Молчанов Андрей. Перекресток для троих

   - Толкнул? - выдохнул он. - Есть?
   - Дает тыщу, - доложил я. - Пойдем... Ждет. Когда мы ввалились в номер, иконы уже как ветром сдуло, а на месте их лежала пачка серо-зеленых бумажек. Мистер Кэмпбэлл опять ломал себе пальцы.
   - Мы согласны, - сказал я, сгребая "капусту" и усаживаясь наконец в желанное кресло. - Все олл райт.
   - Я имей разговор, - шепотом откликнулся Кэмпбэлл, пожал Мишке руку и полез в холодильник, вытащив оттуда бутыль виски, две банки с ананасовым соком, сыр и консервы. - У нас есть бизнес. Вы можешь зарабатывай, я можешь тоже. -Я знай коллекционер в Англия и Америка, очень богатая люди... - Виски он разлил в казенные гостиничные рюмашки. - Я оставляй телефон свой дрюг... Вы - звонить и приезжай, он - отдавать деньги. Он честный человек, вы не надо дрожать от страха...
   - Только с политикой мы не связываемся, - строго сказал Мишка и насупился. - Вы нас не впутывайте!
   - Какой политик! - воскликнул Кэмпбэлл. - Я математик! Я бедный человек! Я тоже нужно деньги...
   - Ну выпьем, - сказал Мишка мрачно. Он думал.
   - Но доставать икона до восемнадцать век! - сказал Кэмпбэлл, записывая на клочке бумажки номер телефона. - Древний вещь. Плохой не надо мазня.
   - Ясно. - Мишка, сопя, до краев наполнил рюмки. - Ежу понятно, сделаем. Все путем...
   - Это есть опасность! - откликнулся Кэмпбэлл и ловко опрокинул рюмашку. Лысина его покраснела, очки сползли на нос. - Я тоже дрожать от страха. Если поймай, меня сюда не пускают потом. Я изучай топология. У вас колоссальный ученый. Но меня поймай и не приглашает никто. Вы не воровай икона! Я говорил с человек, и он знает: надо покупать у старуха и дедушка в деревня. За рубель. Или очень хорошо - водка. Мне в деревня нельзя. Виза. - Он помедлил. - Я бедный человек, - повторил заученно. - Моя мама в госпиталь, и нет страховка. И я имей девушка, но нет дом.
   - Такая же история... - подтвердил Мишка с грустью. - Жить негде. С родителями - сам понимаешь...
   Кэмпбэлл его не слушал.
   - У вас дешевый квартира, - говорил он, покачиваясь корпусом. - У нас дорогой дома. Моя девушка иметь родители... Это есть кошмар! Нет дом - нет ее. Надо пятьдесят тысяча долларз... - Он полез в бумажник, извлек фотографию какой-то особы и дал нам оценить ее лик. Затем вновь выпил, и в голубых глазах его появилась ангельская мечтательность и просветленность. - У меня есть долг! Сто двенадцать тысяча долларз! Это есть кошмар! Если не отдать - тюрьма. Но моя мама болеть. Я делаю еще долг...
   Я соболезнующе кивал, уминая анчоусы. Под виски они идут паршиво словно одеколон с селедкой.
   - Если вас... - Мишка взял себя за шиворот, - то вы нас не знаете! А если нас... мы не знаем вас.
   - Мы есть джентльмен! - выпятил впалую грудь Кэмпбэлл. - Очевидная поведение. - И, поразмыслив, добавил: - Большая опасность! Пойматься нельзя. Но это - жизнь!
   - У-у-у, еще какая! - подтвердил Мишка. - Еще та!
   - А вы, - Кэмпбэлл обернулся ко мне, - какая профессия? Художник?
   Я помедлил, закуривая... Ответил так:
   - Занимаюсь вопросами... парапсихологии, - заметив, как Мишка, информированный о моих телепатических фокусах, настороженно и даже, как показалось, неодобрительно прищурился.
   Кэмпбэлл уставился на меня, как на придурка. Впрочем, благожелательно улыбаясь. Зубы у него были белые и ровные, как клавиши у рояля.
   - Но это... фантазия! - заявил он таким тоном, будто бы убеждал меня, сам между тем сомневаясь.
