *
Участники Совета по очереди брали в руки обернутый тонким шнурком свиток, разворачивали его, внимательно читали.
– Римляне захлебнутся от злости, получив такое послание, но не слишком ли вежлива госпожа с этими мерзавцами? – заметил, возвращая женщине свиток, Урл.
– Недостающие оскорбления посол, если сочтет нужным, может добавить от себя. Совету же не стоит опускаться до брани.
Обдумав довод, Урл решил согласиться:
– Совету до брани опускаться не стоит, и если мы ставим под письмом наши имена, его содержание должно быть этих имен достойно. Госпожа рассудила как всегда мудро. Но кто возьмется передать письмо римлянам? И не только письмо, но и подарки. Где найти человека, который бы столь низко ценил свою жизнь?
Зефар почесал затылок:
– Не люблю я своих людей в петлю совать, но раз дело того требует, пусть Лигиец едет. Я за него, как за себя, ручаюсь.
– Я сам поеду, – поднялся Овазий. – Госпожа меня в Совет ввела, честь и доверие оказала. Надо оправдывать.
– Я тоже могу поехать! – то, что новичок опередил его, Авес воспринял почти как личное оскорбление.
Женщина поспешно остановила юношу, напомнив:
– Ты не знаешь латыни, Авес, а там надо будет не только говорить, но и слушать. Лучше вы с Урлом выделите по десятку воинов для охраны и для почета. На этом и решим?
– Да, – негромко отозвался Зефар, довольный, что никто больше у него людей не потребует, и что он будет знать все из первых рук.
– Разумные речи говорит госпожа, – отозвался Урл, привычно избегая прямого ответа даже тут, когда в этом не было никакой нужды.
– Да, – громко и твердо произнес Овазий.
Последнее слово опять досталось Авесу. Обиженный столь явной, на его взгляд, несправедливостью, он вдруг спросил:
– А не мала ли охрана?
– Скорее велика, – ответила женщина и пояснила. – По дороге на наших посланцев напасть никто не посмеет, сколько бы их ни было, а в городе, если римляне решат убить послов, никакая охрана не поможет.
– Но почему всего два десятка?!
Женщина окинула взглядом в очередной уже раз заупрямившегося военачальника и строго спросила:
– Авес, сколько у тебя воинов?
Вопрос оказался неожиданным и Авес замешкался, но ненадолго:
– Больше трех тысяч.
– А сколько было перед тем, как мы разошлись?
– Вы же знаете, госпожа, чуть больше двух.
– Примерно столько же, сколько у других. Зефар, сколько воинов у тебя?
– Пять тысяч триста семьдесят четыре. Одного я шлю, и еще четыреста двадцать три серьезно ранены и не могут биться.
– Значит, на ногах у тебя четыре тысячи девятьсот пятьдесят два воина?
– Нет, именно пять тысяч триста семьдесят четыре. Лигийца и раненых я считаю отдельно.
– Точный подсчет. А у тебя, Урл?
– Четыре тысячи двести восемьдесят. Но это было вчера. За ночь могли подойти еще два-три человека.
– Все слышали? Зефар шлет своего помощника, так как сам ехать не может. Урл согласен выделить для охраны десять воинов, но не больше! Может быть, поэтому их отряды растут быстрее, чем твой? Авес, я знаю, что в твоем отряде три тысячи пятьсот семьдесят два воина, но мне кажется, что для тебя этого много.
– Это мои люди!
Женщина обвела всех взглядом:
– Я сказала свое слово. Мне нечего добавить. Что скажет Совет? Зефар?
– Вообще-то Авес людей не слишком бережет, – Зефар не успел принять решение и потому рассуждал медленно, стараясь за неспешными словами скрыть молниеносные сопоставления, которые в этот момент занимали его разум. – Горячий он, но это от молодости. Я не думаю, что его воинов следует кому-нибудь передавать, но если с другой стороны взглянуть, то тысячу или полторы забрать у него стоит. Пусть они пока на перевале и тропах побудут. А подчиняются они пусть госпоже. Пока. Потом же мы посмотрим, как лучше…
– Хочешь моих людей к себе переманить?! – сорвался Авес. – Знаю я тебя. Своих людей бережешь, а моих – на перевал и тропы ставишь?!
