Моэм Сомерсет. Дождь

   Миссионер приходил и снова уходил. Он был занят, но чем — Макфейлы не знали. Хорн сказал доктору, что он каждый день посещает губернатора, и как-то раз Дэвидсон сам заговорил о нем.
   — Он производит впечатление человека решительного, но на поверку оказывается, что у него нет никакой твердости.
   — Другими словами, он не желает безоговорочно подчиняться вашим требованиям? — шутливо сказал доктор.
   Миссионер не улыбнулся.
   — Я требую только одного — чтобы он поступил, как должно. Прискорбно, что есть люди, которым приходится напоминать об этом.
   — Но ведь могут быть разные мнения, что считать должным.
   — Если бы у больного началась гангрена ступни, могли бы вы равнодушно смотреть, как кто-то раздумывает, ампутировать ее или нет?
   — Гангрена — вещь вполне реальная.
   — А грех?

 

 
   Что именно сделал Дэвидсон, скоро перестало быть тайной. Все четверо только что пообедали, дамы и доктор собирались по обыкновению пойти прилечь, пока не спадет жара, — Дэвидсон презирал эту изнеживающую привычку. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату ворвалась мисс Томпсон. Она обвела всех взглядом и затем шагнула к Дэвидсону.
   — Что ты, погань, наплел на меня губернатору?
   Она заикалась от бешенства. На секунду воцарилась тишина. Затем миссионер пододвинул ей стул.
   — Садитесь, пожалуйста, мисс Томпсон. Я давно надеялся еще раз побеседовать с вами.
   — Сволочь ты поганая.
   Она обрушила на него поток гнусных и оскорбительных ругательств. Дэвидсон не спускал с нее внимательного взгляда.
   — Меня не трогает брань, которой вы сочли нужным осыпать меня, мисс Томпсон, — сказал он, — но я прошу вас не забывать, что здесь присутствуют дамы.
   Теперь к ее гневу уже примешивались слезы. Лицо ее покраснело и распухло, словно ее что-то душило.
   — Что случилось? — спросил доктор Макфейл.
   — Ко мне заходил какой-то тип и сказал, чтобы я убиралась отсюда со следующим пароходом.
   Блеснули ли глаза миссионера? Его лицо оставалось невозмутимым.
   — Едва ли вы могли ожидать, что при данных обстоятельствах губернатор разрешит вам остаться здесь.
   — Это твоя работа, — взвизгнула она. — Нечего вилять. Это твоя работа.
   — Я не собираюсь вас обманывать. Я действительно убеждал губернатора принять меры, единственно совместные с его долгом.
   — Ну что ты ко мне привязался? Я же тебе ничего не сделала.
   — Поверьте, даже если бы вы причинили мне вред, я не питал бы к вам ни малейшего зла.
   — Да что я, хочу, что ли, остаться в этой дыре? Я привыкла жить в настоящих городах!
   — В таком случае я не понимаю, на что вы, собственно, жалуетесь.
   С воплем ярости она выбежала из комнаты. Наступило короткое молчание. Потом заговорил Дэвидсон.
   — Очень приятно, что губернатор все-таки решился действовать. Он слабоволен и без конца тянул и откладывал. Он говорил, что здесь она, во всяком случае, больше двух недель не пробудет, а потом уедет в Апию, которая находится в британских владениях и к нему отношения не имеет.
   Миссионер вскочил и зашагал по комнате.
   — Просто страшно становится при мысли, как люди, облеченные властью, стремятся уклониться от ответственности. Они рассуждают так, словно грех, творимый не у них на глазах, перестает быть грехом. Самое существование этой женщины — позор, и что изменится, если ее переправят на другой остров? В конце концов мне пришлось говорить прямо.
   Дэвидсон нахмурился и выставил подбородок. Он весь дышал неукротимой решимостью.
   — Я вас не совсем понимаю, — сказал доктор.
