Страница:
Этим летом ЖД в разгар сезона опять стала менять платформы, увлекшись идеей бесконтрольного садизма над невеликими людьми. В поезде голосом полузадушенного гоблина внезапно кто-то предупреждал: «На платформе "Солнечное" выход из первых двух вагонов», и люди паническими стадами бежали в начало поезда. «На платформе "Репино", - меланхолически чеканил гоблин, - выход из последних трех вагонов» - и народы мчались в конец железного ада. Эдак всю дорогу.
Но бороться с этим витком измывательства Галина Михайловна уже не в силах. Зимой она живет на проспекте Маркса и сражается за то, чтобы в пешеходной доступности был хоть какой-то продовольственный магазин. Пока ничего нет -надо ехать остановок пять, стало быть, иметь постоянное дело с общественным транспортом. В зачищаемом под новую буржуазию Петербурге ликвидировано большинство продовольственных ма-газинов - добыча пищи становится уделом сильных и здоровых.
Галина Михайловна глубоко презирает администрацию города за, как она считает, лживость и корыстолюбие в сочетании с клиническим непрофессионализмом. Она слушает радио «Свобода» - но в этом году «Свободу» в Питере немножко ликвидировали, перевели на частоты, которых Галина Михайловна не знает. Поэтому слушать ей больше нечего, читать она не может (глаза), перемещаться в пространстве трудно (ноги). При малейшей возможности Галина Михайловна копается в большом саду, возится с цветами, которых у нее в изобилии. Оранжевый домик, стоящий в глубине участка, утопает в цветах: особенно хороша дорожка от калитки, обсаженная сладостно благоухающими в августе белыми и алыми флоксами.
Я снимаю полдомика и живу в тишине, подле старых вещей.
Недавно обнаружила залежи журнала «Новый мир» начала восьмидесятых годов. Там печатались известные советские писатели - Иосиф Герасимов, Юлий Эдлис, Анатолий Приставкин, Георгий Семенов и многие другие. Приятно было сознавать, что я носитель эзотерического знания, ибо нет шансов, что на свете еще кто-то возьмет в руки романы типа «Жизнеописание» или «Городской пейзаж» с их нечитаемым кошмаром вязких многостра ничных описаний исчезнувшей жизни. Старались, каждый день садились за машинку или даже рукой писали. Не утруждая зад каждый день, таких эпо-сов не настрогаешь. Странные, болезненно работоспособные люди. Может быть, они и живы. Но этой литературы больше нет. И той литературы, что пишется сейчас, через двадцать лет не будет. Останется кто-нибудь абсолютно неожиданный, на кого и не подумаешь. Как остался от шестидесятых Венедикт Ерофеев. Кто-то, кто зад не утруждал, а взял да спел короткую песенку…
В моем полдомике нет никаких примет нового времени. Хорошо работается, отлично спится. Удивительное комаровское сочетание мифического величия и реального убожества держит весь организм в состоянии глубокого, но ограниченного контакта с действительностью. Это весьма неплохо для умственной работы. Я чувствую себя… впрочем, зачем изобретать эпитеты? Я просто чувствую себя.
ГОСПОДА, ПОДВИНЬТЕСЬ! - АГОСПОДА ИНЕДУМАЮТПОДВИГАТЬСЯ
ЭДЕЛЬВЕЙСРУССКОЙЛИТЕРАТУРЫ*
«Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов, у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок -эдельвейс, - пишет в своих "Воспоминаниях" Тэффи. - Он говорит; "Не верь этому страшному, что
* Автор выражает благодарность за помощь в подготовке статьи знатоку творчества Тэффи Сергею Князеву. окружает нас с тобой. Смотри - я живу"… Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера! Ничем тебя не сломить. Помню, в Москве, когда гремели пулеметы и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс - Серафима Семеновна - в подполье под плач и скрежет зубовный грела щипцы для завивки над жестяночкой…
Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружева на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.
Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педикюр…»
Даже переписывать эти ласковые, насмешливо-нежные слова - одно удовольствие. Они глубоки и умны. И при этом нисколько не агрессивны. Тэффи не говорит миру - Господи, какая ж это гадость из тебя вышла, и какой ужас мне, тихому Божьему человеку, и всем нам, кротким, душевным, жалостливым, жить здесь. Названная многими исследователями «единственной в истории литературы писательницей-юмористкой», Тэффи просто поет свою очередную ладную песенку. Найдя в мире то, на чем глаз отдыхает, что душу успокаивает, веселит и радует -милых женских «эдельвейсов». Всех этих Зоечек, Симочек и Катенек, чудесных российских дамочек дореволюционных лет издания, которых смела железная метла истории и которым осталось жизни - в миниатюрах их богини. Недаром они обожали ее. «Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье?»
Но, собственно говоря, и сама Тэффи - удивительный «эдельвейс» русской литературы. Среди суровых, бородатых, идейных вдруг вырос эдакий цветочек, красавица-умница, франтиха, брови полукружьем, глаза огромные, волосы пшеничные, на гитаре играет и песенки поет. Это в начале прошлого столетия было редкостью, прелестью - девушка с гитарой.
К мысу радости, к скалам печали ли, К островам ли сиреневых птиц -Все равно, где бы мы ни причалили -Не поднять мне тяжелых ресниц.
Все ценили - даже Николай Второй и Ленин. Все печатали, звали, ждали в гости, улыбались при встрече. Дурного слова никто не оставил. Беспримерный талант и беспримерная жизнь Тэффи заключают в себе словно бы какую-то надежду (ведь и звали ее - Надежда), вот будто где-то в плотном, жестоком, грубом облике мира дырочка завелась, и оттуда - теплом тянет, светом что-то посверкивает, что-то там нежное, трогательное, чудесное…
«Неживуч баран. Погибнет. Мочало вылезет, и капут. Хотя бы как-нибудь немножко бы мог есть!.. А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой кроткой и печальной:
- Не могу я! Неживой я зверь, не могу!
И от жалости и любви к бедному неживому так сладко мучалась и тосковала душа…»
Так что же, наша Тэффи - это весть из царства души?
Подождите. Не надо торопиться. Не так все просто.