– Там дело сделано. Римляне оружие сдали, а раздавать хлеб и воду не опасно ни для кого, – возразил Зефар и добавил: – Я наших людей всех берегу. И твоих, и своих.
– Нет, Зефар, – вмешалась женщина. – Ты уже с римлянами поладил, так и будь там до конца. Постоишь еще пару недель, а после, мне думается, дело тебе найдется. А насчет того, чтобы не спешить с Авесом, – ты разумно сказал. А что думает Урл?
– Думаю, что спешить не стоит. Авес, верно, иногда горяч бывает, но ведь во всех боях он первый. Да, порой дела у него впереди мыслей бегут, но на то она и молодость. Нет, людей отнимать у него не годится. Да и зачем нам еще один отряд? Мне думается, незачем. А насчет того, чтобы воинов Авеса госпоже передать… Зефар забыл как будто, что у госпожи есть свой отряд. Воины Овазия – воины госпожи. Другое дело, что отряд этот невелик и раненых в нем много. Так, может, Авес выделит Овазию как другу сотню обученных воинов? И остальные будут слать к Овазию всех новичков. Обучит он их, узнает каждого, вот и будет у него хороший отряд.
Пришла очередь Авеса. Слова Урла его успокоили, и речь свою он начал так:
– Ни полутора тысяч воинов, ни тысячи я никому не дам, потому что эти люди пришли ко мне и были в боях со мной, но Овазию я помочь согласен. Я пошлю к нему на два месяца сотню самых опытных воинов, и они помогут ему выучить новичков. В охрану же я выделю десять воинов, как Урл.
– Разумное решение, – согласилась женщина. – На этом и решим?
Зефар чуть поморщился: в большинстве своем новички стремились попасть в его отряд, но понимая, что с большинством спорить бесполезно, вынужден был согласиться.
Провожая своих помощников, женщина шепнула Овазию:
– Видишь, как все просто?
* * *
Сборы были недолгими, и на рассвете следующего дня двадцать два воина покинули лагерь. Может быть, навсегда.
Через двое суток они стучались в городские ворота. Завидев небольшой отряд варваров, римляне заперлись в городе и долго не хотели впускать послов. Только получив приказ от Октавиана, стража осмелилась распахнуть дубовые, окованные железом створки, подняла двойную решетку.
По узким улочкам маленький отряд ехал не спеша. Из домов опасливо выглядывали жители. Воинов, как тут называли, «дикой армии» они видели впервые.
Поверх местной одежды на посланцах были надеты простые железные латы, в большинстве своем трофейные, и такое же простое оружие. Кони их, местной породы, не слишком красивые, но надежные и незаменимые в горах, шли, лениво потряхивая головами. Выглядели они намного наряднее своих хозяев: серебряные бляшки и серебряные монетки весело блестели и позвякивали на кожаных ремешках сбруи. Овазий и Лигиец выделялись среди своих товарищей только дорогими пурпурными плащами.
Поймав на себе настороженный взгляд какой-то девчонки, Овазий подарил ей теплую улыбку, поднял в знак приветствия широко раскрытую ладонь, чем окончательно смутил очаровательную зрительницу. Приветствовали горожан и другие воины. Приветствовали небрежно, по-свойски, и потому как-то по-особенному тепло, как старых знакомых.
Дворец от города отделяла еще одна стена. Римляне хотели было заставить варваров постоять под ней, но увидев, что те никуда особенно не торопятся и, более того, не прочь перекинуться парой другой фраз с горожанами, поспешили открыть ворота.