   — Наша миссия пользуется кое-каким влиянием в Вашингтоне. Я сказал губернатору, что жалоба на его халатность вряд ли принесет ему большую пользу.
   — Когда она должна уехать? — спросил доктор.
   — Пароход из Сиднея в Сан-Франциско зайдет сюда в следующий вторник. Она отплывет на нем.
   До вторника оставалось пять дней. Когда на следующий день Макфейл возвращался из госпиталя, куда он от нечего делать ходил почти каждое утро, на лестнице его остановил метис.
   — Извините, доктор Макфейл. Мисс Томпсон нездорова. Вы к ней не зайдете?
   — Разумеется.
   Хорн проводил доктора в ее комнату. Она сидела на стуле, безучастно сложив руки, и смотрела перед собой. На ней было ее белое платье и большая шляпа с цветами. Макфейл заметил, что ее кожа под слоем пудры кажется желтовато-землистой, а глаза опухли.
   — Мне очень жаль, что вы прихворнули, — сказал он.
   — А, да я вовсе не больна. Я это просто сказала, чтобы повидать вас. Меня отсылают на пароходе, который едет во Фриско.
   Она поглядела на него, и он заметил, что в ее глазах внезапно появился испуг. Ее руки судорожно сжимались и разжимались. Торговец стоял в дверях и слушал.
   — Да, я знаю, — сказал доктор.
   Она глотнула.
   — Ну, мне не очень-то удобно ехать сейчас во Фриско. Вчера я ходила к губернатору, но меня к нему не пустили. Я видела секретаря, и он сказал, что я должна уехать с этим пароходом и никаких разговоров. Ну, я решила все-таки добраться до губернатора и сегодня утром ждала у его дома, пока он не вышел, и заговорила с ним. Сказать по правде, он не очень-то хотел со мной разговаривать, но я от него не отставала, и наконец он сказал, что позволит мне дождаться парохода в Сидней, если преподобный Дэвидсон будет согласен.
   Она замолчала и с тревогой посмотрела на доктора Макфейла.
   — Я не вижу, чем я, собственно, могу вам помочь, — сказал он.
   — Да я подумала, может, вы согласитесь спросить его. Господом богом клянусь, я буду вести себя тихо, если он позволит мне остаться. Я даже никуда из дому не буду выходить, если это ему нужно. Всего-то две недели.
   — Я спрошу его.
   — Он не согласится, — сказал Хорн. — И не надейтесь.
   — Скажите ему, что я могу получить в Сиднее работу — то есть честную. Ведь я не многого прошу.
   — Я сделаю, что смогу.
   — Сразу придете сказать мне, как дела? Мне надо знать твердо, а то я себе просто места не нахожу.
   Это поручение пришлось доктору не слишком по вкусу, и он — что, вероятно, было для него характерно — не стал выполнять его сам. Он рассказал жене о разговоре с мисс Томпсон и попросил ее поговорить с миссис Дэвидсон. По его мнению, требование миссионера было неоправданно суровым, и он считал, что не случится ничего страшного, если мисс Томпсон разрешат остаться в Паго-Паго еще на две недели. Но его дипломатия привела к неожиданным результатам. Миссионер сам явился к нему.
   — Миссис Дэвидсон сказала мне, что вы имели беседу с мисс Томпсон.
   Такая прямолинейность вызвала у доктора Макфейла раздражение, как у всякого застенчивого человека, которого заставляют пойти в открытую. Он почувствовал, что начинает сердиться, и покраснел.
   — Не вижу, какая разница, если она уедет в Сидней, а не в Сан-Франциско, и раз она обещала вести себя здесь прилично, то, по-моему, незачем портить ей жизнь.
   Миссионер устремил на него суровый взгляд.
   — Почему она не хочет вернуться в Сан-Франциско?
   — Я не спрашивал, — запальчиво ответил доктор. — Я считаю, что лучше всего поменьше совать нос в чужие дела.
   Возможно, этот ответ был не слишком тактичен.