   - Хотите спор? - изящно стряхнув пепел, пошел я в атаку. - Ну вот телепатия, верите?
   - На... дистанция? - уточнил он, помахав, как веером, растопыренными пальцами у лба. - Мысль?
   - Да! - Я кружил глазами по комнате, словно отыскивая некий необходимый предмет. Затем, озарив лицо рождением идеи, полез в "президент" и вытащил колоду карт, которую с недавнего времени в ожидании подходящего случая постоянно таскал с собой.
   Михаил взирал на мои манипуляции отчужденно.
   Я втолковал математику суть: друг-телепат, вытаскивай карту, звони, получай ответ. На кон, после краткого торга, была выставлена сотня рублей номинал, оговоренный с Олегом.
   Кэмпбэлл с пристрастием изучил колоду. Вытащил карту: десятку треф. Одной рукой прикрыв телефонный диск, другой я набрал номер и передал трубку специалисту по точным наукам.
   - Дмитрия Теодоровича, - подсказал я Кэмпбэллу, примечая, что лоб первой моей жертвы несколько взопрел от волнения.
   С акцентом, но довольно четко он произнес имя-отчество-код. И растерянно передал трубку мне. Сказал:
   - Неправильно номер - Олег, вероятно, не врубившись попервоначалу, ответил, что не туда, дескать, попали. Я перехватил трубку, повторил ласково:
   - Дмитрий Теодорович?
   Послышалось далекое сопение и вслед за ним - какое-то предсмертное бормотание. Я с трудом разобрал:
   - Н-не туда же, г-говорю... - И дали отбой.
   Судя по всему, изрядная часть гонорара за реставрацию иконок уже перешла через магазин в государственные финансовые фонды.
   - Ну чего там? - спросил Мишка недовольно, но с любопытством.
   На английском разговаривает, - опуская трубку, сказал я. - В дупель! - И тут же пояснил спасенной случаем жертве: - Забыл номер, извиняюсь...
   - Фантазия, - откликнулся Кэмпбэлл. - Это модно. У нас тоже. - И уселся на батарею, задумавшись.
   - Пошли мы, что ли? - предложил я, здорово сконфуженный своим провалом. Михаил закивал - пора.
   - О! - Кэмпбэлл соскочил с батареи, вытер ладонь о зад и протянул ее мне. - Вы имей телефон... Надо много икона, крест медный...
   - Все будет, - сказал Мишка. - В лучшем виде. - По-куриному дергая шеей, он заглатывал остатки сыра. Сыр был липкий, и несло от него какой-то тухлятиной - видимо, дорогой сорт.
   - Я приезжай в Москву на конференция, когда весна, - говорил Кэмпбэлл. Но у меня долг... Это тюрьма! Вы звонить и приносить доска. Очень точный договор только. Я прошу...
   - О'кей, - сказал я. - Не дрожать от страха.
   ... - Как ты... чуть на сотенку-то не накололся, - позлорадствовал Михаил на улице. - Нашел место тоже! Парапсихолог хренов! Ты одно дело с другим не путай, понял?
   - Чего он... лысеет-то? - смущенно кашлянул я, сознавая правоту товарища. - Молодой вроде...
   - От ума, старик. Ученый.
   - От какого еще ума? Что, у него мысли так череп распирают, что аж волосья выскакивают?
   - Это ты у него спроси, - отрезал Михаил, с интересом рассматривая доллары. - Ну как? Будем звонить тому хмырю? А? Надо же выручать человека из беды... Мамашка у него в больнице, жениться надумал, а тут еще тюряга светит... Или врет? Хотя, знаешь, чего ему врать? Он дохлый такой, на студента похож. Что оттуда - ни в жизнь не скажешь! А за нами не следят? - Он обернулся.
   - Кому ты нужен, - сказал я. - Христопродавец...
   ВЛАДИМИР КРОХИН
   В субботу утром, закупив две бутылки проклятой и тайно похитив из тещиных припасов банку маринованных огурцов, отправляюсь в гараж. Наблюдать за ремонтом машины. Гараж - это благо, тем более кооперативный, поскольку уж если на данной территории кое-кто убедил кое-кого поставить в генплане города крест, то теперь снесен кооператив может быть только путем прямого ядерного попадания. Так что в смысле стабильности кооперативный гараж в нашем бушующем мире - одна из твердынь и истинных ценностей.