Жизнь Тэффи оказалась долгой (1872-1952), творчество - постоянным, наследство - обширным (более полутора тысяч рассказов, очерков, новелл, а также стихи и пьесы). Щедро и доброкачественно исполненное бытие - но в «малых формах». «Большие формы» Тэффи искренне смешили. «Как, должно быть, скучно писать роман! Во-первых, нужно героев одеть - каждого соответственно его положению и средствам. Потом, кормить их, опять-таки принимая во внимание все эти условия. Потом, возить по городу, да не спутать - кого в автомобиле, кого на трамвае…
Как тяжело на протяжении пятнадцати печатных листов нянчиться со всей этой бандой! Обувать, одевать, кормить, поить, возить летом на дачу и давать им возможность проявлять свои природные качества.
Хлопотная работа. Кропотливая. Хозяйственная…
Недаром теперь в Англии романы пишут почти исключительно женщины. Считают, что это прямой шаг от вязания крючком».
Единица жизни - один день. Единица творчества - то, что можно за этот день написать, запечатлев его живое дыхание, проблески мысли, накат впечатления. У Тэффи, конечно, есть вещи, которые за один день не напишешь - хотя бы великолепные «Вспоминания», но и они составлены из кусочков-камешков, самодостаточных фрагментов-звеньев. Возиться с бандой героев и одевать-обувать ее на пятнадцати листах Тэффи была не в состоянии - самые лучшие певчие птицы не поют сутками.
Она дебютировала поздно. Первые стихотворения были опубликованы в самом начале прошлого века, а постоянные выступления в печати начались в 1904-1905 годах. Надежде Александровне Лохвицкой, одной из дочерей знаменитого адвоката, было в то время около тридцати лет. Настоящая же слава пришла еще позднее, в 1910-х годах, когда вышли сборники рассказов писательницы. Ей уже было под сорок.
Так же поздно дебютировала современница Тэффи - великая актриса Вера Комиссаржевская. Неудачная семейная жизнь съела ее молодость, и затем жизнь творческая, человеческая стала развиваться на огромных скоростях, точно желая наверстать упущенное. Тэффи такой опасности избежала -она начала не героиней, а ловкой субреткой, писать стала будто невзначай, слегка, «на башмачки заработать». От ее отлично вылепленных юмористических миниатюр за версту несло Антошей Чехонте, юным Чеховым, который тоже, резвясь и шутя, зарабатывал смешной литературой себе - или, скорее, мамаше с сестрицей - «на башмачки». Что ж, вот он и появился здесь, в нашем рассуждении, вечный учитель-мучитель интеллигентных женщин, доктор Чехов, и место его должно быть особым образом отчеркнуто.
Итак, почему Тэффи начинает печататься в тридцать лет?
«Уговор сестер» Лохвицких, которые все были литературно одарены, но сговорились выступать по очереди и главное - не мешать самой гениальной из них, Мирре Лохвицкой, мне кажется позднейшей выдумкой или, во,всяком случае, благо родной болтовней гимназисток. Никто такие уговоры никогда не выполняет, хотя, конечно, в девичестве все в чем-то клянутся. Чем бы Тэффи вообще могла помешать Мирре? Их таланты сопри-родны не были.
До того как воплотиться в слове, Тэффи немало прожила, выражаясь по-современному, «в реале». Женой выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета Владислава Бучипского, матерью троих детей (две девочки, мальчик), жительницей города Тихвин, куда направился на должность ее муж. Об этом периоде жизни Тэффи известно не много, хотя тот факт, что при разводе дети остались с отцом, кое-что проясняет. Но еще больше проясняет устойчивая трагикомическая пара из многочисленных рассказов Тэффи: тупой ревнивый муж и жена «с запросами», пишущая стихи и велеречивые письма неизвестным адресатам. Например, несчастная жалкая дама-приживалка из рассказа «Домовой», натирающая по вечерам щеки творогом к ужасу стыдящейся ее маленькой дочери («Мама! Не надо в зале плясать! Мама! И зачем ты щечки творогом трешь! Мама, зачем у тебя шейка голая? Мамочка, не надо так…»). За дамочкой приезжает некто «в шубе, огромный, бородатый», начинает, трясясь от гнева, читать присланное ей кем-то любовное письмо, обвинять в изменах.
«- Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня!
- Птичка? - удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: - Стерва ты, а не птичка».
Рассказ уже поздний, тридцатых годов. И все-таки позволю себе предположить, что брезжит в нем нечто личное. Конечно, металась Тэффи (тогда просто Наденька) в глухо-провинциальном Тихвине, и жалела свою молодость, и щечки терла творогом (всю жизнь упорно следила за собой - закон эдельвейса!), и писала стихи и письма, и муж ревновал, и не было счастья совсем.
И вот - поменялась жизнь. Развод, Петербург, редакции, знакомства, театры. Прорезается талант. Соприродный сотворившему ее в слове «отцу», А. П. Чехову. Да, творчески Тэффи - дочь Чехова. Поэтому явление дочери-Тэффи точне-хонько после смерти отца-Чехова на том же поприще - закономерно. При нем-то живом какая в ней могла быть нужда? Но вот он умер, а пестрый миогонаселенный русский мир, с Каштанками, Ваньками Жуковыми, щеглами, свирелями, адвокатами, нянечками, приказчиками, хористками, умными разговорами по женскому вопросу в поездах и имениями у речки, остался и, видоизменяясь, требовал своего рапсода.
Так появилась «девушка с гитарой».
Вот завела я песенку,
А спеть ее - нет сил.
Полез горбун на лесенку
Ходил вчера Христос,
Он всех о ком-то спрашивал,
Кому-то что-то нес…
Но бороться с этим витком измывательства Галина Михайловна уже не в силах. Зимой она живет на проспекте Маркса и сражается за то, чтобы в пешеходной доступности был хоть какой-то продовольственный магазин. Пока ничего нет -надо ехать остановок пять, стало быть, иметь постоянное дело с общественным транспортом. В зачищаемом под новую буржуазию Петербурге ликвидировано большинство продовольственных ма-газинов - добыча пищи становится уделом сильных и здоровых.
