Страница:
Г р а ф (улыбаясь все той же странной улыбкой). Да, это я, достойная женщина. Все сижу, все пускаю слюни и сопли, все воображаю разные приключения; не поднимешься ли и ты ко мне, уставшая женщина, не составишь ли несчастному идиоту компанию? не поучишь ли его уму-разуму, пока никого вокруг еще нет, и некому по этой причине дать такому злодею, как я, пару-другую дельных, необходимых в жизни советов?
К у б ы ш к а (с трудом соображая из-за жары, не замечая издевки). И то правда, почему бы и не подняться, не посидеть с тобой на веранде, переждав это ужасное пекло; почему бы и не дать идиоту парочку дельных, необходимых в жизни советов? не для того же я тащилась сюда по жаре, чтобы затем поворачивать восвояси; поднимусь, да посижу с тобой часок или два, подожду пробуждения Афродиты, поучу тебя, несчастный болван, уму-разуму; а там, глядишь, и другие к этому времени подойдут.
Кряхтя, забирается по лестнице на веранду, садится на подставленный Г р а ф о м стул.
Г р а ф (нарочито суетится). Пожалуйста, дорогая Кубышка, усаживайся, отдыхай после долгой дороги; не жмет ли тебе где-нибудь в узких местах, не давит ли, и не капает сверху на голову?
К у б ы ш к а (не понимая иронии). Да ты, видимо, совсем уж спятил, несчастный злодей, – как может мне капать на голову, когда на небе ни облачка, ни даже маленькой тучки? сиди уж потихоньку в своем кресле-качалке, пускай сопли и пузыри, и не говори о том, чего не существует в природе; нигде мне ничего не жмет и не капает, а только устала я, как самая распоследняя дура, тащась к тебе на веранду, как на свои собственные поминки.
Г р а ф (театрально всплескивая руками). Ах, дорогая Кубышка, как же недалеко ушла ты от истины! именно на свои собственные поминки, именно на них пришла ты сюда на веранду!
К у б ы ш к а (гневно, безуспешно пытаясь подняться на ноги). Да что ты несешь такое, щенок, совсем, видимо, ошалел от жары? до моих поминок еще никто здесь не дожил; скорее я на твоих поминках, сопляк, попирую!
Г р а ф (так же театрально). Ах, не гневайся, дорогая Кубышка, не гневайся, недалекая, лишенная, как персонаж пьесы абсурда, своего родного имени женщина! не гневайся, ибо уже ничего не изменишь, ибо из песни слова не выкинешь, и если в тексте записано, что ты сегодня должна умереть, то, как ни крути, а сегодня это непременно случится!
К у б ы ш к а (кричит во все горло). Афродита, Афродита, немедленно просыпайся! просыпайся, черт тебя побери! тебя и твоего полоумного сына.
Явление четвертое
Явление пятое
Явление шестое
К у б ы ш к а (с трудом соображая из-за жары, не замечая издевки). И то правда, почему бы и не подняться, не посидеть с тобой на веранде, переждав это ужасное пекло; почему бы и не дать идиоту парочку дельных, необходимых в жизни советов? не для того же я тащилась сюда по жаре, чтобы затем поворачивать восвояси; поднимусь, да посижу с тобой часок или два, подожду пробуждения Афродиты, поучу тебя, несчастный болван, уму-разуму; а там, глядишь, и другие к этому времени подойдут.
Кряхтя, забирается по лестнице на веранду, садится на подставленный Г р а ф о м стул.
Г р а ф (нарочито суетится). Пожалуйста, дорогая Кубышка, усаживайся, отдыхай после долгой дороги; не жмет ли тебе где-нибудь в узких местах, не давит ли, и не капает сверху на голову?
К у б ы ш к а (не понимая иронии). Да ты, видимо, совсем уж спятил, несчастный злодей, – как может мне капать на голову, когда на небе ни облачка, ни даже маленькой тучки? сиди уж потихоньку в своем кресле-качалке, пускай сопли и пузыри, и не говори о том, чего не существует в природе; нигде мне ничего не жмет и не капает, а только устала я, как самая распоследняя дура, тащась к тебе на веранду, как на свои собственные поминки.
Г р а ф (театрально всплескивая руками). Ах, дорогая Кубышка, как же недалеко ушла ты от истины! именно на свои собственные поминки, именно на них пришла ты сюда на веранду!
К у б ы ш к а (гневно, безуспешно пытаясь подняться на ноги). Да что ты несешь такое, щенок, совсем, видимо, ошалел от жары? до моих поминок еще никто здесь не дожил; скорее я на твоих поминках, сопляк, попирую!
Г р а ф (так же театрально). Ах, не гневайся, дорогая Кубышка, не гневайся, недалекая, лишенная, как персонаж пьесы абсурда, своего родного имени женщина! не гневайся, ибо уже ничего не изменишь, ибо из песни слова не выкинешь, и если в тексте записано, что ты сегодня должна умереть, то, как ни крути, а сегодня это непременно случится!
К у б ы ш к а (кричит во все горло). Афродита, Афродита, немедленно просыпайся! просыпайся, черт тебя побери! тебя и твоего полоумного сына.
Явление четвертое
Из окна выглядывает всклокоченная голова А ф р о д и т ы.
А ф р о д и т а (вращает из стороны в сторону глазами; она не вполне еще проснулась). Это кто тут орет, как приговоренная к смерти свинья, которую на веревке тащат на бойню? это ты тут, Кубышка, орешь, как дородная свиноматка под ножом мясника, который по ошибке всадил ей лезвие не туда, куда следует? это тебя кто-то режет посреди ясного белого дня?
К у б ы ш к а. Меня, ох, меня, Афродита, будь он неладен, твой полоумный сынок! без ножа зарезал, злодей; приговорил к смерти посреди белого дня.
А ф р о д и т а. Да что же он сделал такое, Кубышка, чем оскорбил твою ясную светлость? которую, как мне известно, ничем на свете прошибить невозможно, разве что угрозой лишить тебя ежедневной доброй выпивки и трехразового питания; что сделал тебе мой идиот?
Г р а ф (всплескивает руками). Ах, как хорошо, как чудесно, как все по тексту идет в этой божественной пьесе! говорите, милые женщины, говорите, – вы, мама, и ты, приговоренная к смерти Кубышка; особенно ты, ибо не так уж много осталось у тебя реплик в запасе, ибо конец уже близится, и скоро на ваше место придут другие, не менее, и даже более разговорчивые персонажи; говори, подруга Кубышка, говори побыстрей, выложи все обо мне, что накопилось у тебя на душе!
К у б ы ш к а (тяжело дышит, обмахивается платком). Выложи… о тебе… все, что накопилось в душе?… (Неожиданно начинает жалобно причитать.) Ох, я несчастная, одинокая, лишенная постоянного внимания женщина! женщина, которую, ни у кого не спросясь, может обидеть каждый щенок, каждый маленький и злобный урод, засевший на веранде, как паук в темном углу, поджидающий свою невинную жертву! ох, бедная я, неосторожная, безвинно погибшая муха, попавшая в тенета к этому подстерегшему меня идиоту!
