Молчанов Андрей. Перекресток для троих

   МАРИНА ОСИПОВА
   Вернулся муж с огромным чемоданом.
   Радость встречи, изучение заграничного содержимого чемодана, восторг перед обновками, во взаимоотношениях - согласие и уступчивость, ночь - как брачная, короче - разлуки имеют большое и полезное значение, они - спасательный круг в штилях и штормах топящего нас семейного быта.
   Неделю жили как молодожены. Затем - началось!
   Пришел со спектакля. Побродил по квартире, поиграл желваками, высказался относительно пыли на серванте и на телевизоре.
   - Яблочки вот, - угодничала я, стараясь не нарываться. - Весь день по магазинам...
   Брезгливо взял яблоко. Надкусил, перекосился и хамски бросил на скатерть:
   - Тьфу, деревянные какие-то...
   Заставляю себя оставаться терпимой и благожелательной. Дергаю плечом, беру яблоко за хвостик, несу в кухню.
   - Ужинать будешь? - вопрошаю бесстрастно. - Что приготовить?
   - То же, что и своим любовникам... Володе этому...
   - Что-что? - присаживаюсь в кресло, морща лоб в недоуменной сосредоточенности.
   - Ты передо мной не играй... в невинность помыслов и восприятий! подскакивает он. - Такие доказательства, что...
   Страх. Панический. Но мысли отстраненно ясны... Откуда? Режиссер...
   - Постой, - говорю хладнокровно. - Откуда информация - знаю. Знай и ты. Режиссер этот лип ко мне, как оса к арбузу. И чтобы избежать этого лиха, пришлось...
   - Пришлось! - подтверждается саркастически.
   - Да надоели они все... - произношу с непринужденной досадой. - У одного не выгорело, решил выместить неудачу, приписав все другому. А другой тоже хорош. Измучил. Преследование какое-то. Еле отшила. Ну неужели ты не знаешь эту публику? - продолжаю с обреченной укоризной. - Злобные, завистливые пауки с патологической страстью к интригам и сплетням. И неужели думаешь, что я настолько не уважаю себя и тебя... Я же женщина! - уже кричу со слезами. - Ты усвистел в свою заграницу, а мне - крутись! Отбивайся. А потом выслушивай от тебя... Конечно, попробуй тут поверить! Наставила рога и ломает оскорбленную добродетель! - Меня трясет от обиды.
   Давно заметила, что лучший способ разубедить кого-либо в сомнениях относительно себя, если нет реальных аргументов, - высказать эти сомнения самой.
   - Значит, ничего не было? - презрительно говорит он. - А как же...
   - Да послушай ты! - отмахиваюсь яростно и рассказываю, как избегала ухаживаний режиссера, строя глазки дурачку сценаристу, возомнившему, в свою очередь, черт знает что и тоже в итоге схлопотавшему плюху.
   Муж впадает в безысходное, молчаливое неверие, но истинное неверие сломано. Спать ложимся теснясь к разным краям кровати, разобиженные, но в душе примиренные.
   А разве я лгала ему? Ну... если самую малость. Ведь то, что было, бредовый сон, я сама осудила себя и... неужели этого мало? Неужели нет прощения?
   Ладно. Утро вечера... Утром останется лишь тень обиды. Поверит! Я поверила, и он поверит. Интересно, кстати, как он там... гастролировал.
   - Интересно, кстати, как ты там... - говорю сердито. - Еще неизвестно, к кому надо предъявлять претензии в плане супружеской верности!
   - Да уж! - доносится сонно и сдавленно. А в самом деле... Он-то как? Ну да если и было у него что, тогда квиты. Но не было, наверное... Спать!
   Проснулся среди ночи, задыхаясь, в поту, изнемогая от кошмарного сна, отступив, оставившего ошеломленность чувств и вязко застрявший в глотке комок ужаса, хрипом рвущийся наружу. Сел, отдышался, растер грудь, унимая испуганно колотившее в ребра сердце.