   Не знаю, что представляют собой иные товарищества, но наше автолюбительское сообщество являет собой довольно-таки специфический коллектив, обозначенный нашим участковым как банда. В местных властных структурах кооператив также характеризуется автопритоном с контингентом, олицетворяющим социальное зло во всех ипостасях и на всех поприщах. Народ разный: врачи, работники мясокомбината и культуры, из ГАИ, конечно, из торговли - обычной и внешней, один журналист - это я, агент Госстраха Игорек - двойной мой сосед по дому и гаражу; еще всякие. Боевой коллектив. Все теснейше связаны между собой коммерческой взаимовыручкой по житейским вопросам и взаимонадувательством по проблемам, касающимся автомобилей: перепродажей друг другу запчастей, красок и, главное, по ремонту машин. По данному направлению в кооперативе действует целый клан, составляющий треть, подозреваю, пайщиков.
   После рабочего дня в ведомствах и учреждениях, а частенько и во время этого дня Многие трудятся в личных гаражиках согласно своей второй неофициальной специализации. Существуют у нас жестянщики с наборами всех существующих на свете молотков и выколоток; сварщики, чьи боксы ломятся от баллонов с кислородом и ацетиленом, маляры, мотористы; один сотрудник ведомства внешней торговли владеет стендом-компьютером, выверяя на нем сход-развал колес, и от соседней госорганизации в гараж его проведен телефон для оперативной связи с клиентами. Имеется у него, как, впрочем, и у многих, пристроечка типа "комнаты отдыха" с телевизором, сервантом и кушеткой, где, поговаривают, он принимает гостей - женского в основном пола. Свои машины половина пайщиков держат на улице, предназначая гараж как средство производства для автомобилей клиентов. Дай разрешение на частные автосервисы - и эта система рассыплется по всему городу, обеспечивая нужды граждан, но, покуда закон того не позволяет, подпольное предпринимательство концентрируется под крышей и личиной дозволенного товарищества. Правда, неделю назад у нас побывала какая-то фискальная комиссия, и кое-кто, по-моему, крупно влип, ибо в кооперативе обнаружили несколько угнанных машин и кучу краденого имущества с объектов народного хозяйства. Три гаража, по крайней мере, опечатали. И где сервант и телефон - там тоже крик стоял. Короче, накрыли малину. Но да толку! Комиссия явление редкое, а малина - это тенденция... Неукротимое движение общественного сознания. К дополнительным дензнакам. И хрен его какая комиссия остановит. В фельетонах, которые я по долгу службы редактирую, это обозначается рвачеством и мздоимством, стремлением жить, чтобы есть, а не наоборот, как того требуют высокие духовные принципы коммунизма, но я-то знаю, кто эти фельетоны пишет... Представители того же племени пожирателей. Отъявленные представители, я бы сказал. К ним, увы, отношусь и я, хотя пытаюсь трепыхаться, как попавший в силки воробушек. Игорь Егоров, к которому я сейчас направляюсь, - также наш собрат, и деньги для него - свет и истина, хотя юмор, ум, еще не увядшая способность чистосердечно оказать помощь - привлекают. Но чем кончит он? Сейчас жизнь проста: сшибает левые рубли в Госстрахе по будням, а в выходные те же рублики нарабатывает в смотровой яме гаража благодаря побочной квалификации специалиста по ходовой части. А что дальше? Но чем, собственно, лучше я? Специфика халтуры поизящнее? А потом, ведь иду я сейчас к нему на поклон и, конечно же, возрадуюсь, когда закончит он ремонт моей колымаги; возрадуюсь как невероятной удаче...
