Страница:
Вообще-то все эти явления не могли с полным правом считаться негативными, потому как каждый из пострадавших в отдельности, да и все они вместе вызывали чувство неприязни, а то и омерзения у значительной части населения тамошнего мира. С другой стороны, события, какие бы они ни были, должны развиваться естественным путем и никак иначе. Ну не положено ржавому бердышу пробивать полуметровое бетонное перекрытие и вдребезги разносить кафедру перед носом потомственного экономиста. Не должны старые татарские стрелы гоняться за президентскими «Кадиллаками», не «Стингер» же эта железяка, и не «Игла», и вообще, никакое не чудо техники. А уж каменному топору и вовсе место в краеведческом музее провинциального городка, и не на витрине, а где-нибудь в запаснике, среди прочего хлама, не интересного никому, кроме местных свихнутых краеведов-энтузиастов.
Однако, однако…
Все это опять же рассказал мне герой Костя, постаравшись, как он выразился, «объяснить все в доступных мне понятиях». Я понял намек насчет того, что крыша у меня и так слабая, и он, Костя, будучи героем высокогуманным, от некоторых подробностей меня бережет и поэтому всего не рассказывает. Еще тронусь, так сказать, в путь без него и не туда, куда нужно. Поэтому от лишней информации меня следовало беречь. И он берег. Спасибо ему, родному.
Так вот именно к истокам этих явлений и лежала дорога героя Кости, скромного труженика по поддержанию естественного мирового порядка.
И я эту дорогу сыграл. То есть не всю, а только главную часть. Остальное, господа, – ножками, ножками…
Так что дорога между мирами кончилась, и началась самая обычная дорога.
На эту дорогу и доставил его я, бард, играющий разные дороги, с помощью странной остроухой женщины по имени Люта.
Дорога оказалась, прямо скажем, так себе. Здесь стояла весна, уже почти бесснежная, но неуютная и сырая, словно бы вечно простуженная, как сама российская глубинка. Конец марта или начало апреля. Мокрое асфальтовое покрытие, изъязвленное выбоинами, словно после артиллерийского обстрела, плавно переходило в мост, брезгливо, словно кот, выгнувшийся над темной, разбухшей перед половодьем речкой. За мостом виднелись какие-то низкие неопрятные полуразвалившиеся строения. Сбоку от них на речной круче торчала внушительного вида церковь из красного кирпича, увенчанная сверкающими, как зубы уголовника, куполами, явно сработанными на местном оборонном заводе. Что-то в этой церкви было не так, только в липкой слепой мороси это «не так» было неразличимо, разве что чуточку царапнуло сетчатку глаза, да еще на душе стало неспокойно. А так – паршивенькая была местность, на мой взгляд. И, что характерно, до боли знакомая. Наверное, все провинциальные города средней полосы России и всех ее подобий похожи друг на друга, как похожи рахитичные дети из бедных семей.
Но что самое странное, на этой дороге стояли трое – я, Костя и Люта. Как я наивно полагал, бард только играет дорогу, но не идет по ней, а если и идет, то в какое-нибудь расчудесное и приятное во всех отношениях место. Ну, знаете, рыцари там, ведьмаки, дармовое пиво и сговорчивые красотки. Герой работает, а бард поджидает его в корчме. Признаться, я был очень даже разочарован. В конце концов, чертовски обидно, когда тебя поманили чем-нибудь этаким, разноцветным и удивительным, а потом подсунули совершенно такую же, осточертевшую реальность, исшарканную твоими же шагами или шагами тебе подобных, что совершенно безразлично, до дыр на асфальте. Мне не сюда, ребята. Мне отсюда…
Оказывается, играя дорогу, я совершенно забыл про кофр, и теперь моя гитара была совершенно беззащитной перед этой гнилой моросью, а кофр остался там, в квартире. Вот ведь досада!
Я снял куртку и бережно укутал гитару – начал накрапывать дождик, мелкая водяная пыль матово ложилась на полированную деку. Я был обижен, как провинциальная девушка, которой обещали голливудскую карьеру, а в результате отправили в дешевый турецкий кабак развлекать клиентов.
– Пойдем, бард, – Люта потянула меня в сторону городка, – пойдем, нам туда.
Морось серебристой пылью оседала на ее легком хитоне, или как там называлось ее платьице, кое-где ткань уже намокла и прилипла к телу. Мне стало неловко, и я, вздохнув, принялся разворачивать гитару, чтобы отдать куртку Лютне, и от этого меня снова разобрала досада. В конце концов, гитары всегда относились ко мне намного лучше, чем женщины…
Однако, к моему стыду и облегчению, герой Костя опередил меня. Матадорским жестом он сорвал с могучих плеч пижонский клетчатый пиджак и бережно накинул его девушке на плечи. «Ну вот и ладно», – подумал я, вытер водяную пыль с деки носовым платком и снова тщательно укутал инструмент, обмотав получившуюся куклу рукавами той же куртки и завязав их узлом.
К моему удивлению, под пиджаком у Кости не оказалось никакой наплечной кобуры – ничего похожего на оружие. Поймав мой удивленный взгляд, Костя пояснил:
– Герой должен сам отыскать оружие. На месте, так сказать. Таковы правила.
После чего отпустил узел своего шикарного галстука и решительно зашагал в сторону городка.
Мне показалось, что он опять чего-то не договаривает. Уж больно веско он это сказал, уж очень решительно шагал вперед. А всякое «чересчур», как известно, предполагает, как бы это сказать, ага… недовложение качества.
Костин пиджак доходил Люте почти до колен, в нем она стала похоже на музыкальную клоунессу из тех, что прикидываются стареющими раздолбаями-тромбонистами, чтобы в конце номера одним стремительным и неуловимым движением скинуть мешковатую одежду и предстать перед публикой во всем блеске цирковой красоты и женственности. И чтобы сдавленное «Ах», вырвавшееся их мужских глоток, утонуло в аплодисментах. Только на этот раз мне, уже не как зрителю, а как участнику клоунады, довелось наблюдать обратный процесс. А стало быть, не стоило аплодировать и ахать.
Герой Костя, похоже, не сомневался или делал вид, что нам именно туда, потому что уверенно и целеустремленно, как паровоз, двигался по мосту, стремясь, наверное, как можно скорее открыть новую страницу своей героической биографии. От него, по-моему, даже паром пыхало.