Галина Михайловна глубоко презирает администрацию города за, как она считает, лживость и корыстолюбие в сочетании с клиническим непрофессионализмом. Она слушает радио «Свобода» - но в этом году «Свободу» в Питере немножко ликвидировали, перевели на частоты, которых Галина Михайловна не знает. Поэтому слушать ей больше нечего, читать она не может (глаза), перемещаться в пространстве трудно (ноги). При малейшей возможности Галина Михайловна копается в большом саду, возится с цветами, которых у нее в изобилии. Оранжевый домик, стоящий в глубине участка, утопает в цветах: особенно хороша дорожка от калитки, обсаженная сладостно благоухающими в августе белыми и алыми флоксами.
Я снимаю полдомика и живу в тишине, подле старых вещей.
Недавно обнаружила залежи журнала «Новый мир» начала восьмидесятых годов. Там печатались известные советские писатели - Иосиф Герасимов, Юлий Эдлис, Анатолий Приставкин, Георгий Семенов и многие другие. Приятно было сознавать, что я носитель эзотерического знания, ибо нет шансов, что на свете еще кто-то возьмет в руки романы типа «Жизнеописание» или «Городской пейзаж» с их нечитаемым кошмаром вязких многостра ничных описаний исчезнувшей жизни. Старались, каждый день садились за машинку или даже рукой писали. Не утруждая зад каждый день, таких эпо-сов не настрогаешь. Странные, болезненно работоспособные люди. Может быть, они и живы. Но этой литературы больше нет. И той литературы, что пишется сейчас, через двадцать лет не будет. Останется кто-нибудь абсолютно неожиданный, на кого и не подумаешь. Как остался от шестидесятых Венедикт Ерофеев. Кто-то, кто зад не утруждал, а взял да спел короткую песенку…
В моем полдомике нет никаких примет нового времени. Хорошо работается, отлично спится. Удивительное комаровское сочетание мифического величия и реального убожества держит весь организм в состоянии глубокого, но ограниченного контакта с действительностью. Это весьма неплохо для умственной работы. Я чувствую себя… впрочем, зачем изобретать эпитеты? Я просто чувствую себя.
ГОСПОДА, ПОДВИНЬТЕСЬ! - АГОСПОДА ИНЕДУМАЮТПОДВИГАТЬСЯ
Недавно в Петербурге проходил конкурс композиторов имени Андрея Петрова. Конкурс себе и конкурс, с весьма солидным жюри (Тищенко, Слонимский и др.), с двумя секциями - академической и эстрадной. С одной стороны мэтры, богато декорированные своим прошлым, с симфониями, операми, знаменитыми песнями, с другой - конкурсанты, в основном, их ученики. Возрастного ценза на конкурсе не было, а потому в «эстрадной секции» победил… Анатолий Кальварский. Семидесятитрехлетний советский композитор, эстрадный классик, имя которого известно всем, кому вообще хоть что-то известно. Новых имен конкурс не открыл.
Между тем весь эфир страны забит ведь какими-то «песнями» нынешних, современных композиторов, и песни эти поются на «стихи» каких-то нынешних, современных версификаторов. Но они на конкурсы не ходят. Их жизнь, в отличие от жизни мэтров прошлого, происходит уже как бы в безымянном Зазеркалье, и для того, чтобы стать Лицом, Именем, Фигурой, современному популярному композитору надо обладать дополнительными бонусами: оказаться братом популярного певца (случай К. Меладзе) или самому петь (Лагутенко, Земфира). Собственные достоинства музыкального текста недостаточны для популярности. Кажется, личности, вроде Андрея Петрова или Александры Пахмутовой, более невозможны. Композиторы должны смириться с этим и остаться подспорьем, материалом для настоящих, активно действующих в поп-культуре фигурантов. Вроде бы так. Хотя при каждом удобном случае безымянщик выползает и пытается как-то самоутвердиться, выдавая тем самым подспудную тоску по былому, когда усы Яна Френкеля и лысинка Богословского были выучены страной назубок.
То же самое смирение обязаны проявлять поставщики литературного материала для издательских «проектов». Они и проявляют, правда, всякий «негр» мечтает стать «белым» и бывает, это удается. Пересмотреть свое место в современной культуре, по идее, должны были бы и актеры, не пре тендуя уже ни на какое самостоятельное творчество, а упростившись до знаков режиссерского письма. Но, для видимости смирившись, актеры то и дело бунтуют, сооружают моноспектакли и сами организуют антрепризные бенефисы. Напрасно, но упорно настаивают на личных фамилиях и «бумажные критики» - хотя анонимное реагирование на все факты искусств в Интернете значительно превосходит их числом и оперативностью. А производители киношной муры настойчиво и отчаянно ставят свое имя перед титрами, как Феллини и Бергман, подделываясь под каноны авторского кинематографа.
То есть эволюция массовой культуры вроде бы ведет к полному разделению труда: за Лицами, Именами (которые по большей части сконструированы, придуманы как образ) стоят огромные безымянные коллективы подсобных работников. Но нельзя сказать, чтоб эти безыменщики согласились полностью на свое положение. Массы хотят диктовать культуре - и у них многое выходит. А вот чего-то главного не получается.
Это ситуация для нас довольно новая. Ведь романтическая концепция культуры, состоящая из гения и толпы, была лишь слегка преобразована в советские времена в плодотворное противостояние ответственного совслужащего и воспитуемых масс. Это тех же щей да пожиже влей. Какие бы зигзаги ни проделывала в советские времена идеология, формы и способы функционирования культуры не менялись.
Те же выставки, те же оперы-балеты, те же театральные и филармонические залы, куда собирает ся публика в поисках восторга от таланта, и пускай театр носит имя Ленинского комсомола или другого какого советского чудовища, там играют пьесы в нескольких действиях, а на подмостки выходят такие же, как и при царском режиме, артисты. Так же по вечерам раскрываются томики книг -хорошо, не Тургенев, а Фадеев, Симонов, Трифонов, так и что? Все они являются личными Именами и описывают с помощью тридцати трех букв алфавита простыми и сложными предложениями жизнь человека. Русская социальная революция именно в культуре и не совершила ничего принципиально катастрофического и нового.
