Москвина Марина. Небесные тихоходы

   Машина ждала нас внизу возле древнего индуистского храма, посвященного богу Шиве. Ананда в одних носках расхаживал по храму, звонил в колокольчики, на лбу у него красовалось красное пятно – тилак. Это пятнышко в районе «третьего глаза» наносит жрец-брамин, окуная палец в специальный красный порошок под названием кум-кум. Целый день оно будет напоминать тебе о чем-то большем, чем то, что можно увидеть обычными глазами.
   Я, тоже босая, давай возжигать благовония, звонить во все храмовые колокола, до которых могла дотянуться, опустилась перед жрецом на коврик – он поставил мне точку меж бровей и щедро посыпал голову лепестками роз и шафрана… Еще дал горсть лепестков, чтобы я могла собственноручно осыпать фаллический символ Шивы – древний каменный лингам на берегу озера Наини, бурлящего рыбой.

 
   Геологи расходятся во мнениях о происхождении этого озера. Одни считают, что оно имеет ледниковое происхождение, а другие – вулканическое.
   Бесспорно одно: Наини – такое древнее озеро, что о нем еще рассказывается в Пуранах, священной книге первого тысячелетия нашей эры – о Браме, Вишну, Шиве, Агни и других богах и полубогах, о сотворении, уничтожении и возрождении мира. Там три мудреца, причастных, между прочим, к созданию Вселенной, да и всего рода человеческого, совершая паломничество к святым местам, взобрались на гребень Чины, самой высокой горы из тех, что окружают нынешний городок Наини Тал.
   Старых бродяг мучила жажда. А во всей округе ни речки, ни родника. Тогда они выкопали яму и с характерной для мудрецов этого мира вседозволенностью напустили туда воду из священного озера Манасаровар, расположенного в Тибете. Не знаю, связаны ли между собою, как встарь, эти два озера, однако и по сей день загадочный, в любую жару не пересыхающий горный источник питает озеро городка.
   В священном водоеме сразу поселилась прекрасная богиня Наини, вокруг выросли дремучие леса, множество птиц и зверей потянулись к этим местам, привлеченные водой.
   Джим Корбетт – блистательный английский писатель, натуралист и, конечно, прославленный охотник, почти всю жизнь проживший здесь, в лесной глуши предгорьев Гималаев – Кумаоне, в округе Наини Тала, такой знаток индийских джунглей, что в годы Второй мировой войны обучал подразделения английских войск ведению боя в условиях тропического леса и дослужился до чина подполковника, – лично насчитал в окрестных лесах сто двадцать восемь видов птиц! Не говоря уже о медведях, тиграх и леопардах.
   Это был очень уважаемый индусами человек. Достаточно сказать, что его именем – именем англичанина, назван огромный индийский Национальный парк в Кумаоне.
   Своими ногами, не хуже Ирины Семашко, он исходил тут все горы и долины, своими глазами, ну разве что порой в подзорную трубу, с вершины Чины – обследовал все дальние дали, своею собственной рукой (избавившей местное население от кровожадного тигра), – да, этой самою рукой на склоне лет сэр Корбетт написал три обалденные книги: «Кумаонские людоеды», «Леопард из Рудрапраяга» и «Моя Индия». На русском языке в 60-е годы их выпустило академическое Издательство восточной литературы. И, боже мой, думала ли я, зачитываясь ими в детстве, что когда-нибудь сама окажусь в этих краях?..
   Джим Корбетт сообщает, что за Наини Талом простирается местность, которую в старых справочниках называли «районом шестидесяти озер». Большинство озер, видимо не столь священного происхождения, уже заросли илом, причем некоторые сравнительно недавно – в начале прошлого века. Остались только Наини Тал, Сэт Тал, Бхим Тал и Накучия Тал.
