– Я, разумеется!– лукаво ответил президент, и мы все трое весело рассмеялись.
Президенту, наверное, надоело слушать похвалы Мальшету, и он стал расспрашивать обо мне самом, о Марфеньке. Он очень жалел мою жену и обещал прислать к нам самолетом хорошего хирурга. Его очень заинтересовали также мои книги, и он даже записал в блокнот их названия.
Академик тепло попрощался со мной и ссадил меня по моей просьбе возле станции метро «Калужская».
Сияющий, я вернулся в гостиницу и ничего не сказал Барабашу (Турышев ночевал дома).
Я был убежден, что теперь Мальшета у нас не отнимут.
Через два дня, закончив кое-какие попутные дела, мы выехали домой. К тестю я так и не сходил: просто не мог. Письмо опустил в почтовый ящик.
Глава шестая
БРИГАНТИНА РАСПРАВЛЯЕТ ПАРУСА
Президенту, наверное, надоело слушать похвалы Мальшету, и он стал расспрашивать обо мне самом, о Марфеньке. Он очень жалел мою жену и обещал прислать к нам самолетом хорошего хирурга. Его очень заинтересовали также мои книги, и он даже записал в блокнот их названия.
Академик тепло попрощался со мной и ссадил меня по моей просьбе возле станции метро «Калужская».
Сияющий, я вернулся в гостиницу и ничего не сказал Барабашу (Турышев ночевал дома).
Я был убежден, что теперь Мальшета у нас не отнимут.
Через два дня, закончив кое-какие попутные дела, мы выехали домой. К тестю я так и не сходил: просто не мог. Письмо опустил в почтовый ящик.
Глава шестая
СИГНАЛ БЕДСТВИЯ
Дома у нас я застал Лизу с маленьким Яшкой. Марфенька и Христина пригласили ее погостить, пока не возвратится «Альбатрос». Что-то в этот раз Лиза очень беспокоилась за Фому.
Все очень мне обрадовались. Крику, смеху, поцелуям не было конца. Даже Яшка мне улыбнулся. К моему удивлению, Марфенька очень с ним подружилась. Днем, когда Лиза с Христиной уходили на работу, Яшку оставляли с Марфенькой. Она сама пеленала его, пела ему песни, а когда он засыпал, осторожно укладывала на подушку к стенке.
Тотчас накрыли круглый стол, придвинули его к Марфенькиной постели. Мы пили чай с пирогами и обменивались новостями.
Я передал с подробностями о нашем посещении президента Академии наук. Когда я рассказывал, как попросился к нему в машину, Марфенька хохотала до слез. Потом долго гадали, оставят Мальшета директором или нет. Марфенька почему-то думала, что его снимут, а мы все были уверены, что оставят.
Потом пришел Филипп. Он уже поговорил с Турышевым и Барабашем. Пришлось (несколько более сдержанно) передать ему мой разговор с президентом. Он выслушал. Но вообще казался более вялым, чем обычно... Я бы сказал даже – апатичным.
Он все поглядывал на маленького Яшку. Тот его явно отличал: улыбался и тянулся к нему. Мальшет взял его на руки, и не вверх ногами, а как следует.
– Вам надо жениться, и у вас будет такой!– посоветовала Марфенька так непринужденно, что я почти не ощутил неловкости.
– Пора, скоро тридцать лет,– спокойно согласился Мальшет.– Может, ты меня сосватаешь?
Лизонька не слышала разговора о сватовстве. Она стояла у барометра, лицо ее было напряженно.
– Падает...– проговорила она со вздохом.– Вы знаете, все время падает...
– Сейчас переговаривались с «Альбатросом»,– сообщил Мальшет,– дали распоряжение срочно возвращаться.
– До бури не успеют,– расстроенно заметила Лизонька.
– Фома – опытный капитан,– успокаивающе сказал Мальшет.
Пришли Турышев, Барабаш, Сережа Зиновеев, а потом еще несколько сотрудников обсерватории. Все были очень довольны, что хоть Аякса не оставят директором. Он так и не вступил в должность, потому что Мальшет отказался сдать ему дела. Немного посмеялись над его явным разочарованием. Ему уже, конечно, сообщили, что президент отказался утвердить его. Аякс сказал: это к лучшему, так как он возвращается в Москву.
Немного поговорили о делах обсерватории, о последнем фильме и разошлись по домам. Убрав со стола, Лиза взяла ребенка и ушла в комнату Христины.
Ветер громко завывал над крышей и так бросался песком в окно, что я, опасаясь, как бы не разбились стекла, вышел закрыть ставни. Тьма была кромешная. Лицо сразу стало влажным от водяной пыли. Я еле закрыл ставни – так рвал их ветер из рук. Лизонька стояла в дверях.
– Ты слышал, какая идет буря?– сказала она тревожно и, поцеловав меня, ушла к себе.
Я разделся и прилег возле жены.
– Без тебя плохо,– прошептала она.– Ты и не знаешь, как я тебя люблю! Я так счастлива только потому, что у меня есть ты!... Несмотря ни на что, счастлива... Если бы еще я смогла ходить, хоть на костылях.
– Ты будешь ходить,– сказал я спокойно, подавляя щемящее чувство жалости.
Я крепко спал, когда что-то разбудило меня: какой-то разговор, скрип двери или неистовый рев урагана. Я быстро привстал: вроде говорила Лизонька, даже как будто плакала...