Такая решительность здорово отдавала комсомольским задором, который я и в молодости на дух не переносил, поэтому я остановился. Герой прошагал несколько шагов, потом вернулся и с удивлением уставился на меня. Но решительные взгляды и сурово нахмуренные брови на меня давно уже не действуют. Равно как и женское презрение.
– Устал? – участливо спросил Костя. – Ничего, скоро будем на месте.
– Вы что, ребята, совсем того?.. – взвыл я в ответ. – Это же Россия, понимаете, я ее не нюхом даже, а позвоночником чую и яйцами тоже. Здесь нет и не может быть ничего чудесного. И ради этого убожества вы вытащили меня из «Сквозняка?».
– Ты же сам наиграл нам дорогу, – невозмутимо сказал Костя. – Барды твоего уровня не ошибаются.
– Стало быть, это ты ошибся, орясина героическая. Папу твоего, кстати, не Павлом Корчагиным звали? – Я уже не сдерживался. – Сейчас я пойду на вокзал, здесь, конечно же, есть вокзал, и на перекладных отправлюсь домой. Денег у меня нет, ничего, доберусь и так, не впервой.
– Заткнись. – Костя впервые заговорил со мной грубо. – Заткнись и топай дальше. Вместе со всеми. Понял?
– Не переживай так, бард, – Люта успокаивающе тронула меня за локоть, – дорога не обязательно ведет в приятные места, но всегда приводит туда, куда ты должен попасть.
– Это вот его дорога! – Я ткнул пальцем в облепленного дурацкой розовой рубашкой героя Костю, – а не моя, вот пусть он по ней и шагает, покуда копыта не отвалятся. А мне, извините, в другую сторону.
– Но ведь без тебя мы не сможем вернуться, – попыталась меня урезонить музыкальная клоунесса, – без тебя мы так здесь и останемся. Здесь нет бардов, понимаешь? Да и вообще никто, кроме тебя, не может…
Если бы я знал, что и со мной вернуться будет не так просто, я бы, наверное, промолчал и смирился, но сейчас я чувствовал себя королем (или дураком) на горе и поэтому довольно развязно заявил:
– Ничего, девочка, уж ты-то устроишься. Наймешься стриптиз танцевать в местной элитной забегаловке, потом выйдешь замуж за пахана какого-нибудь, будешь ездить в «Мерседесе», в общем, не пропадешь. А соскучишься – садись в попутную электричку и приезжай ко мне. Навестить, так сказать, вспомнить былое… Опять же, благотворительность – святое дело, особенно если речь идет о похмелке. А Костя – ему чего, он же у нас герой, да еще потомственный, в телохранители пойдет к тому же пахану. Паханам нравится, когда у них холуи хороших кровей. Потом, глядишь, сам в паханы выбьется. С его-то талантами это запросто. Ну а мне, господа хорошие, пора, свое болото на такое же, да только чужое, не меняют. В своем болоте лягушки повкуснее, да и квакают как-то помузыкальнее.
– Знаешь, Авдей, – тихо сказала Люта, – ты все-таки засранец. Бард ты, конечно, один из самых-самых, но засранец каких мало. И место тебе, как и любому засранцу, в самом вонючем сортире, где ты, кстати, до сих пор и обретался. Все равно вернуться в свой гадючник без моей помощи ты не сможешь… Да и с моей – не наверное. А потом, не все ли тебе равно, где свой талант пропивать? У такого подонка, как ты, подходящие собутыльники повсюду найдутся, так что успокойся, ничего нового с тобой не случится.
Я посмотрел на нее, кажется, она была готова расплакаться. Впрочем, женщины вроде Люты не плачут, во всяком случае, из-за таких типов, как я. Из-за засранцев и подонков, как она изволила выразиться. Слезы – это было неправильно. Это, так сказать, еще больше усугубляло состояние дисгармонии, в котором я пребывал. Хотя, черт возьми, что-то хлюпнуло у меня груди, и это тоже было неправильно. Неправильно, непривычно, но почему-то приятно.
Парят, однако, они мне мозги, ох, как парят. И все-таки…
И я понял, что чувствую вину и уже почти совсем готов эту вину загладить любым способом. Хоть дорогу в ад сыграть себе самому, лишь бы не чувствовать себя виноватым. Будь оно трижды проклято, это чувство вины. Сколько раз оно меня заставляло совершать поступки, в которых я потом горько раскаивался. Горько, сначала закусывая, а потом без закуски, так, стакан за стаканом. До капельницы, до проколотой равнодушным наркологом вены. И как я мучительно выползал из всего этого кошмара. Как я клялся себе, что никогда больше не позволю навязывать мне это невыносимое ощущение вины, что вот, все, я его утопил в дрянном вине, оно вытекло из меня с дурной кровью, я вдребезги расколошматил его о бетонные углы панельного дома, выкинул на помойку. Пусть оно достанется бомжам, бродячим собакам и пивным пенсионерам. У них иммунитет, потому что они невинны по сути своей.
Я вздохнул. Положил укутанную от мороси гитару на плечо и покорно поплелся за Костей и Лютой.
Песня не нова, всюду виноват.
Когда мы перешли мост и проходили мимо церкви, Люта тронула меня за рукав.
– Смотри, Авдей. Ну, как, ты все еще рассчитываешь добраться домой на попутной электричке или, может быть, сначала подумаешь?
Я посмотрел. На непривычно вытянутом вверх куполе вместо православного креста торчал какой-то непонятный шипастый шар, моргенштерн или кистень, я не разобрал, только шипы были длинными и острыми – это чувствовалось даже на расстоянии. Убойная штука торчала у них на куполе храма. Тяжелая и железная. Смотреть на нее и то было неуютно.
Я перевел взгляд на Люту, потом посмотрел на невозмутимо вышагивающего по мокрому асфальтовому шоссе Костю и спросил:
– Так это что, не Россия?
– Россия, – отозвался Костя, не оборачиваясь. – Это такая вот Россия, господин бард. А ты думал, что Россия только одна?
– А как же мне было еще думать, – ошарашенно пробормотал я.