   В новой моей квартире стояла гулкая, необжитая тишина, пахло свежими обоями и олифой. Поправив одеяло, сползшее с плеча Ирины, натянул на голое тело свитер, прошел на кухню. Уселся в полумраке серенького рассвета, блекло высветлившего такой же серенький пластик новенького, вчера приобретенного кухонного гарнитура. Сидел, тяжело соображая нудно звеневшей головой: как быть? Как избавиться от вгрызшейся в меня клещом мании преследования, когда за каждым звонком в дверь чудится милиция, обыск, и сразу всплывает в памяти "Волга" с фальшивым номером кузова, увесистый пакет с долларами и рублями, бестолково перекладываемый из гаража в подкладку старой шубы, из подкладки - в угол под ванной...
   Родители, анализируя мое процветание, все настойчивее пророчествовали об обязательном возмездии закона, Ирина тоже подозревала нечистое и, хотя помалкивала, безропотная душа, про себя огорчалась ежеминутно. А я был захвачен инерцией. Но сейчас, сгорбленно сидя на кухне, думал, что пора кончать с нервным образом жизни, источившим все мои силы. А ведь как я мечтал и об этих деньгах, и о престижной машине, и о всякого рода барахле... Да, с мечтами надо поосторожнее, иногда они сбываются.
   Составился план: переход в КБ, регистрация с Ирочкой и разговор с Михаилом - дескать, завязываем напрочь.
   Утром на работу не пошел: все равно увольняться. Разогрел оставленный женушкой завтрак, затем отыскал в барахле медную коробку, переложил в нее финансы, оставив сто долларов на "Березку" и тысячу рубликов на проблемы текущего бытия, запаял крышку тщательнейшим образом и покатил за город, в лес.
   Пронеслись в оконце новостройки окраины, зона отдыха с мутным озерцом и деревянными, крашенными под мухоморы грибками, зарябило мелколесье, проплыли увязающие в придорожной топи замшелые болотные сосенки, пригорок с картофельным полем, далекая деревенька, забытый богом трактор - один из тех, что нередко встречаются на обочинах российско-советских дорог...
   Притормозил. Места были знакомые, до армии не раз приезжал сюда развеяться - на лоне, так сказать. Вышел на лужок, узрев привычный ориентир прошлых пикников - здоровенный дуплистый дуб с узловато струящимися к земле жилами вековой коры. Постоял, глубоко, как и любой горожанин, дыша воздухом, настоянным на хвое, травах и мхах. Сентябрь. Редкие листики на оголенных осинах, трепещущие в прощально-теплой синеве неба, обреченная тишина осеннего леса. Надо же, скоро зима. А как лето прошмыгнуло, и не заметил в подвале конторы и в яме гаража. А может... уехать куда-нибудь и жить в глуши, в лесу? Без затей, без сутолоки... Нет. Я дитя большого города. И во мне вирусы этого города. Выделяют вирусы токсины, отравляют меня, привыкшего к такому хроническому отравлению, и стоит ли излечиваться от своей болезни, когда столько антител накопилось? Это те, кто из леса в город попадает, бегут обратно, больные, оглушенные, подавленные, не приемлющие нашей привычной хвори, а мы без нее не можем, как курильщики без табака.
   Я расчехлил пехотную лопатку, подцепил пласт дерна, сунул под него коробку. Потоптался, затрамбовывая почву и пугливо оглядываясь... Ну-с, часть грехов захоронили. Может, и "Волгу" на четвертой передаче в болото спровадить? Жалко...
   Теперь куда? К Михаилу рано. Прикинул, какая на мне одежка, - сойду за иностранца? - и покатил в "Березку".
   Вошел в чистенький, сверкающим всем иностранным магазинчик, побродил меж стеллажей, заставленных блоками с сигаретами, взял три разных; прихватил пузырек бренди...
   Дуриком, на смеси ломаного родного языка и относительно чистыми вставками языка неродного, объяснился с кассиршей, сунул в карман шестьдесят долларов сдачи и, довольный, что не прицепились всякого рода особисты, надзирающие за содержимым кошельков советских людей, вышел.
   На улице возле меня возник парень - плечистый, сноровистый, с загорелым лицом, в яркой спортивной куртке. Складной зонтик висел у него на боку, как пистолет, изогнутой своей ручкой просунутый в петлю для ремня.
   - Рашн иконами... интересуемся? - с конспиративной хрипотцой зашептал он. Так. Коллега.
