— Правда, хороши? — спросила она.
— А экзамены Джильберт хорошо сдал? — упорствовала Марилла.
— Прекрасно. Первый на курсе. Но где же Дэви с Дорой и миссис Линд?
— Рэйчел с Дорой пошли к Гаррисонам, а Дэви у Боултеров. Да вон он, кажется, бежит.
Дэви ворвался в кухню, замер, увидев Энн, и затем с радостным воплем бросился ей на шею.
— Как я рад тебя видеть, Энн! Знаешь, я с осени вырос на два дюйма. Миссис Линд меня сегодня измеряла. Да, Энн, посмотри — у меня выпал передний зуб. Миссис Линд привязала к нему бечевку, а другой конец к двери, а потом захлопнула дверь. Я продал его Милти за два цента. Милти собирает зубы.
— А зачем они ему? — спросила Марилла.
— Он из них сделает ожерелье, как у индейского вождя, — объяснил Дэви, залезая к Энн на колени. — У него уже собралось пятнадцать зубов, и ему все обещали отдать свои, так что никому другому уже на ожерелье не хватит. Ничего не скажешь — Боултеры деловые люди.
— Ты хорошо вел себя у Боултеров? — спросила Марилла.
— Да, только мне надоело хорошо себя вести!
— Тебе еще скорее надоело бы вести себя плохо, — засмеялась Энн.
— Может, оно и так, но зато как бы я повеселился, — упорствовал Дэви. — А потом можно и раскаяться.
— Это не всегда помогает. А что вы сегодня делали с Милти?
— Ну что — ловили рыбу, гоняли кошку, искали птичьи гнезда, кричали, чтобы услышать эхо. Скажи, Энн, а что такое эхо?
— Эхо — это прекрасная нимфа, которая живет в глубине леса и смеется оттуда над всем светом.
— А какая она из себя?
— У нее темные волосы и глаза, а шея и руки у нее белые как алебастр. Но ни один смертный не может увидеть ее красоту. Она бегает быстрее оленя — так что мы только слышим, как она нас передразнивает. Иногда она зовет кого-то ночью, иногда смеется под звездами. Но увидеть ее нельзя. Если ты за ней пойдешь, она от тебя убежит и будет смеяться над тобой из-за следующего холма.
— Это правда, Энн, или ты заливаешь?
— Дэви! — с отчаянием воскликнула Энн. — Неужели у тебя не хватает ума отличить ложь от сказки?
— Тогда кто же дразнится из-за куста на участке Боултеров?
— Когда ты немного подрастешь, я тебе это объясню.
Упоминание о возрасте придало мыслям Дэви новый ход. Немного подумав, он прошептал с серьезным видом:
— Энн, я собираюсь жениться.
— Когда? — так же серьезно спросила Энн.
— Ну, конечно, не скоро — когда вырасту.
— Ну, слава Богу. А на ком?
— На Стелле Флетчер — мы с ней учимся в одном классе. Она такая хорошенькая, Энн, ты себе представить не можешь. Если я умру до того, как вырасту, ты о ней позаботься.
— Ну какую чушь ты городишь, Дэви! — сердито воскликнула Марилла.
— Никакую не чушь! — обиженно возразил Дэви. — Мы с ней помолвлены, и если я умру, она будет почти что моей вдовой. А о ней совершенно некому позаботиться — у нее только старенькая бабушка.
— Идите ужинать, — позвала Марилла. — Не надо ему потворствовать, Энн, а то он еще не то наговорит.
Глава двадцать первая
Глава двадцать вторая
Глава двадцать третья
Глава двадцать четвертая
— А экзамены Джильберт хорошо сдал? — упорствовала Марилла.
— Прекрасно. Первый на курсе. Но где же Дэви с Дорой и миссис Линд?
— Рэйчел с Дорой пошли к Гаррисонам, а Дэви у Боултеров. Да вон он, кажется, бежит.
Дэви ворвался в кухню, замер, увидев Энн, и затем с радостным воплем бросился ей на шею.
— Как я рад тебя видеть, Энн! Знаешь, я с осени вырос на два дюйма. Миссис Линд меня сегодня измеряла. Да, Энн, посмотри — у меня выпал передний зуб. Миссис Линд привязала к нему бечевку, а другой конец к двери, а потом захлопнула дверь. Я продал его Милти за два цента. Милти собирает зубы.
— А зачем они ему? — спросила Марилла.
— Он из них сделает ожерелье, как у индейского вождя, — объяснил Дэви, залезая к Энн на колени. — У него уже собралось пятнадцать зубов, и ему все обещали отдать свои, так что никому другому уже на ожерелье не хватит. Ничего не скажешь — Боултеры деловые люди.
— Ты хорошо вел себя у Боултеров? — спросила Марилла.
— Да, только мне надоело хорошо себя вести!
— Тебе еще скорее надоело бы вести себя плохо, — засмеялась Энн.
— Может, оно и так, но зато как бы я повеселился, — упорствовал Дэви. — А потом можно и раскаяться.
— Это не всегда помогает. А что вы сегодня делали с Милти?
— Ну что — ловили рыбу, гоняли кошку, искали птичьи гнезда, кричали, чтобы услышать эхо. Скажи, Энн, а что такое эхо?
— Эхо — это прекрасная нимфа, которая живет в глубине леса и смеется оттуда над всем светом.
— А какая она из себя?
— У нее темные волосы и глаза, а шея и руки у нее белые как алебастр. Но ни один смертный не может увидеть ее красоту. Она бегает быстрее оленя — так что мы только слышим, как она нас передразнивает. Иногда она зовет кого-то ночью, иногда смеется под звездами. Но увидеть ее нельзя. Если ты за ней пойдешь, она от тебя убежит и будет смеяться над тобой из-за следующего холма.