   За озером Накучия Тал находится знаменитая гора Чхоти Кайлас – небесное обиталище бога Шивы. Мистически настроенные исследователи Гималаев подозревают, что Кайлас имеет искусственное происхождение, вроде египетских пирамид. Как бы то ни было, во все времена гора считалась священной, и боги гневаются, когда на ее склонах убивают птиц или животных. До сих пор из уст в уста передают историю, как нарушил волю богов солдат, приехавший в отпуск еще в Первую мировую войну. Непонятным образом парень оступился после того, как убил горную козу. На глазах у своих товарищей он свалился в пропасть глубиной в тысячу футов.
   За Чхоти Кайлас тянется хребет Кала Агар. Именно здесь в течение двух лет Джим Корбетт охотился на тигра-людоеда из Чаугарха. А за хребтом, насколько хватает глаз, простираются горы Непала. Возможно, если б не густая облачность, все эти сногсшибательные виды открылись бы в то утро нашему взору.
   Мы снова ехали горной дорогой – над пропастями – куда-то ввысь. По правде говоря, я даже не знала, куда мы едем. Да и вообще мне было все равно. Я просто находилась там, где я всегда мечтала находиться. И пусть меня опять мгновенно укачало, и вся материя моя плыла и обращалась в межклеточное пространство, душа, буквально вытряхнутая из тела дорожной тряской, испытывала абсолютное блаженство. Особенно когда мы останавливались у какого-нибудь крошечного храма, древнего, как этот мир, по выщербленным каменным ступеням, стертым от времени, спускались во дворик и там гуляли в неописуемой тишине под сенью старого дерева.
   О дереве надо сказать особо. Однажды в храмовом дворе мы встретили удивительное дерево. Это был видавший виды баньян, индийская смоковница, в Индии его называют фараоновой фигой или деревом Будды.
   Ветви баньяна пускают воздушные корни-отростки, которые, врастая в землю, превращаются в новые стволы. Бывают баньяны с несколькими сотнями и даже тысячами стволов, так что порой один баньян образует рощу! Самому знаменитому из таких деревьев около трех тысяч лет. Каждый ствол у него – толще наших старых сосен. А под его сводами, слышала я, безо всякой тесноты помещались шесть тысяч человек!
   Но это дерево – одно, казалось, вобрало в себя целую рощицу: такие у него были неохватный ствол и многоярусная крона. Лист баньяна – тяжелый, напитанный влагой. Ветер дул слишком слабо, чтобы расшевелить такую листву. Поэтому под деревом было особенно тихо. Сидя в его прохладной тени, ты с головой окунался в ясность, мир и спокойствие. Ты испытывал странное чувство: как будто небо и земля проникают в твое существо. Ты испытывал чувство тайного благословения.
   – Лёня! – кричу я. – Скорее запечатлей этот миг моей жизни, возможно, он больше никогда не повторится. Но чтобы в кадре не было Татьян! Скажи Ананде, пусть он отвалит отсюда с этими своими улыбками! Прогони Сатья-каму! Только Я и дерево Бодхи… Ты понял или нет?!
   Примерно пару тысяч лег тому назад в точности под таким деревом наследный принц Сиддхартха, покинувший дворец, жену, младенца и царя-отца, при свете первой утренней звезды обрел пробуждение, став Буддой. После шести лет странствий, монашества, нищенства, непрерывной аскезы и борьбы с искушениями, он пришел к дереву Бодхи, сел под ним и подумал: «Если не сегодня – то все».
   Это была последняя мысль человека Сиддхартхи. Он погрузился в глубокую медитацию, которая открыла ему Путь и привела к Истине.
   Полвека он проповедовал свое учение. Тем, кого благая судьба привела в поле Будды, он не говорил о Боге, он не говорил о рае, не говорил о будущем. Он отбирал у них все идеалы, представления, суждения, иллюзии, имя, личность, характер, оставляя чистую пустоту. Пустоту, а не святость!
   Говорят, один купец решил стать его учеником и долго думал, что бы такое преподнести в дар Учителю? На всякий случай в одну руку он взял драгоценный камень, в другую – живую розу.