   - Сожалею, корешок, нет, - усмехнулся я, глядя на растерянное его лицо и узнавая это лицо... Тот, в свою очередь, признавал меня... Старый клиент. То ли крыло я ему красил, то ли дверь... Владелец "Запорожца" древней модели. Осторожно живет, правильно.
   - Чего тут пасешься-то? - спросил я недружелюбно.
   - "Капуста" нужна, - ответил он, явно теряя ко мне интерес.
   - "Грины"... Две тысячи возьмешь? - спросил я с иронией.
   - Конечно! - неожиданно согласился он. - Один к четырем. Только тогда так. Денег подзайму - и сегодня же здесь, у метро. Выход к стадиону. В семь часов. Я на своем клопе подъеду - увидишь. Откатимся в сторону и махнем... Чтоб не замели увалютки-то...
   Я обрадовался. Действительно, обменять часть опасных деньжат, чтобы на пару лет рублей хватило, и - завершить эпопею. Вернее, затихнуть на эти самые пару лет. Михаила попрошу подстраховать процедуру обмена. В последний раз, скажу... В лес, правда, придется тащиться, покой клада тревожить, но ничего.
   - Если кидалово готовишь - лучше забудь, - предупредил я фарцовщика. Или готовь табличку "Инвалид" на стекло своего тарантаса.
   - Да ты чего?.. Тебя же все Сокольники знают! - возмутился он. - Я себе не враг...
   "Во как! - размышлял я, усаживаясь в машину. - Оказывается, за неполный год приобрел я авторитет не только среди цивильных барыг, но и уголовных. Чем не карьера?"
   На минутку решил заглянуть к Олегу. Дать деньги на выкуп бренных останков. Вообще я тут его зауважал: пить он бросил, кропал свои картинки, готовился к выставке...
   - Кто? - спросили за дверью бдительно.
   - Я, - дал я конкретный ответ.
   Дверь опасливо, на малюсенькую щелочку приоткрылась, и в ней показалось чье-то лицо без щек.
   - Олег... - сказал я, как начало пароля.
   Щелочка мало-помалу расширилась. Передо мной стояла девчонка лет пятнадцати: худенькая, остроносенькая, веснушчатая и чем-то испуганная.
   - Я сестра, - торопливо, словно оправдываясь, пояснила она писклявым голосом. - У нас несчастье. Вы... друг Олега? А... он йогой занимался. Поза трупа. Ну, расслабление мышц, нирвана...
   - Птичка в небе? - севшим голосом спросил я, припомнив.
   - Да. И он не мог сесть... Летал... и не мог, разбился.
   - К-как разбился?
   - Ну... психологически. Утром увезли. В больницу.
   Доигрался, дурак! Дальнейшие пояснения я не слушал. Известие произвело на меня впечатление ошеломляющее, и, выбитый из колеи, расстроенный вконец, я покатил на работу к Михаилу. Там сообщили, что сегодня тот в отгуле - покупает машину. Ох, не вовремя... Поехал к нему домой. По пути, на шоссе, тоскуя в компании самого себя, решил несколько отвлечься, подсадив "голосовавшую" на обочине девицу.
   - Но у меня только рубль! - веско предупредила она. Однако, услышав, что денег не требуется, приятно изумилась и впорхнула в салон.
   На ней была самодельная макси-юбка из грубого псевдоджинсового материала с тремя разноречивыми иностранными нашлепками и жутко розовая кофта с бисером белых пуговиц.
   Травленные до лимонной желтизны волосы, мышиного цвета пробор, напудренное личико и белые десны, обнажавшиеся при улыбке.
   - "Волга" все-таки машина спокойная, - рассуждала девица умудренно. - У меня у дяди "Волга". Зеленая. Нет, как... цвет морской волны, во. А "Жигули", знаете, ужас, такие шустрики и вечно бьются! Я сегодня, когда в город за продуктами ехала, так один прямо на глазах... Смотрите - вот!
   Я скосил глаза, узрев матовую россыпь битого стекла на шоссе.
   - Утром! Прямо на глазах! - кудахтала она возбужденно. - Кошмар просто. В такой грузовик с бетонными плитами...
   - Ладно, - оборвал я ее, неотвязно размышляя об Олеге. - Сейчас и мы в грузовик...