Глава 3
Пенсионеры бывают разные. Иван Павлович Вынько-Засунько относился к породе деятельных пенсионеров-борцов, пенсионеров-живчиков. Можно даже сказать, пенсионеров-сперматозоидов, которые, не смущаясь, лезут в любую щель, безжалостно расталкивая молодых, а стало быть, менее опытных конкурентов. Ох, вранье все это про старого коня, который борозды не испортит, но и глубоко не вспашет. Вспашет, и еще как, и засеет к тому же. А при случае и испортит, да хуже всякого молодого.
Старик Вынько-Засунько был не просто конем, а старым железным конем, которым, как известно, все поля обойдем. Однако в это серенькое утро потомственный пенсионер был занят весьма странным делом. Хотя почему же странным? На первый взгляд казалось, что бодрый старикашка, шустро скачущий по раскисшему городскому пустырю с расплывшимися картофельными бороздами, занимается каким-нибудь редким видом китайской гимнастики. Присмотревшись повнимательней, можно было заметить некий трудно определяемый на расстоянии предмет в руках пожилого физкультурника, которым тот энергично размахивал, выкрикивая при этом что-то вроде: «И сдохнешь ты, козел обкуренный, в своей тачке поганой!» Впрочем, на этот раз вместо «тачки поганой» фигурировал некий «чертог поганый», но сути действий пенсионера это никак не меняло.
Наконец вереница прыжков, приседаний и подпрыгиваний закончилась. Доскакав до естественной границы пустыря, дедок с диким воплем «Лети на Уй!» метнул свой снаряд прямо в серенькое весеннее небо провинциальной России. После содеянного объект наблюдения потрусил к небрежно брошенной на краю пустыря старой спортивной сумке, достал из нее бутылку пива и стал не торопясь помаленьку отхлебывать из горлышка.
Но мудрый и посвященный, наблюдая эту сцену со стороны, понял бы, что никакая это не гимнастика, что системой «на своих двоих от маразма» и прочими геронтологическими извращениями здесь даже и не пахнет. Мудрый и посвященный понял бы, что на его глазах свершился очередной акт партизанской борьбы с мировой несправедливостью. Можно даже сказать, решающий акт, индивидуальное Бородино или паче того – Ватерлоо. Только вот мудрые в окрестностях пустыря не водились, равно как и наблюдательные, не говоря уже о посвященных. Поэтому данный акт до поры до времени так и не стал достоянием мировой общественности. Да и местной, к счастью для пенсионера, тоже.
Однако последствия этих танцев на пустыре очень даже скоро стали. И, как принято выражаться в приличном обществе, «вызвали большой общественный резонанс».
В самых что ни на есть верхах.
А вообще, наверное, следует рассказать, с чего начиналась эта история с нашим шустрым дедком. Жил себе бедный, но покамест общественно активный пенсионер на окраине провинциального городишка, никого не трогал, разве что с соседями скандалил, да в местную газетку кляузничал, вполне, впрочем, безрезультатно. Попивал пивко, если, конечно, удавалось вовремя получить пенсию или собрать достаточное количество стеклотары. И никого этот дедок на свете уже не ждал и ничего не хотел. Только досада какая-то на прожитую жизнь осталась, словно изжога.
Дети разъехались, друзья поумирали. Да и Любови, запасы которой в человеческом организме, увы, исчерпаемы, как и всего остального, осталось всего ничего. Так что любить стало практически нечем. Вот он и не любил никого кроме, разве что, старого облезлого пса. Кобеля, которого сам дедок гордо кликал Паштет. Видимо, кличка эта пришла к нему из каких-то незапамятных времен, когда для самого хозяина слово «паштет» было не просто чем-то абстрактным, а пищей. Едой.
И вот однажды, еще по осени, к дедуле явились на двух зверовидных машинах местные крутые ребятки, братва, – такие, из скоробогатеньких, с толстыми пальчиками и тоненькими девочками. Дедуле, понятно, хоть и не нравился шум, однако ж водочкой его угостили, почти что забытым паштетом тоже. Да и братков, учитывая местные порядки, следовало уважить.
А потом, когда дед отключился после выпитого, братки с какой-то дури поспорили между собой, как водится, по пьянке. Вот один из них и говорит, амбал такой – шея шире ушей, сразу видно, бывший военный, он-то все и затеял.
– Вот, – говорит, – я в Корее был, так там собачатина – самое деликатесное мясо. За него культурные люди бешеные бабки платят.
– Да, блядь, – сказал другой, тоже квадратный и пьяный вдрабадан. – Свиньи мы у нас в России. Ну ни хера у нас никакой культуры нет.
Компания, осознав собственную культурную отсталость, пригорюнилась и, как водится в России, задумалась. Надо сказать, что дед уже в это время спал тяжелым хмельным сном русского человека.
А когда проснулся, то обнаружил развороченную тяжелыми джипами поляну, пустые бутылки, всякое бумажное рванье, забытый переносной телевизор да еще пачку непривычных черно-зеленых денег на наспех сколоченном деревянном столе.
А еще он обнаружил, что на вертеле над остывающим костром наколото то, что осталось от его Паштета. Вот тут-то дед и заорал не своим голосом, схватил первую попавшуюся железяку трясущимися не то с похмелья, не то с горя руками, насадил ее на ручку от лопаты и с диким воплем «Идите на Уй, козлы гребаные!» метнул в сторону шоссе, по которому укатила культурно отдохнувшая братва.
Перед этим в городке Зарайске, в котором вершилась данная мистерия, еще кое-что произошло. Короче, было деду некое чудесное явление, но пенсионер в припадке праведной ярости о нем в тот момент даже и не вспомнил. Вспомнил только через несколько дней, вспомнил и связал причину и следствие – не зря работал когда-то системным программистом в оборонном НИИ, давно еще, перед пенсией.
А непосредственно после случая с Паштетом, корреспонденты местной газеты, милиция, братва, богуны – в общем, все власть имущие и вокруг власти обретающиеся пытались понять, каким же образом глава местной братвы, городской смотрящий, отставной полковник, летчик-снайпер, уважаемый в городе человек по кличке Кабан был убит в своем бронированном джипе ржавым железным наконечником, неумело примастряченным к березовой ручке от лопаты.
Прочитав об этом случае в местной газетенке, давным-давно протрезвевший экс-программист логически связал между собой два события, произошедших с ним накануне, а именно чудесное явление-видение, железяку и бесславную смерть Кабана, и осознал себя как существо не простое, а очень даже избранное.