   Странная штука - автомобиль... Сродни наркотику. И культ его непоколебим, ибо привязанность тут едва ли не органическая... Что означает наша кооперативная суета для тех, кто в нее вовлечен? По сути - удовлетворение духовных, пусть и нелепо, потребностей... С одновременным извлечением материальной выгоды. Идеальный вариант! И я тоже - сознательно и обреченно приношу себя в жертву идолу на колесах, ставшему неотъемлемой частью моего бытия, и отними его - образуется брешь, которую неизвестно чем и заполнить... Дожил! Теперь - о врачевании идола. Сосед мой вызвался устранить повреждения кузова на пару с неким Эдиком, личностью откровенно темной, даже наши ястребы-ремонтники якшаться с ним опасались и хныкали, что жулик, обдирала и сачок. Игорь, впрочем, малый резкий, отважный и в тандеме с этим гангстером от автомобиля главенствовал.
   Подхожу к своему боксу. "Жигуль" мой мерзнет на улице, а т" гараже стоит "Волга" старого образца. Под "Волгой" горит свет, звякают ключи.
   Со стула поднимается Эдик, человек атлетического сложения. Лицо его светится радостью встречи, и мне протягивается грязная лапа с дешевым перстнем. Я с омерзением в душе и с ответной радостью на лице пожимаю лапу. Даже спрашиваю: как, мол, жизнь?
   - Выпьешь - станет легче, - уклончиво отвечает Эдуард, и я, понимая намек, вытаскиваю из сумки проклятую и огурцы.
   - Это я... уважаю! - говорит Эдик. - Это - начало! Тут вот халтурец подвернулся, - как бы извиняется он за "Волгу". - Дел еще на минуту. А дальше я ваш слуга.
   "А слуга всегда лукав с господином", - думаю я, но замалчиваю эту мысль.
   Из ямы вылезает Игорь. Комбинезон, припорошенное мелкой крупой грязи лицо, на шее, на цепочке, - серебряный доллар. Вместо нательного креста, что ли?
   - Лакать потом будешь, - говорит он напарнику. - "Волгу" выгоняй, "жигуль" ставь. Крышку багажника сменил? Резак наладил?
   - Крышку багажника! - возмущается Эдик, с урчанием залезая в "Волгу". Резак! Я же не могу работать как в мультфильме! Я за шпаклевкой ходил! Воще... горбатюсь как ишак! Хотя чего ишак? Хозяина довез - и стой, домкраться.
   "Волга" и мой "жигуль" меняются местами. Игорь моет руки в алюминиевой плошке с соляркой. Эдуард прилаживает к шлангам горелку. Я накрываю газеткой пыльную покрышку, прислоненную к стене, сажусь на нее и приступаю к роли наблюдателя-белоручки.
   Начинается работа. Стук, звон - и смятое крыло мало-помалу обретает надлежащую форму. Эдик прикручивает новую крышку багажника, косясь на бутылки. Наполненные, они его раздражают. Но командир суров. Я сижу скучая. Думаю о Марине. Последнее время я очень много о ней думаю. Вспоминаю, как отвез ее в театр, как целовал в машине, в сотый раз краснея за себя: ну наглец, ну дурак нетерпеливый! А... может, и ничего, что так вышло? Может, рассмотреть это дело юмористически? Что за напасть! Я, кажется, втрескался в нее. Глупость, естественно. У нее муж, насколько знаю - не первый, сексуальной озабоченности в ней не замечаю, и наверняка она из тех, кто понимает, что счастье женщины не в авантюрных увлечениях, а в семье, в заботе о ней и в ее упрочении. Интересно, развелся бы я с женой ради нее? Да. Конечно.
   - Ну вот, крыло есть, - говорит Игорек. - Шпаклевочки, и все дела. Теперь - панель...
   У ворот гаража Эдик ведет торг с хозяином "Волги".
   - Полтинничек, мужик, полтинничек, - доносится его развязный бас. - Ты чего? Амортизатор заменили, так? Потом трапецию, так?
   Позвонить ей? Допустим, имею право. Дальше? Куда-то пригласить? Куда? В театр? Как же, оригинальное приглашение... В кино? Еще чище! Погулять? Минус двадцать восемь. Ресторан? Пошло, да и денег нет. Домой? С семьей, мол, не желаешь познакомиться? С тещей, там... К Козлу? Бред. В этом прокуренном и убогом логове я сам если и бываю, то после крупных огорчений или диких поддач, когда депрессия и на все наплевать.
   - Ну чего, может... полечимся, мужики? - осторожно предлагает Эдик, шпаклюя крыло.