   Поначалу она вроде как и обиделась, удивленная моей резкостью, поскольку, вероятно, полагала, что неотразима как внешне, так и суждениями своими, свидетельствовавшими о недюжинном интеллекте, однако, вспомнив, что едет с филантропом, переключилась на тему погоды. Хотя, когда я пошел на обгон по встречной полосе, все же заметила:
   - Вы, кстати, тоже как-то рискованно ездите...
   - Не бойтесь, - откликнулся я, - мне не жаждется снова попасть на больничную койку...
   - Вы были в аварии? - спросила она участливо. - Поранились?
   - Да нет, я в психиатрической лежал...
   - Ой, остановите вот здесь, я как-то забылась...
   Где высадил это чудо, я забыл уже через минуту. Дверь Мишкиной новой квартиры открыла крыса его благоверная. В махровом халате, с полотенцем на голове, вся зареванная, пунцово вспухшая лицом... видимо, был скандал. Вперилась в меня безумным взглядом заплывших глаз с животной какой-то ненавистью.
   - Можно? - осведомился я галантным тоном. Она открыла рот, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Потом провела рукой у горла, и глаза ее, расширившись, сверкнули так, что мне стало не по себе.
   - Входи, - сказала сиплым, нехорошим басом.
   - Где Миша?
   Улыбнулась, застыв лицом. Качнула игриво бедрами. И, раздирая рот, закричала, вцепившись в меня:
   - Там, где и тебе желаю, гад поганый! На том свете! Говорила, не будет вам ничего... Деньги, иконы... Вот и кокнулся! - Она подбежала к буфету, выдернула ящик, грохнув его на ковер, выхватила оттуда розово-белый, карамельный ворох червонцев и, бросив себе под ноги, начала топтать их, дергаясь и всхлипывая в истерике. Халат ее расстегнулся, открыв нескладное, тощее тело... Дальше пошли какие-то кликушеские вопли о грехах и воздаянии за них, санкционированном свыше.
   Я отправился восвояси. Влезая в машину, увидел Мишкиного отца, сидевшего на лавочке во дворике и сосредоточенно жующего папиросу...
   На обратном пути, возле островка осколков, затормозил.
   Шоссе было пустым, и долго, сидя на корточках, я рассматривал щербатый от вкраплений бесчисленных камушков асфальт, заляпанный пятнами гудрона, масла и... крови.
   Гудящая пустота квартиры обрушилась на меня, повалив на пол. Я подтянулся, опершись локтем на скользко блестевший паркет, вонявший мастикой; увидел перед собой иконы, прислоненные к стене: искрошенные, задернутые пыльно-черной вуалью времени, другие - залитые свежим лаком недавней реставрации, лубочно-пестрые...
   Я шептал в каком-то психозе, длившемся, казалось, бесконечно:
   - Господи... господи... - Больше слов не находилось. Потом встал, отрезвленно припомнив назначенную на семь часов вечера встречу. Встречу надо было переиграть на более благополучный день.
   Голубой "Запорожец" стоял на обозначенном месте возле метро. Знакомая спортивная куртка, призывный взмах руки...
   - С собой? - сразу спросил парень.
   - Да... То есть... да, - рассеянно промямлил я, нащупывая в кармане имеющиеся шестьдесят долларов, и уже приготовился сесть в машину, чтобы дать пояснения, но сделать этого не сумел: сзади меня стиснули чьи-то уверенные руки, я инстинктивно рванулся, но навстречу мне шагнули из толпы люди в плащах, а возле "Запорожца" возникла неизвестно откуда выкатившая "Волга" со штырьком характерной антенны на крыше.
   Я был омертвело спокоен. Как в этот день, так и потом, на допросах.
   - Где вы взяли валюту?
   Валить на Михаила? Но тогда наверняка всплывало дело с угоном "Волги", мистером Кэмпбэллом, потерявшим бумажник с деньгами и документами, который был найден и возвращен мною благодаря имевшейся в бумажнике карточке с адресом отеля. Насчет двух тысяч зеленых - это шуточки, начальник.
   - Оказал услугу, - талдычил я, уставившись в сетчатый кружок микрофона, фиксирующего мои показания. - А он мне дал доллары...