Наспех одевшись, я вышел в переднюю. Лиза, совершенно одетая – не ложилась она, что ли?– ломала руки, всхлипывала, а Христина в халатике с лампой в руке (электричество гасло в двенадцать часов ночи) уговаривала ее.
– Янька, ты слышишь, какая буря?– бросилась ко мне сестра. Лицо ее было искажено страхом и горем.– Я знаю, он погибнет, как погибла в море наша мама. Я знаю это! Что же делать, а?
Я предложил сходить к дежурному радисту узнать, что сообщают с «Альбатроса».
– Я с тобой!– Лиза стала поспешно надевать пальто, не попадая в рукава.
– Лучше не ходи, там же ураган! Тебя с ног собьет,– уговаривала ее Христина, тоже бледная и расстроенная.
– Нет, нет, я тоже иду!
На улице нас чуть не сбило с ног, я захлебнулся ветром, сестра укутала лицо платком. Крепко держась за руки, падая, спотыкаясь, мы кое-как добрались до баллонного цеха. У радиста уже сидели Мальшет и Турышев, оба нервничали. У Ивана Владимировича, кажется, было плохо с сердцем: его жена ведь была тоже на «Альбатросе».
– «Альбатрос» погиб? – вскрикнула Лиза, прижав обе руки ко рту.
– Тише,– сурово приказал Мальшет,– «Альбатрос» терпит бедствие. К нему на помощь повернул танкер «Мир». Будем надеяться.
Иван Владимирович заботливо усадил Лизоньку на диван и сам тяжело опустился рядом.
Мальшет стоял позади радиста, пристально смотрел на рацию, будто читал по ней. Постепенно подходили другие сотрудники – друзья и родные тех, кто был на «Альбатросе». Переговаривались шепотом.
Эта была нескончаемая, тяжелая ночь. На Лизоньку было жалко смотреть: так она страдала. Все умолкли, застыв, словно надгробные памятники. Шевелились только, когда радист снимал наушники и оборачивался к нам.
Я старался не представлять того, что творилось сейчас на «Альбатросе», думать о другом, но не мог. Ведь я сам плавал когда-то матросом на этом самом судне и знал каждую переборку на его борту, чуть не каждый болт.
Я слишком хорошо знал, что сейчас там происходит, в темном разбушевавшемся море. Знала это и Лиза.
Так мы встретили рассвет. Лиза поднялась с посеревшим лицом.
– Надо идти кормить Яшку.
Я отвел ее домой. Буря не утихла, только стало видно, что делается на море: там ходили валы высотой с трехэтажный дом, они сталкивались и разбивались – начиналась каспийская толчея.
Вот когда «Каспий показал себя», по выражению Фомы.
Друг мой милый, Фома, как тебе плохо сейчас приходилось там, во взбаламученном море! И ничем мы не могли тебе помочь. В этом было самое ужасное – в нашем бессилии.
Небо полностью скрыли огромные свинцовые тучи, клубящиеся и сталкивающиеся, как будто и в небе начиналась толчея.
– Он погибнет, я знаю...– побелевшими губами шепнула Лиза и вошла в дом.
Марфенька уже проснулась. Янька был у нее на руках и плакал: хотел есть. Христина прибирала в комнате, но у нее, кажется, все из рук валилось.
Стало совсем светло, но море грохотало по-прежнему. Передав Яшку Марфеньке, Лиза опять оделась, чтобы идти к радисту, и тут горе осилило ее.
– Фома, родной мой...– рыдала, ломая руки, сестра,– ты даже не узнаешь никогда, что я люблю тебя!
Лизонька вбила себе в голову, что Фома погибнет. Ей представилось это именно потому, что она чувствовала себя виноватой перед мужем. Видно, никогда она ему не говорила о своей любви.
– Он был бы так счастлив, если бы это знал,– всхлипывала сестра,– ведь я не дала ему никакого счастья. Он вечно сомневался и был угнетен. Я видела это и все же оставляла, как есть. А теперь вот знаю, что люблю его, а его нет!
Кое-как овладев собой, Лиза умылась холодной водой, и мы пошли в радиоузел. Все стояли и возбужденно переговаривались, но, увидев нас, смолкли.
– Не пугайся!– сразу сказал сестре Иван Владимирович. Жилка на его виске болезненно дергалась.– Может, наши еще живы...
«Альбатрос» потонул, танкер вылавливает людей: они сели в лодки, но их сразу перевернуло. Радировали только сейчас с танкера...
А потом нарушилась связь. Я уже не помню: то ли у нас испортилась рация, то ли с танкера перестали отвечать. Возможно, мешали атмосферные условия.
Настал такой безрадостный, темный день, какого я не припомню в своей жизни. Хуже всего была неизвестность! Никто не мог работать. Все были на своих рабочих местах, но ничего не делали. То и дело ходили в радиоузел. Мальшет и Турышев вообще не выходили оттуда. Лиза едва держалась на ногах. Я ужасно боялся, что она окончательно свалится и заболеет.
Девчонки из баллонного цеха бродили с заплаканными глазами, приговаривая: «Бедная Васса Кузьминична! Она же старая, разве она выплывет? Бедная Юлия Алексеевна! Бедный Фома Иванович! Бедный...» Так они перечисляли горестно весь экипаж «Альбатроса».
«Альбатрос» уже не существовал. А на танкере «Мир» теперь оказывали помощь тем, кто остался в живых...