Любой талант, даже ложный, рано или поздно осознает себя, так же, как любая девочка рано или поздно осознает себя женщиной. И если на первых порах дело ограничивается возней в подъезде, потом совместным купанием и так далее и так далее, и хорошо, если это прекращается с замужеством, то дальше – больше, тем более что талант растет и крепнет. Талант нашего пенсионера не был исключением. Сожрав несчастного Паштета, братки оборвали последнюю жилочку приязни, связывающую старикана с действительностью. Гражданин Вынько-Засунько осознал себя в этом жутком мире, по-настоящему уверовал в свой убийственный талант, в свое право вершить справедливость, и талант немедленно потребовал достойной миссии. Кроме того, таланты в сочетании с особыми правами, как известно, требуют жертв. И желательно, чтобы жертвы эти находились среди прочего населения планеты, а сам носитель таланта при этом жертвой не становился. Поэтому талант по сути своей эгоистичен, хотя и может считать себя альтруистичным и все такое прочее.
Талант нашего пенсионера развивался и эволюционировал. Братки, уезжая, забыли злосчастный телевизор, и именно этот вредный для психики каждого человека прибор помог старику осознать свою миссию, проникнуться ею и мобилизовать все ресурсы своего еще крепкого организма на ее осуществление. Теперь дед был в курсе всех безобразий и несправедливостей, которые происходили в мире. Запасы смертоносных железяк в сарайчике чудесным образом возобновлялись каждую неделю сами по себе – оставалось действовать. И пенсионер действовал в меру своего разумения.
А не было бы телевизора, так бы сидел себе в своей хибаре, может быть, мочил всякую мелочь – ну, там, грибников загребущих, парочек, которые занимаются предосудительными делами. Может, пару браконьеров бы пришиб. На этом бы дело и закончилось. Но окно на темную сторону мира открылось, телевизор исправно информировал проснувшегося в пенсионерской душе борца с несправедливостью обо всех пороках человеческой цивилизации, как истинных, так и придуманных жадными до сенсаций корреспондентами. Невинная доселе душа новоявленного реформатора все воспринимала, увы, всерьез… И талант осознал свою миссию. Осознал и принял к исполнению. Впрочем, если бы пенсионер знал, что его талант просто-напросто внушен ему, он, может быть, одумался бы, но Вынько-Засунько знать об этом не хотел. Впрочем, все мы крепки задним умом. Кроме того, человеку хочется уж если не быть самостоятельным и независимым существом, то по крайней мере таковым себя считать.
После этого были нашумевшие скандальные истории с американским президентом, потом с главой международного терроризма и прочее, прочее. С известным правозащитником тоже, но это, в сущности, мелочь, правозащитники существуют не для внутреннего пользования, а исключительно для внешней видимости, так что не жалко его. Да и отделался он легко, могло быть и хуже.
Но вот как-то раз ни с того ни с сего занесло пенсионера-правдолюбца в храм местного всенародно избранного бога Аава Кистеперого. Поднял он седую голову вверх и аж затрясся от внезапно нахлынувшей ненависти.
С бетонного купола пялился на него свеженамалеванный народный избранник, крышкарь небесный Аав Кистеперый, страшный весь – до одури, с извечным своим кистенем в разбойничьей лапище. И физиономия у него то ли как у покойного Кабана, то ли как у международного террориста, а то ли как уж вообще не скажу у кого. Вот тут и пришла дедку мысль, что основное зло-то в мире происходит сверху, от демократически избранных богов. Что там щелкнуло в пенсионерской голове – неизвестно, только погрозил Иван Павлович роже на куполе веснушчатым кулачком, буркнул «У, самозванец…» и опрометью бросился вон из поганого храма.
Видно, от всяких видений, явлений, случая с Паштетом, а может, просто с голодухи лысеющая крыша пенсионера Вынько-Засунько снялась с насиженного места, да и поехала все быстрей и быстрей, и знал бы кто куда.
Конечно, боги в той России были разные, например, Аав Кистеперый или Шипа Конструктор боги совершенно разные, они и людьми-то были разными до того, как их избрали богами, но пенсионер действовал по принципу – кого вижу, того и бью.
Вот после этого-то и произошла знаменательная сцена на поляне с ритуальным китайским танцем и швырянием в небо России подозрительной корявой железяки.
Ну а мне, вырванному из бездумной спячки, бедному барду, пришлось наиграть дорогу герою Косте в «такую вот Россию», страну, где, выражаясь канцелярским языком, произошло «нарушение мирового порядка путем покушения на законно избранного бога техномагическим способом». И герой Костя самым серьезным образом намеревался восстановить порушенный мировой порядок за пару-другую дней.
Неопытный герой нам попался и самонадеянный, как потом выяснилось, такие тоже бывают. Все герои поначалу неопытные, это потом они матереют, если, конечно, выживают.
Так что поначалу можно было подумать, что цель нашей миссии состоит всего-навсего в том, чтобы усмирить разбушевавшегося пенсионера, разобраться, кто его научил этим трюкам со старыми железяками, всех победить, а лучше – вразумить, пресечь возможность возникновения подобных ситуаций в ближайшем будущем и отправиться восвояси. Каждому на свое место.
Мне, барду Авдею, в свою однокомнатную квартиру, что неподалеку от рынка с его недорогим и милым сердцу небогатого человека «Сквозняком», а остальным… Не знаю, откуда они пришли, так что не знаю, куда они по завершении работы отправятся.
Ну а подлинная подоплека этой истории стала известна нашей команде, то есть мне, барду Авдею, айме Люте и герою Константину, значительно позже. Позже, позже… Поздно, опоздали.
Глава 4
– Опоздали! – с досадой сказал Костя. – Надо же, совсем немного опоздали. Похоже, теперь мы здесь застрянем надолго. Что ж, пойдем потолкуем с этим благородным стариком. Может быть, хоть что-то полезное узнаем.
И мы, обогнув кирпичный забор, окружающий неправильный храм, стали осторожно спускаться по покрытой выбоинами асфальтовой полосе мимо каких-то приземистых строений – не то сараев, не то гаражей. Мимо странной конструкции, сооруженной из железобетонных плит и при этом щелястой, как плохо проконопаченная изба. Вниз, к раскисшему от непрерывной мороси картофельному полю, на краешке которого на перевернутом деревянном ящике устроился наш старикан.