   - А мы вам за эту услугу дадим срок, - сказал следователь, очень правильный такой человек. Майор.
   Дружки-приятели, как ожидалось, вмиг от меня отвернулись. С испугом и не раздумывая.
   - Буду ждать, - просто сказала Ирина на последнем свидании.
   ВЛАДИМИР КРОХИН
   Тесть с тещей, прихватив ребенка, направились наслаждаться красотами осенней природы на дачном участке, жена собиралась на дежурство, а я пребывал в ожидании той чарующей минуты, когда квартира опустеет окончательно. Жалко, всего лишь сутки свободы...
   - Ну, я пошла, - сказала жена, нанося последние косметические штрихи перед зеркалом в прихожей.
   - Очень долго уходишь, - съязвил я благожелательно.
   - Не терпится поскорее остаться одному? - Она захлопнула пудреницу.
   - Не скрываю, - заявил я юмористическим тоном.
   - Тогда и я не буду скрывать. Не хотела сегодня... - Она оглянулась на зеркало, будто испрашивая у отражения согласия на дальнейшее слово. - Есть новость, Володя. Я... встретила человека... Врач, вместе работаем... Нам с тобой придется расстаться. Ты должен быть рад, поскольку давно об этом мечтал, семья для тебя - обуза...
   Я всматривался в ее лицо, заново открывая его, как чужое, незнакомое, неузнаваемое даже...
   Она нервно усмехнулась, блеснув глазами и тут же опустив их, словно стыдясь и сожалея о своем признании, и было непонятно, чего она ждет от меня примирения, уговоров, прощения, упреков или же согласия? Да и сам я не знал, что ответить. В сумбуре мыслей остро, как лезвие сквозь вязкую толщу, прорезалась одна, обнажившая корни происходящего: в жене я видел что-то неизменно и безропотно принадлежащее мне, исключительно мне, и вдруг это "что-то", сознаваемое отстранение, бездумно, нашло в себе самостоятельную силу, взбунтовалось и покарало меня - самодовольного эгоиста.
   Я чувствовал, что все еще можно исправить, я пока лишь на рубеже выбора, и надо либо перешагнуть черту, либо остаться за ней. Желалось оставить все по-прежнему, простить, обвинив в случившемся только себя, но сделать это мешала обида - горчайшая, слезная, какой не знал никогда, потому как никогда и никто меня всерьез в общем-то не обижал...
   - Тогда... закончена мазурка, - сказал я тихо и ровно. - Собираю манатки. Счастья тебе, дорогая.
   Ничего не ответив, ушла.
   Некоторое время я смотрел на нее - пересекавшую двор, потом стал одеваться. Задерживаться здесь не имело более смысла.
   Шагнул из подъезда в осенний дождичек. Куда податься? К мачехе? Но что меня встретит там, кроме недовольства? Своя жизнь, возможно, ухажеры - бабе еще пятьдесят... И тут я - горемыка сирый. К Козлу? Пожалуй, единственный вариант. И если по логике, то как ни удивительно, а лучший мой друг - он. И посочувствует сердобольно, и утешит, и пригреет на неопределенный срок без каких-либо условий...
   А если - Марина? Если позвонить и грязно соврать, что ради нее порвал, бросил все и ничего не прошу, только знай это, как знай и то, что поступил так, ибо не в силах никому лгать, да и с кем я буду счастлив, кроме нее, и кто будет счастлив со мной?
   Идея омерзительна по сути, но заманчива дьявольски и будоражит настолько, что, задыхаясь от нетерпения, просто-таки вламываюсь в лунно-мерцающий полумрак красно-белой будки и лихорадочно накручиваю диск.
   Гудки, и, пока они звучат - зовуще и длинно, глупость становится осознанной, до вялой тоски очевидной, и мысли только о том, как пойду в гараж, каким путем добираться к Козлу, стоит ли покупать бутылку... Вот дурак! Неужели раньше нельзя было найти какую-нибудь пассию? Хоть скрылся бы временно - с уютом, завтраками и стираным бельем. Нет, задел - пуст, одни. физиологические контакты по пьянке... А может, прямо сейчас к жене, уговорить...
   -Алло?