Новое приходит только сейчас и, не умея еще объяснить себя, оглядывается на «романтическую», «господскую» культуру и глухо, тяжело мычит, пытаясь выразить свое с ней несогласие. Все формы и способы функционирования, все основные герои этой романтической господской культуры, которую делали господа, намеренно и твердо отделяя себя от толпы, новоприбывшему вроде как противны.
«Оно» знает: пока не будут сломлены механизмы культурного воспроизводства, полной победы и полного воцарения не произойдет.
Но сломать их пока что невозможно! Все культурные «линейки», запущенные романтическим типом культуры, действуют исправно. Ни одно свято место не пустует. Допустим, нет Чайковского и Рахманинова. Но есть Десятников и Мартынов, Карманов и Губайдулина, и они упорно пишут музыку, при всех новациях - традиционную, очерчивая и утверждая таким образом место академичес кого композитора. Нет Станиславского и Мейерхольда. Но есть Додин и Фоменко, Гинкас и Жено-вач, и ареал театрального режиссера-автора спектакля по-прежнему обитаем. Нет Толстого и Чехова. Но есть Макании и Пелевин, Петрушевская и Улицкая - и самогонный аппарат индивидуального литературного творчества пыхтит исправно. Вдобавок, все великие господа, которых как бы на материальном носителе нет, живейшим образом действуют в культуре (единственном на земле виде условного бессмертия). Они даже поживее живых будут - если вспомнить, кого больше читают и слушают, Чайковского или Карманова, Толстого или Маканина.
Что же делать? Как утвердить формы культуры, где не будет больше несносных «господ», то есть личностей, сильно отличающихся от толпы, носителей Дара, мастеров, умеющих многое, а потому выбивающихся из строя?
Атака (пока довольно хилая и плохо организованная) ведется по двум направлениям: во-первых, следует усомниться в ценности продуктов «господской» культуры, во-вторых, усомниться в личности самих «господ». Есть такой закон: все, что когда-то возвышено - должно когда-то быть унижено. Господская культура, основанная на священных текстах и канонизированных личностях, возвышена так, что неминуемо должна была прийти пора ее унижения.
И вот то и дело натыкаешься на чей-нибудь жалкий лепет: то болтун-журналист крякнет, что читал он Достоевского и не понравилось ему, то скорбная головой актриса заявит, что «Гроза» Островско го - плохая пьеса, а ей станут вторить посредственные режиссеры, что да, плохая, и Чехов скучный, и Бомарше какую-то дрянь написал. И выходят книги вроде «АнтиАхматовой» Тамары К., в которых господа разоблачены вплоть до нижнего белья.
И поскольку все эти шалости весьма локальны, на них можно было бы и внимания не обращать. Ну, кто-то пописал в море - что морю-то будет? Но я ловлю эти сигналы постоянно и внимательно: говорит толпа. То есть хочет говорить устами своих избранников. Ей надоела господская культурная тирания, когда надо, понимаете ли, становиться в позу подчинения. Молча сидеть и «внимать». Госиода накапливаются с каждым поколением, наращивают свое присутствие веками и угрожающе нависают над головой в виде плотного, вечно жужжащего облака фамилий, сведений, произведений - такую массу толпе уже не прокормить! Нужна жесткая ротация. Строгий отбор «господских» имен и занятий. Кто на самом деле гений, а кого раздули? Какие профессии в искусстве дают право на личное имя и романтическую позу «вещания», а какие нет?
В поисках каких-то основ для этой ротации и для этого отбора люди толпы, допущенные к публичным высказываниям, и пытаются доморощенным, самодельным способом что-то противопоставить тирании господ. Остановить инерцию культурных механизмов, что-то пересмотреть, перепрограммировать. В этом есть смысл и это могло бы получиться хотя бы отчасти - но для этого надо обладать особыми свойствами. Для начала - не иметь личной корысти, личной заинтересованности в этой желанной ротации.
Вот дефектолог по основной профессии Тамара К. развязно и с ненавистью, с позиций обывательского «гений, говорите? Ну-ну» прокомментировала жизнь и творчество Ахматовой. Мужчины, которые были у Анны Андреевны, Тамаре даже присниться не могут. Слава Ахматовой недоступна «АнтиАхматовой» даже в горячечных мечтах. Одним все, другим - ничего! В этом типе культуры, основанном ja? идее Дара, дико несправедливом, абсолютно безж"? лостном к маленькому человеку - Тамаре К. как фигуранту нет места. Только как потребителю - сиди, смотри, читай, слушай. Но ведь можно хотя бы завопить от обиды и плюнуть на эту высокомерную, злобную, лживую культурную махину-машину, которая заведена века назад и никак не может остановиться. В результате Тамара К. именно на эту машину и поработала - слегка померкшая в пореформенной России звезда посмертной славы А. А. А. начинает разгораться с новой силой.
Или вообразите себе положение человека, на первый взгляд, далекого от толпы, вполне достойного, образованного, даже пишущего, но лишенного полновесного Дара - если он страстно полюбил, например, выдающуюся скрипачку. Как ему жить мирной семейной жизнью, когда ее Дар будет постоянно нависать над бедной головой и напоминать, что у кое-кого Дара нет. Можно, конечно, найти внутри себя жабу и задушить ее. А можно написать статью, в которой усомниться вообще в привилегиях музыканта-исполнителя в нынешней ситуации, когда искусство возвращается к своей прямой обязанности - обслуживать миллионеров, и любой «лабух» всего лишь приправа к пищеварению на банкете, дрессированная обезьяна. Блеснуть образованностью, помянуть музыкантов прошлого вроде Гайдна и Моцарта, которые, дескать, тоже служили пищеварению богатеев - «забыв» при этом, что Гайдн и Моцарт служили королям и князьям, а не охренев-шей от пожирания мира буржуазии. То есть как бы легко и ненавязчиво щелкнуть «по носу» своей подружке (не воображай, дорогая!). И что? Утолит ли,.ем самым этот человек свои мучения? Никоим образом - все останутся на своих местах: красавица скрипачка па своем романтически-господском, буржуи на своем, а утомленные музыкальные критики, мечтающие о дне, когда наконец закроются к матери все эти филармонии, - на своем.