А ф р о д и т а (решительно ничего не понимая). Да что случилось, в конце-концов, что произошло такого ужасного, что ты кричишь, как оскорбленная девушка, которую бросили аккурат перед обручением в церкви? на рынке, что ли, тебя сильно надули, продав вместо камбалы залежалую кильку, или, не дай Бог, обсчитали на пару-другую монет, торгуясь за пучок зеленой петрушки; чего ты орешь, как раздавленная каблуком собачонка, объясни, наконец, а не то я сама сейчас закричу, даром что уже с утра ни на кого не кричала!
К у б ы ш к а (заплетающимся языком). Я… ты… торговаться за пучок зеленой петрушки…
Г р а ф (хлопает в ладоши, облокотясь спиной о перила). Ах, как хорошо, как колоритно они говорят!
А ф р о д и т а (не обращая на сына внимания). Ну хорошо, подожди, сейчас я выйду к тебе на веранду; не с идиотом же, в самом деле, разговаривать тебе в одиночестве; он ведь кроме того, чтобы слюни пускать, да смотреть часами в сторону моря, ничего абсолютно, злодей, не умеет!
Скрывается за занавеской, гремит, натыкаясь на что-то, в комнате, потом выходит, потягиваясь, на веранду, садится на стул рядом с К у б ы ш к о й.
Г р а ф (продолжая стоять, облокотившись спиной о перила). Ах, мама, как не вовремя вышли вы сюда, на свет полдневного солнца; все сегодня происходит не вовремя, решительно все, и это еще раз подтверждает одну очень безумную, очень сумасшедшую мысль.
А ф р о д и т а (равнодушно). У тебя, несчастный, все мысли безумные; садись уж лучше на свое старое кресло, смотри на свое вечное море, мечтай о чем-нибудь безумном и невозможном, – о своих весенних зеленых полянах над морем, о желтых цветах, о венках из них на голове у неких придурков, возомнивших себя взрослыми и свободными, – мечтай, одним словом, о чем угодно, хотя бы даже о том, что ты умней всех нас вместе взятых, что скоро ты станешь большим и взрослым, а мы, наоборот, или умрем, или пересядем на твое позорное место, в твое позорное трухлявое кресло, чтобы вместо тебя пускать на нем слюни и пузыри. (Презрительно кивает на кресло-качалку.)
Г р а ф (радостно-оживленно). Хорошо, мама, я так и буду делать: мечтать о чем-то очень несбыточном; поменяться местами с вами со всеми, пересадить кого-то из вас в это старое позорное кресло, – ах, какой неожиданный, какой чудесный конец всей этой грустной и долгой истории; поистине, мама, необыкновенные и светлые мысли рождаются сегодня у вас в голове!
А ф р о д и т а (строго). Но-но, не балуй! сиди себе тихо, как и положено настоящему идиоту, играй свою роль и не вмешивайся в дела взрослых людей!
Г р а ф (радостно). Да, да, именно так, – каждый должен играть свою собственную, специально для него сочиненную роль; умолкаю, немедленно умолкаю, и, как мне и положено в этой истории, начинаю думать о несбыточных происшествиях.
Некоторое время все трое молчат: Г р а ф повернулся спиной, и смотрит в сторону моря; К у б ы ш к а отдувается и напрасно силится что-то сказать; А ф р о д и т а сыто щурит глаза, не совсем еще придя в себя после вынужденного пробуждения.
А ф р о д и т а (вращает из стороны в сторону глазами; она не вполне еще проснулась). Это кто тут орет, как приговоренная к смерти свинья, которую на веревке тащат на бойню? это ты тут, Кубышка, орешь, как дородная свиноматка под ножом мясника, который по ошибке всадил ей лезвие не туда, куда следует? это тебя кто-то режет посреди ясного белого дня?
К у б ы ш к а. Меня, ох, меня, Афродита, будь он неладен, твой полоумный сынок! без ножа зарезал, злодей; приговорил к смерти посреди белого дня.
А ф р о д и т а. Да что же он сделал такое, Кубышка, чем оскорбил твою ясную светлость? которую, как мне известно, ничем на свете прошибить невозможно, разве что угрозой лишить тебя ежедневной доброй выпивки и трехразового питания; что сделал тебе мой идиот?
Г р а ф (всплескивает руками). Ах, как хорошо, как чудесно, как все по тексту идет в этой божественной пьесе! говорите, милые женщины, говорите, – вы, мама, и ты, приговоренная к смерти Кубышка; особенно ты, ибо не так уж много осталось у тебя реплик в запасе, ибо конец уже близится, и скоро на ваше место придут другие, не менее, и даже более разговорчивые персонажи; говори, подруга Кубышка, говори побыстрей, выложи все обо мне, что накопилось у тебя на душе!
К у б ы ш к а (тяжело дышит, обмахивается платком). Выложи… о тебе… все, что накопилось в душе?… (Неожиданно начинает жалобно причитать.) Ох, я несчастная, одинокая, лишенная постоянного внимания женщина! женщина, которую, ни у кого не спросясь, может обидеть каждый щенок, каждый маленький и злобный урод, засевший на веранде, как паук в темном углу, поджидающий свою невинную жертву! ох, бедная я, неосторожная, безвинно погибшая муха, попавшая в тенета к этому подстерегшему меня идиоту!
А ф р о д и т а (решительно ничего не понимая). Да что случилось, в конце-концов, что произошло такого ужасного, что ты кричишь, как оскорбленная девушка, которую бросили аккурат перед обручением в церкви? на рынке, что ли, тебя сильно надули, продав вместо камбалы залежалую кильку, или, не дай Бог, обсчитали на пару-другую монет, торгуясь за пучок зеленой петрушки; чего ты орешь, как раздавленная каблуком собачонка, объясни, наконец, а не то я сама сейчас закричу, даром что уже с утра ни на кого не кричала!
К у б ы ш к а (заплетающимся языком). Я… ты… торговаться за пучок зеленой петрушки…
Г р а ф (хлопает в ладоши, облокотясь спиной о перила). Ах, как хорошо, как колоритно они говорят!
А ф р о д и т а (не обращая на сына внимания). Ну хорошо, подожди, сейчас я выйду к тебе на веранду; не с идиотом же, в самом деле, разговаривать тебе в одиночестве; он ведь кроме того, чтобы слюни пускать, да смотреть часами в сторону моря, ничего абсолютно, злодей, не умеет!
Скрывается за занавеской, гремит, натыкаясь на что-то, в комнате, потом выходит, потягиваясь, на веранду, садится на стул рядом с К у б ы ш к о й.
