Страница:
К у б ы ш к а. Это уж точно, нам таких предложений не делали никогда!
Ч е с н о ч о к. Нас просто брали за руку и тащили в первый попавшийся угол; соглашайся, Анна, не будь такой несговорчивой дурой; оставь своего непробиваемого идиота, прими наконец предложенье Красавчика, ведь он, ей-ей, сделал его от чистого сердца.
К р а с а в ч и к пытается что-то сказать, но от избытка чувств ничего не говорит, прижимает правую руку к сердцу и вопросительно глядит в сторону А н н ы.
С т а р и к и А н н а в растерянности.
Г р а ф неожиданно поднимается со своего кресла, делает шаг к перилам и порывается что-то сказать, но некоторое время не говорит ничего; лицо его искажено судорогой страдания; по щекам и лбу катятся крупные капли пота; он борется сам с собой и не решается перейти через невидимый для всех рубеж.
Г р а ф (после паузы). Анна… я… мы были обручены… поляны с цветущими весенними первоцветами… венки из желтых, горящих на солнце цветов… (Неожиданносправляется с собой, спокойным голосом.) Анна, любимая моя, забытая в детстве девочка по имени Анна, я все хорошо помню и ничего не забыл. Я помню наши прогулки вдоль берегов весеннего пенного моря, наши первые невинные поцелуи и клятвы соединить в будущем наши судьбы. Я все это помню и никогда ни от чего не откажусь; не откажусь ни за что; но, понимаешь, сделать последний шаг, выйти из мира детских мечтаний мне не дает одно очень большое, очень значительное обстоятельство; оно так важно и так болезненно для меня, что я не могу переступить через него из страха немедленной и неминуемой гибели. Тогда, в детстве, девять лет назад, возможно даже день в день, я совершил нечто страшное и ужасное, нечто такое, за что человека невозможно простить. (С улыбкой, С т а р и к у.) Милый Старик, прости моей маме эту ее невинную выдумку относительно якобы погибшего мужа. Относительно мужа, убитого собственным сыном. Разумеется, это не так, и не в этом состоит тот ужасный проступок, который я силюсь вспомнить вот уже девять лет. Прости маме эту невинную выдумку, она, очевидно, помогает ей переносить тяготы вынужденного одиночества; пускай себе бранит и пилит меня, если это доставляет ей удовольствие; но, знаешь, Старик, там, в детстве, лежит нечто гораздо более страшное; нечто такое, от попыток вспомнить которое внезапный пот покрывает все мое тело, а сквозь сердце и грудь проскакивает заряд бешеного электричества; я пытаюсь вспомнить этот страшный и ужасный миг моего детства, но, лишь только память моя подходит к нему, к страшной двери запретных воспоминаний, ужас охватывает меня, – ужас настолько непреодолимый и тяжкий, что перенести его я не могу; очень часто при одном желании вспомнить я теряю сознание и часами, поникнув, лежу в своем кресле, не в силах прийти в себя; нет, лучше быть вечным и окончательным идиотом, злодеем, виновным в грехах целого города, чем пытаться вспомнить то, чего вспомнить мне не дано. Оставь меня, добрый Старик, оставь, и уезжай отсюда подальше. Оставь меня, любимая Анна, оставь, и становись скорее женою Красавчика. Не связывайтесь с пропащим и законченным дураком, одно лишь знакомство с которым приносит вам такие несчастья. (С улыбкой, А н н е.) Прощай, любимая, прощай навсегда, ибо вот здесь (показывает себе на лоб) лежит причина, положившая между нами вечную пропасть. (Поворачивает голову, с мечтательной улыбкой полного идиота смотрит на море.)
А н н а (кричит). Нет, Граф, нет, ты должен вспомнить, ты обязательно вспомнишь все, что было на самом деле. Раз ты не убивал своего родного отца, раз ты твердо знаешь об этом, то ты обязательно вспомнишь и все остальное. Любимый, сделай еще одно, очень непростое, но такое нужное нам усилие; вспомни то, чего никогда не существовало в действительности; освободись от кошмара вечной вины, ибо ты решительно ни в чем не виновен; ибо твоя вина выгодна только ей, этой неряшливой, обожравшейся свиными шкварками женщине; ей, и ее достойным подругам; уйди от этой постыдной зависимости, вернись ко мне, или ты потеряешь и меня, и себя самого; вспомни, любимый, вспомни, ибо другого такого шанса, похоже, у тебя не будет уже никогда.
Г р а ф продолжает с блаженной улыбкой смотреть в сторону моря, потом лицо его искажает судорога, он охватывает голову руками, покачивается из стороны в сторону, и умоляюще смотрит на мать и на А н н у.
А н н а (в отчаянии). Все кончено, он не сможет вспомнить уже ничего!
А ф р о д и т а (кричит). Да, он не сможет вспомнить уже ничего! ибо он маленький и злобный убийца; несчастный злодей, изверг, которого не могут терпеть ни суша, ни небеса; которого из милости содержит его любящая мать, мать, которая немедленно погонит прочь всякого, кто придет к нему с нелепыми и преступными просьбами; прочь отсюда, нелепая и наглая интриганка, подавальщица дешевого пива, грязная потаскушка, которая зарится на кусок соседского пирога; прочь с дороги, или я спущу на тебя своих лучших друзей; оболью помоями, ославлю навек в этом старом и страшном городе без надежды; прочь, и да будь ты проклята с твоими попытками освободить его от чувства вины! Прочь, прочь, прочь! (Кричит, вытянув вперед скрюченный указательный палец.)
П р и с у т с т в у ю щ и е застыли в напряженных и порывистых позах.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Явление первое
Явление второе
Явление третье
Ч е с н о ч о к. Нас просто брали за руку и тащили в первый попавшийся угол; соглашайся, Анна, не будь такой несговорчивой дурой; оставь своего непробиваемого идиота, прими наконец предложенье Красавчика, ведь он, ей-ей, сделал его от чистого сердца.
К р а с а в ч и к пытается что-то сказать, но от избытка чувств ничего не говорит, прижимает правую руку к сердцу и вопросительно глядит в сторону А н н ы.
С т а р и к и А н н а в растерянности.
Г р а ф неожиданно поднимается со своего кресла, делает шаг к перилам и порывается что-то сказать, но некоторое время не говорит ничего; лицо его искажено судорогой страдания; по щекам и лбу катятся крупные капли пота; он борется сам с собой и не решается перейти через невидимый для всех рубеж.