   Увидев Будду, искатель пал на колени и протянул драгоценный камень.
   – Брось это, – сказал Будда.
   Тот бросил камень и с понимающей улыбкой протянул розу.
   – Брось это, – сказал Будда.
   Тот бросил розу, встал и растерянно развел руками. Больше он ничего с собой не взял, теперь ему нечего предложить Будде, кроме себя и своей жизни. У него даже промелькнула такая мысль, что он лично – единственная цена истинного пробуждения…
   – Брось это, – просто сказал Будда. Все, этот человек просветлился.
   – Гате-гате парагате, парасамгате, бодхи, сваха, – говорил Будда. – Иди, иди за пределы, совсем за пределы, радуйся!
   Прежде чем Благословенный начинал свою проповедь, ученики трижды обходили вокруг него. Они обходили три его тела: физическое тело, тело блаженства и тело истины.
   Будда – страшно таинственный Учитель. У него были самые продвинутые ученики – без пяти минут будды, полностью зоркие, внимательные, бесконечно осознанные. Но даже они не всякий раз понимали смысл его слов, особенно непроизнесенных.
   Как-то раз община сидела перед ним и, затаив дыхание, ждала, что скажет Почитаемый Миром. А он молчал, держа в руке цветок. Безмолвие лилось через край, и все впали в недоумение. Где слова?
   Внезапно один из учеников, Махакашьяпа (вот он – его звездный миг!), рассмеялся. Загадочный смех Махака-шьяпы теперь звучит и звучит в веках, и мы никогда не поймем, в чем тут дело, а только можем строить догадки. Однако, заслышав этот смех, Будда улыбнулся – той самой своей непостижимой улыбкой, и отдал Махакашьяпе цветок.
   С тех пор эта прекрасная история, которая никак не укладывается в уме, занозой засела в сердце человечества. Иначе почему я ее рассказываю, а до вас наверняка уже доходили об этом слухи? Как она к нам проникла сквозь толщи времени?
   Будда Шакьямуни умер в возрасте восьмидесяти лет, или, согласно буддийскому учению, отошел в нирвану, что означает наивысшее состояние покоя и отсутствия страданий. Слово «нирвана» восходит к санскритскому «угасание», «затухание», из-за чего некоторые считают, что буддизм – это полное прекращение жизнедеятельности и вообще пессимизм. Но Будда на самом деле имел в виду совершенно не это.
   (Сейчас она нам расскажет, что Будда, собственно говоря, имел в виду!..)
   Он хотел сказать, что подобно тому, как прекращает гореть лампада, когда иссякает масло, питающее огонь, или как успокаивается море, когда стихает вздымающий волны ветер, точно также исчезают страдания человека, когда угасают его страсти, привязанности, помрачения. Вот тогда-то и начинается настоящая Жизнь, полнота бытия и, как говорится, состояние высшего блаженства.
   Так что упрек моей мамы: «Мариночка! Как можно все время сидеть в нирване, когда другие ходят в рванине», по сути дела, не имеет под собой оснований.
   В своей коллективной памяти человечество прилежно зафиксировало Его полуприкрытый взор, обращенный внутрь, и улыбку Будды, которую не спутаешь ни с какой другой, даже с улыбкой Джоконды.
   А то, что Будда сделал великое научное открытие, как можно избавиться от страданий, и что страдания человека – иллюзия, на это мало кто обратил внимание. Принять на веру подобное заявление невозможно, ибо это вопрос практики: тут хорошо бы для начала хотя бы отыскать – кто у тебя внутри испытывает страдания? Ища страдальца, неизбежно придется обнаружить то, благодаря чему ты дышишь и живешь, а заодно и то, что превращает человека в Будду. Иными словами, заняться самосозерцанием. Ибо созерцание – так сказал Правильно Идущий – это путь к давно потерянному вами дому.
   Но все это не мне, какой-то там Москвиной из Орехово-Борисова, вам говорить.