Однако, однако…
Все это опять же рассказал мне герой Костя, постаравшись, как он выразился, «объяснить все в доступных мне понятиях». Я понял намек насчет того, что крыша у меня и так слабая, и он, Костя, будучи героем высокогуманным, от некоторых подробностей меня бережет и поэтому всего не рассказывает. Еще тронусь, так сказать, в путь без него и не туда, куда нужно. Поэтому от лишней информации меня следовало беречь. И он берег. Спасибо ему, родному.
Так вот именно к истокам этих явлений и лежала дорога героя Кости, скромного труженика по поддержанию естественного мирового порядка.
И я эту дорогу сыграл. То есть не всю, а только главную часть. Остальное, господа, – ножками, ножками…
Так что дорога между мирами кончилась, и началась самая обычная дорога.
На эту дорогу и доставил его я, бард, играющий разные дороги, с помощью странной остроухой женщины по имени Люта.
Дорога оказалась, прямо скажем, так себе. Здесь стояла весна, уже почти бесснежная, но неуютная и сырая, словно бы вечно простуженная, как сама российская глубинка. Конец марта или начало апреля. Мокрое асфальтовое покрытие, изъязвленное выбоинами, словно после артиллерийского обстрела, плавно переходило в мост, брезгливо, словно кот, выгнувшийся над темной, разбухшей перед половодьем речкой. За мостом виднелись какие-то низкие неопрятные полуразвалившиеся строения. Сбоку от них на речной круче торчала внушительного вида церковь из красного кирпича, увенчанная сверкающими, как зубы уголовника, куполами, явно сработанными на местном оборонном заводе. Что-то в этой церкви было не так, только в липкой слепой мороси это «не так» было неразличимо, разве что чуточку царапнуло сетчатку глаза, да еще на душе стало неспокойно. А так – паршивенькая была местность, на мой взгляд. И, что характерно, до боли знакомая. Наверное, все провинциальные города средней полосы России и всех ее подобий похожи друг на друга, как похожи рахитичные дети из бедных семей.
Но что самое странное, на этой дороге стояли трое – я, Костя и Люта. Как я наивно полагал, бард только играет дорогу, но не идет по ней, а если и идет, то в какое-нибудь расчудесное и приятное во всех отношениях место. Ну, знаете, рыцари там, ведьмаки, дармовое пиво и сговорчивые красотки. Герой работает, а бард поджидает его в корчме. Признаться, я был очень даже разочарован. В конце концов, чертовски обидно, когда тебя поманили чем-нибудь этаким, разноцветным и удивительным, а потом подсунули совершенно такую же, осточертевшую реальность, исшарканную твоими же шагами или шагами тебе подобных, что совершенно безразлично, до дыр на асфальте. Мне не сюда, ребята. Мне отсюда…
Оказывается, играя дорогу, я совершенно забыл про кофр, и теперь моя гитара была совершенно беззащитной перед этой гнилой моросью, а кофр остался там, в квартире. Вот ведь досада!
Я снял куртку и бережно укутал гитару – начал накрапывать дождик, мелкая водяная пыль матово ложилась на полированную деку. Я был обижен, как провинциальная девушка, которой обещали голливудскую карьеру, а в результате отправили в дешевый турецкий кабак развлекать клиентов.
– Пойдем, бард, – Люта потянула меня в сторону городка, – пойдем, нам туда.
Морось серебристой пылью оседала на ее легком хитоне, или как там называлось ее платьице, кое-где ткань уже намокла и прилипла к телу. Мне стало неловко, и я, вздохнув, принялся разворачивать гитару, чтобы отдать куртку Лютне, и от этого меня снова разобрала досада. В конце концов, гитары всегда относились ко мне намного лучше, чем женщины…
Однако, к моему стыду и облегчению, герой Костя опередил меня. Матадорским жестом он сорвал с могучих плеч пижонский клетчатый пиджак и бережно накинул его девушке на плечи. «Ну вот и ладно», – подумал я, вытер водяную пыль с деки носовым платком и снова тщательно укутал инструмент, обмотав получившуюся куклу рукавами той же куртки и завязав их узлом.
К моему удивлению, под пиджаком у Кости не оказалось никакой наплечной кобуры – ничего похожего на оружие. Поймав мой удивленный взгляд, Костя пояснил:
– Герой должен сам отыскать оружие. На месте, так сказать. Таковы правила.
После чего отпустил узел своего шикарного галстука и решительно зашагал в сторону городка.
Мне показалось, что он опять чего-то не договаривает. Уж больно веско он это сказал, уж очень решительно шагал вперед. А всякое «чересчур», как известно, предполагает, как бы это сказать, ага… недовложение качества.
Костин пиджак доходил Люте почти до колен, в нем она стала похоже на музыкальную клоунессу из тех, что прикидываются стареющими раздолбаями-тромбонистами, чтобы в конце номера одним стремительным и неуловимым движением скинуть мешковатую одежду и предстать перед публикой во всем блеске цирковой красоты и женственности. И чтобы сдавленное «Ах», вырвавшееся их мужских глоток, утонуло в аплодисментах. Только на этот раз мне, уже не как зрителю, а как участнику клоунады, довелось наблюдать обратный процесс. А стало быть, не стоило аплодировать и ахать.
Герой Костя, похоже, не сомневался или делал вид, что нам именно туда, потому что уверенно и целеустремленно, как паровоз, двигался по мосту, стремясь, наверное, как можно скорее открыть новую страницу своей героической биографии. От него, по-моему, даже паром пыхало.
Такая решительность здорово отдавала комсомольским задором, который я и в молодости на дух не переносил, поэтому я остановился. Герой прошагал несколько шагов, потом вернулся и с удивлением уставился на меня. Но решительные взгляды и сурово нахмуренные брови на меня давно уже не действуют. Равно как и женское презрение.
– Устал? – участливо спросил Костя. – Ничего, скоро будем на месте.
– Вы что, ребята, совсем того?.. – взвыл я в ответ. – Это же Россия, понимаете, я ее не нюхом даже, а позвоночником чую и яйцами тоже. Здесь нет и не может быть ничего чудесного. И ради этого убожества вы вытащили меня из «Сквозняка?».