Г р а ф (продолжая стоять, облокотившись спиной о перила). Ах, мама, как не вовремя вышли вы сюда, на свет полдневного солнца; все сегодня происходит не вовремя, решительно все, и это еще раз подтверждает одну очень безумную, очень сумасшедшую мысль.
А ф р о д и т а (равнодушно). У тебя, несчастный, все мысли безумные; садись уж лучше на свое старое кресло, смотри на свое вечное море, мечтай о чем-нибудь безумном и невозможном, – о своих весенних зеленых полянах над морем, о желтых цветах, о венках из них на голове у неких придурков, возомнивших себя взрослыми и свободными, – мечтай, одним словом, о чем угодно, хотя бы даже о том, что ты умней всех нас вместе взятых, что скоро ты станешь большим и взрослым, а мы, наоборот, или умрем, или пересядем на твое позорное место, в твое позорное трухлявое кресло, чтобы вместо тебя пускать на нем слюни и пузыри. (Презрительно кивает на кресло-качалку.)
Г р а ф (радостно-оживленно). Хорошо, мама, я так и буду делать: мечтать о чем-то очень несбыточном; поменяться местами с вами со всеми, пересадить кого-то из вас в это старое позорное кресло, – ах, какой неожиданный, какой чудесный конец всей этой грустной и долгой истории; поистине, мама, необыкновенные и светлые мысли рождаются сегодня у вас в голове!
А ф р о д и т а (строго). Но-но, не балуй! сиди себе тихо, как и положено настоящему идиоту, играй свою роль и не вмешивайся в дела взрослых людей!
Г р а ф (радостно). Да, да, именно так, – каждый должен играть свою собственную, специально для него сочиненную роль; умолкаю, немедленно умолкаю, и, как мне и положено в этой истории, начинаю думать о несбыточных происшествиях.
Некоторое время все трое молчат: Г р а ф повернулся спиной, и смотрит в сторону моря; К у б ы ш к а отдувается и напрасно силится что-то сказать; А ф р о д и т а сыто щурит глаза, не совсем еще придя в себя после вынужденного пробуждения.
Явление пятое
На мостовую стремглав выскакивает Ч е с н о ч о к.
Ч е с н о ч о к (она очень возбуждена). Бежала, бежала, и наконец добежала! вы не поверите, дорогие подружки, но то, что я вам сейчас расскажу, перешло уже все нормы приличия!
А ф р о д и т а (насмешливо). Что, камбала на рынке неожиданно подешевела, или пучок редиски стал стоить дороже, чем стоил вчера; чем ты так сильно взволнована, Чесночок? поднимайся сюда на веранду, и расскажи нам все по – порядку, самую суть, и ничего не скрывая.
Ч е с н о ч о к (поднимаясь по лестнице на веранду и останавливаясь напротив сидящих т о в а р о к). Бежала, бежала, так сильно, и все по этой проклятой жаре! а вокруг, представьте себе, ни души, только лишь одни заколоченные двери и окна; и тишина, как будто все здесь давно уже умерли, и не осталось никого, кроме меня, несчастной, перепуганной насмерть женщины.
А ф р о д и т а (так же насмешливо). Да что же перепугало тебя, Чесночок, говори побыстрей, не маячь здесь у нас перед глазами.
Ч е с н о ч о к (скороговоркой, сбиваясь от излишнего рвения, подскакивая на месте). А то и испугало, дорогая подружка, то и доконало меня окончательно, что внезапно пришедшая в голову мысль: а не сошла ли ты с ума, Чесночок, от этой жары, и не снится ли тебе все это во сне?
Г р а ф (не поворачивая головы, продолжая смотреть в сторону моря.) Здравая мысль, Чесночок, очень здравая, поздравляю тебя!
Ч е с н о ч о к (не замечая насмешки). Да, подружка моя Афродита, да, внезапно пришедшая в голову мысль: а не снится ли мне это во сне: весь этот город, все эти заколоченные нежилые дома, весь этот рынок, заваленный до неба корзинами с тухлой рыбой, горами зелени, и всяческих нужных в хозяйстве вещей, – родной мой, с детства знакомый рынок, который знаю я как пять своих кровных пальцев, который взрастил меня, научил уму-разуму, и вообще всему, что должен знать образованный человек; не снятся ли мне рыночные торговки, такие обычно шумные и сварливые, застывшие на этот раз в полдневном солнечном свете, как манекены в витринах готового платья; не снюсь ли сама я кому-нибудь в страшном кошмаре, – какому-нибудь законченному, годами сидящему в тишине идиоту?
Г р а ф (поворачивается к Ч е с н о ч к у). Например – мне, любезная Чесночок, ибо других идиотов, кроме меня, в этом городе вроде бы нет?
Ч е с н о ч о к (крестясь, пятясь задом и падая на стул, вовремя подставленный А ф р о д и т о й). Сгинь, сгинь, проклятый злодей, твоим кошмаром быть хуже всего! уж лучше я за бесценок буду сбывать вяленую петрушку, уж лучше я сама буду торговать тухлой ставридой!
Г р а ф (весело улыбаясь). Почему обязательно кошмаром, любезная Чесночок? а может быть, – ты всего лишь плод моего одинокого, вдохновленного морскими далями и пейзажами воображения? а может быть, – это я тебя придумал, достойная женщина; просто так, от безделья, от одиночества, чтобы хоть чем-то занять свои скучные, однообразные будни?
А ф р о д и т а, открыв рот, смотрит, абсолютно ничего не понимая, на Г р а ф а; ей необходимо время, чтобы хоть что-то сообразить; Ч е с н о ч о к чрезвычайно напугана перспективой быть кем-то придуманной; К у б ы ш к а же, напротив, немного пришла в себя и готова уже дать наглецу достойный отпор.
К у б ы ш к а (гневно). Ах ты, паршивый щенок! это кто здесь кого выдумал от безделья? это ты Чесночка выдумал от безделья? а может быть, ты и мать свою выдумал от безделья; может быть, она тебя никогда не рожала, и ты вообще появился на свет неизвестно откуда; от Духа Святого, от сырости, от неизвестно чего?