Г р а ф (после паузы). Анна… я… мы были обручены… поляны с цветущими весенними первоцветами… венки из желтых, горящих на солнце цветов… (Неожиданносправляется с собой, спокойным голосом.) Анна, любимая моя, забытая в детстве девочка по имени Анна, я все хорошо помню и ничего не забыл. Я помню наши прогулки вдоль берегов весеннего пенного моря, наши первые невинные поцелуи и клятвы соединить в будущем наши судьбы. Я все это помню и никогда ни от чего не откажусь; не откажусь ни за что; но, понимаешь, сделать последний шаг, выйти из мира детских мечтаний мне не дает одно очень большое, очень значительное обстоятельство; оно так важно и так болезненно для меня, что я не могу переступить через него из страха немедленной и неминуемой гибели. Тогда, в детстве, девять лет назад, возможно даже день в день, я совершил нечто страшное и ужасное, нечто такое, за что человека невозможно простить. (С улыбкой, С т а р и к у.) Милый Старик, прости моей маме эту ее невинную выдумку относительно якобы погибшего мужа. Относительно мужа, убитого собственным сыном. Разумеется, это не так, и не в этом состоит тот ужасный проступок, который я силюсь вспомнить вот уже девять лет. Прости маме эту невинную выдумку, она, очевидно, помогает ей переносить тяготы вынужденного одиночества; пускай себе бранит и пилит меня, если это доставляет ей удовольствие; но, знаешь, Старик, там, в детстве, лежит нечто гораздо более страшное; нечто такое, от попыток вспомнить которое внезапный пот покрывает все мое тело, а сквозь сердце и грудь проскакивает заряд бешеного электричества; я пытаюсь вспомнить этот страшный и ужасный миг моего детства, но, лишь только память моя подходит к нему, к страшной двери запретных воспоминаний, ужас охватывает меня, – ужас настолько непреодолимый и тяжкий, что перенести его я не могу; очень часто при одном желании вспомнить я теряю сознание и часами, поникнув, лежу в своем кресле, не в силах прийти в себя; нет, лучше быть вечным и окончательным идиотом, злодеем, виновным в грехах целого города, чем пытаться вспомнить то, чего вспомнить мне не дано. Оставь меня, добрый Старик, оставь, и уезжай отсюда подальше. Оставь меня, любимая Анна, оставь, и становись скорее женою Красавчика. Не связывайтесь с пропащим и законченным дураком, одно лишь знакомство с которым приносит вам такие несчастья. (С улыбкой, А н н е.) Прощай, любимая, прощай навсегда, ибо вот здесь (показывает себе на лоб) лежит причина, положившая между нами вечную пропасть. (Поворачивает голову, с мечтательной улыбкой полного идиота смотрит на море.)
А н н а (кричит). Нет, Граф, нет, ты должен вспомнить, ты обязательно вспомнишь все, что было на самом деле. Раз ты не убивал своего родного отца, раз ты твердо знаешь об этом, то ты обязательно вспомнишь и все остальное. Любимый, сделай еще одно, очень непростое, но такое нужное нам усилие; вспомни то, чего никогда не существовало в действительности; освободись от кошмара вечной вины, ибо ты решительно ни в чем не виновен; ибо твоя вина выгодна только ей, этой неряшливой, обожравшейся свиными шкварками женщине; ей, и ее достойным подругам; уйди от этой постыдной зависимости, вернись ко мне, или ты потеряешь и меня, и себя самого; вспомни, любимый, вспомни, ибо другого такого шанса, похоже, у тебя не будет уже никогда.
Г р а ф продолжает с блаженной улыбкой смотреть в сторону моря, потом лицо его искажает судорога, он охватывает голову руками, покачивается из стороны в сторону, и умоляюще смотрит на мать и на А н н у.
А н н а (в отчаянии). Все кончено, он не сможет вспомнить уже ничего!
А ф р о д и т а (кричит). Да, он не сможет вспомнить уже ничего! ибо он маленький и злобный убийца; несчастный злодей, изверг, которого не могут терпеть ни суша, ни небеса; которого из милости содержит его любящая мать, мать, которая немедленно погонит прочь всякого, кто придет к нему с нелепыми и преступными просьбами; прочь отсюда, нелепая и наглая интриганка, подавальщица дешевого пива, грязная потаскушка, которая зарится на кусок соседского пирога; прочь с дороги, или я спущу на тебя своих лучших друзей; оболью помоями, ославлю навек в этом старом и страшном городе без надежды; прочь, и да будь ты проклята с твоими попытками освободить его от чувства вины! Прочь, прочь, прочь! (Кричит, вытянув вперед скрюченный указательный палец.)
П р и с у т с т в у ю щ и е застыли в напряженных и порывистых позах.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Картина та же: старый портовый город у моря, бесконечная панорама крыш, кривые улицы, крест-накрест заколоченные двери домов; мощеный булыжником переулок, деревянная веранда старого дома; на веранде все та же нехитрая обстановка; стол со стаканом, подстаканником и старой оббитой сахарницей, стулья, кресло-качалка, этажерка с гипсовой копилкой-свиньей.
Явление первое
Г р а ф, неподвижно застывший в кресле-качалке.
Г р а ф (смотрит в сторону моря, говорит сам с собой). Вот и опять, в который по счету раз, сижу я здесь, на этой веранде; веранде, с которой, кажется, свыкся настолько, что стал продолжением ее потрескавшихся, просевших от времени половиц, ее потерявших былую краску резных коньков и наличников, ее до боли знакомых, изученных за эти годы перил. (С улыбкой оглядывает веранду.) Да, безусловно, я стал продолжением этой убогой и старой мебели” стульев, стола, этажерки, видавшей лучшие виды старой оббитой сахарницы, старого подстаканника, и, конечно, этой пузатой, слепленной из гипса свиньи; надменной белой свиньи, обожравшейся самых разных монет, наполненной ими по самое горло, – страшной и надменной свиньи, вечным моим гипсовым стражем, от которого, кажется, я не избавлюсь уже никогда. О это постыдное, бесконечное состояние несвободы! О эти надменные, сытые, вылепленные из гипса глаза, взирающие на меня целыми днями!
Пауза.