В полдень вызвали к междугородному телефону
Мальшета и Турышева. Говорил сам президент Академии наук. Барабаш и я стояли рядом и пытались что-нибудь понять из односложных ответов Мальшета. Видимо, все обстояло хорошо, если Филипп сказал: «Спасибо, я очень рад!» Потом он кратко рассказал президенту о гибели «Альбатроса» и о нашей тревоге. Мальшет передал трубку Ивану Владимировичу. Турышев издал невнятное восклицание и стал в чем-то убеждать президента, но тот не соглашался. Турышев выслушал его, чуть сморщившись, с каким-то виноватым видом.
И вдруг я понял: директором обсерватории назначили Ивана Владимировича.
Так оно и было. Мальшет должен был теперь возглавить океанологический отдел, а Юлию Алексеевну Яворскую (так и не научившуюся топить углем) отзывали обратно в Москву.
Она будет рада. Ей здесь тяжело: она не умеет преодолевать бытовые трудности. У меня заныло сердце: была ли она жива, бедная женщина?
В поселке тоже царило смятение, так как буря застала рыбачьи суда на глуби. К вечеру ветер стал немного стихать, но море еще сердилось. Отец Фомы был в Астрахани по колхозным делам и не знал о гибели «Альбатроса». Наш радист кое-как пробился к танкеру «Мир» и перешел на прием. Лицо его сразу словно осунулось. Мы стояли рядом – Мальшет, Турышев, Барабаш и я, – не сводя глаз с этого осунувшегося, измученного лица, ждали худой вести.
Вошли Лиза и Христина и по нашим лицам поняли, чего мы ждем... Радист, небритый, опухший, медленно снял наушники.
– На «Альбатросе» погибли двое,– сказал он хрипло,– остальные спасены. На танкере не знают, кто именно... Спасенные перешли на бурунский флот и под защитой плавучего рыбозавода возвращаются домой. С нашими реюшками...
И прошла еще одна ночь – в самой мучительной неизвестности.
Утром мы наскоро попили чаю, Лиза оставила Марфеньке своего Яшку, и мы отправились в Бурунный на мотороллере. Иван Владимирович и Филипп уехали раньше нас на машине. Море еще волновалось, понемногу стихая, но уже поднялся свежий южный ветер и разогнал обрывки туч. На пристани собралась громадная толпа. Все стояли в суровом молчании и смотрели на горизонт – там показались реюшки... Я вдруг вспомнил день, когда мы узнали о гибели нашей матери.
Так же сверкало солнце на гребнях тяжелых зеленоватых волн. Так же лежали на ослепительно желтом песке перевернутые вверх дном свежеокрашенные – будто те самые – суда. Так же качались от ветра развешанные на берегу для просушки рыбацкие сети. Так же покачивались у пристани десятки лодок, блистающие осмоленными бортами, а над песком плыл сизый дымок сушняка.
Суда шли медленно, совсем как в тот день. И так же плескались на ветру полуспущенные вымпелы – сигнал бедствия. И так же резко и жалобно кричали чайки, носясь над водой. Лизонька стиснула мою руку. Светло-серые глаза ее смотрели с отчаянием.
– Помнишь? – спросила она.– Совсем как тогда. Фомы нет и не будет, как мамы. Он так и не узнал, что я его люблю!
Я почему-то обернулся. Рядом стоял, понурив голову, Мальшет. Сломанные, искалеченные реюшки с порванными парусами пришвартовались к берегу. Ловцы молча один за другим сходили на землю. Среди них мы вдруг увидели сотрудников обсерватории с «Альбатроса» – измученных, почерневших, в изодранных платьях. Они поочередно попадали в наши объятия – нервный смех, всхлипывания, восклицания...
Я не сразу узнал Вассу Кузьминичну – так она постарела. Иван Владимирович, прижав к себе жену, плакал, не скрываясь.
– Нет с нами нашей Юлии Алексеевны,– сказала Васса Кузьминична строго и чуть отстранилась, стесняясь радости мужа.
Кто-то из спасенных женщин, смеясь и плача, тряс Лизу за плечи.
– Твой муж жив! Слышишь? Жив! Что с тобой?
Фома сошел последним. Я встретился с ним взглядом, и мне стало не по себе. Эк его перевернуло! Я крепко обнял его, умышленно опередив сестру.– Возьми себя в руки, дружище мой милый! – шепнул я ему.
– Лучше бы я потонул, – сказал Фома.
Каким подавленным и несчастным выглядел он после крушения «Альбатроса» и гибели Юлии Алексеевны Яворской и студентки-практикантки! Я ее почти не знал. Она только прибыла на практику и первый раз вышла в открытое море. После приезжали ее старенькие родители из Ленинграда. Нашу Юлию Алексеевну мне было жаль до слез. Так и не состоялся ее перевод в Москву...
А сестра моя с потрясенным, залитым радостными слезами лицом без конца целовала Фому и твердила одни и те же бессвязные слова.
Пройдет время, и она с нами вместе будет грустить о Юлии Алексеевне и других погибших – утонуло несколько рыбаков, которых мы знали, – но в тот час нежданной уже встречи она могла только одно – радоваться, что ее муж не погиб.
Мальшет медленно пошел куда-то прочь. Я догнал его, теперь я был не нужен сестре.
– Это ты, Яков,– сказал безо всякого выражения Мальшет.– Мне хочется съездить на старый маяк. Поедем? Довези меня.
Я охотно согласился и стал заводить мотороллер. Я чувствовал, что было бы жестоко оставить сейчас Мальшета одного. Как ему было, наверное, тоскливо! Он молча сел на багажник позади меня, и часа за полтора мы добрались до маяка.