Г р а ф (весело). Нет, Кубышка, конечно же нет; вначале все было, как и положено, и меня действительно родила Афродита; потом, согласно легенде, было беспечное и веселое детство, шум прибоя, зеленые поляны над морем, поросшие желтыми весенними первоцветами, беспечные забавы, мечты и клятвы в вечной любви, – все это к сожалению, омрачилось смертью отца; которая была как бы и не смерть, а бегство в неизвестность на первом попавшемся корабле; потом я совершил нечто страшное и ужасное, такое необыкновенно злодейское, за что меня мало четвертовать, и участь идиота отныне стала моим постоянным, ежедневным уделом; зеленые весенние поляны над морем сменились вот этой вечной верандой, стоящим на ней креслом-качалкой, запахом шкварок, звоном монет в брюхе гипсовой копилки-свиньи и ролью вечного козла отпущения, вобравшего в себя грехи всех жителей этого города; я стал общим пугалом, потехой, мальчиком для битья, злодеем, которым пугают детей в колыбели, вещью крайне необходимой и ценной, ибо отныне любое несчастье, любой промах, злодейство и преступление можно было свалить на меня; постепенно, – а длилось это все очень долго, – судьба и участь отрицательного персонажа настолько захватила, настолько поглотила меня, что я действительно во все это поверил; мне даже стало доставлять удовольствие примерять на себя чужие грехи, я стал неким подобием извращенца, ну а все вы, – вы теперь уже не могли жить без меня, ибо я теперь был тем тайным стержнем, тем фундаментом, на котором отныне держалась жизнь целого города; я стал вашим тайным хозяином.
К у б ы ш к а. Идиот, ты хозяин своего старого кресла!
Г р а ф (мягко). Нет, дорогая женщина, нет, я стал теперь вашим хозяином, таким же, и даже более необходимым, чем воздух, вода и ваша пагубная страсть к прегрешениям; которая со мной только усилилась, и достигла такого масштаба, что, встань я сейчас с этого кресла, покинь сейчас этот город, – страшные катаклизмы, вроде землетрясения, мора, дождя из серы, наводнения, цунами, нашествия саранчи и прочего обрушатся на вас, как наказание за грехи; как неизбежная плата за ваше коллективное зло. Вы просто исчезнете, провалитесь все вместе под землю, перестанете существовать, как слепленный из песка, и смытый затем волнами призрачный замок.
К у б ы ш к а. Ты идиот!
Г р а ф (саркастически улыбаясь). Вы все теперь существуете настолько реально, насколько мне интересно думать о вас, принимать во внимание ваше призрачное, лишенное высокого смысла существование. Вы все теперь не более, чем город-призрак, люди-идеи, странные, лишенные своего имени персонажи, герои пьесы абсурда, выдуманной и записанной мной от нечего делать, от безделья, от лени, в долгие и душные майские вечера, здесь, на веранде, в этом уютном кресле-качалке; пьесы, дорогая Кубышка, особенно такие, которые стали реальной жизнью, пишутся вообще от безделья; ты, милая женщина, рождена моей скукой и ленью, ты – продукт моего вялого воображения, проходной персонаж, совершенно ненужный и даже лишний в сильном и динамичном конце, который сейчас как раз наступил; ты мне более не нужна, ты мешаешь мне и остальным персонажам, а поэтому, к сожалению, твое присутствие здесь стало обременительным. (Продолжает улыбаться саркастической и одновременно грустной улыбкой.)
А ф р о д и т а. Ну и наплел, идиот, ну и наговорил, сам, очевидно, не зная, о чем; это все, Кубышка, жара, она на всех действует отрицательно: и на идиотов, и на нормальных людей.
К у б ы ш к а (начинает нервничать, задыхаясь). Да, да, это все от жары; наплел, сам не зная, о чем; идиот, а туда же, вмешивается в жизнь нормальных людей! (Хрипит, дергается в конвульсиях.) Идиот, идиот, идиот! (Умирает; сидит все последующее время с открытыми глазами, словно живая.)
А ф р о д и т а (грузно поднявшись, подойдя к мертвой К у б ы ш к е, основательно ощупав ее и осмотрев.) Надо же, умерла! а сидит, словно живая; это все, Чесночок, от жары; это все жара так отрицательно действует, – и на мертвецов, и на всех остальных; все теперь друг на дружку похожи; ну да ничего, пускай посидит здесь на стуле, отдохнет в холодке, последний раз побудет в нашей компании; мертвый, он ведь никому не мешает, он ни каши не просит, ни в карты тебе из-за руки не подглядывает. (Хихикает над своей остроумной репликой.)
Грузно идет, переваливаясь из стороны в сторону, к этажерке, берет в руки свою гипсовую свинью, и начинает ее укачивать, словно ребенка. Некоторое время слышатся только ее уханья, оханья, и причитания.
Ч е с н о ч о к сидит на стуле, открыв от ужаса рот, силясь что-то сказать, но ничего не говорит, а только лишь жестикулирует и мигает глазами.
Г р а ф благожелательно за всем наблюдает.
А ф р о д и т а (с копилкой в руках, обратив внимание на мимику Ч е с н о ч к а, перестав на время укачивать и причитать). Вот тебе и подарочек, – одна неожиданно умерла, а другая, кажется, окривела! (Смотрит внимательно на Ч е с н о ч к а, которая по-прежнему ничего не может сказать.) Так и есть, действительно окривела (Продолжает укачивать копилку-свинью.)
Ч е с н о ч о к (она очень возбуждена). Бежала, бежала, и наконец добежала! вы не поверите, дорогие подружки, но то, что я вам сейчас расскажу, перешло уже все нормы приличия!
А ф р о д и т а (насмешливо). Что, камбала на рынке неожиданно подешевела, или пучок редиски стал стоить дороже, чем стоил вчера; чем ты так сильно взволнована, Чесночок? поднимайся сюда на веранду, и расскажи нам все по – порядку, самую суть, и ничего не скрывая.
Ч е с н о ч о к (поднимаясь по лестнице на веранду и останавливаясь напротив сидящих т о в а р о к). Бежала, бежала, так сильно, и все по этой проклятой жаре! а вокруг, представьте себе, ни души, только лишь одни заколоченные двери и окна; и тишина, как будто все здесь давно уже умерли, и не осталось никого, кроме меня, несчастной, перепуганной насмерть женщины.
А ф р о д и т а (так же насмешливо). Да что же перепугало тебя, Чесночок, говори побыстрей, не маячь здесь у нас перед глазами.
Ч е с н о ч о к (скороговоркой, сбиваясь от излишнего рвения, подскакивая на месте). А то и испугало, дорогая подружка, то и доконало меня окончательно, что внезапно пришедшая в голову мысль: а не сошла ли ты с ума, Чесночок, от этой жары, и не снится ли тебе все это во сне?
Г р а ф (не поворачивая головы, продолжая смотреть в сторону моря.) Здравая мысль, Чесночок, очень здравая, поздравляю тебя!
Ч е с н о ч о к (не замечая насмешки). Да, подружка моя Афродита, да, внезапно пришедшая в голову мысль: а не снится ли мне это во сне: весь этот город, все эти заколоченные нежилые дома, весь этот рынок, заваленный до неба корзинами с тухлой рыбой, горами зелени, и всяческих нужных в хозяйстве вещей, – родной мой, с детства знакомый рынок, который знаю я как пять своих кровных пальцев, который взрастил меня, научил уму-разуму, и вообще всему, что должен знать образованный человек; не снятся ли мне рыночные торговки, такие обычно шумные и сварливые, застывшие на этот раз в полдневном солнечном свете, как манекены в витринах готового платья; не снюсь ли сама я кому-нибудь в страшном кошмаре, – какому-нибудь законченному, годами сидящему в тишине идиоту?