У дворца посольство спешилось. Два воина остались с лошадьми, а остальные прошли мимо стражи во дворец. В приемной их заставили все-таки постоять. Гай Лициний Октавиан не смог отказать себе хоть в этом удовольствии.
Зал, в котором принимали послов, оказался прямо-таки битком набит вооруженными римлянами. Оба воина, сопровождавшие Овазия и Лигийца до кресла Октавиана, несли в руках по мешку. Остальная свита сгрудилась у дверей. В пяти шагах от кресла послы остановились.
Овазий поднял правую руку с раскрытой ладонью. Лигиец повторил его жест.
– Приветствую тебя, благородный Гай Лициний Октавиан. Перед тобой послы Совета: Овазий сын Деифоба, воина, сраженного твоими легионерами в Черной долине, и Седейя сын Завада, носящий прозвище Лигиец, приведенный в нашу страну торговыми людьми. Волю Совета ты узнаешь из письма, – юноша достал из-за пояса футляр, из него – свиток, перевязанный и прошитый шерстяной нитью пурпурного цвета, концы которой скрепляла печать из светлого воска, замер, ожидая ответных слов римлянина.
Тот небрежно протянул руку:
– Приветствую столь значительных лиц. Что ваш Совет может сообщить нам?
Сделав несколько шагов, Овазий преклонил перед полководцем неприятелей колено, передал ему свиток.
Октавиан взял письмо, разорвал нить, но не развернул свиток, а спросил у поднявшегося воина:
– Здесь все, что твой Совет желает передать нам?
– Нет, – ответил Овазий. – К письму прилагаются дары, но вручить я их должен лишь после того, как в нашем присутствии вслух будет зачитано письмо. Кроме даров, я кое-что добавлю на словах, но опять-таки только после прочтения письма.
Октавиан пробежал текст глазами, усмехнулся:
– Варвар знает, что написано в письме?
– Я был на Совете, а под письмом, при желании, можно увидеть мое имя.
– Но я не вижу подарков и не слышу того, что ты должен доставить на словах.
– Мне приказано передать дары и пересказать слова только после того, как письмо будет прочитано вслух. Иначе твоим приближенным будет неясен смысл даров и слов, сказанных мной.
Октавиан передал свиток секретарю:
– Читай, Эвфорион.
– «Благородному Гаю Лицинию Октавиану, великому сыну великого Рима, по поручению Совета и от его имени Лиина, гадалка из терновой рощи, шлет горячий привет…»
– Девчонка?!
Лигиец отыскал взглядом воскликнувшего, сказал надменно:
– Гай Лициний Октавиан, вели замолчать этому беглому рабу, а если благородным римлянам что-то непонятно в письме Совета, я с великой радостью объясню им все, что их заинтересует.
– Объясни, – с недовольной гримасой позволил Октавиан.
– Лиина, благородный Гай Лициний Октавиан, – начал Лигиец, – родовое имя. По римским обычаям дочь носит имя отца, по обычаям земли, из которой родом госпожа, все женщины одного рода носят одинаковые имена. Вроде бы ничего непонятного. На земле существуют и более странные обычаи.
– Довольно, – перебил его Октавиан. – Мы все поняли. Продолжай, Эвфорион.
Эвфорион продолжил:
– «Во-первых, мы сообщаем, что пять легионов, посланных тобой на наше усмирение, мы задержали и намерены задерживать столько, сколько нам будет угодно. Слова наши подтвердит наш подарок», – секретарь остановился.
Овазий сделал знак одному из воинов с мешками, и тот вывернул под ноги Октавиану его содержимое. К ногам полководца выкатились две высохшие на солнце головы и богато украшенное оружие Германика.
– Эти люди, – заговорил Овазий, – брались провести твои легионы, Гай Лициний Октавиан. Они умерли, а головы их мы привезли тебе. Оружие ты узнаешь и без моих слов.
Разглядывая меч, поданный одним из телохранителей, Октавиан спросил:
– Почему тогда ваш Совет не прислал мне еще и голову Германика?