Нет, лучше говорить и думать о чем-то другом; о чем-то бесконечном, свободном, и неподвластном насилию; например: о бесконечной природе, море, небе и красках теплого весеннего вечера; вы не поверите, но какие глубокие, странные, необычайные краски возникают в природе под вечер! нет, не утром, когда день только-только еще рождается, и все вокруг спешит жить и насладиться теплом, и не днем, когда полдневное солнце слепит людям глаза, а именно вечером, в пору тихого и незаметного угасания красок; именно в это время они кажутся наиболее яркими, пронзительными и живыми; море светлеет, становится лазурным и прозрачным настолько, что даже на большой глубине с берега видны мельчайшие камушки и ракушки; небо наливается голубизной и покоем, далекие горы, которых обычно не видно, выходят из-за горизонта и кажутся островами, нежданно поднявшимися из спокойной воды; там, на горизонте, где море и небо сливаются воедино, ничего нельзя различить, кроме едва заметной, еле видимой дымки; постепенно, вместе с угасанием дня, эта дымка начинает густеть, и вот уже легкое, похожее на белый пар облачко движется к берегу, словно парус невидимого корабля; потом, все быстрей и быстрей, набухая и поглощая все прочие, пронзительные и глубокие краски неба, это облачко превращается в плотную дымку, которая неотвратимо, как рок, пожирает вокруг все предметы; исчезают сказочные скалистые острова, стоящие в море, как часовые, исчезают горы на горизонте, потом набережная, дома, переулки, и вот уже беспокойство, неуверенность, ужас и страх повисают над городом, словно неотвратимость; словно наказание за неведомые грехи; это значит, что день наконец-то закончился, что вечер полноправно вступает в свои права, и все невидимые отсюда, с веранды, гадкие и подлые грехи и делишки людей начинают происходить один за другим, непрерывно, с вечера и до утра, сливаясь в один огромный, общий, катящийся снежный ком; который падает сюда, на веранду, и поглощает меня целиком, заставляя дрожать от страха, покрывая потом все тело и заливая щеки нестерпимым румянцем стыда. О это бесконечное, постыдное чувство вины! (Неожиданно улыбается.) О это сладостное, блаженное чувство вины!
Продолжает улыбаться странной, загадочной улыбкой Джоконды, долго молчит, смотрит в сторону моря.
Какая странная двойственность: постоянно, мучительно ощущать себя маленьким, загнанным в угол зверьком, мальчиком для битья, всеобщим козлом отпущения, на которого переложили свои грехи, кажется, все в этом городе, кому только не лень, и в то же время упиваться, смаковать эти выдуманные, придуманные для меня прегрешения; знать, что я ни в чем невиновен, в том числе и в смерти своего родного отца, который просто-напросто не выдержал жизни с опустившейся, сварливой, вечно пилящей его женой, и сбежал отсюда на первом попавшемся корабле, – знать это, а также множество других, приписываемых мне, но никогда не совершенных мною проступков, и в то же время смаковать эти мнимые, приписываемые мне грехи; замирать при мысли о том, что так действительно могло бы со мною быть; и это вместо того, чтобы наконец-то все вспомнить, вернувшись к чистой и достойной реальности, стряхнув раз и навсегда весь этот липкий, навязанный мне кошмар.
Задумывается, молчит, смотрит в сторону моря.
А может быть, все дело в том, что я не хочу ничего вспоминать? что в своей игре с чужими, навешанными на меня прегрешениями, я зашел так далеко, что мне уже ни к чему чистые и нормальные человеческие отношения? что мне нравится копаться в чужом грязном белье, примеряя на себя, словно гадкий и скверный мальчик в темной кладовке, чужие грехи и страстишки, воображая себя таким же развратным, как те, кто эти грешки действительно совершает? неужели мир грязной иллюзии ближе и понятнее мне, чем мир реальный, наполненный солнцем, счастьем и светом? о мои забытые поляны над морем, поросшие желтыми весенними первоцветами, неужели я потерял вас навсегда? о моя милая, забытая в далеком времени Анна, неужели ты никогда не дождешься моего пробуждения?
Сидит, обхватив руками голову, в отчаянии раскачивается из стороны в сторону.
Да, безусловно, грехи Кубышки, истерики Чесночка, любовные плутни Красавчика, тяжелые и грязные будни моей родной мамы, грехи всех остальных жителей этого страшного, заброшенного на краю вечности города без надежд, так увлекли, так поглотили меня, что мир реальный, существующий где-то за горизонтом, кажется мне теперь чем-то неинтересным, чем-то ненужным и пресным, чем-то таким, к чему совсем не стоит стремиться. Ведь так заманчиво, претворяясь мальчиком для битья, маленьким замученным идиотом, наблюдать со стороны эту безумную, затянувшуюся на долгие годы комедию; подыгрывать этой комедии, вводить в нее новые, несуществующие ранее персонажи, незаметно манипулировать играющими актерами, готовя для пьесы неожиданную развязку; ведь так заманчиво быть неискренним. Но ведь тогда получается, что я действительно хуже, чем те, кто меня окружаете что я действительно скверный и негодный мальчишка, на которого необходимо свалить все мыслимые и немыслимые грехи; что я достоин роли козла отпущения, и выбор, сделанный моей любящей мамой, пал действительно на того, кто его заслужил.
Пауза. Тихим, дрожащим от слез голосом.
Вот мы и пришли к тому, с чего начинали: я скверный, негодный, самый плохой из всех мальчиков; я виновен в смерти моего родного отца; и, самое главное, я совершил в детстве нечто такое, за что меня надо четвертовать; ибо таким, как я, страшным преступникам, не место в нашем цветущем городе!
Молчит, смотрит в сторону моря, медленно раскачивается из стороны в сторону.
Г р а ф (смотрит в сторону моря, говорит сам с собой). Вот и опять, в который по счету раз, сижу я здесь, на этой веранде; веранде, с которой, кажется, свыкся настолько, что стал продолжением ее потрескавшихся, просевших от времени половиц, ее потерявших былую краску резных коньков и наличников, ее до боли знакомых, изученных за эти годы перил. (С улыбкой оглядывает веранду.) Да, безусловно, я стал продолжением этой убогой и старой мебели” стульев, стола, этажерки, видавшей лучшие виды старой оббитой сахарницы, старого подстаканника, и, конечно, этой пузатой, слепленной из гипса свиньи; надменной белой свиньи, обожравшейся самых разных монет, наполненной ими по самое горло, – страшной и надменной свиньи, вечным моим гипсовым стражем, от которого, кажется, я не избавлюсь уже никогда. О это постыдное, бесконечное состояние несвободы! О эти надменные, сытые, вылепленные из гипса глаза, взирающие на меня целыми днями!
Пауза.