К традиционным способам жизни культуры добавляются условно новые, но при этом и прошлое никуда не девается. Одни пианисты играют перед жующими миллионерами, другие нет, и никто не лучше и не хуже никого, и ни один вид культурно-' го бытия не отменен. Пелевин пишет о вампирах и оборотнях, а писатель Г. Ананьев недавно выпустил в издательстве «Граница» книгу в четырех томах под названием «Орлий клекот». Читатель, представь себе этот орлий клекот в четырех томах и не грусти: Божий мир так велик и разнообразен, в нем сохранен даже такой редкий вид вне-природной жизни, как советская литература. А в Венеции соорудили выставку машин Леонардо да Винчи - по его рисункам и чертежам, огромная выставка дивной архаичной механики, смотри и любуйся на пра-велосипед, пра-самолет… И жующие миллионеры тут ни при чем. У культуры какой-то свой, не механический, не четко-приклад ной к действительности и времени путь, и здешние «господа» - какие-то совсем другие, чем реальные заправилы и хозяева бренной жизни. Их невозможно свергнуть.
Ничего не выходит! Господа никуда не деваются и даже подвинуться не хотят! Ведь у закона «все, что возвышено, - должно быть унижено», есть четкое продолжение.
Все, что унижено, - должно быть возвышено.
И ругающие Островского и Бомарше режиссеры вынуждены ставить те же самые, «господские» пьесы, потому что зритель на другие ходит неохотно. И приходится писать книги о тех лее самых господах, потому что даже ругань на них бодро покупается. И немного растерявшие аудиторию филармонии через некоторое время будут переполнены. И дошедшая до черты исчезновения фигура поэта возобновится с такой силой, о которой мы сейчас и не подозреваем.
И постепенно понимаешь, в чем обреченность «людей толпы» и почему они ничего всерьез противопоставить господам не могут: они им жутчай-шим образом завидуют и сами хотели бы стать господами. Они не построят «новой культуры» -безымянной, абсолютно массовой, функционирующей по-новому. Они, если дать им волю, построят обезьяний остров для слуг и служанок, переодетых господами,и будут воспроизводить все то же самое, только с собой в главной роли! Они сами хотят звенеть личным именем и ставить толпу в позу подчинения. Если массы бессознательно желали иметь своих «агентов» в культуре и продвинуть через них свои настроения, дей ствительность эти мечты опровергла. Агенты сами через какое-то время заражаются «господскими» настроениями и хотят того же самого. Покушаются на господский трон, только с негодными средствами. Переплавляют свою естественную любовь к господам в искусственную, натужную ненависть. Требуют от господ подвинуться, а не то… А что - «а не то»? Режиссер Кирилл Серебренников рассердится на плохого драматурга Шекспира и ставить его больше не будет? Ну мы прямо обрыдаемся все…
Игра в «возвышение-унижение» культурных авторитетов и занятий - неизбежна и закономерна, особенно при каждой крупной смене облика жизни. Хроническое (боюсь, что субстанциальное) отсутствие меры и вкуса в России, конечно, часто придает этому достаточно невинному занятию раздражающий колорит. Что касается настоящей культурной революции, при которой бы сменился сам тип культуры, то ее основных признаков пока не видно. На наш век филармоний хватит.
Между тем весь эфир страны забит ведь какими-то «песнями» нынешних, современных композиторов, и песни эти поются на «стихи» каких-то нынешних, современных версификаторов. Но они на конкурсы не ходят. Их жизнь, в отличие от жизни мэтров прошлого, происходит уже как бы в безымянном Зазеркалье, и для того, чтобы стать Лицом, Именем, Фигурой, современному популярному композитору надо обладать дополнительными бонусами: оказаться братом популярного певца (случай К. Меладзе) или самому петь (Лагутенко, Земфира). Собственные достоинства музыкального текста недостаточны для популярности. Кажется, личности, вроде Андрея Петрова или Александры Пахмутовой, более невозможны. Композиторы должны смириться с этим и остаться подспорьем, материалом для настоящих, активно действующих в поп-культуре фигурантов. Вроде бы так. Хотя при каждом удобном случае безымянщик выползает и пытается как-то самоутвердиться, выдавая тем самым подспудную тоску по былому, когда усы Яна Френкеля и лысинка Богословского были выучены страной назубок.
То же самое смирение обязаны проявлять поставщики литературного материала для издательских «проектов». Они и проявляют, правда, всякий «негр» мечтает стать «белым» и бывает, это удается. Пересмотреть свое место в современной культуре, по идее, должны были бы и актеры, не пре тендуя уже ни на какое самостоятельное творчество, а упростившись до знаков режиссерского письма. Но, для видимости смирившись, актеры то и дело бунтуют, сооружают моноспектакли и сами организуют антрепризные бенефисы. Напрасно, но упорно настаивают на личных фамилиях и «бумажные критики» - хотя анонимное реагирование на все факты искусств в Интернете значительно превосходит их числом и оперативностью. А производители киношной муры настойчиво и отчаянно ставят свое имя перед титрами, как Феллини и Бергман, подделываясь под каноны авторского кинематографа.
То есть эволюция массовой культуры вроде бы ведет к полному разделению труда: за Лицами, Именами (которые по большей части сконструированы, придуманы как образ) стоят огромные безымянные коллективы подсобных работников. Но нельзя сказать, чтоб эти безыменщики согласились полностью на свое положение. Массы хотят диктовать культуре - и у них многое выходит. А вот чего-то главного не получается.
Это ситуация для нас довольно новая. Ведь романтическая концепция культуры, состоящая из гения и толпы, была лишь слегка преобразована в советские времена в плодотворное противостояние ответственного совслужащего и воспитуемых масс. Это тех же щей да пожиже влей. Какие бы зигзаги ни проделывала в советские времена идеология, формы и способы функционирования культуры не менялись.