   - Только если с закуской, - соглашается Игорь. - А то развезет. Родители в санаторий укатили, жратвы уже два дня нет...
   Эдик достает хлеб, лук, колбасу, вскрывает банку с огурцами, ставит рядом с бутылкой стакан и две фаянсовые кружки.
   - Только не из кружки, - заявляю я и отбираю у Эдика стакан. - Не могу из чайной посуды.
   - Аристократ, - уныло роняет Игорь.
   Мы пьем ледяную, с мороза безвкусную, как дистиллят, водку.
   - Я вот когда на Дальнем Востоке... - рыгая и морщась, говорит Эдик, мы там спирт из плафонов киряли - посуды не было. Матовые такие плафоны... Ну лампочки где. Чего кружки, плафон! Ого! Литр. Не, два с полтиной. Тара. Да... Спирт теплый - реакция с водой... Песчинки на дне, фуфель какой-то... С души воротит! - И его передернуло от воспоминаний.
   Нас с Игорьком тоже как током хватило. В это время в гараж вошел хозяин "Волги" - улыбчивый толстячок пенсионного возраста с удивленным выражением лица.
   - Рекламация, - смачно плюнув, сказал Эдуард. - Ну, чего не нравится?
   - Вы знаете, - поведал толстячок, смущаясь, - что-то у меня стуки какие-то, забыл вам сказать... Внизу.
   - Понятно - не наверху, - сказал Эдик лениво. - Не под облаками. Отдельная работа...
   - Конечно. Я заплачу!
   Эдуард мигом исчез. Толстячок присоединился к нам, рассказав страшно тупой анекдот. Юмор мы с Игорем восприняли холодно, но он смеялся за всех долго и всхлипывая.
   Вернулся Эдуард, обозрел компанию бесшабашными своими глазами.
   - Смеяться, право, не грешно, - выразился он в сторону толстячка, - но тут уместнее минута скорбного молчания... - И захохотал от собственного остроумия. Продолжил: - Крестовины у тебя накрылись, кореш.
   - Но их месяц назад... меняли! - изумился клиент.
   - Значит, так меняли, - степенно заметил Эдуард. - Такие мастера. Знать надо, кому доверяешься. Нет чтобы подъехать к Эдику и горя не ведать, нет шатаешься по ханыгам и имеешь не кардан, а туфту! - И он хлопнул обескураженного собеседника по животу, издавшему звук спелого арбуза. - Гони тачку через бокс, на яму. К нему, - он вытянул подбородок, указывая на Игоря. И готовь четвертной.
   Когда серьезно озабоченный толстячок удалился, он, возбужденно блестя зрачками, зашептал Игорю:
   - Крестовины у него - колоссален-великолепен. Шлицы бьют. Пяток гвоздиков вгоню между ними, и все дела. Походит! Тот пожал плечами, возвращаясь к ремонту моего автомобиля. Мне стал остро неприятен Эдуард. Вообще захотелось вырваться отсюда. И то ли под влиянием алкоголя - стало жизненно необходимо встретиться с Мариной. Сегодня же.
   - Эй, мастер, - сказал я Игорю. - Дай ключ от квартиры. Надо - позарез. Ты ведь тут целый день возиться будешь?
   - Чего ж ты раньше-то? - с пониманием отозвался он. - Бери. Ничего девочка?
   - Лучше не бывает.
   - Любовь как рыбалка, - изрек он, передавая мне брелок с ключом. Клюнуло - тяни рыбку. Не клюнуло - сматывай удочки.
   Вскоре, как вор шмыгнув в подъезд, я поднялся на свой этаж и, оглядываясь на дверь родной квартиры, отпер дверь квартиры соседа. Набрал номер ее телефона, оглядывая интерьер; портреты родителей Игоря на стене пришла мысль временно убрать...
   Падший я тип... Но с претензиями, сволочь.
   Ее голос.
   - Марина?
   Весь подбираюсь. Нервы - перетянутые струны. Аж звон под темечком. Сжимаю трубку, как рукоятку ножа перед дракой, в горле - одышка, а голос спокойный, ровный, насмешливый, не мой голос: нахожусь, мол, дома, в скуке беспечного выходного дня, болею - давление, мечтаю увидеться, но удобно ли выступить с приглашением посетить такого ординарного, почти безвестного, этакую знаменитую, осиянную славы лучами, признанную широкими массами трудящихся и бездельников... Не верю барабанным перепонкам своим: придет через час! Ну... дела!