Нет, лучше говорить и думать о чем-то другом; о чем-то бесконечном, свободном, и неподвластном насилию; например: о бесконечной природе, море, небе и красках теплого весеннего вечера; вы не поверите, но какие глубокие, странные, необычайные краски возникают в природе под вечер! нет, не утром, когда день только-только еще рождается, и все вокруг спешит жить и насладиться теплом, и не днем, когда полдневное солнце слепит людям глаза, а именно вечером, в пору тихого и незаметного угасания красок; именно в это время они кажутся наиболее яркими, пронзительными и живыми; море светлеет, становится лазурным и прозрачным настолько, что даже на большой глубине с берега видны мельчайшие камушки и ракушки; небо наливается голубизной и покоем, далекие горы, которых обычно не видно, выходят из-за горизонта и кажутся островами, нежданно поднявшимися из спокойной воды; там, на горизонте, где море и небо сливаются воедино, ничего нельзя различить, кроме едва заметной, еле видимой дымки; постепенно, вместе с угасанием дня, эта дымка начинает густеть, и вот уже легкое, похожее на белый пар облачко движется к берегу, словно парус невидимого корабля; потом, все быстрей и быстрей, набухая и поглощая все прочие, пронзительные и глубокие краски неба, это облачко превращается в плотную дымку, которая неотвратимо, как рок, пожирает вокруг все предметы; исчезают сказочные скалистые острова, стоящие в море, как часовые, исчезают горы на горизонте, потом набережная, дома, переулки, и вот уже беспокойство, неуверенность, ужас и страх повисают над городом, словно неотвратимость; словно наказание за неведомые грехи; это значит, что день наконец-то закончился, что вечер полноправно вступает в свои права, и все невидимые отсюда, с веранды, гадкие и подлые грехи и делишки людей начинают происходить один за другим, непрерывно, с вечера и до утра, сливаясь в один огромный, общий, катящийся снежный ком; который падает сюда, на веранду, и поглощает меня целиком, заставляя дрожать от страха, покрывая потом все тело и заливая щеки нестерпимым румянцем стыда. О это бесконечное, постыдное чувство вины! (Неожиданно улыбается.) О это сладостное, блаженное чувство вины!
Продолжает улыбаться странной, загадочной улыбкой Джоконды, долго молчит, смотрит в сторону моря.
Какая странная двойственность: постоянно, мучительно ощущать себя маленьким, загнанным в угол зверьком, мальчиком для битья, всеобщим козлом отпущения, на которого переложили свои грехи, кажется, все в этом городе, кому только не лень, и в то же время упиваться, смаковать эти выдуманные, придуманные для меня прегрешения; знать, что я ни в чем невиновен, в том числе и в смерти своего родного отца, который просто-напросто не выдержал жизни с опустившейся, сварливой, вечно пилящей его женой, и сбежал отсюда на первом попавшемся корабле, – знать это, а также множество других, приписываемых мне, но никогда не совершенных мною проступков, и в то же время смаковать эти мнимые, приписываемые мне грехи; замирать при мысли о том, что так действительно могло бы со мною быть; и это вместо того, чтобы наконец-то все вспомнить, вернувшись к чистой и достойной реальности, стряхнув раз и навсегда весь этот липкий, навязанный мне кошмар.
Задумывается, молчит, смотрит в сторону моря.
А может быть, все дело в том, что я не хочу ничего вспоминать? что в своей игре с чужими, навешанными на меня прегрешениями, я зашел так далеко, что мне уже ни к чему чистые и нормальные человеческие отношения? что мне нравится копаться в чужом грязном белье, примеряя на себя, словно гадкий и скверный мальчик в темной кладовке, чужие грехи и страстишки, воображая себя таким же развратным, как те, кто эти грешки действительно совершает? неужели мир грязной иллюзии ближе и понятнее мне, чем мир реальный, наполненный солнцем, счастьем и светом? о мои забытые поляны над морем, поросшие желтыми весенними первоцветами, неужели я потерял вас навсегда? о моя милая, забытая в далеком времени Анна, неужели ты никогда не дождешься моего пробуждения?
Сидит, обхватив руками голову, в отчаянии раскачивается из стороны в сторону.
Да, безусловно, грехи Кубышки, истерики Чесночка, любовные плутни Красавчика, тяжелые и грязные будни моей родной мамы, грехи всех остальных жителей этого страшного, заброшенного на краю вечности города без надежд, так увлекли, так поглотили меня, что мир реальный, существующий где-то за горизонтом, кажется мне теперь чем-то неинтересным, чем-то ненужным и пресным, чем-то таким, к чему совсем не стоит стремиться. Ведь так заманчиво, претворяясь мальчиком для битья, маленьким замученным идиотом, наблюдать со стороны эту безумную, затянувшуюся на долгие годы комедию; подыгрывать этой комедии, вводить в нее новые, несуществующие ранее персонажи, незаметно манипулировать играющими актерами, готовя для пьесы неожиданную развязку; ведь так заманчиво быть неискренним. Но ведь тогда получается, что я действительно хуже, чем те, кто меня окружаете что я действительно скверный и негодный мальчишка, на которого необходимо свалить все мыслимые и немыслимые грехи; что я достоин роли козла отпущения, и выбор, сделанный моей любящей мамой, пал действительно на того, кто его заслужил.
Пауза. Тихим, дрожащим от слез голосом.
Вот мы и пришли к тому, с чего начинали: я скверный, негодный, самый плохой из всех мальчиков; я виновен в смерти моего родного отца; и, самое главное, я совершил в детстве нечто такое, за что меня надо четвертовать; ибо таким, как я, страшным преступникам, не место в нашем цветущем городе!
Молчит, смотрит в сторону моря, медленно раскачивается из стороны в сторону.
Явление второе
Из– за поворота выходит С т а р и к; на плече у него, как всегда, старая холщовая сумка, наполненная необходимым добром, собранным в разных местах; некоторое время он молча стоит сбоку веранды и наблюдает за Г р а ф о м, который его не видит.
Г р а ф в отчаянии то сжимает руками голову, то жестикулирует и бьет кулаком по подлокотнику кресла; он находится в последней степени отчаяния, и не знает, что же ему предпринять.
С т а р и к (выходит из укрытия, останавливается напротив веранды, участливым и одновременно насмешливым голосом). Что, дружок, стало невмоготу? прижало так, что готов или повеситься, или бежать отсюда куда глаза глядят? как бежал когда-то твой насмерть перепуганный отец, которого прижало так же, как и тебя? который тоже был готов или повеситься, или спасаться, как от чумы, на первом же уходящем из города корабле; прихватив впопыхах то немногое, что у него еще оставалось? а именно старенький, наполненный поношенным бельем сундучок? да еще, возможно, пару стоптанных, не раз и не два чиненных башмаков? мне кажется, что у тебя нет больше времени ни на сундук, ни даже на башмаки.