   Лучше расскажу замечательный случай, мой любимый. Однажды я шла по Тверскому бульвару и забрела в Музей Востока. Там, у золотых статуй будд, сидели малыши с бумагой и карандашами. За ними каменной стеной стояли их родители.
   – Всю свою жизнь Гаутама Будда, – рассказывала малышам руководительница кружка, – посвятил тому, чтобы узнать, в чем причина страданий. И он это выяснил! – Она как песню пела. – Не надо ни к кому и ни к чему привязываться и не надо ничего хотеть, не надо ни к чему стремиться и не надо ставить цели, не надо эти цели достигать!..
   Она подняла глаза на родителей. У них у всех было одинаковое выражение лица – смесь чисто человеческого недоумения со строгостью органов государственной безопасности.
   Тогда она спохватилась и добавила:
   – Но Будда был не прав!
   И тут все услышали смех. И начали озираться, потому что не поняли, кто смеется.
   Боюсь, что это сквозь века до нас донесся смех Махака-шьяпы.

Глава 6 Алмора

   Оставив позади Наини Тал и петляя среди холмов, дорога прошла мимо нескольких маленьких деревень, а затем стала взбираться по горному склону. И вот что удивительно: кстати, у индусов есть такая поговорка: ты поднимаешься, и они поднимаются тоже, чем выше ты забрался, тем громаднее становятся горы.
   Все это необъяснимо и неописуемо – ни аналогов я не могу привести, ни придумать метафор, гармонию этих мест не поверить алгеброй, ты просто немеешь от того, что видишь. Поскольку к той реальности, которую ты привык оценивать, взвешивать, о которой можно мечтать или хотя бы вспомнить, Гималаи просто не имеют отношения.
   Мы въехали в легендарный гималайский городок Алмора, воспетый Редьярдом Киплингом в романе «Ким», и затормозили на краю бездны. Я первой из нашей экспедиции ступила на эту каменистую землю, и мне показалось, что она ходит под ногами ходуном. Из пропасти прямо на меня накатывали гребни гор, и облака проплывали непонятно уже – по земным или по небесным дорогам. Голубой горизонт, простиравшийся далеко за горами и лесами, кренился то в одну сторону, то в другую. Пейзажи были не в фокусе. В голове гудели поющие гималайские чаши.
   Словом, в горах Гималаев мне посчастливилось заполучить настоящую морскую болезнь, причем не в самой легкой форме.
   Вид с обрыва и впрямь напоминал растущую штормовую зыбь, что огромна, сера и беспенна, как писал Киплинг, наверняка об этих местах…Волн ураганом подъятые стены, паденье валов, взбудораженных бурей…
   Кумаон потряс Киплинга. Первые его рассказы появились, когда он путешествовал по Кумаону. Именно здесь проходили главные пути, по которым бродят тайные искатели. Сюда он отправил героя своего романа Кима – шустрого такого паренька, сына солдата-ирландца из расквартированного в Индии полка, до того прокопченного индийским солнцем, что на «большой дороге» его все принимали за индуса. Вместе с тибетским ламой они прошли по дорогам Северной Индии от Лахора до Бенареса и от Бенареса до Гималаев изборожденными колеями, истоптанными дорогами, где по сей день проходят люди всех родов и каст, брахманы и чамары, банкиры и медники, цирюльники и торговцы-банья, паломники и горшечники, аскеты, подвижники, странствующие философы, мечтатели, болтуны и ясновидцы – весь мир, вся многоликая Индия.
   Алмора – абсолютно реликтовый город, ничуть не изменившийся с тех пор, как был резиденцией древних индийских королей. Мы угодили сюда в знойный полдень и, быстренько забросив рюкзаки в гостиницу под названием «Best Himalayan view»^[3] (увы, пики оказались закрыты облаками!) отправились по узким, жарким и зловонным улицам города.