   — Губернатор отдал распоряжение, чтобы ее отправили с первым же пароходом. Он только выполнил свой долг, и я не стану вмешиваться. Ее присутствие здесь — угроза для острова.
   — Я считаю, что вы злой и жестокий человек.
   Дамы с тревогой посмотрели на доктора, но они напрасно боялись, что вспыхнет ссора, — миссионер только мягко улыбнулся.
   — Мне очень грустно, что вы считаете меня таким, доктор Макфейл. Поверьте, мое сердце обливается кровью от жалости к этой несчастной, но ведь я только стараюсь выполнить свой долг.
   Доктор ничего не ответил. Он угрюмо посмотрел в окно. Дождь утих, и на другом берегу бухты среди деревьев можно было разглядеть хижины туземной деревушки.
   — Я, пожалуй, воспользуюсь тем, что дождь перестал, и пройдусь немного, — сказал он.
   — Прошу вас, не сердитесь на меня за то, что я не могу выполнить ваше желание, — сказал Дэвидсон с печальной улыбкой. — Я вас очень уважаю, доктор, и не хотел бы, чтобы вы думали обо мне дурно.
   — Ваше мнение о самом себе, наверное, столь высоко, что мое вас не очень огорчит, — отрезал доктор.
   — Сдаюсь! — засмеялся Дэвидсон.
   Когда доктор Макфейл, сердясь на себя за неоправданную грубость, спустился с лестницы, мисс Томпсон поджидала его у приоткрытой двери своей комнаты.
   — Ну, — сказала она, — вы с ним говорили?
   — Да, но, к сожалению, он отказывается что-нибудь сделать, — ответил доктор, смущенно отводя глаза.
   И тут же, услышав рыдание, он бросил на нее быстрый взгляд. Он увидел, что ее лицо побелело от ужаса, и испугался.
   Вдруг ему в голову пришла новая мысль.
   — Но пока не отчаивайтесь. Я считаю, что с вами поступают безобразно, и сам пойду к губернатору.
   — Сейчас?
   Он кивнул. Ее лицо просветлело.
   — Вы меня здорово выручите. Если вы замолвите за меня словечко, он наверняка позволит мне остаться. Я, ей-богу, ничего такого себе не позволю, пока я тут.
   Доктор Макфейл сам не понимал, почему он вдруг решил обратиться к губернатору. Он был совершенно равнодушен к судьбе мисс Томпсон, но миссионер задел его за живое, а раз рассердившись, он долго не мог успокоиться. Он застал губернатора дома. Это был крупный, красивый мужчина, бывший моряк, со щеточкой седых усов над верхней губой и в белоснежном мундире.
   — Я пришел к вам по поводу женщины, которая сняла комнату в одном доме с нами, — сказал доктор. — Ее фамилия Томпсон.
   — Я уже слышал о ней вполне достаточно, доктор Макфейл, — ответил губернатор, улыбаясь. — Я распорядился, чтобы она выехала в следующий вторник, и больше ничего сделать не могу.
   — Я хотел просить вас, нельзя ли разрешить ей подождать парохода из Сан-Франциско, чтобы она могла уехать в Сидней. Я поручусь за ее поведение.
   Губернатор продолжал улыбаться, но глаза его сузились и стали серьезными.
   — Я был бы очень рад оказать вам услугу, доктор, но приказ отдан и не может быть изменен.
   Доктор изложил дело со всей убедительностью, на какую был способен, но губернатор совсем перестал улыбаться. Он слушал угрюмо, глядя в сторону. Макфейл увидел, что его слова не производят никакого впечатления.
   — Мне очень неприятно причинять неудобства даме, но мисс Томпсон придется уехать во вторник, и говорить больше не о чем.
   — Но какая разница?
   — Извините меня, доктор, но я обязан объяснять свои решения только моему начальству.
   Макфейл внимательно посмотрел на него. Он вспомнил намек Дэвидсона на пущенную им в ход угрозу и почувствовал в поведении губернатора какое-то непонятное смущение.