Г р а ф. О чем ты, Старик, говоришь? какой сундук, какие стоптанные башмаки?
С т а р и к. Беги, Граф, беги, пока есть у тебя в запасе немного времени, пока еще не настал вечер, не потянуло с моря теплой и душной, убивающей все надежды и все мечты дымкой, не проснулась Афродита, не пришли сюда на веранду ее верные друзья и подружки, и не погубили окончательно твою бессмертную душу.
Г р а ф (протестующе). Но послушай, Старик, ты не прав, потому что я ужасный преступник, виновный в смерти родного отца; мне нет прощения ни на земле, ни на небе.
С т а р и к (со злостью). Ты ужасный дурак, если веришь во всю эту выдуманную чепуху! говорю тебе, что твой отец не погиб, и ты, его сын, никогда не совершал ничего страшного и ужасного; такого, за что можно было себя осуждать; разве что протирал девять лет штаны на веранде, – вместо того, чтобы, как все нормальные люди, взять Анну за руку, и уплыть отсюда ко всем чертям, подальше от розовых шкварок твоей милой мамаши и ее не менее милых друзей.
Г р а ф (неожиданно решившись). Хорошо, Старик, я буду говорить с тобой откровенно. Ты думаешь, я ничего не знаю про своего родного отца? ты думаешь, я не вижу, что происходит вокруг: на этой веранде, в компании маминых друзей и подруг? ты думаешь, я не вижу, что происходит в этом городе без надежд? в котором люди или зашибают деньгу, или пьют от отчаяния, или сплетничают и перебирают белье каждого встречного и поперечного? ты, видимо, считаешь меня совсем уж пропащим, раз думаешь, что я ничего этого не вижу и не замечаю!
С т а р и к. А раз видишь, то почему не встаешь, и не бежишь без оглядки?
Г р а ф (с досадой). Ах, Старик, ну как же ты не поймешь, – ведь это такая игра; понимаешь – и г р а! мы все играем в праведников и злодеев; это такая чудная пьеса, не знаю кем и для какой цели написанная, но от игры в которой замирает дух и кровь так сильно стучит в висках, что можно элементарно сойти с ума. (Вскакивает на ноги, обводит руками по сторонам.) Понимаешь, Старик, все вокруг здесь не что иное, как одна огромная сцена: весь этот город, порт с кораблями, мощеные булыжником улицы, эти дома под красными черепичными крышами, эта веранда с креслом, этажеркой и гипсовой копилкой-свиньей, и мы, актеры, играющие в пьесе неизвестного автора: я, ты, Афродита, ее подруги, бесподобный Красавчик, и, конечно же, моя милая Анна; мне кажется, что пьеса эта написана Богом.
С т а р и к (кричит). Дьяволом она написана, эта твоя дурацкая пьеса, дьяволом! а ты, безмозглый сопляк, самый отвратительный персонаж из всех, что в ней существуют!
Г р а ф (бросаясь к перилам, упираясь в них руками, с жаром). Но так ведь и должно быть по замыслу пьесы, Старик, так ведь и положено по всем законам ее! Я – тот самый ужасный злодей, которого непременно должны уличить, вывести на чистую воду в самом конце этой пьесы; знаешь, Старик, злодеев всегда уличают в конце, – таков закон этого грустного жанра.
С т а р и к (кричит). Ты сумасшедший!
Г р а ф (грустно). Нет, милый Старик, я вовсе не сумасшедший, я просто слишком близко принял к сердцу всю эту игру, слишком поверил этому страшному, неизвестно кем сочиненному тексту; слишком вжился в роль отрицательного персонажа. Ты знаешь, Старик, мне ведь теперь очень нравится играть эту ужасную и страшную роль; роль преступника, виновного в смерти отца, виновного в тысячах других, не менее страшных и отвратительных преступлениях; о, разумеется, это случилось не сразу, поначалу я пытался протестовать, противиться роли козла отпущения, отведенной мне в этом городе; но, знаешь, девять лет слишком большой срок, – постепенно, исподволь, роль преступника и злодея так захватила меня, так увлекла в свои страшные и таинственные глубины, что я сжился с ней плотью и кровью, поверив в нее, как верит в роль играющий на сцене актер.
С т а р и к. Ты не актер, ты всего лишь полоумный мечтатель!
Г р а ф (мягко возражая). Нет, Старик, я актер, я стал очень изощренным актером; мне кажется иногда, что, покинь я действительно этот город, мне бы непременно нашлось местечко в каком-нибудь столичном театре. (С жаром.) Понимаешь, дружище, мне теперь очень нравится переживать внутри себя все эти выдуманные, неизвестно кем сочиненные интермедии: участвовать в злодейских грабежах и убийствах, драться на ножах в пьяном кабацком чаду, убивая противника каким-нибудь необыкновенным и ловким ударом, соблазнять молоденьких и неопытных девушек, участвовать в контрабанде, в финансовых спекуляциях, в подлогах, мошенничествах, – во всем, что смогли для меня придумать, и что не придумали за недостатком фантазии все эти милые, недалекие женщины и мужчины, окружающие мою Афродиту.
С т а р и к (отмахивается). Ты дьявол, дьявол!
Г р а ф (саркастически улыбаясь). Да, друг, я действительно дьявол; девять лет – слишком большой срок; за это время можно успеть очень многое; если каждый день, ежеминутно и ежечасно, тебе говорят, что ты очень плохой, ты действительно станешь очень плохим; мне твердили об этом в течении такого долгого времени, что роль, придуманная для меня, – роль злодея, вобравшего в себя грехи целого города, – стала теперь моей плотью и кровью; нет, Старик, я уже не козел отпущения, я именно тот страшный злодей, который и необходим в этой странной, написанной для нашего города пьесе! знаешь, мне ведь теперь вовсе не хочется вскакивать, и сломя голову куда-то бежать, мне хочется доиграть роль до конца; в конце-концов, – почему бы и не поиграть, раз все этого так желают?
С т а р и к. Ну а потом, что будет потом? что случится после того, как эта дурацкая пьеса будет доиграна? ты не боишься, что так войдешь в роль злодея, так поверишь в нее, что уже никогда не сможешь встать с этого кресла, так и оставшись в нем вечным придурковатым подростком, пускающим пузыри на потеху местной невзыскательной публики?