Маяк стоял такой же крепкий и несокрушимый, но ступени его уже занес песок. Громадный замок на дверях заржавел. Всюду, насколько хватал глаз, простирался песок. Ветер гнал его, словно снежную поземку. И дворик занесло песком. Если здесь раскопать, то обнаружатся каменные плиты. Мы переглянулись и, откопав со злостью, прямо руками, верхнюю ступеньку, присели на нее покурить. Я некурящий, но на этот раз взял у Филиппа папироску, для компании.
Мы курили и думали. Я вспоминал первое появление океанолога Филиппа Мальшета. Как он уверенно шагал по земле с рюкзаком за спиною веселый, зеленоглазый! Таким его увидала впервые Лизонька... То было раннее утро, а теперь настал суровый полдень. Еще так недавно я был школьником-мальчишкой, теперь я пилот и женатый человек, и даже писатель... А жизнь моя, пожалуй, будет не из легких!
И вдруг до меня впервые по-настоящему «дошло», что Марфенька, возможно, никогда не сможет ходить и как это будет тяжело для нас обоих. И у нас никогда не будет ребенка, такого, как маленький Яшка, потому что ведь Марфеньке нельзя родить. И никогда мы вдвоем не пройдем по земле...
Я знал, что никогда не раскаюсь, что женился на ней, просто я осознал, как нам будет тяжело.
– Черт побери! – разразился вдруг Мальшет. – Я побежден, разгромлен! Я добит! Знаешь, кто меня добил? Лиза! Сегодня я ее потерял окончательно. Она любит Фому.
– Она любит Фому, – повторил я, как эхо.
– Все мечты мои потерпели крах, – продолжал с каким-то даже удивлением Мальшет. – Ты понимаешь, друг мой, – все до одной!... Ты видишь! Маяк заносит песком. На нем не зажжется свет. Море не будет плескаться у его подножия. Дамбы... Помнишь, как я на маяке чертил проект дамбы? Тогда я верил, что дамба перегородит море. И вот проект забракован окончательно. Даже директора из меня не получилось... Сняли меня. Наломал дров... А Иван будет лучшим директором, правда?
– Это хорошо, что Иван Владимирович – директор обсерватории, тебе же лучше! – сказал я.– Больше времени останется для научной работы. Ведь ты же ученый, зачем тебе административная работа?
– Верно,– согласился Филипп и грустно посмотрел на меня своими зелеными глазами.– Директорство – это чепуха, я не жалею. Так, вроде обидно немножко, ну, самолюбие, что ли, страдает. Но я не могу отказываться от своей мечты... Человек должен сам регулировать уровень Каспия!
– Зачем же отказываться от мечты? – удивился я. – Не отказывайся. Надо добиться ее осуществления, вот и все! Если не дамба – пусть другим способом.
– Вот именно, пусть хоть другим способом, – тяжело вздохнул Филипп.
– Я хочу написать о покорении Каспия человеком, – сказал я. – Мечта океанолога Филиппа Мальшета (у меня он, разумеется, зовется иначе) осуществляется. Человек развертывает на Каспии грандиозные работы, чтоб самому управлять уровнем изменчивого моря... Действие происходит в двухтысячном году.
– В двухтысячном?! – так и ахнул Мальшет. Лицо его вытянулось. – Не раньше?
– Раньше, конечно. В двухтысячном строительство завершается.
– Собственно, это твоя книга – продолжение борьбы за Каспий, – задумчиво проговорил Мальшет. – Значит, ты продолжаешь бороться?
– Ты же меня и вовлек в эту борьбу, а уж я не отстану. И Лиза не отстанет, и Турышев, и многие, многие другие, которые даже не видели тебя никогда, только читали твои горячие статьи. Ты, Филипп, поведешь нас всех за собой, как вел все эти годы.
Мальшет пристально посмотрел на меня и рассмеялся.
– Ты, Яшка, славный парень! Не ошибся я, когда отдал тебе в подарок свою единственную лоцию... Теперь, как только получим другое судно,– продолжал Филипп,– приступим к главной теме вплотную. Давно я до нее добирался... Все-таки как мешало это проклятое директорство! Я уже говорил Барабашу и Лизе. Тема комплексная, под силу только большому научному коллективу.
– Какая тема?
– Сверхдолгосрочные прогнозы Каспийского моря,– усмехнулся Мальшет.
– Филипп, – спросил я, – почему все-таки не приняли твой проект? Я часто думаю... Это не отец Марфеньки помешал?
– Оленев? Нет! Такие люди могут тормозить, портить до поры до времени, но, когда дело касается государственных интересов, – они бессильны.
– Так почему же?
– Может, слишком рано. Проблема регулирования уровня целого моря не ставилась еще ни в одной стране. Видишь ли, Янька, я лучше кого-либо вижу и достоинства, и недостатки моего проекта. Против дамбы запротестуют все республики, лежащие в Среднем и Южном Каспии, и они будут со своей точки зрения правы: дамба спасает от обмеления Северный Каспий, но ничем не поможет остальной его части.
Что ж... проект дамбы – моя юность. Подошла зрелость... Будем искать другие пути регулирования моря, более эффективные: искать надо, потому что проект переброски северных вод, при всем его колоссальном значении, полностью проблемы Каспия не решает.
«Как не решил бы твой проект дамбы, если б его приняли», – мысленно закончил я.
Мы еще поговорили о море, о научных планах, о летней экспедиции. Надо было срочно подыскивать новое судно, так как был дорог каждый день.