— Это правда, Энн, или ты заливаешь?
— Дэви! — с отчаянием воскликнула Энн. — Неужели у тебя не хватает ума отличить ложь от сказки?
— Тогда кто же дразнится из-за куста на участке Боултеров?
— Когда ты немного подрастешь, я тебе это объясню.
Упоминание о возрасте придало мыслям Дэви новый ход. Немного подумав, он прошептал с серьезным видом:
— Энн, я собираюсь жениться.
— Когда? — так же серьезно спросила Энн.
— Ну, конечно, не скоро — когда вырасту.
— Ну, слава Богу. А на ком?
— На Стелле Флетчер — мы с ней учимся в одном классе. Она такая хорошенькая, Энн, ты себе представить не можешь. Если я умру до того, как вырасту, ты о ней позаботься.
— Ну какую чушь ты городишь, Дэви! — сердито воскликнула Марилла.
— Никакую не чушь! — обиженно возразил Дэви. — Мы с ней помолвлены, и если я умру, она будет почти что моей вдовой. А о ней совершенно некому позаботиться — у нее только старенькая бабушка.
— Идите ужинать, — позвала Марилла. — Не надо ему потворствовать, Энн, а то он еще не то наговорит.
Глава двадцать первая
ОЖИВШИЙ ПРИЮТ РАДУШНОГО ЭХА
Энн с удовольствием провела лето в Эвонли, хотя иногда ее нет-нет да и посещало ощущение пустоты — словно ей не хватало чего-то привычного в жизни. Даже самой себе она отказывалась признаваться, что это из-за Джильберта. Но когда ей вечером приходилось идти домой одной, а Диана с Фредом и многие другие веселые парочки разбредались по дорожкам, освещенным лишь светом звезд, сердце ее ныло от одиночества, и она больше не могла обманывать себя. Джильберт ни разу ей даже не написал, а она надеялась получать от него весточки. Энн знала, что он иногда пишет Диане, но гордость не позволяла ей спрашивать о нем; Диана же, предполагая, что Энн сама от него получает письма, ни о чем ей не рассказывала. Мать Джильберта, веселая добродушная женщина, которую Бог не наградил избытком такта, имела привычку очень громко и всегда при скоплении народа спрашивать Энн, часто ли ей пишет Джильберт. Бедняжка Энн только краснела и бормотала: «Да нет, не очень», что всеми, включая саму миссис Блайт, расценивалось как проявление девичьей застенчивости.
Но в остальном Энн чудесно провела лето. В июне у нее гостила Присцилла, а после ее отъезда мистер и миссис Ирвинг, Поль и Шарлотта Четвертая приехали «домой» на июль и август.
Опять в Приюте Радушного Эха звучали веселые голоса, и эхо за рекой без конца звенело насмешливыми колокольчиками.
Мисс Лаванда ничуть не изменилась — даже стала еще красивее и очаровательнее. Поль ее обожал.
— Но я не называю ее «мама», — объяснил он Энн. — Так я обращался только к своей мамочке и больше ни к кому не могу. Вам ведь это понятно, мисс Энн?
Я зову ее «мама Лаванда» и люблю ее почти так же, как папу. И даже немножко больше, чем вас.
— Правильно, так и должно быть, — кивнула Энн.
Полю исполнилось тринадцать лет, он здорово вырос. У него было все такое же красивое лицо и все такое же цветистое воображение. Они с Энн с наслаждением гуляли по лесам, полям и морскому берегу, болтая без умолку. Вот уж действительно две полностью родственные души.
Шарлотта Четвертая стала взрослой девушкой, зачесывала волосы наверх и отказалась от непременных голубых бантов. Но лицо у нее было по-прежнему испещрено веснушками, нос — все такой же курносый, и она по-прежнему улыбалась до ушей.
— Вам не кажется, что я говорю с американским акцентом, мисс Ширли? — при первой встрече спросила она у Энн.
— Да нет, Шарлотта, я не замечаю.
— Вот и хорошо. А то дома меня этим страсть как донимают, но я думаю, они просто дразнятся. Я против янки ничего не имею, мисс Ширли, они очень даже цивилизованный народ. Но для меня нет ничего лучше нашего острова.
В августе Энн провела две безмятежные недели в Приюте Радушного Эха. В это же время там жил пожилой приятель Ирвингов, очень милый человек и веселый выдумщик.
— Как мы замечательно повеселились, — поведала мисс Лаванде. — Я чувствую прямо-таки гигантский прилив сил. Через две недели пора возвращаться в Кингспорт. Вы не представляете себе, мисс Лаванда, что за прелесть наш Домик Патти. Мне кажется, что у меня два дома — Грингейбл и Домик Патти. Но куда все-таки подевалось лето? Вроде только вчера я вошла в Грингеибл с букетом фиалок. Когда я была девочкой, лето казалось огромным и бесконечным. А сейчас оно прошло, едва успев начаться.
— Энн, вы по-прежнему друзья с Джильбертом Блайтом? — тихо спросила мисс Лаванда.
— Да, я по-прежнему испытываю к нему дружеские чувства, мисс Лаванда.
Мисс Лаванда покачала головой:
— Энн, я вижу, между вами что-то произошло. Прости уж за нескромность, но я хочу знать: вы поссорились?
— Нет, мы не ссорились, но Джильберт хочет от меня слишком многого.
— Ты в этом уверена, Энн?
— Абсолютно уверена.
— Очень жаль.
— Я не понимаю, почему всем так хочется выдать меня замуж за Джильберта Блайта, — рассердилась Энн.