Г р а ф (внезапно успокаиваясь, садясь в кресло, закидывая нога за ногу, благожелательно). Вполне возможно, так и будет, Старик; вполне возможно, что роль злодея настолько поглотит и захватит меня, что я уже никогда не выйду отсюда; но может быть и другой вариант: я уплыву из города вместе с Анной, прихватив с собой старенький, видавший виды сундук, на дне которого будет лежать рукопись пьесы; пьесы, в которой мы все играем; в конце-концов, Старик, нельзя с пустыми руками отправляться в столицу; быть может, рукопись пьесы и будет той драгоценной монетой, тем золотым дублоном, который поможет мне и Анне начать новую жизнь; пусть все идет своим чередом, пусть все идет строго по тексту, пусть каждый играет свою собственную, отведенную ему автором роль: я, ты, Анна, все остальные актеры этого странного театра под небесами; пусть наступит долгожданный финал, и тогда мы все наконец-то узнаем, какое будущее уготовано нам таинственным автором.
С т а р и к. Но когда же, когда, странный безумец, ожидаешь ты конца этой долгой, на девять лет затянувшейся пьесы?
Г р а ф. Пожалуйста, Старик, не задавай лишних вопросов. Приходите вечером вместе с Анной, делайте то же, что делали и до этого: бранитесь, кричите, требуйте с Афродиты украденный у Анны ладненький перстенек, – одним словом, играйте тот же текст, что и всегда; Бог даст, финал пьесы будет не за горами.
С т а р и к. Я сделаю все, что ты мне наплел; пора заканчивать эту историю; я вижу, что тебя уговорить невозможно; до вечера, полоумный мечтатель!
Г р а ф. До вечера, Старик; до вечера, и до счастливой развязки!
С т а р и к поспешно уходит.
Г р а ф остается сидеть в кресле; загадочная улыбка, похожая на улыбку Джоконды, опять играет на его бледных губах.
Г р а ф в отчаянии то сжимает руками голову, то жестикулирует и бьет кулаком по подлокотнику кресла; он находится в последней степени отчаяния, и не знает, что же ему предпринять.
С т а р и к (выходит из укрытия, останавливается напротив веранды, участливым и одновременно насмешливым голосом). Что, дружок, стало невмоготу? прижало так, что готов или повеситься, или бежать отсюда куда глаза глядят? как бежал когда-то твой насмерть перепуганный отец, которого прижало так же, как и тебя? который тоже был готов или повеситься, или спасаться, как от чумы, на первом же уходящем из города корабле; прихватив впопыхах то немногое, что у него еще оставалось? а именно старенький, наполненный поношенным бельем сундучок? да еще, возможно, пару стоптанных, не раз и не два чиненных башмаков? мне кажется, что у тебя нет больше времени ни на сундук, ни даже на башмаки.
Г р а ф. О чем ты, Старик, говоришь? какой сундук, какие стоптанные башмаки?
С т а р и к. Беги, Граф, беги, пока есть у тебя в запасе немного времени, пока еще не настал вечер, не потянуло с моря теплой и душной, убивающей все надежды и все мечты дымкой, не проснулась Афродита, не пришли сюда на веранду ее верные друзья и подружки, и не погубили окончательно твою бессмертную душу.
Г р а ф (протестующе). Но послушай, Старик, ты не прав, потому что я ужасный преступник, виновный в смерти родного отца; мне нет прощения ни на земле, ни на небе.
С т а р и к (со злостью). Ты ужасный дурак, если веришь во всю эту выдуманную чепуху! говорю тебе, что твой отец не погиб, и ты, его сын, никогда не совершал ничего страшного и ужасного; такого, за что можно было себя осуждать; разве что протирал девять лет штаны на веранде, – вместо того, чтобы, как все нормальные люди, взять Анну за руку, и уплыть отсюда ко всем чертям, подальше от розовых шкварок твоей милой мамаши и ее не менее милых друзей.
Г р а ф (неожиданно решившись). Хорошо, Старик, я буду говорить с тобой откровенно. Ты думаешь, я ничего не знаю про своего родного отца? ты думаешь, я не вижу, что происходит вокруг: на этой веранде, в компании маминых друзей и подруг? ты думаешь, я не вижу, что происходит в этом городе без надежд? в котором люди или зашибают деньгу, или пьют от отчаяния, или сплетничают и перебирают белье каждого встречного и поперечного? ты, видимо, считаешь меня совсем уж пропащим, раз думаешь, что я ничего этого не вижу и не замечаю!
С т а р и к. А раз видишь, то почему не встаешь, и не бежишь без оглядки?
Г р а ф (с досадой). Ах, Старик, ну как же ты не поймешь, – ведь это такая игра; понимаешь – и г р а! мы все играем в праведников и злодеев; это такая чудная пьеса, не знаю кем и для какой цели написанная, но от игры в которой замирает дух и кровь так сильно стучит в висках, что можно элементарно сойти с ума. (Вскакивает на ноги, обводит руками по сторонам.) Понимаешь, Старик, все вокруг здесь не что иное, как одна огромная сцена: весь этот город, порт с кораблями, мощеные булыжником улицы, эти дома под красными черепичными крышами, эта веранда с креслом, этажеркой и гипсовой копилкой-свиньей, и мы, актеры, играющие в пьесе неизвестного автора: я, ты, Афродита, ее подруги, бесподобный Красавчик, и, конечно же, моя милая Анна; мне кажется, что пьеса эта написана Богом.
С т а р и к (кричит). Дьяволом она написана, эта твоя дурацкая пьеса, дьяволом! а ты, безмозглый сопляк, самый отвратительный персонаж из всех, что в ней существуют!
Г р а ф (бросаясь к перилам, упираясь в них руками, с жаром). Но так ведь и должно быть по замыслу пьесы, Старик, так ведь и положено по всем законам ее! Я – тот самый ужасный злодей, которого непременно должны уличить, вывести на чистую воду в самом конце этой пьесы; знаешь, Старик, злодеев всегда уличают в конце, – таков закон этого грустного жанра.
С т а р и к (кричит). Ты сумасшедший!