Г р а ф (поворачивается к Ч е с н о ч к у). Например – мне, любезная Чесночок, ибо других идиотов, кроме меня, в этом городе вроде бы нет?
Ч е с н о ч о к (крестясь, пятясь задом и падая на стул, вовремя подставленный А ф р о д и т о й). Сгинь, сгинь, проклятый злодей, твоим кошмаром быть хуже всего! уж лучше я за бесценок буду сбывать вяленую петрушку, уж лучше я сама буду торговать тухлой ставридой!
Г р а ф (весело улыбаясь). Почему обязательно кошмаром, любезная Чесночок? а может быть, – ты всего лишь плод моего одинокого, вдохновленного морскими далями и пейзажами воображения? а может быть, – это я тебя придумал, достойная женщина; просто так, от безделья, от одиночества, чтобы хоть чем-то занять свои скучные, однообразные будни?
А ф р о д и т а, открыв рот, смотрит, абсолютно ничего не понимая, на Г р а ф а; ей необходимо время, чтобы хоть что-то сообразить; Ч е с н о ч о к чрезвычайно напугана перспективой быть кем-то придуманной; К у б ы ш к а же, напротив, немного пришла в себя и готова уже дать наглецу достойный отпор.
К у б ы ш к а (гневно). Ах ты, паршивый щенок! это кто здесь кого выдумал от безделья? это ты Чесночка выдумал от безделья? а может быть, ты и мать свою выдумал от безделья; может быть, она тебя никогда не рожала, и ты вообще появился на свет неизвестно откуда; от Духа Святого, от сырости, от неизвестно чего?
Г р а ф (весело). Нет, Кубышка, конечно же нет; вначале все было, как и положено, и меня действительно родила Афродита; потом, согласно легенде, было беспечное и веселое детство, шум прибоя, зеленые поляны над морем, поросшие желтыми весенними первоцветами, беспечные забавы, мечты и клятвы в вечной любви, – все это к сожалению, омрачилось смертью отца; которая была как бы и не смерть, а бегство в неизвестность на первом попавшемся корабле; потом я совершил нечто страшное и ужасное, такое необыкновенно злодейское, за что меня мало четвертовать, и участь идиота отныне стала моим постоянным, ежедневным уделом; зеленые весенние поляны над морем сменились вот этой вечной верандой, стоящим на ней креслом-качалкой, запахом шкварок, звоном монет в брюхе гипсовой копилки-свиньи и ролью вечного козла отпущения, вобравшего в себя грехи всех жителей этого города; я стал общим пугалом, потехой, мальчиком для битья, злодеем, которым пугают детей в колыбели, вещью крайне необходимой и ценной, ибо отныне любое несчастье, любой промах, злодейство и преступление можно было свалить на меня; постепенно, – а длилось это все очень долго, – судьба и участь отрицательного персонажа настолько захватила, настолько поглотила меня, что я действительно во все это поверил; мне даже стало доставлять удовольствие примерять на себя чужие грехи, я стал неким подобием извращенца, ну а все вы, – вы теперь уже не могли жить без меня, ибо я теперь был тем тайным стержнем, тем фундаментом, на котором отныне держалась жизнь целого города; я стал вашим тайным хозяином.
К у б ы ш к а. Идиот, ты хозяин своего старого кресла!
Г р а ф (мягко). Нет, дорогая женщина, нет, я стал теперь вашим хозяином, таким же, и даже более необходимым, чем воздух, вода и ваша пагубная страсть к прегрешениям; которая со мной только усилилась, и достигла такого масштаба, что, встань я сейчас с этого кресла, покинь сейчас этот город, – страшные катаклизмы, вроде землетрясения, мора, дождя из серы, наводнения, цунами, нашествия саранчи и прочего обрушатся на вас, как наказание за грехи; как неизбежная плата за ваше коллективное зло. Вы просто исчезнете, провалитесь все вместе под землю, перестанете существовать, как слепленный из песка, и смытый затем волнами призрачный замок.
К у б ы ш к а. Ты идиот!
Г р а ф (саркастически улыбаясь). Вы все теперь существуете настолько реально, насколько мне интересно думать о вас, принимать во внимание ваше призрачное, лишенное высокого смысла существование. Вы все теперь не более, чем город-призрак, люди-идеи, странные, лишенные своего имени персонажи, герои пьесы абсурда, выдуманной и записанной мной от нечего делать, от безделья, от лени, в долгие и душные майские вечера, здесь, на веранде, в этом уютном кресле-качалке; пьесы, дорогая Кубышка, особенно такие, которые стали реальной жизнью, пишутся вообще от безделья; ты, милая женщина, рождена моей скукой и ленью, ты – продукт моего вялого воображения, проходной персонаж, совершенно ненужный и даже лишний в сильном и динамичном конце, который сейчас как раз наступил; ты мне более не нужна, ты мешаешь мне и остальным персонажам, а поэтому, к сожалению, твое присутствие здесь стало обременительным. (Продолжает улыбаться саркастической и одновременно грустной улыбкой.)
А ф р о д и т а. Ну и наплел, идиот, ну и наговорил, сам, очевидно, не зная, о чем; это все, Кубышка, жара, она на всех действует отрицательно: и на идиотов, и на нормальных людей.
К у б ы ш к а (начинает нервничать, задыхаясь). Да, да, это все от жары; наплел, сам не зная, о чем; идиот, а туда же, вмешивается в жизнь нормальных людей! (Хрипит, дергается в конвульсиях.) Идиот, идиот, идиот! (Умирает; сидит все последующее время с открытыми глазами, словно живая.)
А ф р о д и т а (грузно поднявшись, подойдя к мертвой К у б ы ш к е, основательно ощупав ее и осмотрев.) Надо же, умерла! а сидит, словно живая; это все, Чесночок, от жары; это все жара так отрицательно действует, – и на мертвецов, и на всех остальных; все теперь друг на дружку похожи; ну да ничего, пускай посидит здесь на стуле, отдохнет в холодке, последний раз побудет в нашей компании; мертвый, он ведь никому не мешает, он ни каши не просит, ни в карты тебе из-за руки не подглядывает. (Хихикает над своей остроумной репликой.)
Грузно идет, переваливаясь из стороны в сторону, к этажерке, берет в руки свою гипсовую свинью, и начинает ее укачивать, словно ребенка. Некоторое время слышатся только ее уханья, оханья, и причитания.
Ч е с н о ч о к сидит на стуле, открыв от ужаса рот, силясь что-то сказать, но ничего не говорит, а только лишь жестикулирует и мигает глазами.
Г р а ф благожелательно за всем наблюдает.