— Потому что вы созданы друг для друга, Энн. И нечего хмуриться. От этого ты никуда не уйдешь.
Но в остальном Энн чудесно провела лето. В июне у нее гостила Присцилла, а после ее отъезда мистер и миссис Ирвинг, Поль и Шарлотта Четвертая приехали «домой» на июль и август.
Опять в Приюте Радушного Эха звучали веселые голоса, и эхо за рекой без конца звенело насмешливыми колокольчиками.
Мисс Лаванда ничуть не изменилась — даже стала еще красивее и очаровательнее. Поль ее обожал.
— Но я не называю ее «мама», — объяснил он Энн. — Так я обращался только к своей мамочке и больше ни к кому не могу. Вам ведь это понятно, мисс Энн?
Я зову ее «мама Лаванда» и люблю ее почти так же, как папу. И даже немножко больше, чем вас.
— Правильно, так и должно быть, — кивнула Энн.
Полю исполнилось тринадцать лет, он здорово вырос. У него было все такое же красивое лицо и все такое же цветистое воображение. Они с Энн с наслаждением гуляли по лесам, полям и морскому берегу, болтая без умолку. Вот уж действительно две полностью родственные души.
Шарлотта Четвертая стала взрослой девушкой, зачесывала волосы наверх и отказалась от непременных голубых бантов. Но лицо у нее было по-прежнему испещрено веснушками, нос — все такой же курносый, и она по-прежнему улыбалась до ушей.
— Вам не кажется, что я говорю с американским акцентом, мисс Ширли? — при первой встрече спросила она у Энн.
— Да нет, Шарлотта, я не замечаю.
— Вот и хорошо. А то дома меня этим страсть как донимают, но я думаю, они просто дразнятся. Я против янки ничего не имею, мисс Ширли, они очень даже цивилизованный народ. Но для меня нет ничего лучше нашего острова.
В августе Энн провела две безмятежные недели в Приюте Радушного Эха. В это же время там жил пожилой приятель Ирвингов, очень милый человек и веселый выдумщик.
— Как мы замечательно повеселились, — поведала мисс Лаванде. — Я чувствую прямо-таки гигантский прилив сил. Через две недели пора возвращаться в Кингспорт. Вы не представляете себе, мисс Лаванда, что за прелесть наш Домик Патти. Мне кажется, что у меня два дома — Грингейбл и Домик Патти. Но куда все-таки подевалось лето? Вроде только вчера я вошла в Грингеибл с букетом фиалок. Когда я была девочкой, лето казалось огромным и бесконечным. А сейчас оно прошло, едва успев начаться.
— Энн, вы по-прежнему друзья с Джильбертом Блайтом? — тихо спросила мисс Лаванда.
— Да, я по-прежнему испытываю к нему дружеские чувства, мисс Лаванда.
Мисс Лаванда покачала головой:
— Энн, я вижу, между вами что-то произошло. Прости уж за нескромность, но я хочу знать: вы поссорились?
— Нет, мы не ссорились, но Джильберт хочет от меня слишком многого.
— Ты в этом уверена, Энн?
— Абсолютно уверена.
— Очень жаль.
— Я не понимаю, почему всем так хочется выдать меня замуж за Джильберта Блайта, — рассердилась Энн.
— Потому что вы созданы друг для друга, Энн. И нечего хмуриться. От этого ты никуда не уйдешь.
Глава двадцать вторая
НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ДЖОНАС
«Проспект Пойнт
20 августа
Дорогая Энн, — писала Фил, — придется мне чем-нибудь подпереть веки, чтобы написать это письмо. Я безобразно мало писала тебе все лето, и мне очень стыдно. Могу тебя утешить лишь тем, что и другими своими корреспондентами я пренебрегала точно так же. У меня лежит куча неотвеченных писем, так что придется препоясать чресла и взяться за лопату — извини меня за столь путаную метафору. Мне ужасно хочется спать. Вчера вечером мы с тетей Эмили были в гостях у соседа. Там собралось порядочно народу, и, как только гости ушли, хозяйка и ее три дочери принялись перемывать им косточки. Я не сомневалась, что как только за нами с Эмили закроется дверь, они возьмутся за нас Когда мы вернулись домой, миссис Лилли сообщила что у этих наших соседей работник заболел скарлатиной. От миссис Лилли всегда услышишь что-нибудь веселенькое. Я до смерти боюсь скарлатины. Всю ночь яне спала и думала, что наверняка заразилась. А когда на минутку задремала, то мне стали сниться ужасные сны. В три часа утра я проснулась в жару, у меня болело горло и раскалывалась голова. Ну, так и есть, подумала я, подхватила скарлатину. В страшной панике я отыскала справочник болезней и прочитала про симптомы скарлатины. И у меня были все до единого! Узнав самое худшее, я легла обратно в постель и крепко заснула. Сегодня утром я проснулась совершенно здоровой — так что все эти симптомы мне, видно, померещились. Если бы даже я вчера вечером заразилась, болезнь никак не могла развиться так быстро. Утром я это сразу поняла, но в три часа ночи трудно мыслить логически.
Ты, наверное, удивляешься, что я делаю в Проспект Пойнте. Дело в том, что один летний месяц я всегда провожу на море, и папа требует, чтобы я ехала не куда-нибудь, а в „первоклассный“ пансион, который его кузина Эмили содержит на Проспект Пойнт. Так что я живу здесь уже две недели. У тети Эмили, кроме меня, всего пять постояльцев — четыре пожилые дамы и один молодой человек. Справа от меня за столом сидит миссис Лилли. Она обожает рассказывать во всех подробностях о своих недомоганиях и болячках. Стоит только упомянуть какую-нибудь болезнь, как она заявляет, качая головой: „Ох, я знаю, что это такое!“ Джонас говорит, что однажды в ее присутствии упомянул предстательную железу. и она опять сказала: „Ох, я знаю, что это такое!“ Она, дескать, страдала от нее десять лет, пока ее не выучил заезжий доктор, представляешь?