Мальшет поднялся повеселевший.
– Домой пора, – сказал он, – там нас, поди, заждались,– и пошел, насвистывая, к мотороллеру – теперь правил он, а я сидел позади.
Все очень мне обрадовались. Крику, смеху, поцелуям не было конца. Даже Яшка мне улыбнулся. К моему удивлению, Марфенька очень с ним подружилась. Днем, когда Лиза с Христиной уходили на работу, Яшку оставляли с Марфенькой. Она сама пеленала его, пела ему песни, а когда он засыпал, осторожно укладывала на подушку к стенке.
Тотчас накрыли круглый стол, придвинули его к Марфенькиной постели. Мы пили чай с пирогами и обменивались новостями.
Я передал с подробностями о нашем посещении президента Академии наук. Когда я рассказывал, как попросился к нему в машину, Марфенька хохотала до слез. Потом долго гадали, оставят Мальшета директором или нет. Марфенька почему-то думала, что его снимут, а мы все были уверены, что оставят.
Потом пришел Филипп. Он уже поговорил с Турышевым и Барабашем. Пришлось (несколько более сдержанно) передать ему мой разговор с президентом. Он выслушал. Но вообще казался более вялым, чем обычно... Я бы сказал даже – апатичным.
Он все поглядывал на маленького Яшку. Тот его явно отличал: улыбался и тянулся к нему. Мальшет взял его на руки, и не вверх ногами, а как следует.
– Вам надо жениться, и у вас будет такой!– посоветовала Марфенька так непринужденно, что я почти не ощутил неловкости.
– Пора, скоро тридцать лет,– спокойно согласился Мальшет.– Может, ты меня сосватаешь?
Лизонька не слышала разговора о сватовстве. Она стояла у барометра, лицо ее было напряженно.
– Падает...– проговорила она со вздохом.– Вы знаете, все время падает...
– Сейчас переговаривались с «Альбатросом»,– сообщил Мальшет,– дали распоряжение срочно возвращаться.
– До бури не успеют,– расстроенно заметила Лизонька.
– Фома – опытный капитан,– успокаивающе сказал Мальшет.
Пришли Турышев, Барабаш, Сережа Зиновеев, а потом еще несколько сотрудников обсерватории. Все были очень довольны, что хоть Аякса не оставят директором. Он так и не вступил в должность, потому что Мальшет отказался сдать ему дела. Немного посмеялись над его явным разочарованием. Ему уже, конечно, сообщили, что президент отказался утвердить его. Аякс сказал: это к лучшему, так как он возвращается в Москву.
Немного поговорили о делах обсерватории, о последнем фильме и разошлись по домам. Убрав со стола, Лиза взяла ребенка и ушла в комнату Христины.
Ветер громко завывал над крышей и так бросался песком в окно, что я, опасаясь, как бы не разбились стекла, вышел закрыть ставни. Тьма была кромешная. Лицо сразу стало влажным от водяной пыли. Я еле закрыл ставни – так рвал их ветер из рук. Лизонька стояла в дверях.
– Ты слышал, какая идет буря?– сказала она тревожно и, поцеловав меня, ушла к себе.
Я разделся и прилег возле жены.
– Без тебя плохо,– прошептала она.– Ты и не знаешь, как я тебя люблю! Я так счастлива только потому, что у меня есть ты!... Несмотря ни на что, счастлива... Если бы еще я смогла ходить, хоть на костылях.
– Ты будешь ходить,– сказал я спокойно, подавляя щемящее чувство жалости.
Я крепко спал, когда что-то разбудило меня: какой-то разговор, скрип двери или неистовый рев урагана. Я быстро привстал: вроде говорила Лизонька, даже как будто плакала...
Наспех одевшись, я вышел в переднюю. Лиза, совершенно одетая – не ложилась она, что ли?– ломала руки, всхлипывала, а Христина в халатике с лампой в руке (электричество гасло в двенадцать часов ночи) уговаривала ее.
– Янька, ты слышишь, какая буря?– бросилась ко мне сестра. Лицо ее было искажено страхом и горем.– Я знаю, он погибнет, как погибла в море наша мама. Я знаю это! Что же делать, а?
Я предложил сходить к дежурному радисту узнать, что сообщают с «Альбатроса».
– Я с тобой!– Лиза стала поспешно надевать пальто, не попадая в рукава.
– Лучше не ходи, там же ураган! Тебя с ног собьет,– уговаривала ее Христина, тоже бледная и расстроенная.
– Нет, нет, я тоже иду!
На улице нас чуть не сбило с ног, я захлебнулся ветром, сестра укутала лицо платком. Крепко держась за руки, падая, спотыкаясь, мы кое-как добрались до баллонного цеха. У радиста уже сидели Мальшет и Турышев, оба нервничали. У Ивана Владимировича, кажется, было плохо с сердцем: его жена ведь была тоже на «Альбатросе».
– «Альбатрос» погиб? – вскрикнула Лиза, прижав обе руки ко рту.
– Тише,– сурово приказал Мальшет,– «Альбатрос» терпит бедствие. К нему на помощь повернул танкер «Мир». Будем надеяться.
Иван Владимирович заботливо усадил Лизоньку на диван и сам тяжело опустился рядом.
Мальшет стоял позади радиста, пристально смотрел на рацию, будто читал по ней. Постепенно подходили другие сотрудники – друзья и родные тех, кто был на «Альбатросе». Переговаривались шепотом.