   — Черт бы побрал Дэвидсона. И что он сует нос не в свое дело! — с жаром воскликнул он.
   — Говоря между нами, доктор, я не стану утверждать, что у меня сложилось особенно благоприятное мнение о мистере Дэвидсоне, но не могу не признать, что он имел полное право указать мне на опасность, которую представляет пребывание женщины, подобной мисс Томпсон, на острове, где военнослужащие живут среди туземного населения.
   Он поднялся, и доктор Макфейл тоже был вынужден встать.
   — Прошу извинить меня. Мне надо кое-чем заняться. Кланяйтесь, пожалуйста, миссис Макфейл.
   Доктор ушел от него в полном унынии. Он знал, что мисс Томпсон будет ждать его, и, чтобы не пришлось самому сообщать ей о своей неудаче, вошел в дом с черного хода и осторожно, как преступник, прокрался по лестнице.
   За ужином он чувствовал себя неловко и говорил мало, зато миссионер был очень оживлен и общителен. Доктору Макфейлу показалось, что взгляд Дэвидсона несколько раз останавливался на нем с добродушным торжеством. Неожиданно ему пришло в голову, что Дэвидсон знает о его безрезультатном визите к губернатору. Но откуда? В той власти, которой обладал этот человек, было что-то зловещее. После ужина доктор увидел на веранде Хорна и вышел к нему, сделав вид, что хочет поболтать с ним.
   — Она спрашивает, говорили ли вы с губернатором, — шепнул торговец.
   — Да. Он отказал. Мне ужасно жаль, но я больше ничего сделать не могу.
   — Я так и знал. Они боятся идти против миссионеров.
   — О чем вы разговариваете? — весело спросил Дэвидсон, подходя к ним.
   — Я как раз говорил, что вряд ли вам удастся выехать в Апию раньше чем через три недели, — без запинки ответил торговец.
   Он ушел, а они вернулись в гостиную. После еды мистер Дэвидсон посвящал один час развлечениям. Вскоре послышался робкий стук в дверь.
   — Войдите, — сказала миссис Дэвидсон своим пронзительным голосом.
   Дверь осталась закрытой. Миссис Дэвидсон встала и открыла ее. На пороге стояла изменившаяся до неузнаваемости мисс Томпсон. Это была уже не нахальная девка, которая насмехалась над ними на шоссе, а измученная страхом женщина. Ее волосы, всегда тщательно уложенные в прическу, теперь свисали космами. На ней были шлепанцы и заношенные, измятые блузка и юбка. Она стояла в дверях, не решаясь войти; по лицу ее струились слезы.
   — Что вам надо? — резко спросила миссис Дэвидсон.
   — Можно мне поговорить с мистером Дэвидсоном? — прерывающимся голосом сказала она.
   Миссионер встал и подошел к ней.
   — Входите, входите, мисс Томпсон, — сказал он сердечным тоном. — Чем я могу служить вам?
   Она вошла.
   — Я… я извиняюсь за то, что наговорила вам тогда, и за… за все остальное. Я, наверное, была на взводе. Прошу у вас прощения.
   — О, это пустяки. У меня спина крепкая и не переломится от пары грубых слов.
   Она сделала движение к нему, отвратительное в своей приниженности.
   — Вы меня разделали вчистую. Совсем сломали. Вы не заставите меня вернуться во Фриско?
   Его любезность мгновенно исчезла, голос стал суровым и жестким.
   — Почему вы не хотите возвращаться туда?
   Она вся съежилась.
   — Да ведь там у меня родня. Не хочу я, чтобы они меня видели вот такой. Я поеду, куда вы скажете. Только не туда.
   — Почему вы не хотите возвращаться в Сан-Франциско?
   — Я же вам сказала.
   Он наклонился вперед, устремив на нее огромные сверкающие глаза, словно стараясь заглянуть ей в самую душу. Вдруг он резко перевел дыхание.