   Лицо горит. Противно лихорадит. И давление наверняка подскочило - тут, выходит, я не соврал. Иду на кухню. Так, чай есть, конфеты... Уже кое-что. Вспоминаю Эдика. Провожу некоторые параллели между собой и этим мазуриком. Чем в принципе я лучше его? Тем, что он равнодушно последователен в своей лжи, а я кувыркаюсь в сомнениях? Рождается определение:
   "Я - личность Сомневающаяся, а значит - прогрессивная". Отчетливо представляю, как эта фраза ляжет на бумагу: "сомневающаяся" - с большой буквы, "прогрессивная" - с малой...
   Усмехаюсь, но тут же цепенею лицом - на лестничной площадке подозрительно знакомые голоса... Приникаю к дверному глазку.
   В мутной, сплющенной сфере вижу жену и тещу в шубах и с сумками видимо, собрались в магазин. Жена смотрит в мою сторону, и я, невольно приседая, ныряю прочь от глазка. Котяра пакостный. Аферист.
   От кого-то слышал, что душа художника или светла, или порочна. Среднего не дано. Моя душа... подловата. Ну да я и не художник. Молодой циничный журналист, в часы досуга упражняющийся в рифмах. А что от такого ждать?
   Плохо живу! Плохо.
   МАРИНА ОСИПОВА
   Безлюдье промерзшей в ночи улицы. Грязные сугробы, вспучившиеся над тротуарами, неровные пятна асфальтовых прогалин... Мертвый проспект, погасшие скворечники светофоров. На далеком, заслоненном неясными очертаниями зданий горизонте - фотографические вспышки зарниц. Пустыня города, забывшаяся в чутком, коротком сне.
   Сижу на темной кухне, смотрю в окно. Пустота. Во всем. Ни мыслей, ни чувств. Память - зрение, обращенное в прошлое, - выхватывает фрагменты безумной, постыдной хроники: стандартная квартирка, темно-зеленые обои с рисунком в стиле ампир - вазоны и гербовые лилии; горка с сервизом поставленные на попа тарелочки с изображениями пасторальных пейзажей и полнотелых дам в туниках; укрытая классическим клетчатым пледом тахта, стол, чайник на лиловой кафельной подставке; серый сморщенный зефир в обколотой обеденной тарелке; его глаза - хищные, притягивающие блеском желания; рука сухая, крепкая; чистый голубой манжет рубашки, твердо выскользнувший из-под свитера; губы, роняющие пустоту никчемных слов...
   Дура, дура и еще раз дура! Зачем пошла к нему? Что, думала - попьем чайку, побеседуем чинно на темы искусства, быта и, обменявшись мнениями и впечатлениями о жизни как таковой, расстанемся? Впрочем, довольно просто сказать: "Ну и дура же я!" - но трудно заставить себя поверить в то, что это действительно так. И все же - дура! Понимала ведь, что совершается глупость, и глупость свершилась! Наваждение какое-то. Позор. Шлюха! И чего только надо тебе, чего не хватает? Муж плох? В обиде на него? Нет. Тяга к острым ощущениям? Не страдаю. Внезапная страсть к автору сценария? Белиберда. Симпатичный парень, ну и что? Хотя сейчас мне этот симпатичный остро отвратителен, но пенять на него - все равно как пьянице на водку. А может, просто оступилась? Шла и оступилась. И теперь забыть. Не было. Ну а если и было, то оплошность, ошибка, пусть серьезная, однако больше не повторю ее.
   Утешилась, да? Оправдалась? Все мы ищем оправдания своих падений, отсюда, наверное, столько заумных теорий о добре-зле и цинизма. Ну а что делать? Раскаяться перед мужем? Раскаялась, положим. Кому стало легче? Мне? Ему?