   МАРИНА ОСИПОВА
   - ...хочу сообщить, что скоро ты будешь отцом семейства.
   Сказала, как вызов бросила, и замерла в ожидании угнетенной досады ответа.
   Обрадовался. И до того искренне, буйно, что я, дура, успевшая уже оскорбиться заранее и вообще бог весть к какому отпору готовая, разревелась от счастья, уткнувшись в него - сильного, доброго, родного, убаюканная его лаской, великодушием, поцелуями, чувствуя себя и женщиной и ребенком одновременно.
   Отвлекает сухой треск телефона.
   - Марина?
   Голос узнаю сразу и, узнав, стыну в тяжелой, как ртуть, ненависти.
   В трубке - глубокий, объемный фон, а значит, муж снял трубку второго телефона и, наверняка заинтересованный началом диалога, имеет желание выслушать его до конца.
   - Володя? - Злость беснуется во мне, как пламя в паровозной топке, но интонация безупречно ровна и учтива. - Послушайте, милый... - Я перехожу в октаву конфиденциальную, почти физически ощущая растущую от этого перепада тембра настороженность в соседней комнате, но понимаю, что должна говорить именно так, и что еще необходимо - это притворить дверь, дав ей тихохонько, воровски скрипнуть.
   Скрип удается: вкрадчивый, боязливый... Будто вижу, как Прищурились в надменной иронии глаза мужа...
   - Не знаю, в чем цель вашего звонка, - полушепчу я, - но, по-моему, вам было указано, что ни в общении с вами, ни в ваших ухаживаниях я не нуждаюсь, поскольку вы глубоко мне антипатичны - это раз; а далее - у меня есть муж, унижать которого я не желаю даже телефонными разговорами с поклонниками, вам подобными.
   Отповедь мою пресекают короткие гудки. Кладу трубку. Подступает обморочная тошнота, будто кофе перепила. И вместе с ней изнеможение какое-то. На душе гадко. Но и спокойно. Все позади, кажется. Кончилось приключение. И, надеюсь, благополучно. Господи, прости меня, грешную.
   В комнату входит муж. Зевая и выгибаясь в истоме спиной: дескать, вот я - безмятежен и прост.
   - Кто звонил? - спрашивает безразлично.
   - Да один дурак... - говорю в сердцах как бы. Он целует меня в висок, нежно водит по лицу кончиками пальцев - мозолистых от гитарных струн. Я прижимаюсь к нему...
   Счастлива я? И это ли счастье? Да, вероятно. Имеются, конечно, всякие занозистые нюансы, препятствующие его идеальному восприятию, но это все равно счастье, чью истинность мы сознаем только в утрате, в невозможности обращения к нему вновь. Его надо хранить. Бережно и .рачительно. Счастье - хрупкий предмет.
   ИГОРЬ ЕГОРОВ
   На службе я характеризовался положительно, просто - блаженный, шеф мой Спиридонович пришел на суд в орденах и сказал, что действия мои - страшная ошибка молодости, адвокат тоже разливался майским соловьем, но срок мне влепили. Дали с учетом того, что я хороший, по минимуму и в тот же день услали работать туда, где рельсы кончаются, дабы продолжать их в дальнейшие просторы.
   С возрастом мы ощущаем время по-разному. Словно из окна набирающего скорость поезда, где проплывает все быстрее и быстрее один день за другим, постепенно сливаясь в однообразие расплывчатого, ускользающего пейзажа. И казалось бы, набрал уже мой поезд ход, да вдруг затормозил и потянулся еле-еле, превратив срок отбывания в вечность, в эпоху тоски, отмеченную каждодневным пробуждением за час до гонга, когда выныриваешь из сна в вонючее тепло барака и, вцепившись зубами в подушку в беззвучном вое, плачешь в бессилии своем по себе самому.