А ф р о д и т а (с копилкой в руках, обратив внимание на мимику Ч е с н о ч к а, перестав на время укачивать и причитать). Вот тебе и подарочек, – одна неожиданно умерла, а другая, кажется, окривела! (Смотрит внимательно на Ч е с н о ч к а, которая по-прежнему ничего не может сказать.) Так и есть, действительно окривела (Продолжает укачивать копилку-свинью.)
Явление шестое
На веранду стремительно вбегает К р а с а в ч и к.
К р а с а в ч и к (подбегает к А ф р о д и т е, берет ее за руку, подносит к губам ицелует). Целую руку, прекрасная Афродита! подлинная, великолепная, вылепленная из белого мрамора Афродита, – настоящая богиня этого города!
А ф р о д и т а (смущаясь, бережно опуская копилку на этажерку). Ну ты и скажешь, Красавчик, ну ты и вгонишь женщину в краску; вот что значит настоящий мужчина, вот что значит настоящее обхождение! (Смотрит на К у б ы ш к у и Ч е с н о ч к а, неожиданно плаксивым голосом.) А наша ведь Кубышка того, – умерла!
К р а с а в ч и к (небрежно, весело). Плевать на Кубышку, плевать на всех остальных; мы с тобой живы, и это самое главное!
А ф р о д и т а (так же плаксиво и неуверенно). А Чесночок от испуга говорить перестала.
Ч е с н о ч о к в подтверждении этих слов усиленно жестикулирует, показывай трагизм своего положения.
Г р а ф сидит в кресле, закинув нога на ногу, и с интересом за всем наблюдает.
К р а с а в ч и к (так же весело и небрежно). Плевать на немых, Афродита, а также на всех остальных: кривых, хромых и убогих; плевать на тех, кто не умеет работать локтями! на всех неудачных пловцов, идущих ко дну в бурном и неспокойном жизненном море! Ах, любезная и несравненная Афродита, богиня местных непроходимых и непролазных трущоб, единственная женщина, единственная королева этих призрачных мест; как же волнуешь ты кровь настоящих, прошедших огонь и воду мужчин; как же хочется, как же не терпится одному из этих мужчин сделать тебе некоторое интересное предложение!
А ф р о д и т а (потупив глаза, играя роль молоденькой девушки). Так что же тебе мешает, Красавчик, почему ты не делаешь этого интересного предложения? я вся внимание, вся трепещу; сделай же мне его, настоящий мужчина, сделай немедленно!
К р а с а в ч и к (наигранным тоном). Небольшое препятствие Афродита, совсем небольшое, но которое как раз и мешает настоящему, прошедшему огонь и воду мужчине сделать тебе это интересное предложение.
А ф р о д и т а. Какое же это препятствие, достойный мужчина; такого ли оно свойства, которое невозможно преодолеть?
К р а с а в ч и к (доверительно, беря А ф р о д и т у за локоть). Ах нет, любезная Афродита, вовсе нет! препятствие это совершенно ничтожно; все дело, видишь ли, в Анне.
А ф р о д и т а (с удивлением). В Анне?
К р а с а в ч и к. Да, тысячу чертей, именно в Анне, в ней и состоит то препятствие, о котором я говорю. (Берет еще плотнее за локоть х о з я й к у, прогуливается с ней по веранде.) В этой маленькой подавальщице пива, в этой юной и строптивой гордячке, в этой нищенке, не имеющей за душой ничего, кроме обещания некоего идиота жениться на ней и увезти отсюда в столицу. (Театрально.) Ах, Анна, Анна, как же неправильно, как неразумно ведешь ты себя последнее время!
А ф р о д и т а (порывисто). Я выцарапаю ей глаза; я оболью ее с веранды помоями!
К р а с а в ч и к (морщится). Нет, Афродита, не то, вовсе не то; никаких помоев, никаких угроз выцарапать глаза! поступим иначе, умнее и тоньше; без всяких этих эксцессов, которые, чего доброго, окончатся еще чьей-либо смертью; хватит эксцессов, милая Афродита, хватит смертей, в городе и так, кроме нас, никого, кажется, не осталось; сделаем, как говорил я, умнее и тоньше: отдадим ей тот самый перстень, который Граф вместе со Стариком обнаружил на берегу в куче мокрых, гниющих на солнце водорослей.
А ф р о д и т а (удивленно). Отдать Анне перстень?
К р а с а в ч и к. Да; пусть, интриганка, подавится; пусть уберется ко всем чертям вместе с этой великодушной подачкой.
А ф р о д и т а (продолжая удивляться). Отдать ей этот чистой воды изумруд? ей, маленькой разносчице дешевого пива; возомнившей о себе невесть что протиральщице грязных столов? ни за что!
К р а с а в ч и к (мягко, настойчиво). Так надо, божественная Афродита; так надо, слепленная из белого теста богиня местных заброшенных Палестин. (Видя ее сопротивление, решительно.) Надо во имя того предложения, о котором я говорил в начале беседы. (Скучающим голосом.) В конце-концов, выбирай: или перстень, или скорое и неожиданное предложение.
А ф р о д и т а (кокетливо бьет его по руке). Ах, негодяй, чего не сделаешь ради любви! хорошо, я согласна, пусть подавится этим перстнем; сегодня же вечером швырну его ей в лицо.
Я в л е н и е с е д ь м о е
Из– за поворота выходят С т а р и к и А н н а.
А ф р о д и т а (с издевкой). А вот и они, явились – не запылились! а вот и она, подлая интриганка, пришла за добычей, за лакомым, вырванным у нее из пасти куском; ну что же, пусть немного попросит, пусть потанцует здесь у меня под верандой, пусть всем нам сыграет сцену невинной, оскорбленной пастушки; а без этой сцены ни за что у меня перстенек не получит!
А н н а (прячась за С т а р и к а, робко). Афродита, отдай мне мой перстенек; отдай, мне подарил его Граф, тебе он все равно ни к чему, – он не налезает тебе даже на кончик мизинца!
А ф р о д и т а (с той же издевкой). Да, ты права, маленькая подавальщица дешевого пива, – он не налезает мне даже на кончик мизинца! (Достает со своей шеи шнурок с привязанным к нему перстнем и тщетно пытается надеть его на толстый мизинец.) Да, ты права, но это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что такие ценные и чистые изумруды нельзя носить слишком открыто, – особенно в нашем, таком беспокойном, наполненном разных опасностей городе; такие ладные изумруды надо хранить в прочных и больших сундуках, доверху наполненных разными приятными драгоценностями; в таких же, как эта доверху набитая монетами свинка. (Подходит к этажерке, прижимается к копилке щекой, что-то мурлычет про себя, гладит пальцами выпуклые гипсовые бока.)
С т а р и к (кричит). Перестань ерничать, Афродита, отдай Анне ее перстенек; отдай, старая и неопрятная женщина, не издевайся над чувствами этих невинных, созданных друг для друга детей!