Ты спросишь, кто такой Джонас. Подожди, Энн Ширли, дальше я тебе все о нем расскажу. Я не могу описывать его вместе с достойными дамами.
Справа от меня сидит миссис Пинни. Она всегда разговаривает унылым голосом — так и ждешь, что она сейчас расплачется. Миссис Пинни, видимо, считает, что жизнь — это сплошная юдоль слез и что улыбаться, а тем более смеяться — просто грех. Обо мне она даже худшего мнения, чем тетя Джемсина: та меня, по крайней мере, любит, а эта явно терпеть не может.
Наискосок от меня сидит мисс Мария Гримсби. В первый день я сказала ей, что, кажется, собирается дождь — и она засмеялась. Потом я сказала, что комары все еще кусаются — и она опять засмеялась. Я сказала, что Проспект Пойнт — очень красивое место — и снова то же самое. Я уверена: скажи я ей, что мой отец повесился, мать отравилась, брат сидит в тюрьме, а у меня последняя стадия чахотки, мисс Мария опять рассмеялась бы. Удивительная женщина — просто оторопь берет.
Четвертая дама — миссис Грант. Очень милая старушка, но слишком хорошо обо всех отзывается, и поэтому с ней не интересно разговаривать.
А теперь про Джонаса.
Когда я в первый день пришла обедать, то увидела за столом напротив себя молодого человека, который улыбался мне так, словно знал меня с пеленок. Дядя Марк сказал мне, что его зовут Джонас Блейк, что он изучает богословие и этим летом будет читать проповеди в миссионерской церкви в Проспект Пойнт.
Джонас ужасно некрасив — просто безобразен. Он весь какой-то нескладный, у него длинные ноги, волосы цвета пакли, зеленые глаза, огромный рот, а уж уши… Но о его ушах я стараюсь не вспоминать.
Однако голос у него замечательный, и если закрыть глаза, то слушать его — наслаждение. И характер у него тоже прекрасный.
Мы с ним сразу подружились. Он, конечно, выпускник Редмонда, и это нас сблизило. Мы вместе ходим ловить рыбу, катаемся на лодке, гуляем по пляжу при лунном свете. При лунном свете он не кажется таким некрасивым, а находиться в его обществе невыразимо приятно. Это просто самый приятный человек из всех, кого я знаю. Все старые дамы, за исключением миссис Грант, считают, что пастору не подобает шутить и смеяться и предпочитать им общество такой легкомысленной девицы, как я.
Энн, а мне почему-то не хочется, чтобы он считал меня легкомысленной. Правда, смешно? Казалось бы, какое мне дело, что обо мне думает личность с волосами цвета пакли?
В прошлое воскресенье Джонас читал в церкви проповедь. Я пошла послушать, хотя мне казалось смешной сама мысль, что этот человек собирается стать пастором.
Так вот, Джонас читал проповедь. Послушав его десять минут, я почувствовала себя маленькой, почти не видимой глазу козявкой. Джонас ни словом не упомянул женщин и ни разу на меня не посмотрел. Но я все равно поняла, какая я ничтожная и легкомысленная и как далека от идеала женщины, который носит в душе Джонас, — женщины сильной, благородной и великодушной. Джонас говорил убежденным, проникновенным, добрым голосом. Вот таким и должен быть пастор. Как я могла считать его некрасивым — но он Действительно некрасив! — когда у него такой вдохновенный взгляд и такой благородный высокий лоб, которого я до этого не разглядела под белобрысыми лохмами?
Это была замечательная проповедь. Мне стало даже когда она кончилась, но она привела меня в страшное огорчение. Как я жалела, что не похожа на тебя Энн!
Джонас догнал меня по дороге домой, шутил и смеялся, как обычно. Но больше его смех меня не обманет! Я видела настоящего Джонаса. Интересно, а он когда-нибудь увидит настоящую Филиппу? Ее еще никто ни разу не видел — даже ты, Энн.
— Джонас, — сказала я, — быть проповедником — твое призвание. Ты не смог бы стать никем другим.
— Нет, не смог бы, — ответил он. — Я пытался… и долго… я вовсе не хотел быть пастором. Но потом понял, что мне предназначена эта миссия, и с Божьей помощью я ее выполню.
Он говорил тихим благоговейным голосом, и я подумала, что из него получится замечательный богослужитель, и позавидовала женщине, которая сумеет разделить его судьбу. Но это будет не легкомысленный мотылек, порхающий по воле своей фантазии. Его жена всегда должна знать, какую надеть шляпку. Возможно, у нее будет только одна шляпка — ведь у пасторов не так много денег. Но это неважно, одна у нее шляпка или даже ни одной, — зато у нее есть Джонас.
Энн Ширли, не смей говорить, намекать или даже думать, что я влюбилась в мистера Блейка. Да разве я способна влюбиться в долговязого, бедного и некрасивого студента богословия, которого к тому же зовут Джонас? Как сказал бы дядя Марк: „Это невозможно — более того, этого просто не может быть“.
Доброй ночи.
Фил.
P. S. Это невозможно, но боюсь, что это правда. Мне и страшно, и горько, и радостно. Но он меня никогда не полюбит — я знаю. Как ты думаешь, Энн, если я очень постараюсь, может, из меня получится сносная жена пастора?»