Эта была нескончаемая, тяжелая ночь. На Лизоньку было жалко смотреть: так она страдала. Все умолкли, застыв, словно надгробные памятники. Шевелились только, когда радист снимал наушники и оборачивался к нам.
Я старался не представлять того, что творилось сейчас на «Альбатросе», думать о другом, но не мог. Ведь я сам плавал когда-то матросом на этом самом судне и знал каждую переборку на его борту, чуть не каждый болт.
Я слишком хорошо знал, что сейчас там происходит, в темном разбушевавшемся море. Знала это и Лиза.
Так мы встретили рассвет. Лиза поднялась с посеревшим лицом.
– Надо идти кормить Яшку.
Я отвел ее домой. Буря не утихла, только стало видно, что делается на море: там ходили валы высотой с трехэтажный дом, они сталкивались и разбивались – начиналась каспийская толчея.
Вот когда «Каспий показал себя», по выражению Фомы.
Друг мой милый, Фома, как тебе плохо сейчас приходилось там, во взбаламученном море! И ничем мы не могли тебе помочь. В этом было самое ужасное – в нашем бессилии.
Небо полностью скрыли огромные свинцовые тучи, клубящиеся и сталкивающиеся, как будто и в небе начиналась толчея.
– Он погибнет, я знаю...– побелевшими губами шепнула Лиза и вошла в дом.
Марфенька уже проснулась. Янька был у нее на руках и плакал: хотел есть. Христина прибирала в комнате, но у нее, кажется, все из рук валилось.
Стало совсем светло, но море грохотало по-прежнему. Передав Яшку Марфеньке, Лиза опять оделась, чтобы идти к радисту, и тут горе осилило ее.
– Фома, родной мой...– рыдала, ломая руки, сестра,– ты даже не узнаешь никогда, что я люблю тебя!
Лизонька вбила себе в голову, что Фома погибнет. Ей представилось это именно потому, что она чувствовала себя виноватой перед мужем. Видно, никогда она ему не говорила о своей любви.
– Он был бы так счастлив, если бы это знал,– всхлипывала сестра,– ведь я не дала ему никакого счастья. Он вечно сомневался и был угнетен. Я видела это и все же оставляла, как есть. А теперь вот знаю, что люблю его, а его нет!
Кое-как овладев собой, Лиза умылась холодной водой, и мы пошли в радиоузел. Все стояли и возбужденно переговаривались, но, увидев нас, смолкли.
– Не пугайся!– сразу сказал сестре Иван Владимирович. Жилка на его виске болезненно дергалась.– Может, наши еще живы...
«Альбатрос» потонул, танкер вылавливает людей: они сели в лодки, но их сразу перевернуло. Радировали только сейчас с танкера...
А потом нарушилась связь. Я уже не помню: то ли у нас испортилась рация, то ли с танкера перестали отвечать. Возможно, мешали атмосферные условия.
Настал такой безрадостный, темный день, какого я не припомню в своей жизни. Хуже всего была неизвестность! Никто не мог работать. Все были на своих рабочих местах, но ничего не делали. То и дело ходили в радиоузел. Мальшет и Турышев вообще не выходили оттуда. Лиза едва держалась на ногах. Я ужасно боялся, что она окончательно свалится и заболеет.
Девчонки из баллонного цеха бродили с заплаканными глазами, приговаривая: «Бедная Васса Кузьминична! Она же старая, разве она выплывет? Бедная Юлия Алексеевна! Бедный Фома Иванович! Бедный...» Так они перечисляли горестно весь экипаж «Альбатроса».
«Альбатрос» уже не существовал. А на танкере «Мир» теперь оказывали помощь тем, кто остался в живых...
В полдень вызвали к междугородному телефону
Мальшета и Турышева. Говорил сам президент Академии наук. Барабаш и я стояли рядом и пытались что-нибудь понять из односложных ответов Мальшета. Видимо, все обстояло хорошо, если Филипп сказал: «Спасибо, я очень рад!» Потом он кратко рассказал президенту о гибели «Альбатроса» и о нашей тревоге. Мальшет передал трубку Ивану Владимировичу. Турышев издал невнятное восклицание и стал в чем-то убеждать президента, но тот не соглашался. Турышев выслушал его, чуть сморщившись, с каким-то виноватым видом.
И вдруг я понял: директором обсерватории назначили Ивана Владимировича.
Так оно и было. Мальшет должен был теперь возглавить океанологический отдел, а Юлию Алексеевну Яворскую (так и не научившуюся топить углем) отзывали обратно в Москву.
Она будет рада. Ей здесь тяжело: она не умеет преодолевать бытовые трудности. У меня заныло сердце: была ли она жива, бедная женщина?
В поселке тоже царило смятение, так как буря застала рыбачьи суда на глуби. К вечеру ветер стал немного стихать, но море еще сердилось. Отец Фомы был в Астрахани по колхозным делам и не знал о гибели «Альбатроса». Наш радист кое-как пробился к танкеру «Мир» и перешел на прием. Лицо его сразу словно осунулось. Мы стояли рядом – Мальшет, Турышев, Барабаш и я, – не сводя глаз с этого осунувшегося, измученного лица, ждали худой вести.
Вошли Лиза и Христина и по нашим лицам поняли, чего мы ждем... Радист, небритый, опухший, медленно снял наушники.
– На «Альбатросе» погибли двое,– сказал он хрипло,– остальные спасены. На танкере не знают, кто именно... Спасенные перешли на бурунский флот и под защитой плавучего рыбозавода возвращаются домой. С нашими реюшками...