– Ты же сам наиграл нам дорогу, – невозмутимо сказал Костя. – Барды твоего уровня не ошибаются.
– Стало быть, это ты ошибся, орясина героическая. Папу твоего, кстати, не Павлом Корчагиным звали? – Я уже не сдерживался. – Сейчас я пойду на вокзал, здесь, конечно же, есть вокзал, и на перекладных отправлюсь домой. Денег у меня нет, ничего, доберусь и так, не впервой.
– Заткнись. – Костя впервые заговорил со мной грубо. – Заткнись и топай дальше. Вместе со всеми. Понял?
– Не переживай так, бард, – Люта успокаивающе тронула меня за локоть, – дорога не обязательно ведет в приятные места, но всегда приводит туда, куда ты должен попасть.
– Это вот его дорога! – Я ткнул пальцем в облепленного дурацкой розовой рубашкой героя Костю, – а не моя, вот пусть он по ней и шагает, покуда копыта не отвалятся. А мне, извините, в другую сторону.
– Но ведь без тебя мы не сможем вернуться, – попыталась меня урезонить музыкальная клоунесса, – без тебя мы так здесь и останемся. Здесь нет бардов, понимаешь? Да и вообще никто, кроме тебя, не может…
Если бы я знал, что и со мной вернуться будет не так просто, я бы, наверное, промолчал и смирился, но сейчас я чувствовал себя королем (или дураком) на горе и поэтому довольно развязно заявил:
– Ничего, девочка, уж ты-то устроишься. Наймешься стриптиз танцевать в местной элитной забегаловке, потом выйдешь замуж за пахана какого-нибудь, будешь ездить в «Мерседесе», в общем, не пропадешь. А соскучишься – садись в попутную электричку и приезжай ко мне. Навестить, так сказать, вспомнить былое… Опять же, благотворительность – святое дело, особенно если речь идет о похмелке. А Костя – ему чего, он же у нас герой, да еще потомственный, в телохранители пойдет к тому же пахану. Паханам нравится, когда у них холуи хороших кровей. Потом, глядишь, сам в паханы выбьется. С его-то талантами это запросто. Ну а мне, господа хорошие, пора, свое болото на такое же, да только чужое, не меняют. В своем болоте лягушки повкуснее, да и квакают как-то помузыкальнее.
– Знаешь, Авдей, – тихо сказала Люта, – ты все-таки засранец. Бард ты, конечно, один из самых-самых, но засранец каких мало. И место тебе, как и любому засранцу, в самом вонючем сортире, где ты, кстати, до сих пор и обретался. Все равно вернуться в свой гадючник без моей помощи ты не сможешь… Да и с моей – не наверное. А потом, не все ли тебе равно, где свой талант пропивать? У такого подонка, как ты, подходящие собутыльники повсюду найдутся, так что успокойся, ничего нового с тобой не случится.
Я посмотрел на нее, кажется, она была готова расплакаться. Впрочем, женщины вроде Люты не плачут, во всяком случае, из-за таких типов, как я. Из-за засранцев и подонков, как она изволила выразиться. Слезы – это было неправильно. Это, так сказать, еще больше усугубляло состояние дисгармонии, в котором я пребывал. Хотя, черт возьми, что-то хлюпнуло у меня груди, и это тоже было неправильно. Неправильно, непривычно, но почему-то приятно.
Парят, однако, они мне мозги, ох, как парят. И все-таки…
И я понял, что чувствую вину и уже почти совсем готов эту вину загладить любым способом. Хоть дорогу в ад сыграть себе самому, лишь бы не чувствовать себя виноватым. Будь оно трижды проклято, это чувство вины. Сколько раз оно меня заставляло совершать поступки, в которых я потом горько раскаивался. Горько, сначала закусывая, а потом без закуски, так, стакан за стаканом. До капельницы, до проколотой равнодушным наркологом вены. И как я мучительно выползал из всего этого кошмара. Как я клялся себе, что никогда больше не позволю навязывать мне это невыносимое ощущение вины, что вот, все, я его утопил в дрянном вине, оно вытекло из меня с дурной кровью, я вдребезги расколошматил его о бетонные углы панельного дома, выкинул на помойку. Пусть оно достанется бомжам, бродячим собакам и пивным пенсионерам. У них иммунитет, потому что они невинны по сути своей.
Я вздохнул. Положил укутанную от мороси гитару на плечо и покорно поплелся за Костей и Лютой.
Песня не нова, всюду виноват.
Когда мы перешли мост и проходили мимо церкви, Люта тронула меня за рукав.
– Смотри, Авдей. Ну, как, ты все еще рассчитываешь добраться домой на попутной электричке или, может быть, сначала подумаешь?
Я посмотрел. На непривычно вытянутом вверх куполе вместо православного креста торчал какой-то непонятный шипастый шар, моргенштерн или кистень, я не разобрал, только шипы были длинными и острыми – это чувствовалось даже на расстоянии. Убойная штука торчала у них на куполе храма. Тяжелая и железная. Смотреть на нее и то было неуютно.
Я перевел взгляд на Люту, потом посмотрел на невозмутимо вышагивающего по мокрому асфальтовому шоссе Костю и спросил:
– Так это что, не Россия?
– Россия, – отозвался Костя, не оборачиваясь. – Это такая вот Россия, господин бард. А ты думал, что Россия только одна?
– А как же мне было еще думать, – ошарашенно пробормотал я.
Глава 3
Пенсионер, как опора мирового порядка
Наша задача как власти – всемерно способствовать увеличению производства бутылочного пива, поскольку многие пенсионеры живут сбором пустых бутылок. Таким образом, мы значительно укрепляем как их материальное положение, так и здоровье. Собирая бутылки, пенсионер гуляет на свежем воздухе, а наклоняясь за ними, укрепляет костно-мышечную систему своего организма.
Из речи депутата городской управы
Пенсионеры бывают разные. Иван Павлович Вынько-Засунько относился к породе деятельных пенсионеров-борцов, пенсионеров-живчиков. Можно даже сказать, пенсионеров-сперматозоидов, которые, не смущаясь, лезут в любую щель, безжалостно расталкивая молодых, а стало быть, менее опытных конкурентов. Ох, вранье все это про старого коня, который борозды не испортит, но и глубоко не вспашет. Вспашет, и еще как, и засеет к тому же. А при случае и испортит, да хуже всякого молодого.