Глава двадцать третья
НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ПРИНЦ
— Что-то не могу решить, оставаться мне дома или идти гулять, — сказала Энн, стоя у окна и глядя на парк. —
Уменя свободный день, тетя Джимси, — могу провести его здесь у камина, грызя ваши вкуснейшие сухарики, слушая мурлыканье трех кошек и созерцая двух неотразимых фарфоровых собак с зелеными носами. А могу пойти в парк, вдыхать сосновый воздух и глядеть на серые волны, которые плещутся о прибрежные скалы…
— Если бы мне было столько лет, сколько тебе, я бы выбрала парк. — Тетя Джемсина почесала спицей за ухом Джозефа.
— Но вы же говорите, что так же молоды, как и все мы, — поддразнила ее Энн.
— Да, в душе. Но ноги мои уже не так молоды, как твои. Иди подыши свежим воздухом, Энн. Ты что-то стала бледненькая.
— Ладно, пойду в парк, — приняла решение Энн. — Домашний уют меня сегодня почему-то не привлекает. Хочется чувствовать себя свободной и дикой. В парке наверняка никого нет — все на футбольном матче.
— А ты почему на него не пошла?
— Меня никто не позвал — во всяком случае, никто, кроме этого противного коротышки Дона Рэнджера. С ним я вообще никуда бы не пошла, но лишь бы не обижать беднягу, сказала, что не собираюсь на матч. Да я и не жалею. Что-то я сегодня не в настроении смотреть футбол.
— Вот и правильно, поди подыши свежим воздухом, — повторила тетя Джемсина. — Только возьми с собой зонтик — как бы дождь не начался. Что-то у меня ноги ноют.
— Тетя Джимси, ревматизм бывает только у стариков!
— Ревматизм в ногах может быть у кого хочешь Энн. Другое дело ревматизм в душе — это случается только у стариков. Слава Богу, у меня его никогда не было. Когда в душе начинается ревматизм, пора заказывать себе гроб.
Стоял ноябрь — месяц багровых закатов, улетающих птиц, заунывных песен моря, звучных наигрышей ветра в сосновых кронах. Энн бродила по аллеям и чувствовала, как ветер выдувает туман из ее души, который почему-то часто поселялся там в этом учебном году.
Жизнь в Домике Патти продолжалась как будто по-прежнему, перемежаясь учебой, домашней работой и развлечениями. По пятницам вечером большая гостиная с пылающим камином заполнялась гостями и звенела шутками и смехом. Тетя Джемсина, сидя на своем троне, благожелательно всем улыбалась. Среди посетителей довольно часто появлялся и Джонас, о котором Фил писала Энн. Он приезжал с утренним поездом и уезжал с последним. Все обитательницы Домика Патти полюбили его, хотя тетя Джемсина и качала головой, утверждая, что в ее время студенты-богословы были иными.
— Он очень милый молодой человек, — сказала она Фил, — но будущим пасторам положено вести себя с большим достоинством.
— Что ж, человеку нельзя смеяться и оставаться при этом христианином? — возмутилась Фил.
— Человеку можно. Но я говорю о проповедниках, моя милая, — укоризненно покачала головой тетя Джемсина. — И на твоем месте я не флиртовала бы с мистером Блейком.
— А я вовсе с ним не флиртую!
Никто не верил Фил, кроме Энн. Остальные полагали, что она, как всегда, забавляется, и очень ее за это укоряли.
— Мистер Блейк тебе не Алек с Алонсо, — сурово заметила Стелла. — Он все принимает всерьез. Ты можешь разбить ему сердце.
— Ты думаешь, могу? — усмехнулась Фил. — Как мне хочется в это верить!
— Филиппа Гордон, и тебе не стыдно? Как можно хотеть причинить человеку горе?
— Я вовсе не сказала, что намерена причинить ему горе. Мне хотелось бы верить, что я могу разбить ему сердце, что он способен в меня влюбиться.
— Я тебя не понимаю, Фил. Ты сама знаешь, что он тебе совершенно не нужен, и все-таки бессовестно с ним кокетничаешь.
— Он мне очень даже нужен! Я хочу, чтобы он сделал мне предложение.
— С тобой невозможно серьезно разговаривать. — Стелла безнадежно махнула рукой.
Иногда в Домик Патти заходил и Джильберт. Он был весел и с удовольствием состязался в остроумии с языкастыми гостями. Он не избегал Энн, но разговаривал с ней так же вежливо, как с любой другой девушкой, с которой его только что познакомили. Дружеская простота общения исчезла без следа. Энн это очень задевало, однако она уверяла себя, что рада видеть Джильберта в хорошем настроении. В тот апрельский вечер ей показалось, что она ранила его очень глубоко и эта рана долго не заживет. Но, кажется, Джильберт легко пережил свое разочарование. Видимо, мужчины если и умирают, то не от любви. По крайней мере, Джильберту явно не грозила близкая кончина. Он был полон планов. Нет, он не собирался сохнуть от горя, потому что его отвергла женщина. Слушая, как он весело препирается с Фил, Энн спрашивала себя: не померещилось ли ей тогда в саду отчаяние в глазах Джильберта?
В университете было достаточно претендентов на место Джильберта, но все они получали от Энн решительный отпор. «Если мне не суждено встретить настоящего принца моих грез, то лучше не надо никого!» — сказала она себе во время прогулки в парке.