А ф р о д и т а (отрываясь щекой от копилки, с удивлением уставившись на С т а р и к а). А, это ты, добрый и грозный рыцарь, странствующий покровитель нищих девчонок, которым больше не на кого опереться? (Размахивается, бросает шнурок с перстнем на мостовую, кричит А н н е.) На, подавись, и помни мою доброту; помни, лишенная поддержки и покровительства маленькая и смешная мечтательница!
А н н а ловко выскакивает из-за спины С т а р и к а, поднимает с мостовой перстень, зажимает его в ладони, и, быстро взбежав по лестнице на веранду, становится рядом с К р а с а в ч и к о м, откровенно прижимаясь к нему.
К р а с а в ч и к, обняв А н н у за талию, смущенно смотрит на А ф р о д и т у.
К р а с а в ч и к (смущенно и одновременно нагло). Извини, Афродита, извини, дело житейское, особенно в нашем погибшем городе; здесь, как ты знаешь сама, палец в рот нельзя класть никому; здесь или ты должен кого-то по-крупному обмануть, или кто-то другой тебя самого обманет по-крупному. Сегодня, как ты сама, видимо, понимаешь, я тебя изрядно надул; ну а завтра, вполне возможно, ты ответишь мне той же монетой.
А ф р о д и т а (кричит). Подлец, негодяй, а как же твои ласковые намеки; как же то заманчивое предложение, которое ты собирался сделать мне в ближайшее время?
К р а с а в ч и к (разводит руками). Извини, Афродита, я просто очень нуждался в деньгах; продав этот перстень, я стану хозяином местной пивнушки, которая как раз в эти дни очень выгодно по случаю продается. (Доверительно.) Нынешний хозяин ее, видишь ли, терпеть не может всю эту пришлую, залетную матросскую шваль, с утра и до вечера околачивающуюся в его заведении; ну а я, – я, Афродита, привык к этой залетной швали; равно как и к швали местной, которая подчас во много раз хуже и опасней залетных матросов; впрочем, не мне тебе об этом рассказывать.
С т а р и к (сокрушенно качает головой, жестикулирует руками). Но Анна, Анна, – какую роль сыграла в этом обмане Анна?!
К р а с а в ч и к (самодовольно). Анна сыграла роль моей тайной жены; мы поладили с ней около года назад, и ждали только удобного случая, чтобы всем объявить о нашем союзе; превратить наш брак из тайного в явный.
Г р а ф (сокрушенно). Ах, Анна, Анна, забытая моя девочка с венком из желтых, только-только распустившихся первоцветов! как же ты могла меня не дождаться! как же ты могла все так грубо и больно испортить? впрочем, что такое я сейчас говорю, – ведь это я сам, здесь, на веранде, в часы полдневного упоительного сочинительства, выдумал такой грустный конец!
А н н а (неожиданно зло). Как я могла тебя не дождаться? тебя, потерянный для времени и людей идиот, застрявший навечно в своих нелепых детских мечтах? а так и могла, дружочек, так и могла, что время, как не останавливай его, неумолимо идет вперед, и маленькая, беспечная, босоногая девочка незаметно для себя и других повзрослела; стала взрослой, трезво смотрящей на вещи женщиной; если несколько лет подряд, одинокий мечтатель, протирать тряпкой столы и разносить матросам пенные кружки, получая по заду шлепки и выслушивая разные грязные предложения, поневоле потеряешь любые иллюзии; если несколько лет, маленький идиот, жить среди нищеты и разврата, напрасно ожидая твоего пробуждения, поневоле станешь практичной и злой, такой же, как все другие здешние женщины; с волками, миленький, жить, по волчьи, миленький, выть!
К р а с а в ч и к (подбегает к А ф р о д и т е, берет ее за руку, подносит к губам ицелует). Целую руку, прекрасная Афродита! подлинная, великолепная, вылепленная из белого мрамора Афродита, – настоящая богиня этого города!
А ф р о д и т а (смущаясь, бережно опуская копилку на этажерку). Ну ты и скажешь, Красавчик, ну ты и вгонишь женщину в краску; вот что значит настоящий мужчина, вот что значит настоящее обхождение! (Смотрит на К у б ы ш к у и Ч е с н о ч к а, неожиданно плаксивым голосом.) А наша ведь Кубышка того, – умерла!
К р а с а в ч и к (небрежно, весело). Плевать на Кубышку, плевать на всех остальных; мы с тобой живы, и это самое главное!
А ф р о д и т а (так же плаксиво и неуверенно). А Чесночок от испуга говорить перестала.
Ч е с н о ч о к в подтверждении этих слов усиленно жестикулирует, показывай трагизм своего положения.
Г р а ф сидит в кресле, закинув нога на ногу, и с интересом за всем наблюдает.
К р а с а в ч и к (так же весело и небрежно). Плевать на немых, Афродита, а также на всех остальных: кривых, хромых и убогих; плевать на тех, кто не умеет работать локтями! на всех неудачных пловцов, идущих ко дну в бурном и неспокойном жизненном море! Ах, любезная и несравненная Афродита, богиня местных непроходимых и непролазных трущоб, единственная женщина, единственная королева этих призрачных мест; как же волнуешь ты кровь настоящих, прошедших огонь и воду мужчин; как же хочется, как же не терпится одному из этих мужчин сделать тебе некоторое интересное предложение!
А ф р о д и т а (потупив глаза, играя роль молоденькой девушки). Так что же тебе мешает, Красавчик, почему ты не делаешь этого интересного предложения? я вся внимание, вся трепещу; сделай же мне его, настоящий мужчина, сделай немедленно!
К р а с а в ч и к (наигранным тоном). Небольшое препятствие Афродита, совсем небольшое, но которое как раз и мешает настоящему, прошедшему огонь и воду мужчине сделать тебе это интересное предложение.
А ф р о д и т а. Какое же это препятствие, достойный мужчина; такого ли оно свойства, которое невозможно преодолеть?
К р а с а в ч и к (доверительно, беря А ф р о д и т у за локоть). Ах нет, любезная Афродита, вовсе нет! препятствие это совершенно ничтожно; все дело, видишь ли, в Анне.
А ф р о д и т а (с удивлением). В Анне?
К р а с а в ч и к. Да, тысячу чертей, именно в Анне, в ней и состоит то препятствие, о котором я говорю. (Берет еще плотнее за локоть х о з я й к у, прогуливается с ней по веранде.) В этой маленькой подавальщице пива, в этой юной и строптивой гордячке, в этой нищенке, не имеющей за душой ничего, кроме обещания некоего идиота жениться на ней и увезти отсюда в столицу. (Театрально.) Ах, Анна, Анна, как же неправильно, как неразумно ведешь ты себя последнее время!
А ф р о д и т а (порывисто). Я выцарапаю ей глаза; я оболью ее с веранды помоями!