И прошла еще одна ночь – в самой мучительной неизвестности.
Утром мы наскоро попили чаю, Лиза оставила Марфеньке своего Яшку, и мы отправились в Бурунный на мотороллере. Иван Владимирович и Филипп уехали раньше нас на машине. Море еще волновалось, понемногу стихая, но уже поднялся свежий южный ветер и разогнал обрывки туч. На пристани собралась громадная толпа. Все стояли в суровом молчании и смотрели на горизонт – там показались реюшки... Я вдруг вспомнил день, когда мы узнали о гибели нашей матери.
Так же сверкало солнце на гребнях тяжелых зеленоватых волн. Так же лежали на ослепительно желтом песке перевернутые вверх дном свежеокрашенные – будто те самые – суда. Так же качались от ветра развешанные на берегу для просушки рыбацкие сети. Так же покачивались у пристани десятки лодок, блистающие осмоленными бортами, а над песком плыл сизый дымок сушняка.
Суда шли медленно, совсем как в тот день. И так же плескались на ветру полуспущенные вымпелы – сигнал бедствия. И так же резко и жалобно кричали чайки, носясь над водой. Лизонька стиснула мою руку. Светло-серые глаза ее смотрели с отчаянием.
– Помнишь? – спросила она.– Совсем как тогда. Фомы нет и не будет, как мамы. Он так и не узнал, что я его люблю!
Я почему-то обернулся. Рядом стоял, понурив голову, Мальшет. Сломанные, искалеченные реюшки с порванными парусами пришвартовались к берегу. Ловцы молча один за другим сходили на землю. Среди них мы вдруг увидели сотрудников обсерватории с «Альбатроса» – измученных, почерневших, в изодранных платьях. Они поочередно попадали в наши объятия – нервный смех, всхлипывания, восклицания...
Я не сразу узнал Вассу Кузьминичну – так она постарела. Иван Владимирович, прижав к себе жену, плакал, не скрываясь.
– Нет с нами нашей Юлии Алексеевны,– сказала Васса Кузьминична строго и чуть отстранилась, стесняясь радости мужа.
Кто-то из спасенных женщин, смеясь и плача, тряс Лизу за плечи.
– Твой муж жив! Слышишь? Жив! Что с тобой?
Фома сошел последним. Я встретился с ним взглядом, и мне стало не по себе. Эк его перевернуло! Я крепко обнял его, умышленно опередив сестру.– Возьми себя в руки, дружище мой милый! – шепнул я ему.
– Лучше бы я потонул, – сказал Фома.
Каким подавленным и несчастным выглядел он после крушения «Альбатроса» и гибели Юлии Алексеевны Яворской и студентки-практикантки! Я ее почти не знал. Она только прибыла на практику и первый раз вышла в открытое море. После приезжали ее старенькие родители из Ленинграда. Нашу Юлию Алексеевну мне было жаль до слез. Так и не состоялся ее перевод в Москву...
А сестра моя с потрясенным, залитым радостными слезами лицом без конца целовала Фому и твердила одни и те же бессвязные слова.
Пройдет время, и она с нами вместе будет грустить о Юлии Алексеевне и других погибших – утонуло несколько рыбаков, которых мы знали, – но в тот час нежданной уже встречи она могла только одно – радоваться, что ее муж не погиб.
Мальшет медленно пошел куда-то прочь. Я догнал его, теперь я был не нужен сестре.
– Это ты, Яков,– сказал безо всякого выражения Мальшет.– Мне хочется съездить на старый маяк. Поедем? Довези меня.
Я охотно согласился и стал заводить мотороллер. Я чувствовал, что было бы жестоко оставить сейчас Мальшета одного. Как ему было, наверное, тоскливо! Он молча сел на багажник позади меня, и часа за полтора мы добрались до маяка.
Маяк стоял такой же крепкий и несокрушимый, но ступени его уже занес песок. Громадный замок на дверях заржавел. Всюду, насколько хватал глаз, простирался песок. Ветер гнал его, словно снежную поземку. И дворик занесло песком. Если здесь раскопать, то обнаружатся каменные плиты. Мы переглянулись и, откопав со злостью, прямо руками, верхнюю ступеньку, присели на нее покурить. Я некурящий, но на этот раз взял у Филиппа папироску, для компании.
Мы курили и думали. Я вспоминал первое появление океанолога Филиппа Мальшета. Как он уверенно шагал по земле с рюкзаком за спиною веселый, зеленоглазый! Таким его увидала впервые Лизонька... То было раннее утро, а теперь настал суровый полдень. Еще так недавно я был школьником-мальчишкой, теперь я пилот и женатый человек, и даже писатель... А жизнь моя, пожалуй, будет не из легких!
И вдруг до меня впервые по-настоящему «дошло», что Марфенька, возможно, никогда не сможет ходить и как это будет тяжело для нас обоих. И у нас никогда не будет ребенка, такого, как маленький Яшка, потому что ведь Марфеньке нельзя родить. И никогда мы вдвоем не пройдем по земле...
Я знал, что никогда не раскаюсь, что женился на ней, просто я осознал, как нам будет тяжело.
– Черт побери! – разразился вдруг Мальшет. – Я побежден, разгромлен! Я добит! Знаешь, кто меня добил? Лиза! Сегодня я ее потерял окончательно. Она любит Фому.
– Она любит Фому, – повторил я, как эхо.