   Мое обоняние английского сеттера, обостренное качкой, зашкаливало и молило о пощаде. Пронзительные, раздражающие носоглотку запахи рвались из всех окон и дверей, из каждой щели, из замусоренных сточных канав еще покруче того, что творилось в округе Дели. Однако форменное бесчинство этой разгулявшейся стихии нас поджидало на городском базаре.
   О, душный людный базар в Алморе, когда мы, бледные чужестранцы, пробирались через толпу, в которой смешались все племена Горной Северной Индии. Как восемьсот лет назад, и как пятьсот, и как двести, и точно как сто лет назад у Киплинга в «Киме», они ухаживали за привязанными лошадьми, разгружали тюки и узлы, бросали охапки травы коровам и лошадям, ругались, кричали, спорили и торговались на битком набитом проходе.
   От главной «магистрали» разбегались извилистые базарные улочки, заполненные людьми, рикшами, собаками, свиньями и огромными белыми бродячими коровами, будто бы сошедшими с полотен Шагала, – с округлыми светлыми рогами, с ультрамариновым небом над головой и какой-то витебской печалью во взоре.
   Ближе к прилавкам стояли открытые мешки сероватой, грубо смолотой туземной муки атта, риса, дала, сахара, высились пирамиды жестянок с буйволиным маслом. В глубине под навесом валялись одеяла и одежда торговцев, по которой давно плачут исторические музеи мира, в частности отделы средневековых одеяний.
   Тут же, по пояс голый, на земле сидел портной и на старинной швейной машинке шил вполне современный европейский пиджак.
   На одном из прилавков меня поразил наряд, явившийся к нам прямо из киплинговского романа: две составные части чалмы – расшитая золотом шапочка конической формы и большой шарф с широкой золотой бахромой на концах, вышитая «делийская» безрукавка, широкая и развевающаяся. Надевается эта безрукавка на молочно-белую рубашку и застегивается на правом боку. Плюс зеленые шаровары с поясным шнурком из крученого шелка и турецкие туфли с загнутыми носами.
   Подобный комплект веком раньше был выужен из разноцветных сумок, притороченных к седлу тонконогого вороного афганского коня, неким бузотером по имени Мах-буб Али и торжественно вручен Дружку Всего Мира Киму. Правда, ко всей этой роскоши Махбуб присовокупил украшенный перламутром никелевый автоматический револьвер калибра 450 со словами: «Разве этот маленький пистолет не прелесть? Все шесть патронов вылетают после одного нажима. Носить его надо не за пазухой, а у голого тела, которое, так сказать, смазывает его. Никогда не клади пистолет в другое место, и, бог даст, ты когда-нибудь убьешь из него человека».
   Он такой колоритный, этот роман, экзотический, сказочный, волшебный. И что же мы с Лёней видим в Алморе? «Ким» Редьярда Киплинга – просто-напросто полностью реалистическая вещь, без тени выдумки, все так и есть, как он написал.
   Точно так же нас обгоняли красочно разодетые толпы: женщины с младенцами на бедре шагали позади мужчин, мальчики постарше скакали на палках из сахарного тростника. Вся эта веселая гурьба двигалась очень медленно, люди окликали друг друга, останавливались поторговаться с продавцами сластей или помолиться у придорожных храмиков.
   Мимо прошествовал взлохмаченный подвижник-сикх с диким взглядом. Один сухопарый индус, облачение которого состояло из крошечного куска материи и веревочки, зазывно тряс бутылкой с драгоценной жидкостью перед Лёниным носом. Боже праведный, это продавец гангской воды!..
   Я была на седьмом небе от радости и уже собралась накупить на базаре без разбора священную воду Ганга, туземные костюмы, свитера из шерсти яка, усыпанные драгоценными каменьями туфли, стеклянные браслеты, ароматные пряности… Но Лёня категорически не выдал ни рупии на это дело.