Г р а ф (грустно). Нет, милый Старик, я вовсе не сумасшедший, я просто слишком близко принял к сердцу всю эту игру, слишком поверил этому страшному, неизвестно кем сочиненному тексту; слишком вжился в роль отрицательного персонажа. Ты знаешь, Старик, мне ведь теперь очень нравится играть эту ужасную и страшную роль; роль преступника, виновного в смерти отца, виновного в тысячах других, не менее страшных и отвратительных преступлениях; о, разумеется, это случилось не сразу, поначалу я пытался протестовать, противиться роли козла отпущения, отведенной мне в этом городе; но, знаешь, девять лет слишком большой срок, – постепенно, исподволь, роль преступника и злодея так захватила меня, так увлекла в свои страшные и таинственные глубины, что я сжился с ней плотью и кровью, поверив в нее, как верит в роль играющий на сцене актер.
С т а р и к. Ты не актер, ты всего лишь полоумный мечтатель!
Г р а ф (мягко возражая). Нет, Старик, я актер, я стал очень изощренным актером; мне кажется иногда, что, покинь я действительно этот город, мне бы непременно нашлось местечко в каком-нибудь столичном театре. (С жаром.) Понимаешь, дружище, мне теперь очень нравится переживать внутри себя все эти выдуманные, неизвестно кем сочиненные интермедии: участвовать в злодейских грабежах и убийствах, драться на ножах в пьяном кабацком чаду, убивая противника каким-нибудь необыкновенным и ловким ударом, соблазнять молоденьких и неопытных девушек, участвовать в контрабанде, в финансовых спекуляциях, в подлогах, мошенничествах, – во всем, что смогли для меня придумать, и что не придумали за недостатком фантазии все эти милые, недалекие женщины и мужчины, окружающие мою Афродиту.
С т а р и к (отмахивается). Ты дьявол, дьявол!
Г р а ф (саркастически улыбаясь). Да, друг, я действительно дьявол; девять лет – слишком большой срок; за это время можно успеть очень многое; если каждый день, ежеминутно и ежечасно, тебе говорят, что ты очень плохой, ты действительно станешь очень плохим; мне твердили об этом в течении такого долгого времени, что роль, придуманная для меня, – роль злодея, вобравшего в себя грехи целого города, – стала теперь моей плотью и кровью; нет, Старик, я уже не козел отпущения, я именно тот страшный злодей, который и необходим в этой странной, написанной для нашего города пьесе! знаешь, мне ведь теперь вовсе не хочется вскакивать, и сломя голову куда-то бежать, мне хочется доиграть роль до конца; в конце-концов, – почему бы и не поиграть, раз все этого так желают?
С т а р и к. Ну а потом, что будет потом? что случится после того, как эта дурацкая пьеса будет доиграна? ты не боишься, что так войдешь в роль злодея, так поверишь в нее, что уже никогда не сможешь встать с этого кресла, так и оставшись в нем вечным придурковатым подростком, пускающим пузыри на потеху местной невзыскательной публики?
Г р а ф (внезапно успокаиваясь, садясь в кресло, закидывая нога за ногу, благожелательно). Вполне возможно, так и будет, Старик; вполне возможно, что роль злодея настолько поглотит и захватит меня, что я уже никогда не выйду отсюда; но может быть и другой вариант: я уплыву из города вместе с Анной, прихватив с собой старенький, видавший виды сундук, на дне которого будет лежать рукопись пьесы; пьесы, в которой мы все играем; в конце-концов, Старик, нельзя с пустыми руками отправляться в столицу; быть может, рукопись пьесы и будет той драгоценной монетой, тем золотым дублоном, который поможет мне и Анне начать новую жизнь; пусть все идет своим чередом, пусть все идет строго по тексту, пусть каждый играет свою собственную, отведенную ему автором роль: я, ты, Анна, все остальные актеры этого странного театра под небесами; пусть наступит долгожданный финал, и тогда мы все наконец-то узнаем, какое будущее уготовано нам таинственным автором.
С т а р и к. Но когда же, когда, странный безумец, ожидаешь ты конца этой долгой, на девять лет затянувшейся пьесы?
Г р а ф. Пожалуйста, Старик, не задавай лишних вопросов. Приходите вечером вместе с Анной, делайте то же, что делали и до этого: бранитесь, кричите, требуйте с Афродиты украденный у Анны ладненький перстенек, – одним словом, играйте тот же текст, что и всегда; Бог даст, финал пьесы будет не за горами.
С т а р и к. Я сделаю все, что ты мне наплел; пора заканчивать эту историю; я вижу, что тебя уговорить невозможно; до вечера, полоумный мечтатель!
Г р а ф. До вечера, Старик; до вечера, и до счастливой развязки!
С т а р и к поспешно уходит.
Г р а ф остается сидеть в кресле; загадочная улыбка, похожая на улыбку Джоконды, опять играет на его бледных губах.
Явление третье
В конце переулка показывается К у б ы ш к а; она, как утка, переваливается из стороны в сторону, выходит вперед, и останавливается напротив веранды.
К у б ы ш к а (отдувается, вытирает со лба пот). Ух ты, ну и жара, прямо как в адском пекле, а может быть, и похуже того! пока доберешься сюда по этим чертовым кривым переулкам с заколоченными крест-накрест окнами и дверьми забытых домов, по этим раскаленным от солнца булыжникам, то не захочешь и жить, так славно тебя припечете и кто только выдумал все эти кривые, оканчивающиеся обрывами закоулки, все эти канавы и рытвины, прорытые на пути доброго человека? кто только выдумал все эти заброшенные дома, просевшие от времени крыши, трухлявые лестницы и веранды, на которых годами сидят местные, пускающие разноцветные пузыри идиоты; кто только выдумал весь этот заброшенный, пропеченный на сковородке город у моря, из которого нормальные люди давным-давно сломя голову убежали, и в котором остались теперь только старые, больные и несчастные женщины, вынужденные по этой жаре ковылять неизвестно куда, рискуя или сломать себе ногу в канаве, или заживо испечься на раскаленных камнях?
Г р а ф. Наверное, Господь Бог.
К у б ы ш к а (не слыша его). И кто, не пойму, заставляет меня, несчастную одинокую женщину, вскакивать с кровати в самое что ни на есть страшное пекло, оставлять покой и прохладу родного, от матери и бабки доставшегося очага, и бежать, как влюбленная девушка, как коза по горным каменистым тропинкам, в неизвестную и непонятную даль; испытывая в душе такое странное томление и беспокойство, какое не испытывала я уже лет сто, а может, и двести?
Г р а ф (насмешливо). Наверное, дьявол!
К у б ы ш к а (от жары ничего не замечая и не слыша вокруг). Да, вот именно, испытывая странное и непонятное беспокойство, какое, бывало, испытывала я, будучи юной девушкой, в такие забытые древние времена, что уж и не упомню теперь, были они когда-нибудь со мной, или не были; и что это право, за напасть такая прицепилась ко мне, словно злая осенняя муха, хотя за окном вовсе и не осень сейчас, а весна, да к тому же такая, что иному лету завидно станет от этой несусветной жары?