Старик Вынько-Засунько был не просто конем, а старым железным конем, которым, как известно, все поля обойдем. Однако в это серенькое утро потомственный пенсионер был занят весьма странным делом. Хотя почему же странным? На первый взгляд казалось, что бодрый старикашка, шустро скачущий по раскисшему городскому пустырю с расплывшимися картофельными бороздами, занимается каким-нибудь редким видом китайской гимнастики. Присмотревшись повнимательней, можно было заметить некий трудно определяемый на расстоянии предмет в руках пожилого физкультурника, которым тот энергично размахивал, выкрикивая при этом что-то вроде: «И сдохнешь ты, козел обкуренный, в своей тачке поганой!» Впрочем, на этот раз вместо «тачки поганой» фигурировал некий «чертог поганый», но сути действий пенсионера это никак не меняло.
Наконец вереница прыжков, приседаний и подпрыгиваний закончилась. Доскакав до естественной границы пустыря, дедок с диким воплем «Лети на Уй!» метнул свой снаряд прямо в серенькое весеннее небо провинциальной России. После содеянного объект наблюдения потрусил к небрежно брошенной на краю пустыря старой спортивной сумке, достал из нее бутылку пива и стал не торопясь помаленьку отхлебывать из горлышка.
Но мудрый и посвященный, наблюдая эту сцену со стороны, понял бы, что никакая это не гимнастика, что системой «на своих двоих от маразма» и прочими геронтологическими извращениями здесь даже и не пахнет. Мудрый и посвященный понял бы, что на его глазах свершился очередной акт партизанской борьбы с мировой несправедливостью. Можно даже сказать, решающий акт, индивидуальное Бородино или паче того – Ватерлоо. Только вот мудрые в окрестностях пустыря не водились, равно как и наблюдательные, не говоря уже о посвященных. Поэтому данный акт до поры до времени так и не стал достоянием мировой общественности. Да и местной, к счастью для пенсионера, тоже.
Однако последствия этих танцев на пустыре очень даже скоро стали. И, как принято выражаться в приличном обществе, «вызвали большой общественный резонанс».
В самых что ни на есть верхах.
А вообще, наверное, следует рассказать, с чего начиналась эта история с нашим шустрым дедком. Жил себе бедный, но покамест общественно активный пенсионер на окраине провинциального городишка, никого не трогал, разве что с соседями скандалил, да в местную газетку кляузничал, вполне, впрочем, безрезультатно. Попивал пивко, если, конечно, удавалось вовремя получить пенсию или собрать достаточное количество стеклотары. И никого этот дедок на свете уже не ждал и ничего не хотел. Только досада какая-то на прожитую жизнь осталась, словно изжога.
Дети разъехались, друзья поумирали. Да и Любови, запасы которой в человеческом организме, увы, исчерпаемы, как и всего остального, осталось всего ничего. Так что любить стало практически нечем. Вот он и не любил никого кроме, разве что, старого облезлого пса. Кобеля, которого сам дедок гордо кликал Паштет. Видимо, кличка эта пришла к нему из каких-то незапамятных времен, когда для самого хозяина слово «паштет» было не просто чем-то абстрактным, а пищей. Едой.
И вот однажды, еще по осени, к дедуле явились на двух зверовидных машинах местные крутые ребятки, братва, – такие, из скоробогатеньких, с толстыми пальчиками и тоненькими девочками. Дедуле, понятно, хоть и не нравился шум, однако ж водочкой его угостили, почти что забытым паштетом тоже. Да и братков, учитывая местные порядки, следовало уважить.
А потом, когда дед отключился после выпитого, братки с какой-то дури поспорили между собой, как водится, по пьянке. Вот один из них и говорит, амбал такой – шея шире ушей, сразу видно, бывший военный, он-то все и затеял.
– Вот, – говорит, – я в Корее был, так там собачатина – самое деликатесное мясо. За него культурные люди бешеные бабки платят.
– Да, блядь, – сказал другой, тоже квадратный и пьяный вдрабадан. – Свиньи мы у нас в России. Ну ни хера у нас никакой культуры нет.
Компания, осознав собственную культурную отсталость, пригорюнилась и, как водится в России, задумалась. Надо сказать, что дед уже в это время спал тяжелым хмельным сном русского человека.
А когда проснулся, то обнаружил развороченную тяжелыми джипами поляну, пустые бутылки, всякое бумажное рванье, забытый переносной телевизор да еще пачку непривычных черно-зеленых денег на наспех сколоченном деревянном столе.
А еще он обнаружил, что на вертеле над остывающим костром наколото то, что осталось от его Паштета. Вот тут-то дед и заорал не своим голосом, схватил первую попавшуюся железяку трясущимися не то с похмелья, не то с горя руками, насадил ее на ручку от лопаты и с диким воплем «Идите на Уй, козлы гребаные!» метнул в сторону шоссе, по которому укатила культурно отдохнувшая братва.
Перед этим в городке Зарайске, в котором вершилась данная мистерия, еще кое-что произошло. Короче, было деду некое чудесное явление, но пенсионер в припадке праведной ярости о нем в тот момент даже и не вспомнил. Вспомнил только через несколько дней, вспомнил и связал причину и следствие – не зря работал когда-то системным программистом в оборонном НИИ, давно еще, перед пенсией.
А непосредственно после случая с Паштетом, корреспонденты местной газеты, милиция, братва, богуны – в общем, все власть имущие и вокруг власти обретающиеся пытались понять, каким же образом глава местной братвы, городской смотрящий, отставной полковник, летчик-снайпер, уважаемый в городе человек по кличке Кабан был убит в своем бронированном джипе ржавым железным наконечником, неумело примастряченным к березовой ручке от лопаты.
Прочитав об этом случае в местной газетенке, давным-давно протрезвевший экс-программист логически связал между собой два события, произошедших с ним накануне, а именно чудесное явление-видение, железяку и бесславную смерть Кабана, и осознал себя как существо не простое, а очень даже избранное.