Внезапно налетел ветер и хлынул предсказанный тетей Джемсиной дождь. Энн раскрыла зонтик и поспешили вниз по склону. Когда она спустилась на дорогу, ведущую к гавани, сильнейший ветер тут же вывернул ее зонтик наизнанку и стал рвать его из рук. Энн в отчаянии вцепилась в ручку, не зная, что делать. Вдруг совсем рядом раздался голос:
— Простите, не хотите ли укрыться под моим зонтом?
Энн подняла глаза. Перед ней наяву стоял герой ее грез — высокий и красивый молодой человек с черными волосами, меланхоличным взглядом, мелодичным, проникновенным голосом… Он настолько точно соответствовал ее идеалу, словно был сделан на заказ.
— Спасибо, — смущенно сказала Энн.
— Давайте переждем дождь вон в том павильончике, — предложил незнакомец. — Я думаю, он скоро кончится.
Он говорил очень обыкновенные слова, но тон! А улыбка! Сердце Энн как-то странно дрогнуло.
Они побежали к павильону. Когда над ними оказалась спасительная, дружелюбная крыша, Энн показала на предавший ее зонтик и засмеялась.
— Когда мой зонтик выворачивается наизнанку, я убеждаюсь, что порочность присуща и неодушевленным предметам.
В волосах у нее сверкали капли дождя, разметавшиеся кудряшки прилипли ко лбу и шее. Щеки горели румянцем, глаза сияли. Ее спутник смотрел на нее с восхищением, и под его взглядом она почувствовала, что краснеет. Кто он? В петлице у него была красно-белая розетка Редмондского университета. Но Энн знала в лицо почти всех студентов, за исключением первокурсников. А этот галантный молодой человек никак не мог быть первокурсником.
— Я вижу, вы тоже студентка, — сказал он, с улыбкой взглянув на такую же розетку, приколотую к груди Энн. — Тогда я считаю себя вправе вам представиться. Меня зовут Рой Гарднер. А вы — мисс Ширли, которая на днях читала на семинаре любителей поэзии свое эссе о Теннисоне, да?
— Да, но что-то не припомню, чтобы я вас видела. Скажите, пожалуйста, откуда вы?
— Я только что приехал. Проучился в Редмонде два года. Потом два года был в Европе. А сейчас вернулся, чтобы закончить университет.
— Я тоже на третьем курсе, — обрадовалась Энн.
— Вот и прекрасно, значит, мы даже на одном курсе. Теперь мне не жалко двух потерянных лет. — Он посмотрел на нее выразительным взглядом своих красивых глаз.
Дождь шел добрый час, но для Энн этот час пролетел как одна минута. Когда облака разошлись и выглянуло бледное ноябрьское солнце, Рой проводил Энн до дома. У калитки Домика Патти он попросил разрешения прийти к ним в пятницу и получил такое разрешение. Энн вошла в гостиную взволнованная и раскрасневшаяся. Она почти не обратила внимания на Бандита, который забрался к ней на колени и лизнул ее подбородок. Сейчас ей было не до кота с рваными ушами.
В тот же вечер в Домик Патти на имя мисс Ширли доставили коробку с дюжиной великолепных роз. Фил бесцеремонно схватила вложенную туда визитную карточку и вслух прочитала имя, а также написанное на обороте четверостишие.
— Рой Гарднер! — воскликнула она. — А я и не знала, что ты с ним знакома, Энн!
— Мы познакомились сегодня в парке во время дождя, — торопливо объяснила Энн. — Мой зонтик вывернулся наизнанку, и Рой пришел мне на помощь.
— Вот как? — Фил с любопытством вгляделась в лицо Энн. — И по поводу столь незначительного события он прислал тебе дюжину роз с сентиментальным стишком? Ох, как мы покраснели! Энн, у тебя все написано на лице.
— Не говори вздор, Фил. А ты знакома с мистером Гарднером?
— Я знакома с его сестрами и слышала о нем. Да его все знают в Кингспорте. Гарднеры — одно из самых богатых семейств в городе. Рой невероятно красив и умен. Два года назад заболела его мать, и ему пришлось бросить университет и поехать с ней в Европу. Отец у него умер. Ему, наверное, очень не хотелось бросать университет, но он и слова не сказал. Ох, Энн, чую запах романа! Я тебе почти завидую, но не совсем. Все-таки Рой Гарднер — не Джонас.
— Глупости ты говоришь, — высокомерно произнесла Энн. Но в ту ночь она долго не могла заснуть. Да ей даже и не хотелось спать. Ее мечты были прекраснее самых прекрасных снов. Неужели наконец-то появился ее принц?
— Если бы мне было столько лет, сколько тебе, я бы выбрала парк. — Тетя Джемсина почесала спицей за ухом Джозефа.
— Но вы же говорите, что так же молоды, как и все мы, — поддразнила ее Энн.
— Да, в душе. Но ноги мои уже не так молоды, как твои. Иди подыши свежим воздухом, Энн. Ты что-то стала бледненькая.
— Ладно, пойду в парк, — приняла решение Энн. — Домашний уют меня сегодня почему-то не привлекает. Хочется чувствовать себя свободной и дикой. В парке наверняка никого нет — все на футбольном матче.
— А ты почему на него не пошла?
— Меня никто не позвал — во всяком случае, никто, кроме этого противного коротышки Дона Рэнджера. С ним я вообще никуда бы не пошла, но лишь бы не обижать беднягу, сказала, что не собираюсь на матч. Да я и не жалею. Что-то я сегодня не в настроении смотреть футбол.
— Вот и правильно, поди подыши свежим воздухом, — повторила тетя Джемсина. — Только возьми с собой зонтик — как бы дождь не начался. Что-то у меня ноги ноют.
— Тетя Джимси, ревматизм бывает только у стариков!