Те же выставки, те же оперы-балеты, те же театральные и филармонические залы, куда собирает ся публика в поисках восторга от таланта, и пускай театр носит имя Ленинского комсомола или другого какого советского чудовища, там играют пьесы в нескольких действиях, а на подмостки выходят такие же, как и при царском режиме, артисты. Так же по вечерам раскрываются томики книг -хорошо, не Тургенев, а Фадеев, Симонов, Трифонов, так и что? Все они являются личными Именами и описывают с помощью тридцати трех букв алфавита простыми и сложными предложениями жизнь человека. Русская социальная революция именно в культуре и не совершила ничего принципиально катастрофического и нового.
Новое приходит только сейчас и, не умея еще объяснить себя, оглядывается на «романтическую», «господскую» культуру и глухо, тяжело мычит, пытаясь выразить свое с ней несогласие. Все формы и способы функционирования, все основные герои этой романтической господской культуры, которую делали господа, намеренно и твердо отделяя себя от толпы, новоприбывшему вроде как противны.
«Оно» знает: пока не будут сломлены механизмы культурного воспроизводства, полной победы и полного воцарения не произойдет.
Но сломать их пока что невозможно! Все культурные «линейки», запущенные романтическим типом культуры, действуют исправно. Ни одно свято место не пустует. Допустим, нет Чайковского и Рахманинова. Но есть Десятников и Мартынов, Карманов и Губайдулина, и они упорно пишут музыку, при всех новациях - традиционную, очерчивая и утверждая таким образом место академичес кого композитора. Нет Станиславского и Мейерхольда. Но есть Додин и Фоменко, Гинкас и Жено-вач, и ареал театрального режиссера-автора спектакля по-прежнему обитаем. Нет Толстого и Чехова. Но есть Макании и Пелевин, Петрушевская и Улицкая - и самогонный аппарат индивидуального литературного творчества пыхтит исправно. Вдобавок, все великие господа, которых как бы на материальном носителе нет, живейшим образом действуют в культуре (единственном на земле виде условного бессмертия). Они даже поживее живых будут - если вспомнить, кого больше читают и слушают, Чайковского или Карманова, Толстого или Маканина.
Что же делать? Как утвердить формы культуры, где не будет больше несносных «господ», то есть личностей, сильно отличающихся от толпы, носителей Дара, мастеров, умеющих многое, а потому выбивающихся из строя?
Атака (пока довольно хилая и плохо организованная) ведется по двум направлениям: во-первых, следует усомниться в ценности продуктов «господской» культуры, во-вторых, усомниться в личности самих «господ». Есть такой закон: все, что когда-то возвышено - должно когда-то быть унижено. Господская культура, основанная на священных текстах и канонизированных личностях, возвышена так, что неминуемо должна была прийти пора ее унижения.
И вот то и дело натыкаешься на чей-нибудь жалкий лепет: то болтун-журналист крякнет, что читал он Достоевского и не понравилось ему, то скорбная головой актриса заявит, что «Гроза» Островско го - плохая пьеса, а ей станут вторить посредственные режиссеры, что да, плохая, и Чехов скучный, и Бомарше какую-то дрянь написал. И выходят книги вроде «АнтиАхматовой» Тамары К., в которых господа разоблачены вплоть до нижнего белья.
И поскольку все эти шалости весьма локальны, на них можно было бы и внимания не обращать. Ну, кто-то пописал в море - что морю-то будет? Но я ловлю эти сигналы постоянно и внимательно: говорит толпа. То есть хочет говорить устами своих избранников. Ей надоела господская культурная тирания, когда надо, понимаете ли, становиться в позу подчинения. Молча сидеть и «внимать». Госиода накапливаются с каждым поколением, наращивают свое присутствие веками и угрожающе нависают над головой в виде плотного, вечно жужжащего облака фамилий, сведений, произведений - такую массу толпе уже не прокормить! Нужна жесткая ротация. Строгий отбор «господских» имен и занятий. Кто на самом деле гений, а кого раздули? Какие профессии в искусстве дают право на личное имя и романтическую позу «вещания», а какие нет?
В поисках каких-то основ для этой ротации и для этого отбора люди толпы, допущенные к публичным высказываниям, и пытаются доморощенным, самодельным способом что-то противопоставить тирании господ. Остановить инерцию культурных механизмов, что-то пересмотреть, перепрограммировать. В этом есть смысл и это могло бы получиться хотя бы отчасти - но для этого надо обладать особыми свойствами. Для начала - не иметь личной корысти, личной заинтересованности в этой желанной ротации.
Вот дефектолог по основной профессии Тамара К. развязно и с ненавистью, с позиций обывательского «гений, говорите? Ну-ну» прокомментировала жизнь и творчество Ахматовой. Мужчины, которые были у Анны Андреевны, Тамаре даже присниться не могут. Слава Ахматовой недоступна «АнтиАхматовой» даже в горячечных мечтах. Одним все, другим - ничего! В этом типе культуры, основанном ja? идее Дара, дико несправедливом, абсолютно безж"? лостном к маленькому человеку - Тамаре К. как фигуранту нет места. Только как потребителю - сиди, смотри, читай, слушай. Но ведь можно хотя бы завопить от обиды и плюнуть на эту высокомерную, злобную, лживую культурную махину-машину, которая заведена века назад и никак не может остановиться. В результате Тамара К. именно на эту машину и поработала - слегка померкшая в пореформенной России звезда посмертной славы А. А. А. начинает разгораться с новой силой.
Или вообразите себе положение человека, на первый взгляд, далекого от толпы, вполне достойного, образованного, даже пишущего, но лишенного полновесного Дара - если он страстно полюбил, например, выдающуюся скрипачку. Как ему жить мирной семейной жизнью, когда ее Дар будет постоянно нависать над бедной головой и напоминать, что у кое-кого Дара нет. Можно, конечно, найти внутри себя жабу и задушить ее. А можно написать статью, в которой усомниться вообще в привилегиях музыканта-исполнителя в нынешней ситуации, когда искусство возвращается к своей прямой обязанности - обслуживать миллионеров, и любой «лабух» всего лишь приправа к пищеварению на банкете, дрессированная обезьяна. Блеснуть образованностью, помянуть музыкантов прошлого вроде Гайдна и Моцарта, которые, дескать, тоже служили пищеварению богатеев - «забыв» при этом, что Гайдн и Моцарт служили королям и князьям, а не охренев-шей от пожирания мира буржуазии. То есть как бы легко и ненавязчиво щелкнуть «по носу» своей подружке (не воображай, дорогая!). И что? Утолит ли,.ем самым этот человек свои мучения? Никоим образом - все останутся на своих местах: красавица скрипачка па своем романтически-господском, буржуи на своем, а утомленные музыкальные критики, мечтающие о дне, когда наконец закроются к матери все эти филармонии, - на своем.