 
   – Все купим в Дели, если благополучно туда вернемся. А тут еще неизвестно, как сложится судьба и пригодится ли нам с тобой эта дребедень. Ноша моя должна быть легка, – величественно сказал он, стоя на краю обрыва.
   Отсюда хорошо были видны ползущие по проселкам возы зерна и хлопка, каждый из которых тащило несколько волов. Скрип несмазанных деревянных колес доносился из глубокой долины.
   Рядом с нами, устремив взгляд на ту таинственную страну, что лежит за Северными Перевалами, примостились на корточках абсолютно киплинговские персонажи – какой-нибудь ростовщик, земледелец и солдат. Ростовщик ел очищенный сахарный тростник и энергично выплевывал сердцевину в пропасть. А солдат и земледелец набили себе трубки, запалили, и удушливый крепкий дым окутал нас с Лёней. Эти двое тоже попеременно сплевывали и с наслаждением кашляли.
   Тут же неподалеку присел отдохнуть, видимо, странствующий тибетский лама. В поисках мешочка с табаком он вытряхнул на землю нехитрое содержание своего походного узелка: знахарские снадобья, дешевые покупки с ярмарки, пакетик с мукой, связки деревенского табака и пакет пряностей. Он высыпал на ладонь понюшку табаку и принялся со свистом втягивать то в одну ноздрю, то в другую. Чихая, он закатывал глаза и перебирал четки.
   Сикх и жена земледельца жевали индийские листья бетеля, известные в народе как возбуждающее средство под названием «пан».
   А я до того уморилась, наслушавшись базарных толков, что просто села, скрестив ноги и закрыв глаза, плечом к плечу со всей этой дымящей, кашляющей, чихающей, поплевывающей в бездну братией.
   Городок расположен на седловине горного кряжа, так что скалистые бездны окружают Алмору со всех сторон. Но это не мешает цвести и плодоносить в округе фруктовым садам…
   В трех часах езды от Алморы находится важное место паломничества почитателей Шивы – Багешвар. По свидетельству очевидцев, именно здесь любимец индусов Лорд Шива разгуливал в образе тигра.
   Неподалеку от Алморы, в Каузани, Махатма Ганди написал свою «Анашакти Йогу». В честь этого события здесь происходит тусовка многочисленных его поклонников, известная как «Анашакти Ашрам».
   Нас же Сатьякама сводил вечерком в тихую обитель имени Рамакришны.
   Узенькой тропой, вьющейся меж сосен и банановых пальм, спустились мы к причудливому деревянному строению с алой крышей. Издали эта крыша одиноко алела среди голубых гор. Настоятель в длинном оранжевом одеянии, в оранжевой шапочке, в очках с толстыми линзами и коричневой оправой, встретил нас очень учтиво. На вид ему не больше ста лет. И он так страшно обрадовался, когда Лёня показал ему своего даблоида – существо, состоящее из большой стопы и маленькой головы, сшитое мною для Лёни из красного носка и усыпанного бисером.
   – О! Это стопа Будды! – сказал старец, сложив перед собой ладони.
   Над ним, роскошно окантованные, висели фотопортреты индийских святых, среди которых, по всей видимости, царили его любимые Рамакришна с учеником Вивеканандой.

 
   – Вы знаете Вивекананду? – спросил он у нашей компании.
   – Знаем, знаем, – сказала я.
   – Ну, где он? – лукаво спрашивает старец.
   Я растерялась на одно мгновение.
   Вообще я знала про Вивекананду. Лет пятнадцать тому назад кришнаиты в Коктебеле дали мне на два дня ознакомиться с его самиздатовскими трудами. Кажется, тогда впервые я прочитала произнесенные кем-то с истинным пониманием ликующие строки о жизни, о смерти, о свободе и о любви:
   «В этом мире, – писал Вивекананда, – где жизнь и смерть – синонимы, страх смерти может быть побежден, если вы ясно увидите: пока во Вселенной есть хоть одна жизнь, живете и вы.