— Ревматизм в ногах может быть у кого хочешь Энн. Другое дело ревматизм в душе — это случается только у стариков. Слава Богу, у меня его никогда не было. Когда в душе начинается ревматизм, пора заказывать себе гроб.
Стоял ноябрь — месяц багровых закатов, улетающих птиц, заунывных песен моря, звучных наигрышей ветра в сосновых кронах. Энн бродила по аллеям и чувствовала, как ветер выдувает туман из ее души, который почему-то часто поселялся там в этом учебном году.
Жизнь в Домике Патти продолжалась как будто по-прежнему, перемежаясь учебой, домашней работой и развлечениями. По пятницам вечером большая гостиная с пылающим камином заполнялась гостями и звенела шутками и смехом. Тетя Джемсина, сидя на своем троне, благожелательно всем улыбалась. Среди посетителей довольно часто появлялся и Джонас, о котором Фил писала Энн. Он приезжал с утренним поездом и уезжал с последним. Все обитательницы Домика Патти полюбили его, хотя тетя Джемсина и качала головой, утверждая, что в ее время студенты-богословы были иными.
— Он очень милый молодой человек, — сказала она Фил, — но будущим пасторам положено вести себя с большим достоинством.
— Что ж, человеку нельзя смеяться и оставаться при этом христианином? — возмутилась Фил.
— Человеку можно. Но я говорю о проповедниках, моя милая, — укоризненно покачала головой тетя Джемсина. — И на твоем месте я не флиртовала бы с мистером Блейком.
— А я вовсе с ним не флиртую!
Никто не верил Фил, кроме Энн. Остальные полагали, что она, как всегда, забавляется, и очень ее за это укоряли.
— Мистер Блейк тебе не Алек с Алонсо, — сурово заметила Стелла. — Он все принимает всерьез. Ты можешь разбить ему сердце.
— Ты думаешь, могу? — усмехнулась Фил. — Как мне хочется в это верить!
— Филиппа Гордон, и тебе не стыдно? Как можно хотеть причинить человеку горе?
— Я вовсе не сказала, что намерена причинить ему горе. Мне хотелось бы верить, что я могу разбить ему сердце, что он способен в меня влюбиться.
— Я тебя не понимаю, Фил. Ты сама знаешь, что он тебе совершенно не нужен, и все-таки бессовестно с ним кокетничаешь.
— Он мне очень даже нужен! Я хочу, чтобы он сделал мне предложение.
— С тобой невозможно серьезно разговаривать. — Стелла безнадежно махнула рукой.
Иногда в Домик Патти заходил и Джильберт. Он был весел и с удовольствием состязался в остроумии с языкастыми гостями. Он не избегал Энн, но разговаривал с ней так же вежливо, как с любой другой девушкой, с которой его только что познакомили. Дружеская простота общения исчезла без следа. Энн это очень задевало, однако она уверяла себя, что рада видеть Джильберта в хорошем настроении. В тот апрельский вечер ей показалось, что она ранила его очень глубоко и эта рана долго не заживет. Но, кажется, Джильберт легко пережил свое разочарование. Видимо, мужчины если и умирают, то не от любви. По крайней мере, Джильберту явно не грозила близкая кончина. Он был полон планов. Нет, он не собирался сохнуть от горя, потому что его отвергла женщина. Слушая, как он весело препирается с Фил, Энн спрашивала себя: не померещилось ли ей тогда в саду отчаяние в глазах Джильберта?
В университете было достаточно претендентов на место Джильберта, но все они получали от Энн решительный отпор. «Если мне не суждено встретить настоящего принца моих грез, то лучше не надо никого!» — сказала она себе во время прогулки в парке.
Внезапно налетел ветер и хлынул предсказанный тетей Джемсиной дождь. Энн раскрыла зонтик и поспешили вниз по склону. Когда она спустилась на дорогу, ведущую к гавани, сильнейший ветер тут же вывернул ее зонтик наизнанку и стал рвать его из рук. Энн в отчаянии вцепилась в ручку, не зная, что делать. Вдруг совсем рядом раздался голос:
— Простите, не хотите ли укрыться под моим зонтом?
Энн подняла глаза. Перед ней наяву стоял герой ее грез — высокий и красивый молодой человек с черными волосами, меланхоличным взглядом, мелодичным, проникновенным голосом… Он настолько точно соответствовал ее идеалу, словно был сделан на заказ.
— Спасибо, — смущенно сказала Энн.
— Давайте переждем дождь вон в том павильончике, — предложил незнакомец. — Я думаю, он скоро кончится.
Он говорил очень обыкновенные слова, но тон! А улыбка! Сердце Энн как-то странно дрогнуло.
Они побежали к павильону. Когда над ними оказалась спасительная, дружелюбная крыша, Энн показала на предавший ее зонтик и засмеялась.
— Когда мой зонтик выворачивается наизнанку, я убеждаюсь, что порочность присуща и неодушевленным предметам.
В волосах у нее сверкали капли дождя, разметавшиеся кудряшки прилипли ко лбу и шее. Щеки горели румянцем, глаза сияли. Ее спутник смотрел на нее с восхищением, и под его взглядом она почувствовала, что краснеет. Кто он? В петлице у него была красно-белая розетка Редмондского университета. Но Энн знала в лицо почти всех студентов, за исключением первокурсников. А этот галантный молодой человек никак не мог быть первокурсником.
— Я вижу, вы тоже студентка, — сказал он, с улыбкой взглянув на такую же розетку, приколотую к груди Энн. — Тогда я считаю себя вправе вам представиться. Меня зовут Рой Гарднер. А вы — мисс Ширли, которая на днях читала на семинаре любителей поэзии свое эссе о Теннисоне, да?