   — Исправительный дом.
   Она взвизгнула и, упав на пол, обхватила его ноги.
   — Не отсылайте меня туда. Господом богом клянусь, я стану честной. Я все это брошу.
   Она выкрикивала бессвязные мольбы, и слезы ручьями катились по накрашенным щекам. Он наклонился к ней и, приподняв ее голову, заглянул ей в глаза.
   — Так, значит, исправительный дом?
   — Я смылась, а то бы меня зацапали, — отрывисто шептала она. — Если я попадусь быкам^[10], мне припаяют три года.
   Он отпустил ее, и она, снова упав на пол, разразилась отчаянными рыданиями. Доктор Макфейл встал.
   — Это меняет дело, — сказал он. — Теперь вы не можете требовать, чтобы она вернулась туда. Она хочет начать жизнь снова, не отнимайте же у нее этой последней возможности.
   — Я хочу предоставить ей ни с чем не сравнимую возможность. Если она раскаивается, пусть примет свое наказание.
   Она не уловила истинного смысла его слов и подняла голову. В ее опухших от слез глазах мелькнула надежда.
   — Вы меня отпустите?
   — Нет. Во вторник вы отплывете в Сан-Франциско.
   У нее вырвался стон ужаса, перешедший в глухой, хриплый визг, в котором не было уже ничего человеческого. Она стала биться головой об пол. Доктор Макфейл кинулся ее поднимать.
   — Ну, ну, так нельзя. Пойдите к себе и прилягте. Я дам вам лекарство.
   Он поднял ее и кое-как отвел вниз. Он был очень зол на миссис Дэвидсон и на свою жену за то, что они не захотели вмешаться. Метис стоял на площадке, и с его помощью доктору удалось уложить ее на кровать. Она стонала и судорожно всхлипывала. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Доктор сделал ей укол. Злой и измученный, он поднялся в гостиную.
   — Я наконец уговорил ее лечь.
   Обе женщины и Дэвидсон сидели так же, как он их оставил. Очевидно, пока его не было, они не разговаривали и не шевелились.
   — Я ждал вас, — сказал Дэвидсон странным, отсутствующим голосом. — Я хочу, чтобы вы все помолились вместе со мной о душе нашей заблудшей сестры.
   Он взял с полки Библию и сел за обеденный стол. Посуда после ужина еще не была убрана, и, чтобы освободить место, ему пришлось отодвинуть чайник. Сильным голосом, звучным и глубоким, он прочел им главу, в которой говорится о том, как к Христу привели женщину, взятую в прелюбодеянии^[11].
   — А теперь преклоните вместе со мной колени и помолимся о душе возлюбленной сестры нашей Сэди Томпсон.
   Он начал с жаром молиться, прося бога сжалиться над грешницей. Миссис Макфейл и миссис Дэвидсон встали на колени, закрыв лицо руками. Захваченный врасплох, доктор неуклюже и неохотно последовал их примеру. Миссионер молился с яростным красноречием. Он был в исступлении, по его щекам струились слезы. А снаружи лил дождь, лил не ослабевая, с упорной злобой, в которой было что-то человеческое.
   Наконец миссионер умолк. На мгновение воцарилась тишина, потом он сказал:
   — А теперь прочтем «Отче наш».
   Они прочитали эту молитву и вслед за ним поднялись с колен. Лицо миссис Дэвидсон стало бледным и умиротворенным. На душе у нее, видимо, было легко и спокойно. Но доктора и миссис Макфейл внезапно охватило смущение. Они не знали, куда девать глаза.
   — Я, пожалуй, спущусь поглядеть, как она себя чувствует, — сказал доктор Макфейл.
   Когда он постучал к ней, дверь открыл Хорн. Мисс Томпсон сидела в качалке и тихонько плакала.
   — Почему вы встали? — воскликнул доктор. — Я же велел вам лежать.
   — Мне не лежится. Я хочу видеть мистера Дэвидсона.