К традиционным способам жизни культуры добавляются условно новые, но при этом и прошлое никуда не девается. Одни пианисты играют перед жующими миллионерами, другие нет, и никто не лучше и не хуже никого, и ни один вид культурно-' го бытия не отменен. Пелевин пишет о вампирах и оборотнях, а писатель Г. Ананьев недавно выпустил в издательстве «Граница» книгу в четырех томах под названием «Орлий клекот». Читатель, представь себе этот орлий клекот в четырех томах и не грусти: Божий мир так велик и разнообразен, в нем сохранен даже такой редкий вид вне-природной жизни, как советская литература. А в Венеции соорудили выставку машин Леонардо да Винчи - по его рисункам и чертежам, огромная выставка дивной архаичной механики, смотри и любуйся на пра-велосипед, пра-самолет… И жующие миллионеры тут ни при чем. У культуры какой-то свой, не механический, не четко-приклад ной к действительности и времени путь, и здешние «господа» - какие-то совсем другие, чем реальные заправилы и хозяева бренной жизни. Их невозможно свергнуть.
Ничего не выходит! Господа никуда не деваются и даже подвинуться не хотят! Ведь у закона «все, что возвышено, - должно быть унижено», есть четкое продолжение.
Все, что унижено, - должно быть возвышено.
И ругающие Островского и Бомарше режиссеры вынуждены ставить те же самые, «господские» пьесы, потому что зритель на другие ходит неохотно. И приходится писать книги о тех лее самых господах, потому что даже ругань на них бодро покупается. И немного растерявшие аудиторию филармонии через некоторое время будут переполнены. И дошедшая до черты исчезновения фигура поэта возобновится с такой силой, о которой мы сейчас и не подозреваем.
И постепенно понимаешь, в чем обреченность «людей толпы» и почему они ничего всерьез противопоставить господам не могут: они им жутчай-шим образом завидуют и сами хотели бы стать господами. Они не построят «новой культуры» -безымянной, абсолютно массовой, функционирующей по-новому. Они, если дать им волю, построят обезьяний остров для слуг и служанок, переодетых господами,и будут воспроизводить все то же самое, только с собой в главной роли! Они сами хотят звенеть личным именем и ставить толпу в позу подчинения. Если массы бессознательно желали иметь своих «агентов» в культуре и продвинуть через них свои настроения, дей ствительность эти мечты опровергла. Агенты сами через какое-то время заражаются «господскими» настроениями и хотят того же самого. Покушаются на господский трон, только с негодными средствами. Переплавляют свою естественную любовь к господам в искусственную, натужную ненависть. Требуют от господ подвинуться, а не то… А что - «а не то»? Режиссер Кирилл Серебренников рассердится на плохого драматурга Шекспира и ставить его больше не будет? Ну мы прямо обрыдаемся все…
Игра в «возвышение-унижение» культурных авторитетов и занятий - неизбежна и закономерна, особенно при каждой крупной смене облика жизни. Хроническое (боюсь, что субстанциальное) отсутствие меры и вкуса в России, конечно, часто придает этому достаточно невинному занятию раздражающий колорит. Что касается настоящей культурной революции, при которой бы сменился сам тип культуры, то ее основных признаков пока не видно. На наш век филармоний хватит.
ЭДЕЛЬВЕЙСРУССКОЙЛИТЕРАТУРЫ*
Феномен Тэффи
«Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов, у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок -эдельвейс, - пишет в своих "Воспоминаниях" Тэффи. - Он говорит; "Не верь этому страшному, что
* Автор выражает благодарность за помощь в подготовке статьи знатоку творчества Тэффи Сергею Князеву. окружает нас с тобой. Смотри - я живу"… Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера! Ничем тебя не сломить. Помню, в Москве, когда гремели пулеметы и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс - Серафима Семеновна - в подполье под плач и скрежет зубовный грела щипцы для завивки над жестяночкой…
Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружева на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.
Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педикюр…»
Даже переписывать эти ласковые, насмешливо-нежные слова - одно удовольствие. Они глубоки и умны. И при этом нисколько не агрессивны. Тэффи не говорит миру - Господи, какая ж это гадость из тебя вышла, и какой ужас мне, тихому Божьему человеку, и всем нам, кротким, душевным, жалостливым, жить здесь. Названная многими исследователями «единственной в истории литературы писательницей-юмористкой», Тэффи просто поет свою очередную ладную песенку. Найдя в мире то, на чем глаз отдыхает, что душу успокаивает, веселит и радует -милых женских «эдельвейсов». Всех этих Зоечек, Симочек и Катенек, чудесных российских дамочек дореволюционных лет издания, которых смела железная метла истории и которым осталось жизни - в миниатюрах их богини. Недаром они обожали ее. «Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье?»
Но, собственно говоря, и сама Тэффи - удивительный «эдельвейс» русской литературы. Среди суровых, бородатых, идейных вдруг вырос эдакий цветочек, красавица-умница, франтиха, брови полукружьем, глаза огромные, волосы пшеничные, на гитаре играет и песенки поет. Это в начале прошлого столетия было редкостью, прелестью - девушка с гитарой.
К мысу радости, к скалам печали ли, К островам ли сиреневых птиц -Все равно, где бы мы ни причалили -Не поднять мне тяжелых ресниц.
Все ценили - даже Николай Второй и Ленин. Все печатали, звали, ждали в гости, улыбались при встрече. Дурного слова никто не оставил. Беспримерный талант и беспримерная жизнь Тэффи заключают в себе словно бы какую-то надежду (ведь и звали ее - Надежда), вот будто где-то в плотном, жестоком, грубом облике мира дырочка завелась, и оттуда - теплом тянет, светом что-то посверкивает, что-то там нежное, трогательное, чудесное…
«Неживуч баран. Погибнет. Мочало вылезет, и капут. Хотя бы как-нибудь немножко бы мог есть!.. А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой кроткой и печальной:
- Не могу я! Неживой я зверь, не могу!