К р а с а в ч и к (морщится). Нет, Афродита, не то, вовсе не то; никаких помоев, никаких угроз выцарапать глаза! поступим иначе, умнее и тоньше; без всяких этих эксцессов, которые, чего доброго, окончатся еще чьей-либо смертью; хватит эксцессов, милая Афродита, хватит смертей, в городе и так, кроме нас, никого, кажется, не осталось; сделаем, как говорил я, умнее и тоньше: отдадим ей тот самый перстень, который Граф вместе со Стариком обнаружил на берегу в куче мокрых, гниющих на солнце водорослей.
А ф р о д и т а (удивленно). Отдать Анне перстень?
К р а с а в ч и к. Да; пусть, интриганка, подавится; пусть уберется ко всем чертям вместе с этой великодушной подачкой.
А ф р о д и т а (продолжая удивляться). Отдать ей этот чистой воды изумруд? ей, маленькой разносчице дешевого пива; возомнившей о себе невесть что протиральщице грязных столов? ни за что!
К р а с а в ч и к (мягко, настойчиво). Так надо, божественная Афродита; так надо, слепленная из белого теста богиня местных заброшенных Палестин. (Видя ее сопротивление, решительно.) Надо во имя того предложения, о котором я говорил в начале беседы. (Скучающим голосом.) В конце-концов, выбирай: или перстень, или скорое и неожиданное предложение.
А ф р о д и т а (кокетливо бьет его по руке). Ах, негодяй, чего не сделаешь ради любви! хорошо, я согласна, пусть подавится этим перстнем; сегодня же вечером швырну его ей в лицо.
Я в л е н и е с е д ь м о е
Из– за поворота выходят С т а р и к и А н н а.
А ф р о д и т а (с издевкой). А вот и они, явились – не запылились! а вот и она, подлая интриганка, пришла за добычей, за лакомым, вырванным у нее из пасти куском; ну что же, пусть немного попросит, пусть потанцует здесь у меня под верандой, пусть всем нам сыграет сцену невинной, оскорбленной пастушки; а без этой сцены ни за что у меня перстенек не получит!
А н н а (прячась за С т а р и к а, робко). Афродита, отдай мне мой перстенек; отдай, мне подарил его Граф, тебе он все равно ни к чему, – он не налезает тебе даже на кончик мизинца!
А ф р о д и т а (с той же издевкой). Да, ты права, маленькая подавальщица дешевого пива, – он не налезает мне даже на кончик мизинца! (Достает со своей шеи шнурок с привязанным к нему перстнем и тщетно пытается надеть его на толстый мизинец.) Да, ты права, но это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что такие ценные и чистые изумруды нельзя носить слишком открыто, – особенно в нашем, таком беспокойном, наполненном разных опасностей городе; такие ладные изумруды надо хранить в прочных и больших сундуках, доверху наполненных разными приятными драгоценностями; в таких же, как эта доверху набитая монетами свинка. (Подходит к этажерке, прижимается к копилке щекой, что-то мурлычет про себя, гладит пальцами выпуклые гипсовые бока.)
С т а р и к (кричит). Перестань ерничать, Афродита, отдай Анне ее перстенек; отдай, старая и неопрятная женщина, не издевайся над чувствами этих невинных, созданных друг для друга детей!
А ф р о д и т а (отрываясь щекой от копилки, с удивлением уставившись на С т а р и к а). А, это ты, добрый и грозный рыцарь, странствующий покровитель нищих девчонок, которым больше не на кого опереться? (Размахивается, бросает шнурок с перстнем на мостовую, кричит А н н е.) На, подавись, и помни мою доброту; помни, лишенная поддержки и покровительства маленькая и смешная мечтательница!
А н н а ловко выскакивает из-за спины С т а р и к а, поднимает с мостовой перстень, зажимает его в ладони, и, быстро взбежав по лестнице на веранду, становится рядом с К р а с а в ч и к о м, откровенно прижимаясь к нему.
К р а с а в ч и к, обняв А н н у за талию, смущенно смотрит на А ф р о д и т у.
К р а с а в ч и к (смущенно и одновременно нагло). Извини, Афродита, извини, дело житейское, особенно в нашем погибшем городе; здесь, как ты знаешь сама, палец в рот нельзя класть никому; здесь или ты должен кого-то по-крупному обмануть, или кто-то другой тебя самого обманет по-крупному. Сегодня, как ты сама, видимо, понимаешь, я тебя изрядно надул; ну а завтра, вполне возможно, ты ответишь мне той же монетой.
А ф р о д и т а (кричит). Подлец, негодяй, а как же твои ласковые намеки; как же то заманчивое предложение, которое ты собирался сделать мне в ближайшее время?
К р а с а в ч и к (разводит руками). Извини, Афродита, я просто очень нуждался в деньгах; продав этот перстень, я стану хозяином местной пивнушки, которая как раз в эти дни очень выгодно по случаю продается. (Доверительно.) Нынешний хозяин ее, видишь ли, терпеть не может всю эту пришлую, залетную матросскую шваль, с утра и до вечера околачивающуюся в его заведении; ну а я, – я, Афродита, привык к этой залетной швали; равно как и к швали местной, которая подчас во много раз хуже и опасней залетных матросов; впрочем, не мне тебе об этом рассказывать.
С т а р и к (сокрушенно качает головой, жестикулирует руками). Но Анна, Анна, – какую роль сыграла в этом обмане Анна?!
К р а с а в ч и к (самодовольно). Анна сыграла роль моей тайной жены; мы поладили с ней около года назад, и ждали только удобного случая, чтобы всем объявить о нашем союзе; превратить наш брак из тайного в явный.
Г р а ф (сокрушенно). Ах, Анна, Анна, забытая моя девочка с венком из желтых, только-только распустившихся первоцветов! как же ты могла меня не дождаться! как же ты могла все так грубо и больно испортить? впрочем, что такое я сейчас говорю, – ведь это я сам, здесь, на веранде, в часы полдневного упоительного сочинительства, выдумал такой грустный конец!
А н н а (неожиданно зло). Как я могла тебя не дождаться? тебя, потерянный для времени и людей идиот, застрявший навечно в своих нелепых детских мечтах? а так и могла, дружочек, так и могла, что время, как не останавливай его, неумолимо идет вперед, и маленькая, беспечная, босоногая девочка незаметно для себя и других повзрослела; стала взрослой, трезво смотрящей на вещи женщиной; если несколько лет подряд, одинокий мечтатель, протирать тряпкой столы и разносить матросам пенные кружки, получая по заду шлепки и выслушивая разные грязные предложения, поневоле потеряешь любые иллюзии; если несколько лет, маленький идиот, жить среди нищеты и разврата, напрасно ожидая твоего пробуждения, поневоле станешь практичной и злой, такой же, как все другие здешние женщины; с волками, миленький, жить, по волчьи, миленький, выть!