   — Бедняжка, зачем вам это? Вы не сможете его убедить.
   — Он сказал, что придет, если я за ним пошлю.
   Макфейл кивнул торговцу.
   — Сходите за ним.
   Они молча ждали, пока Хорн поднимался наверх. Дэвидсон вошел.
   — Извините, что я попросила вас спуститься сюда, — сказала она, мрачно глядя на него.
   — Я ожидал, что вы пошлете за мной. Я знал, что господь услышал мою молитву.
   Секунду они глядели друг на друга, потом она отвела глаза. Она смотрела в сторону все время, пока говорила.
   — Я вела грешную жизнь. Я хочу покаяться.
   — Хвала господу! Он внял нашим молитвам!
   Он повернулся к Макфейлу и торговцу.
   — Оставьте меня наедине с ней. Скажите миссис Дэвидсон, что наши молитвы были услышаны.
   Они вышли и закрыли за собой дверь.
   — Мда-а-а! — сказал торговец.

 

 
   В эту ночь доктор Макфейл никак не мог заснуть; когда миссионер прошел к себе, он поглядел на часы. Было два. И все-таки Дэвидсон лег не сразу — через разделявшую их деревянную перегородку доктор слышал, как он молится, пока сам наконец не уснул.
   Когда они встретились на следующее утро, вид миссионера удивил доктора. Дэвидсон был бледнее, чем обычно, и выглядел утомленным, но глаза его пылали нечеловеческим огнем. Казалось, его переполняла безмерная радость.
   — Вы не могли бы теперь же спуститься к Сэди? — сказал он. — Боюсь, что ее тело еще не нашло исцеления, но ее душа — ее душа преобразилась.
   Доктор чувствовал себя расстроенным и опустошенным.
   — Вы долго пробыли у нее вчера, — сказал он.
   — Да. Ей трудно было остаться одной, без меня.
   — Вы так и сияете, — сказал доктор раздраженно.
   В глазах Дэвидсона засветился экстаз.
   — Мне была ниспослана величайшая милость. Вчера я был избран вернуть заблудшую душу в любящие объятия Иисуса.
   Мисс Томпсон сидела в качалке. Постель не была убрана. В комнате царил беспорядок. Она не позаботилась одеться и сидела в грязном халате, кое-как зашпилив волосы в пучок. Ее лицо распухло и оплыло от слез, хотя она обтерла его мокрым полотенцем. Вид у нее был неряшливый и неприглядный.
   Когда доктор вошел, она безучастно посмотрела на него. Она была совсем разбита и измучена.
   — Где мистер Дэвидсон? — спросила она.
   — Он скоро придет, если он вам нужен, — кисло ответил доктор. — Я зашел узнать, как вы себя чувствуете.
   — А, да ничего со мной нет. Не беспокойтесь обо мне.
   — Вы что-нибудь ели?
   — Хорн принес мне кофе.
   Она беспокойно посмотрела на дверь.
   — Вы думаете, он скоро придет? Мне не так страшно, когда он со мной.
   — Вы все-таки уезжаете во вторник?
   — Да, он говорит, что я должна уехать. Пожалуйста, скажите ему, чтобы он пришел поскорее. Вы ничем мне помочь не можете. Кроме него, мне теперь никто не может помочь.
   — Очень хорошо, — сказал доктор Макфейл.
   Следующие три дня миссионер почти все время проводил у Сэди Томпсон. Он встречался с остальными только за столом. Доктор Макфейл заметил, что он почти ничего не ест.
   — Он не щадит себя, — жаловалась миссис Дэвидсон. — Он того и гляди заболеет. Но он не думает о себе.
   Сама она тоже побледнела и осунулась. Она говорила миссис Макфейл, что совсем не спит. Когда миссионер уходил от мисс Томпсон и поднимался к себе, он молился до полного изнеможения, но даже и после этого засыпал лишь ненадолго. Часа через два он вставал, одевался и шел гулять на берег. Ему снились странные сны.