– Совет так и хотел поступить, – ответил Овазий. – Однако госпожа сказала, что снять голову – легко, приставить же – невозможно. Послушав ее, Совет решил послать оружие.
– Германик сдался сам и сдал свои легионы? Так надо понимать твои слова, варвар?
– Благородному Гаю Лицинию Октавиану нет нужды спрашивать меня. Он все слышал от беглого раба юной госпожи. А зная начало, нетрудно догадаться и о конце. Но вели твоему слуге продолжать. Подарки еще не кончились. Госпожа щедра к тебе. Октавиан с ненавистью посмотрел на посланца, махнул Эвфориону:
– Читай дальше.
– «Во-вторых, если благородный Гай Лициний Октавиан дорожит своей жизнью и жизнями людей, ему подчиненных, а также если он хочет обрести нашу милость, он должен запретить своим людям покидать пределы нашего города. Избегая пустых угроз, мы посылаем благородному Гаю Лицинию Октавиану дар, получив который, он поймет, сколь небезопасно пробуждать наш гнев, и сможет в полной мере оценить наши силу и власть. Пусть знает Гай Лициний Октавиан, благородный сын могучего Рима, что ни один чужеземец не будет ходить по нашей земле без нашего на то одобрения или соизволения». Все, – сказал секретарь. – Дальше идут подписи: Лиина, гадалка из терновой рощи, Урл, сын Диомеда, сына Абидоса, сына… и так далее чуть не до двенадцатого колена, Зефар, сын Менитида, Авес, сын…
– Хватит! Меня не удивляет то, что варвары ставят первым в своем списке имя безродной гадалки, меня удивляет, как у нас хватило терпения выслушать это наглое послание!
– Ты не видел второго дара, благородный Гай Лициний Октавиан, – Овазий сделал знак воинам.
Содержимое второго мешка покатилось Октавиану под ноги: шесть голов.
Воины у двери вытолкнули к креслу ободранного пленника, и воин-варвар, проведя его через толпу римлян, буквально швырнул несчастного к ногам Октавиана. В заключение Овазий вытащил из-за пояса измятый и надорванный свиток и уже безо всякого почтения протянул полководцу, добавив со вздохом:
– Письмо, к сожалению, порвано и помято, но, не вскрыв письма, нельзя узнать его содержания. Что же касается гонца, то он твой. Госпожа возвращает его тебе, – и, так как никто из римлян не поспешил взять возвращаемый свиток, Овазий с полнейшим безразличием уронил его на ковер, почти себе под ноги.
Новость остудила гнев Октавиана.
Варвары не на словах, а на деле перерезали нить, связующую его с Римом, и полководец ощутил холодок растерянности.
– Скажи, Овазий, сын Деифоба, – обратился он к послу, – более Совет ничего не велел мне передать?
– Нет.
– А на каких условиях ваш Совет предлагает нам начать переговоры о мире?
– Совет не обсуждал никаких условий мирных переговоров. Скорее всего потому, что римляне забыли попросить о них. Или не сочли нужным вежливо попросить.
Полководец вскочил:
– Варвар забыл, где он находится?!
– Помню. И потому ни разу не назвал тебя «римлянином», Гай Лициний Октавиан. Ты же, зная мое имя, только раз упомянул его, хотя, как ты мог убедиться, читая письмо, перед тобой муж, обличенный доверием, более того – участник Совета. Что же касается твоей угрозы, Гай Лициний Октавиан, то мы – воины, привыкшие смотреть в лицо смерти. Мы знали, куда едем и чем рискуем. Знай и ты, что наша гибель будет скоро отомщена. В нашем лагере римская голова – дешевый товар. Да и тебе с твоим единственным легионом вряд ли понравится жевать ремни в осажденном городе без малейшей надежды на помощь и спасение. Я сказал все!