И от жалости и любви к бедному неживому так сладко мучалась и тосковала душа…»
Так что же, наша Тэффи - это весть из царства души?
Подождите. Не надо торопиться. Не так все просто.
Жизнь Тэффи оказалась долгой (1872-1952), творчество - постоянным, наследство - обширным (более полутора тысяч рассказов, очерков, новелл, а также стихи и пьесы). Щедро и доброкачественно исполненное бытие - но в «малых формах». «Большие формы» Тэффи искренне смешили. «Как, должно быть, скучно писать роман! Во-первых, нужно героев одеть - каждого соответственно его положению и средствам. Потом, кормить их, опять-таки принимая во внимание все эти условия. Потом, возить по городу, да не спутать - кого в автомобиле, кого на трамвае…
Как тяжело на протяжении пятнадцати печатных листов нянчиться со всей этой бандой! Обувать, одевать, кормить, поить, возить летом на дачу и давать им возможность проявлять свои природные качества.
Хлопотная работа. Кропотливая. Хозяйственная…
Недаром теперь в Англии романы пишут почти исключительно женщины. Считают, что это прямой шаг от вязания крючком».
Единица жизни - один день. Единица творчества - то, что можно за этот день написать, запечатлев его живое дыхание, проблески мысли, накат впечатления. У Тэффи, конечно, есть вещи, которые за один день не напишешь - хотя бы великолепные «Вспоминания», но и они составлены из кусочков-камешков, самодостаточных фрагментов-звеньев. Возиться с бандой героев и одевать-обувать ее на пятнадцати листах Тэффи была не в состоянии - самые лучшие певчие птицы не поют сутками.
Она дебютировала поздно. Первые стихотворения были опубликованы в самом начале прошлого века, а постоянные выступления в печати начались в 1904-1905 годах. Надежде Александровне Лохвицкой, одной из дочерей знаменитого адвоката, было в то время около тридцати лет. Настоящая же слава пришла еще позднее, в 1910-х годах, когда вышли сборники рассказов писательницы. Ей уже было под сорок.
Так же поздно дебютировала современница Тэффи - великая актриса Вера Комиссаржевская. Неудачная семейная жизнь съела ее молодость, и затем жизнь творческая, человеческая стала развиваться на огромных скоростях, точно желая наверстать упущенное. Тэффи такой опасности избежала -она начала не героиней, а ловкой субреткой, писать стала будто невзначай, слегка, «на башмачки заработать». От ее отлично вылепленных юмористических миниатюр за версту несло Антошей Чехонте, юным Чеховым, который тоже, резвясь и шутя, зарабатывал смешной литературой себе - или, скорее, мамаше с сестрицей - «на башмачки». Что ж, вот он и появился здесь, в нашем рассуждении, вечный учитель-мучитель интеллигентных женщин, доктор Чехов, и место его должно быть особым образом отчеркнуто.
Итак, почему Тэффи начинает печататься в тридцать лет?
«Уговор сестер» Лохвицких, которые все были литературно одарены, но сговорились выступать по очереди и главное - не мешать самой гениальной из них, Мирре Лохвицкой, мне кажется позднейшей выдумкой или, во,всяком случае, благо родной болтовней гимназисток. Никто такие уговоры никогда не выполняет, хотя, конечно, в девичестве все в чем-то клянутся. Чем бы Тэффи вообще могла помешать Мирре? Их таланты сопри-родны не были.
До того как воплотиться в слове, Тэффи немало прожила, выражаясь по-современному, «в реале». Женой выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета Владислава Бучипского, матерью троих детей (две девочки, мальчик), жительницей города Тихвин, куда направился на должность ее муж. Об этом периоде жизни Тэффи известно не много, хотя тот факт, что при разводе дети остались с отцом, кое-что проясняет. Но еще больше проясняет устойчивая трагикомическая пара из многочисленных рассказов Тэффи: тупой ревнивый муж и жена «с запросами», пишущая стихи и велеречивые письма неизвестным адресатам. Например, несчастная жалкая дама-приживалка из рассказа «Домовой», натирающая по вечерам щеки творогом к ужасу стыдящейся ее маленькой дочери («Мама! Не надо в зале плясать! Мама! И зачем ты щечки творогом трешь! Мама, зачем у тебя шейка голая? Мамочка, не надо так…»). За дамочкой приезжает некто «в шубе, огромный, бородатый», начинает, трясясь от гнева, читать присланное ей кем-то любовное письмо, обвинять в изменах.
«- Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня!
- Птичка? - удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: - Стерва ты, а не птичка».
Рассказ уже поздний, тридцатых годов. И все-таки позволю себе предположить, что брезжит в нем нечто личное. Конечно, металась Тэффи (тогда просто Наденька) в глухо-провинциальном Тихвине, и жалела свою молодость, и щечки терла творогом (всю жизнь упорно следила за собой - закон эдельвейса!), и писала стихи и письма, и муж ревновал, и не было счастья совсем.
И вот - поменялась жизнь. Развод, Петербург, редакции, знакомства, театры. Прорезается талант. Соприродный сотворившему ее в слове «отцу», А. П. Чехову. Да, творчески Тэффи - дочь Чехова. Поэтому явление дочери-Тэффи точне-хонько после смерти отца-Чехова на том же поприще - закономерно. При нем-то живом какая в ней могла быть нужда? Но вот он умер, а пестрый миогонаселенный русский мир, с Каштанками, Ваньками Жуковыми, щеглами, свирелями, адвокатами, нянечками, приказчиками, хористками, умными разговорами по женскому вопросу в поездах и имениями у речки, остался и, видоизменяясь, требовал своего рапсода.
Так появилась «девушка с гитарой».
Вот завела я песенку,
А спеть ее - нет сил.
Полез горбун на лесенку
И солнце погасил…
По темным переулочкам
Ходил вчера Христос,
Он всех о ком-то спрашивал,
Кому-то что-то нес…