   Итак, согрешила. Боже, прости меня - такую-рассякую. Нет, на бога уповать нечего. Да и о чем молить его? Чтобы в самом деле простил? Но надо верить в него, бога. Вспоминать мы его вспоминаем, когда затруднительно или совестно, а относимся к его существованию как к существованию воздуха, которым дышим, - бездумно, как к непреложной данности, а не как к высочайшему дару, которым с лихвой наделен каждый.
   Итак, все ясно. Живи в ладу со своей ложью, руководствуясь выверенной истиной "Никто не без греха", и надейся на время - это лучший сеятель былья и идеальный адвокат между тобой и совестью, все сглаживающий, утрясающий и со всем примиряющий. А если и вспомнится ненароком грязь дня сегодняшнего, то отсеки, как острым лезвием, эти воспоминания - мыслишкой: дескать, измен на свете больше, чем было людей, - это раз; а затем муж, он тоже ведь... кто знает? Это два.
   Пустота. Во всем. Пора спать. Утро вечера... И представляю утро, пробуждение свое. Представляю то первое, о чем подумаю со стыдом, с тоской, с ненавистью... нет, не к себе. К подлому соблазнителю Вове, к судьбе-злодейке конечно, она виновата!..
   Завтра утреннего скандала с мужем не будет, точно. Напакостившие и сознающие, что напакостили, угнетены этой своей сознательностью.
   Различаю в темноте белое пятно раковины с крючком склоненного над ней крана. Посуда, кстати, вымыта. Вся. Полностью.
   ИГОРЬ ЕГОРОВ
   Сижу в полуподвале конторы, курю, рассеянно поглядывая на своего нового инспектора Ирочку, склонившуюся над кипами справок и отчетов. Прелестная девочка: двадцати годков от роду, блондиночка с милой, еще по-детски свежей мордашкой, глазки такие томно-карие, но смышленые, а сложена - конец света! Так и подмывает чмокнуть ее в губки да и совратить при случае, но, к сожалению, не до того. Дел - миллион. Нескончаемые авторемонты, клиенты-взяточники, вороха страховых бумаг... Далее - воспитание моего вечно пьяного буддиста - в карауле стоять над ним приходится, чтобы только делом занимался, а результат - всего три отреставрированные иконы за месяц! Затем квартирный вопрос. Пробиваю через председателя, разбившего свой тарантас, кооператив в доме МИДа. Во имя таких вот Ирочек и независимой жизни в целом. Машину свою председатель-дипломат калечит регулярно, так что вопрос теоретически решен. Дело за деньгами. А с ними туго. Все, что успел заработать, - четыре тысячи, но, если принять во внимание, что час назад звонил папаня, сообщив, что завтра предстоит выкупать "Волгу", я - нищий человек. Звонил также Эдик, отныне - моя правая рука в делах ремонтных, сказал радостное: директор универмага, входящий в правление нашего гаражного кооператива, въехал спьяну на своем "Кадиллаке" в асфальтовый каток, и аванс за восстановление машины в размере трех тысяч нам уплачен. Это хорошо. Несколько не ко времени, правда. Сейчас основное - продать "Победу". Иначе прощай "Волга".
   Смотрю на часы. Вот-вот в контору должны прибыть оперативно отозванные от дел Эдик с Михаилом, после чего мы отправляемся на авторынок. Этих тигров я призвал на арену своих действий как защиту от возможных агрессий со стороны покупателя. На авторынке как в зоопарке. Каждая машина - клетка, а в клетке хищники.
   Итак, пора к шефу. Отпрашиваться. Мну сигарету в пепельнице, подмигиваю Ирочке - дружелюбно так, без тени пошлого намека, и следую к начальству Никите Спиридоновичу. По пути заглядываю в овал зеркала, укрепленного на боковой стенке конторского шкафа с папками. Ничего малый. И одет, и причесан, и черты лица правильные, только щеки запали от забот и глаза вот у меня некрасивые: злые, острые, неприятные, будто чужие; вчера Ирочка ни с того ни с сего брякнула, что волчьи. Ей виднее. Я на нее действительно волком смотрю. Впрочем, с Ирочкой - несерьезно. Куда больше занимает меня Марина Осипова. И мысли моих редких свободных минут - о ней. Редких... Но, думаю, любые бы дела отложил - и важные, и срочные, и на что бы только готов не был, если б увидеться... Но каким образом?