Г р а ф (так же насмешливо). Наверное, Кубышка, это весна на тебя так сильно подействовала.
К у б ы ш к а (по-прежнему ничего не слыша). И ведь вроде бы все осталось вокруг, как и прежде: по-прежнему дешевая камбала и ставрида гниет на набережной в глубоких, сплетенных из гибкой лозы корзинах; по-прежнему каждый день шатается в порту всякая приезжая матросская рвань, пропивая в пивной последнюю, заработанную в далеких морях копейку и выклянчивая у добрых людей подаяние, которое добрые люди ей, конечно же, не дают; по-прежнему добрые люди или работают, не покладая рук, как Красавчик, в надежде заслужить себе в будущем спокойную и приятную старость, или, как я, Афродита и Чесночок, наслаждаются этой самой покойной старостью; хотя, если честно признаться, никому из нас еще и сорока не исполнилось.
Г р а ф. По-прежнему, да не совсем, подруга Кубышка! прозвенел третий звонок, публика затаила дыхание, занавес бесшумно раздвинулся, и второе, оно же последнее, действие пьесы стремительно спешит к своему завершению; скоро, очень скоро закончишь играть ты, подруга Кубышка!
К у б ы ш к а (продолжает, словно бы читая отведенную ей роль). Все вроде бы так, как и было до этого: по-прежнему кто-то зашибает деньгу, по-прежнему сладко спит до вечера Афродита, перемывает чьи-то косточки Чесночок, торгуясь на рынке за пучок засушенной зелени, разносит посетителям пенные кружки Анна, и только лишь я, несчастная и одинокая, лишенная настоящего имени женщина, бегу по этим раскаленным камням, словно бы от чумы, – бегу, подгоняемая неведомой силой, словно бы спеша на волшебное представление, которое без меня начаться не может.
Г р а ф. Не может. Кубышка, без тебя не может никак!
К у б ы ш к а (наконец-то замечая Г р а ф а). А, это ты, несчастный маленький идиот?! что, все сидишь, протирая штаны, все пускаешь слюни и сопли, воображая в уме всяческие невероятные приключения?
К у б ы ш к а (отдувается, вытирает со лба пот). Ух ты, ну и жара, прямо как в адском пекле, а может быть, и похуже того! пока доберешься сюда по этим чертовым кривым переулкам с заколоченными крест-накрест окнами и дверьми забытых домов, по этим раскаленным от солнца булыжникам, то не захочешь и жить, так славно тебя припечете и кто только выдумал все эти кривые, оканчивающиеся обрывами закоулки, все эти канавы и рытвины, прорытые на пути доброго человека? кто только выдумал все эти заброшенные дома, просевшие от времени крыши, трухлявые лестницы и веранды, на которых годами сидят местные, пускающие разноцветные пузыри идиоты; кто только выдумал весь этот заброшенный, пропеченный на сковородке город у моря, из которого нормальные люди давным-давно сломя голову убежали, и в котором остались теперь только старые, больные и несчастные женщины, вынужденные по этой жаре ковылять неизвестно куда, рискуя или сломать себе ногу в канаве, или заживо испечься на раскаленных камнях?
Г р а ф. Наверное, Господь Бог.
К у б ы ш к а (не слыша его). И кто, не пойму, заставляет меня, несчастную одинокую женщину, вскакивать с кровати в самое что ни на есть страшное пекло, оставлять покой и прохладу родного, от матери и бабки доставшегося очага, и бежать, как влюбленная девушка, как коза по горным каменистым тропинкам, в неизвестную и непонятную даль; испытывая в душе такое странное томление и беспокойство, какое не испытывала я уже лет сто, а может, и двести?
Г р а ф (насмешливо). Наверное, дьявол!
К у б ы ш к а (от жары ничего не замечая и не слыша вокруг). Да, вот именно, испытывая странное и непонятное беспокойство, какое, бывало, испытывала я, будучи юной девушкой, в такие забытые древние времена, что уж и не упомню теперь, были они когда-нибудь со мной, или не были; и что это право, за напасть такая прицепилась ко мне, словно злая осенняя муха, хотя за окном вовсе и не осень сейчас, а весна, да к тому же такая, что иному лету завидно станет от этой несусветной жары?
Г р а ф (так же насмешливо). Наверное, Кубышка, это весна на тебя так сильно подействовала.
К у б ы ш к а (по-прежнему ничего не слыша). И ведь вроде бы все осталось вокруг, как и прежде: по-прежнему дешевая камбала и ставрида гниет на набережной в глубоких, сплетенных из гибкой лозы корзинах; по-прежнему каждый день шатается в порту всякая приезжая матросская рвань, пропивая в пивной последнюю, заработанную в далеких морях копейку и выклянчивая у добрых людей подаяние, которое добрые люди ей, конечно же, не дают; по-прежнему добрые люди или работают, не покладая рук, как Красавчик, в надежде заслужить себе в будущем спокойную и приятную старость, или, как я, Афродита и Чесночок, наслаждаются этой самой покойной старостью; хотя, если честно признаться, никому из нас еще и сорока не исполнилось.
Г р а ф. По-прежнему, да не совсем, подруга Кубышка! прозвенел третий звонок, публика затаила дыхание, занавес бесшумно раздвинулся, и второе, оно же последнее, действие пьесы стремительно спешит к своему завершению; скоро, очень скоро закончишь играть ты, подруга Кубышка!
К у б ы ш к а (продолжает, словно бы читая отведенную ей роль). Все вроде бы так, как и было до этого: по-прежнему кто-то зашибает деньгу, по-прежнему сладко спит до вечера Афродита, перемывает чьи-то косточки Чесночок, торгуясь на рынке за пучок засушенной зелени, разносит посетителям пенные кружки Анна, и только лишь я, несчастная и одинокая, лишенная настоящего имени женщина, бегу по этим раскаленным камням, словно бы от чумы, – бегу, подгоняемая неведомой силой, словно бы спеша на волшебное представление, которое без меня начаться не может.
Г р а ф. Не может. Кубышка, без тебя не может никак!
К у б ы ш к а (наконец-то замечая Г р а ф а). А, это ты, несчастный маленький идиот?! что, все сидишь, протирая штаны, все пускаешь слюни и сопли, воображая в уме всяческие невероятные приключения?