   В вас заключены бесконечные силы мира, и, между прочим, Земля – наиболее подходящее место для пробуждения. Даже ангелы и боги должны побыть земными людьми, если хотят стать совершенными, так как человеческая жизнь представляет собой великое средоточие самых в этом смысле удивительных возможностей…»
   Помню, я так обрадовалась, когда это прочитала, как будто бы мне из космической мглы приоткрыли завесу над тайной Бытия.
   «Кто видит в мире многообразия – одно, пронизывающее весь этот мир, – торопливо читала я звездной крымской ночью почти “слепую” машинописную рукопись (назавтра строгие кришнаиты должны были отобрать ее у меня), – кто в мире смерти находит одну Бесконечную
   Жизнь, а в этом бесчувственном и невежественном мире обнаруживает один сплошной источник света и знания, тому принадлежит вечная Вселенная с ее мириадами солнц и лун, никому другому, никому другому!!!»
   Меня тогда это здорово вдохновило. С тех пор я обожаю индийских мудрецов. Нет, я, конечно, уважаю греческих философов, люблю суфийских дервишей, с душевным трепетом взираю на китайских и японских дзэн-буддистов, со всей душою отношусь к православным старцам, сердечную склонность имею к хасидам. Но индусы – моя тайная страсть.
   Все эти ребята сто раз твердили мне; «Ты умрешь». Не слышу. Не слышу – и все. А мой родной Бхагаван Раджнеш, индийский просветленный, на первой же – тоже машинописной! – странице сказал: «Ты умрешь». И я услышала.
   – Да, – я ответила ему. – Спасибо, что ты это сказал.
   Как я могла забыть Вивекананду? Я даже помнила его первое имя – Свами^[4]. И эту красивую фразу: «Будда – стал первой волной, Иисус – второй, Магомет – третьей, а ЧЕЛОВЕК– ЭТО ОКЕАН».
   Но как он выглядит, я не знала.
   Повисла напряженная пауза. В окне время от времени высокий крепкий кришнаит пересекал двор, неся в руке дары священным изображениям и подметая дорожку перед собой, чтобы ни одно живое существо случайно не лишить жизни. Мигнул огонек лампады, послышался молитвенный напев.
   С просветленного на просветленного переводила я свой пронзительный, испытующий взгляд. Женщина исключалась. В одном – суровом, бритоголовом, почти обнаженном йоге я заподозрила Рамакришну. С третьего портрета смотрел на меня какой-то уж очень красивый, круглолицый, даже немного женственный молодой человек в светлых одеждах и белой высокой чалме.
   Вдруг мне почудилось, что он мне подмигнул.
   – Вот он – Вивекананда! – Я указала на круглолицего.
   – Точно! – обрадовался настоятель.
   А я подумала: «Черт, все-таки недаром я всем этим увлекаюсь, какая стала продвинутая. Сам Вивекананда, почуяв, что я в затруднении, мне подмигнул! Это ли не доказательство, прямо скажем, немалых духовных достижений?!»
   Но древние притчи – никуда от них не деться. (Писатель Даур Зантария говорил: «Вздумаешь поиронизировать над какой-нибудь из притч – а в ней не семь, а семьдесят семь смыслов».) Откуда ни возьмись, она вынырнет и напомнит тебе, что Странствие, в котором ты находишься, не имеет ни станции отправления, ни пункта прибытия.
   Итак, один ученик разочаровался в своем учителе – в том самом, изображенном на портрете, Рамакришне, покинул его и стал самостоятельно постигать мир. Спустя долгие годы упрямец вернулся и с гордостью показал, чему он научился. Легко и просто он перешел реку по воде, не замочив ног.
   – И на эту глупость ты потратил десять лет??? – воскликнул Рамакришна. – Да я играючи могу пересечь реку по воде, не замочив ног. Только заплачу лодочнику одну рупию – и я там!
   Однако на старца-настоятеля мой фокус произвел такое сильное впечатление, он прямо расставаться с нами не хотел.