— Да, но что-то не припомню, чтобы я вас видела. Скажите, пожалуйста, откуда вы?
— Я только что приехал. Проучился в Редмонде два года. Потом два года был в Европе. А сейчас вернулся, чтобы закончить университет.
— Я тоже на третьем курсе, — обрадовалась Энн.
— Вот и прекрасно, значит, мы даже на одном курсе. Теперь мне не жалко двух потерянных лет. — Он посмотрел на нее выразительным взглядом своих красивых глаз.
Дождь шел добрый час, но для Энн этот час пролетел как одна минута. Когда облака разошлись и выглянуло бледное ноябрьское солнце, Рой проводил Энн до дома. У калитки Домика Патти он попросил разрешения прийти к ним в пятницу и получил такое разрешение. Энн вошла в гостиную взволнованная и раскрасневшаяся. Она почти не обратила внимания на Бандита, который забрался к ней на колени и лизнул ее подбородок. Сейчас ей было не до кота с рваными ушами.
В тот же вечер в Домик Патти на имя мисс Ширли доставили коробку с дюжиной великолепных роз. Фил бесцеремонно схватила вложенную туда визитную карточку и вслух прочитала имя, а также написанное на обороте четверостишие.
— Рой Гарднер! — воскликнула она. — А я и не знала, что ты с ним знакома, Энн!
— Мы познакомились сегодня в парке во время дождя, — торопливо объяснила Энн. — Мой зонтик вывернулся наизнанку, и Рой пришел мне на помощь.
— Вот как? — Фил с любопытством вгляделась в лицо Энн. — И по поводу столь незначительного события он прислал тебе дюжину роз с сентиментальным стишком? Ох, как мы покраснели! Энн, у тебя все написано на лице.
— Не говори вздор, Фил. А ты знакома с мистером Гарднером?
— Я знакома с его сестрами и слышала о нем. Да его все знают в Кингспорте. Гарднеры — одно из самых богатых семейств в городе. Рой невероятно красив и умен. Два года назад заболела его мать, и ему пришлось бросить университет и поехать с ней в Европу. Отец у него умер. Ему, наверное, очень не хотелось бросать университет, но он и слова не сказал. Ох, Энн, чую запах романа! Я тебе почти завидую, но не совсем. Все-таки Рой Гарднер — не Джонас.
— Глупости ты говоришь, — высокомерно произнесла Энн. Но в ту ночь она долго не могла заснуть. Да ей даже и не хотелось спать. Ее мечты были прекраснее самых прекрасных снов. Неужели наконец-то появился ее принц?
Глава двадцать четвертая
НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ КРИСТИНА
В Домике Патти царила суматоха — девушки собирались на вечер, который третьекурсники ежегодно устраивали в феврале для четвертого курса. Энн оглядела себя в зеркале и осталась довольна. Это шифоновое платье с чехлом из кремового шелка Фил забрала на рождественские каникулы домой и вышила по нему крошечные розочки. Фил, оказывается, была большая рукодельница. В результате платье Энн стало событием. Даже Алли Бун, для которой наряды выписывались из Парижа, с завистью смотрела на Энн, когда она поднималась по лестнице Редмонда в длинном платье, украшенном умопомрачительными розочками.
Энн приколола к волосам белую орхидею, которую ей прислал Рой Гарднер. Ни у кого из студенток не будет в волосах орхидеи — это она знала точно. Тут в комнату вошла Фил и остановилась, чтобы полюбоваться подругой.
— До чего же ты сегодня хороша, Энн! Считается, я легко могу затмить тебя. Но иногда ты вдруг начинаешь излучать такой свет, что я просто исчезаю из виду. Как у тебя это получается?
— Все зависит от наряда, Фил. Просто красивые перышки.
— Вовсе нет. Вчера вечером на тебе было старое фланелевое платье, которое сшила миссис Линд, и все равно ты сияла неземной красотой. Если Рой еще не совсем потерял голову, то сегодня потеряет. Но мне не нравится эта орхидея. Не думай, что я завидую. Орхидея — это не твой цветок. Они слишком экзотичны, слишком вызывающи. Во всяком случае, не прикалывай орхидею к волосам.
— Ты права, не буду. Я и сама не очень-то люблю орхидеи. Мне они как-то не сродни. Но Рой не так уж часто их присылает — он знает, что я люблю цветы, с которыми мне уютно. Орхидея — это такой цветок, с которым можно только пойти в гости.
Энн приколола к волосам белую орхидею, которую ей прислал Рой Гарднер. Ни у кого из студенток не будет в волосах орхидеи — это она знала точно. Тут в комнату вошла Фил и остановилась, чтобы полюбоваться подругой.
— До чего же ты сегодня хороша, Энн! Считается, я легко могу затмить тебя. Но иногда ты вдруг начинаешь излучать такой свет, что я просто исчезаю из виду. Как у тебя это получается?
— Все зависит от наряда, Фил. Просто красивые перышки.
— Вовсе нет. Вчера вечером на тебе было старое фланелевое платье, которое сшила миссис Линд, и все равно ты сияла неземной красотой. Если Рой еще не совсем потерял голову, то сегодня потеряет. Но мне не нравится эта орхидея. Не думай, что я завидую. Орхидея — это не твой цветок. Они слишком экзотичны, слишком вызывающи. Во всяком случае, не прикалывай орхидею к волосам.
— Ты права, не буду. Я и сама не очень-то люблю орхидеи. Мне они как-то не сродни. Но Рой не так уж часто их присылает — он знает, что я люблю цветы, с которыми мне уютно. Орхидея — это такой цветок, с которым можно только пойти в гости.