   — Сегодня утром он сказал мне, что видел во сне горы Небраски, — сообщила миссис Дэвидсон.
   — Любопытно, — сказал доктор Макфейл.
   Он вспомнил, что видел их из окна поезда, когда ехал по Соединенным Штатам. Они напоминали огромные кротовые кучи, округлые и гладкие, и круто поднимались над плоской равниной. Доктор Макфейл вспомнил, что они показались ему похожими на женские груди.
   Лихорадочное возбуждение, снедавшее Дэвидсона, было невыносимо даже для него самого. Но всепобеждающая радость поддерживала его силы. Он с корнем вырывал последние следы греха, еще таившиеся в сердце бедной женщины. Он читал с ней Библию и молился с ней.
   — Это просто чудо, — сказал он как-то за ужином. — Это истинное возрождение. Ее душа, которая была чернее ночи, ныне чиста и бела, как первый снег. Я исполнен смирения и трепета. Ее раскаяние во всем, содеянном ею, прекрасно. Я не достоин коснуться края ее одежды.
   — И у вас хватит духа послать ее в Сан-Франциско? — спросил доктор. — Три года американской тюрьмы! Мне кажется, вы могли бы избавить ее от этого.
   — Как вы не понимаете! Это же необходимо. Неужели вы думаете, что мое сердце не обливается кровью? Я люблю ее так же, как мою жену и мою сестру. И все время, которое она проведет в тюрьме, я буду испытывать те же муки, что и она.
   — А, ерунда! — досадливо перебил доктор.
   — Вы не понимаете, потому что вы слепы. Она согрешила и должна пострадать. Я знаю, что ей придется вытерпеть. Ее будут морить голодом, мучить, унижать. Я хочу, чтобы кара, принятая ею из рук человеческих, была ее жертвой богу. Я хочу, чтобы она приняла эту кару с радостным сердцем. Ей дана возможность, которая ниспосылается лишь немногим из нас. Господь неизреченно добр и неизреченно милосерд.
   Дэвидсон задыхался от волнения. Он уже не договаривал слов, которые страстно рвались с его губ.
   — Весь день я молюсь с ней, а когда я покидаю ее, я снова молюсь, весь отдаваясь молитве, молюсь о том, чтобы Христос даровал ей эту великую милость. Я хочу вложить в ее сердце столь пылкое желание претерпеть свою кару, чтобы, даже если бы я предложил ей не ехать, она сама настояла бы на этом. Я хочу, чтобы она почувствовала в муках тюремного заключения смиренный дар, который она слагает к ногам благословенного Искупителя, отдавшего за нее жизнь.
   Дни тянулись медленно. Все обитатели дома, думавшие только о несчастной, терзающейся женщине в нижней комнате, жили в состоянии неестественного напряжения. Она была словно жертва, которую готовят для мрачного ритуала какой-то кровавой языческой религии. Ужас совершенно парализовал ее. Она ни на минуту не отпускала от себя Дэвидсона; только в его присутствии к ней возвращалось мужество, и она в рабском страхе цеплялась за него. Она много плакала, читала Библию и молилась. Порой, дойдя до полного изнеможения, она впадала в апатию. В такие минуты тюрьма действительно казалась ей спасением — по крайней мере это была конкретная реальность, которая положила бы конец ее пытке. Ее смутный страх становился все более мучительным. Отрекшись от греха, она перестала заботиться о своей внешности и теперь бродила по комнате в пестром халате, неумытая и растрепанная. В течение четырех дней она не снимала ночной рубашки, не надевала чулок. Вся комната была замусорена. А дождь все лил и лил с жестокой настойчивостью. Казалось, небеса должны были уже истощить все запасы воды, но он по-прежнему падал, прямой и тяжелый, и с доводящей до исступления монотонностью барабанил по крыше. Все стало влажным и липким. Стены и лежавшие на полу башмаки покрыла плесень. Бессонными ночами сердито ныли москиты.