Овазий хотел повернуться, но Октавиан поспешно остановил его, заговорив:
– Погоди, смелый воин, я ни словом не обмолвился ни о твоей смерти, ни о смерти воинов, сопровождающих тебя. Ты – посол и находишься под защитой законов Великого Рима. Если же я, по незнанию, нарушил ваши обычаи, слишком редко упоминая твое достойное имя, прошу простить меня…
– Если благородный Гай Лициний Октавиан заговорил об обычаях, – вступил в разговор Лигиец, – то он должен помнить, что во всем мире существует обычай возвращать беглых рабов их хозяевам. Разве вы не соблюдаете нормальных для цивилизованных людей обычаев? Разве вы совершенные дикари? И свет Великого Рима не озаряет вас?..
– Совет требует выдачи кого-то? – спокойно перебил Лигийца Октавиан.
– Нет, благородный Гай Лициний Октавиан. Чтобы Совет потребовал этого, надо сперва поставить вопрос на обсуждение Совета, а юная Лиина слишком молода для этого. Даже присутствовать на Совете она не может. Старшая же госпожа никогда не станет отнимать у Совета драгоценное время ради решения столь ничтожного вопроса. Но есть обычай, общий для всех земель и народов, и я прошу благородного Гая Лициния Октавиана понять меня правильно, ибо мне, бывшему рабу, на своей шкуре пришлось испытать непреложность этого обычая.
Лигиец говорил достаточно почтительно. Латынь его, звучавшая гораздо лучше, нежели латынь Овазия, придавала речи посланца оттенок подобострастия, мало вяжущегося с сутью слов. Овазий слушал речь своего спутника не без удивления. Он помнил, как отпустила госпожа его воинов, когда они повинились ей в том, что не смогли отыскать беглеца.
Старшая Лиина говорила тогда, что побег среди бела дня оскорбляет в первую очередь их самих, так как теперь все будут говорить, что они никуда не годные сторожа. Но ни она, ни ее дочь ни словом, ни жестом не дали понять, будто считают потерю пленника событием, заслуживающим даже самого ничтожного внимания. Поэтому, дождавшись, когда Лигиец прервет свою речь, он обратился к Октавиану:
– Доблестный и благородный Гай Лициний Октавиан, мы сказали все и потому просим позволения покинуть этот зал, этот дворец и этот город. Совет желает знать, как мы выполнили его поручение, и потому ни я, ни мои товарищи не смеем более задерживаться здесь.
Октавиан, обрадованный, что решение неприятного вопроса откладывается и ему не придется раздражать варваров решительным отказом, милостиво согласился:
– Ты, как я вижу, добрый воин, Овазий, сын Деифоба, раз так спешишь выполнить волю пославших тебя. Да будет так. Возвращайся в свой лагерь и передай Совету, что мы внимательно выслушали тебя и оценили слова и дары так, как они того стоили.
Глядя в спины уходившим варварам, он сделал шаг в сторону и чуть не упал: из-под ног его скалилось обескровленное лицо римского воина.
Октавиан с трудом удержался от того, чтобы не ударить по нему ногой.
Гонец по-прежнему стоял на коленях, ожидая решения своей участи. Октавиан спросил у него:
– Где они вас захватили?
– У первой же рощи. Охрану перебили стрелами из засады.
– Вижу. Ступай, – и, подозвав телохранителя, приказал: – Гальбу ко мне.
Все молчали, потом кто-то пробормотал: «Набили воинами зал, будто не два десятка варваров приехали, а по крайней мере двадцать тысяч».
Октавиан обвел взглядом всех бывших в зале, отыскивая того, кто посмел высказаться, но лица римлян были бесстрастны, как у часовых на посту, только Гальба в дверях что-то пытался втолковать телохранителю.
– Гальба, подойди! – позвал его Октавиан, а когда юноша подошел, спросил: – Ты узнал кого-нибудь из варваров?
– Да, узнал. Лигийца – помощника Зефара, того самого, чьи воины закрыли ущелье, после того как легионеры вошли в него. Овазия я не знаю, ни разу не видел его. Еще я узнал Остия – это один из простых воинов Авеса.