Любой талант, даже ложный, рано или поздно осознает себя, так же, как любая девочка рано или поздно осознает себя женщиной. И если на первых порах дело ограничивается возней в подъезде, потом совместным купанием и так далее и так далее, и хорошо, если это прекращается с замужеством, то дальше – больше, тем более что талант растет и крепнет. Талант нашего пенсионера не был исключением. Сожрав несчастного Паштета, братки оборвали последнюю жилочку приязни, связывающую старикана с действительностью. Гражданин Вынько-Засунько осознал себя в этом жутком мире, по-настоящему уверовал в свой убийственный талант, в свое право вершить справедливость, и талант немедленно потребовал достойной миссии. Кроме того, таланты в сочетании с особыми правами, как известно, требуют жертв. И желательно, чтобы жертвы эти находились среди прочего населения планеты, а сам носитель таланта при этом жертвой не становился. Поэтому талант по сути своей эгоистичен, хотя и может считать себя альтруистичным и все такое прочее.
Талант нашего пенсионера развивался и эволюционировал. Братки, уезжая, забыли злосчастный телевизор, и именно этот вредный для психики каждого человека прибор помог старику осознать свою миссию, проникнуться ею и мобилизовать все ресурсы своего еще крепкого организма на ее осуществление. Теперь дед был в курсе всех безобразий и несправедливостей, которые происходили в мире. Запасы смертоносных железяк в сарайчике чудесным образом возобновлялись каждую неделю сами по себе – оставалось действовать. И пенсионер действовал в меру своего разумения.
А не было бы телевизора, так бы сидел себе в своей хибаре, может быть, мочил всякую мелочь – ну, там, грибников загребущих, парочек, которые занимаются предосудительными делами. Может, пару браконьеров бы пришиб. На этом бы дело и закончилось. Но окно на темную сторону мира открылось, телевизор исправно информировал проснувшегося в пенсионерской душе борца с несправедливостью обо всех пороках человеческой цивилизации, как истинных, так и придуманных жадными до сенсаций корреспондентами. Невинная доселе душа новоявленного реформатора все воспринимала, увы, всерьез… И талант осознал свою миссию. Осознал и принял к исполнению. Впрочем, если бы пенсионер знал, что его талант просто-напросто внушен ему, он, может быть, одумался бы, но Вынько-Засунько знать об этом не хотел. Впрочем, все мы крепки задним умом. Кроме того, человеку хочется уж если не быть самостоятельным и независимым существом, то по крайней мере таковым себя считать.
После этого были нашумевшие скандальные истории с американским президентом, потом с главой международного терроризма и прочее, прочее. С известным правозащитником тоже, но это, в сущности, мелочь, правозащитники существуют не для внутреннего пользования, а исключительно для внешней видимости, так что не жалко его. Да и отделался он легко, могло быть и хуже.
Но вот как-то раз ни с того ни с сего занесло пенсионера-правдолюбца в храм местного всенародно избранного бога Аава Кистеперого. Поднял он седую голову вверх и аж затрясся от внезапно нахлынувшей ненависти.
С бетонного купола пялился на него свеженамалеванный народный избранник, крышкарь небесный Аав Кистеперый, страшный весь – до одури, с извечным своим кистенем в разбойничьей лапище. И физиономия у него то ли как у покойного Кабана, то ли как у международного террориста, а то ли как уж вообще не скажу у кого. Вот тут и пришла дедку мысль, что основное зло-то в мире происходит сверху, от демократически избранных богов. Что там щелкнуло в пенсионерской голове – неизвестно, только погрозил Иван Павлович роже на куполе веснушчатым кулачком, буркнул «У, самозванец…» и опрометью бросился вон из поганого храма.
Видно, от всяких видений, явлений, случая с Паштетом, а может, просто с голодухи лысеющая крыша пенсионера Вынько-Засунько снялась с насиженного места, да и поехала все быстрей и быстрей, и знал бы кто куда.
Конечно, боги в той России были разные, например, Аав Кистеперый или Шипа Конструктор боги совершенно разные, они и людьми-то были разными до того, как их избрали богами, но пенсионер действовал по принципу – кого вижу, того и бью.
Вот после этого-то и произошла знаменательная сцена на поляне с ритуальным китайским танцем и швырянием в небо России подозрительной корявой железяки.
Ну а мне, вырванному из бездумной спячки, бедному барду, пришлось наиграть дорогу герою Косте в «такую вот Россию», страну, где, выражаясь канцелярским языком, произошло «нарушение мирового порядка путем покушения на законно избранного бога техномагическим способом». И герой Костя самым серьезным образом намеревался восстановить порушенный мировой порядок за пару-другую дней.
Неопытный герой нам попался и самонадеянный, как потом выяснилось, такие тоже бывают. Все герои поначалу неопытные, это потом они матереют, если, конечно, выживают.
Так что поначалу можно было подумать, что цель нашей миссии состоит всего-навсего в том, чтобы усмирить разбушевавшегося пенсионера, разобраться, кто его научил этим трюкам со старыми железяками, всех победить, а лучше – вразумить, пресечь возможность возникновения подобных ситуаций в ближайшем будущем и отправиться восвояси. Каждому на свое место.
Мне, барду Авдею, в свою однокомнатную квартиру, что неподалеку от рынка с его недорогим и милым сердцу небогатого человека «Сквозняком», а остальным… Не знаю, откуда они пришли, так что не знаю, куда они по завершении работы отправятся.
Ну а подлинная подоплека этой истории стала известна нашей команде, то есть мне, барду Авдею, айме Люте и герою Константину, значительно позже. Позже, позже… Поздно, опоздали.
Глава 4
Маразм – дело тонкое!
Люди, поите страждущих,
Бросьте играть в слова.
Надо же, надо же, надо же!
Трам-тара-ра-ра-ра!
Нескладушка
– Опоздали! – с досадой сказал Костя. – Надо же, совсем немного опоздали. Похоже, теперь мы здесь застрянем надолго. Что ж, пойдем потолкуем с этим благородным стариком. Может быть, хоть что-то полезное узнаем.
И мы, обогнув кирпичный забор, окружающий неправильный храм, стали осторожно спускаться по покрытой выбоинами асфальтовой полосе мимо каких-то приземистых строений – не то сараев, не то гаражей. Мимо странной конструкции, сооруженной из железобетонных плит и при этом щелястой, как плохо проконопаченная изба. Вниз, к раскисшему от непрерывной мороси картофельному полю, на краешке которого на перевернутом деревянном ящике устроился наш старикан.