   По субботам привозили фильмы, и хотя все бастовало: не ходи, не смотри, не пей глазами этот яд воли, похмелье будет тяжким, - все-таки шел. И Володькину комедию видел, где Марина... Смотрел одурев, сцепив пальцы и был как бы наедине с ней... А потом конус света от аппарата исчез, вобрав в себя крутившиеся в нем пылинки и табачный дым, и я, в толпе потных черных спецовок и стриженых затылков -одинокий, как первый человек в аду, - вывалился из клуба на вечернюю поверку. Сочиняя ей письмо. Я ей тысячу писем сочинил. Но ни одного не написал. Наверное, я ее слишком любил, чтобы беспокоить как-то. И еще. Часто выступал в памяти тот день, когда сидел я с ней и с Володькой в машине, и думалось: вот бы интересно, кабы сложить из нас троих одного человека, все лучшее в нас отобрав, каким бы он получился? Странная мыслишка, но есть в ней, по-моему, что-то, хотя что - сам не пойму. Но верю: не случайно свела нас тогда судьба в той машине - ворованной.
   Ну и был миг, когда сошел я на перрон знакомого вокзала и остановился: куда? К родителям, в вымученное тепло их приема со сквознячком недоверия? Нет. Прежних родителей уже не существовало, а к этим я возвращаться не жаждал.
   С вокзала поехал за город, эксгумировать сбережения. И приехал! Ни луга, ни дуба, а на месте заветного клада - котлован. И щит с надписью: "Строительство пансионата". Постоял, утопая в глинистой жиже у штабеля свеженького кирпича, глядя на бетонные сваи фундамента, зубьями скалившиеся со дна ямищи, выяснил, что отвал неделю как увезли, сбросив в реку, и двинул восвояси в город. Досада, естественно, была, но так чтобы очень об этой утрате я не жалел. Богу так, значит, угодно.
   Ирине сказал:
   - Больше таких разлук не бойся. - И верю в свои слова.
   А сейчас ночь, сижу на кухне, пью горький свежезаваренный чаек и думаю сквозь блаженную сонную одурь: куда? кем? зачем?
   Впереди еще много всякого, я вновь на перепутье, и все зависит от следующего шага. Сделать этот шаг надлежит осторожно, не оплошав в выборе пути, чтобы не оказаться в тупике. Вообще с жизнью шутки плохи, и быть с нею надо неизменно бдительным, точным во всем и ничего сверх положенного не предпринимающим. Жизнь карает безрассудных, неукрепившихся, идущих под парусами, поворачивающимися на любой ветер, и любит целеустремленных и благоразумных. Я это твердо уяснил: мир жесток.
   Иду в комнату, на ощупь ориентируясь в темноте, целую спящую жену, ложусь рядом - чист, сыт, в благости свободы и сознания, что жить еще долго, наверное.
   В общем, душе моей хорошо ровно настолько, насколько она еще умеет радоваться этой жизни.
   ВЛАДИМИР КРОХИН
   Завтра домой. Круиз закончен, и через день мир снова обретет привычные формы и обличья: знакомых стен квартиры, накатанных городских маршрутов, редакционных кабинетов... Но это - завтра. Завтра мир сузится, а сейчас он огромен непостижимо и чудовищно. Сейчас. Когда стою на выщербленной площадке стены Красного форта Агры и вижу измученными солнцем глазами бурую пустыню, глинистые, иссеченные трещинами берега желтой, окаменело застывшей в мареве реки и вдали - царящий в зное беломраморный купол Тадж-Махала, оцепленный караулом словно из кости точенных башенок. Сейчас, изнывая от жары, в мечтах о прохладе отеля и глотке ледяной воды, я суетно пытаюсь постичь необъятность мира и неисчислимость живущих в нем. Какие только просторы не открывались мне за этот месяц круиза, но мой путь в них как путь острия иглы по гигантской карте; какие только людские водовороты не были вокруг меня, да и есть: ведь за спиной, внизу - кишащий миллионной толкотней город, но что знает он обо мне, о судьбе моей, о болях моих, о мною сделанном? О том, что видится мне сутью едва ли не вселенской... Но здесь, сейчас, понимаю: мир непостижим для моей малости огромностью своей и раздробленностью человеческих судеб. Вечным одиночеством каждого. В нем, что ли, и смысл этого мира? Или смысл - в нас самих? Так, наверное. И может, потому он, заложенный во мне - хочу я того или нет, неуклонно приведет меня в знакомый мирок моего личного жития-бытия, где буду о чем-то заботиться, чему-то огорчаться, на что-то уповать и пытаться снова и снова открыть и понять этот смысл.