– Овазий может быть членом Совета.
– Может.
– А Зефар? Он в Совете?
– Если так написано в послании, то да.
– А этих, – Октавиан указал на две первые головы, – знаешь?
Валерий носком сапога повернул одну из голов. Посмотрел. Подумал…
– По-моему, это Стафанион. Второго не знаю. Зефар говорил о каком-то. Смелости, говорил, отчаянной, но и подлец отчаянный. Наверное, он.
– Зефар говорил с тобой?
– Ничего не значившая болтовня.
Положив руку на плечо юноше, Октавиан повел его из зала. Стали расходиться и остальные.
– Ну, а о старшей госпоже что ты можешь сказать? – спросил полководец Гальбу, когда они остались одни.
– Ничего, кроме того, что болтали воины у костра. Я только раз и видел ее вблизи.
– А что болтали у костра?
– О том, как она подняла восстание, назвав себя сестрой Богов и вызвав гром с дождем; о том, как она сожгла Кривого Ксифия за то, что он напал на их лагерь; про надпись на свитке, в которой говорится, что она была женой царя и великой царицей; о том, что лучшей гадалки нет во всем мире и… Боги, о чем только не болтают у костра!
– Немного нам известно о ней, если помнить, что все это просто разговоры. Впрочем, свиток! Он еще существует?
– Да, но я его не видел.
– Значит, и это может быть болтовней. Ну а про ее дочь? Что ты можешь сказать про свою бывшую хозяйку?
Валерий криво улыбнулся:
– Про ее родословную – ничего, про ее дела – кое-что. Она может испортить или исправить кости, взяв их в руку.
– Испортить кости? Что это значит?
– Сколько потом эти кости ни бросай, – на них выпадает одинаковое число точек.
– Это невозможно! Как она делает это?
– Берет их в руку и бросает. Только и всего. И кости можно выбрасывать на помойку – больше не поиграешь. Все воины прячут от нее игральные кости.
– Зачем она это делает?
– Просто так. Балуется. Во многом она еще дитя. Кроме того, она может предсказывать судьбу. Мне как-то она предсказала мое будущее на три дня. Гадала она мне, конечно, как бы в шутку, но сбылось все по-настоящему.
– Что она нагадала тебе?
– На оставшиеся полдня – что меня ударят два раза, на следующий день – что мне будет очень плохо. Куда уж хуже, когда тебя приковывают к камням.
– К камням тебя приковали по приказу Германика?
– Да. А про третий день она сказала, что у нее будет свободное время, а это значит, что я должен к ней прийти. И я пришел.
– И в этот же день сбежал от нее?
– Может быть, она не захотела смотреть дальше, а может быть, заглянула и увидела, что я от нее никуда не денусь.
– Не надо придавать значение словам паршивого раба, который к тому же говорил от себя.
– Да, господин, – вздохнул Валерий.
Объяснять Октавиану, что Лигиец – помощник Зефара, а тот слов на ветер не бросает, не имело смысла. Надо побыть там самому, чтобы понять такое.
– Расскажи еще о девочке. Ты говорил, что она все делает по приказу матери?
– Не я. Так говорил Стафанион. Он был уверен в этом, но мудрость старухи он оценил слишком низко. Стафанион красиво говорит, но взгляд его неглубок.
– Тебе жаль его?
– Он единственный был добр ко мне, правда, не без расчета, и еще он верил в Рим и стремился служить ему. Он выучил меня ходить без троп, и его наука пригодилась мне при втором побеге.
– Ходить без троп? Зачем?
– Все тропы были закрыты для меня.
Октавиан задумался.
Он знал, что горные тропы топчет немало оборванцев и бродяг самых разных пород и народов, и если гонец не будет выделяться среди них…
Но как выйти из города? Всех покидающих его, наверное, строго проверяют. Вот если бы людей из города уходило побольше…