– Все мечты мои потерпели крах, – продолжал с каким-то даже удивлением Мальшет. – Ты понимаешь, друг мой, – все до одной!... Ты видишь! Маяк заносит песком. На нем не зажжется свет. Море не будет плескаться у его подножия. Дамбы... Помнишь, как я на маяке чертил проект дамбы? Тогда я верил, что дамба перегородит море. И вот проект забракован окончательно. Даже директора из меня не получилось... Сняли меня. Наломал дров... А Иван будет лучшим директором, правда?
– Это хорошо, что Иван Владимирович – директор обсерватории, тебе же лучше! – сказал я.– Больше времени останется для научной работы. Ведь ты же ученый, зачем тебе административная работа?
– Верно,– согласился Филипп и грустно посмотрел на меня своими зелеными глазами.– Директорство – это чепуха, я не жалею. Так, вроде обидно немножко, ну, самолюбие, что ли, страдает. Но я не могу отказываться от своей мечты... Человек должен сам регулировать уровень Каспия!
– Зачем же отказываться от мечты? – удивился я. – Не отказывайся. Надо добиться ее осуществления, вот и все! Если не дамба – пусть другим способом.
– Вот именно, пусть хоть другим способом, – тяжело вздохнул Филипп.
– Я хочу написать о покорении Каспия человеком, – сказал я. – Мечта океанолога Филиппа Мальшета (у меня он, разумеется, зовется иначе) осуществляется. Человек развертывает на Каспии грандиозные работы, чтоб самому управлять уровнем изменчивого моря... Действие происходит в двухтысячном году.
– В двухтысячном?! – так и ахнул Мальшет. Лицо его вытянулось. – Не раньше?
– Раньше, конечно. В двухтысячном строительство завершается.
– Собственно, это твоя книга – продолжение борьбы за Каспий, – задумчиво проговорил Мальшет. – Значит, ты продолжаешь бороться?
– Ты же меня и вовлек в эту борьбу, а уж я не отстану. И Лиза не отстанет, и Турышев, и многие, многие другие, которые даже не видели тебя никогда, только читали твои горячие статьи. Ты, Филипп, поведешь нас всех за собой, как вел все эти годы.
Мальшет пристально посмотрел на меня и рассмеялся.
– Ты, Яшка, славный парень! Не ошибся я, когда отдал тебе в подарок свою единственную лоцию... Теперь, как только получим другое судно,– продолжал Филипп,– приступим к главной теме вплотную. Давно я до нее добирался... Все-таки как мешало это проклятое директорство! Я уже говорил Барабашу и Лизе. Тема комплексная, под силу только большому научному коллективу.
– Какая тема?
– Сверхдолгосрочные прогнозы Каспийского моря,– усмехнулся Мальшет.
– Филипп, – спросил я, – почему все-таки не приняли твой проект? Я часто думаю... Это не отец Марфеньки помешал?
– Оленев? Нет! Такие люди могут тормозить, портить до поры до времени, но, когда дело касается государственных интересов, – они бессильны.
– Так почему же?
– Может, слишком рано. Проблема регулирования уровня целого моря не ставилась еще ни в одной стране. Видишь ли, Янька, я лучше кого-либо вижу и достоинства, и недостатки моего проекта. Против дамбы запротестуют все республики, лежащие в Среднем и Южном Каспии, и они будут со своей точки зрения правы: дамба спасает от обмеления Северный Каспий, но ничем не поможет остальной его части.
Что ж... проект дамбы – моя юность. Подошла зрелость... Будем искать другие пути регулирования моря, более эффективные: искать надо, потому что проект переброски северных вод, при всем его колоссальном значении, полностью проблемы Каспия не решает.
«Как не решил бы твой проект дамбы, если б его приняли», – мысленно закончил я.
Мы еще поговорили о море, о научных планах, о летней экспедиции. Надо было срочно подыскивать новое судно, так как был дорог каждый день.
Мальшет поднялся повеселевший.
– Домой пора, – сказал он, – там нас, поди, заждались,– и пошел, насвистывая, к мотороллеру – теперь правил он, а я сидел позади.
БРИГАНТИНА РАСПРАВЛЯЕТ ПАРУСА
(Эпилог)
По решению Академии наук наша обсерватория получила новое судно, только что вышедшее из доков. Оно было специально приспособлено для научных наблюдений на море. Там были просторные, светлые лаборатории и удобные каютки для научных работников. Оно было оборудовано самой новейшей аппаратурой для океанологических и гидрохимических исследований. Оно все блистало лаком и красками – я не видел ничего прекраснее. Оно походило на ту белоснежную бригантину, что подарил когда-то Лизоньке Иван Владимирович.
Судно еще не имело имени. Работникам обсерватории предоставлялось право самим назвать его.
Никогда не забуду собрания в баллонном цехе (пока еще это был самый просторный наш зал, и там проходили все заседания и митинги). Новый директор обсерватории, поглаживая серебряные виски и смущенно улыбаясь, предложил назвать судно «Марфа Ефремова» в честь пилота обсерватории, пострадавшего при исполнении служебных обязанностей. Какой шум поднялся, какие аплодисменты! Предложение было принято единогласно при одном воздержавшемся... Это был я,– просто я растерялся. Я думал, что Марфенька будет радоваться такой невиданной чести, но она вместо того загрустила.
Она лежала молчаливо с картой в руках и чертила карандашиком маршруты «Марфы Ефремовой». У меня сердце переворачивалось, глядя на нее.
Фома Шалый был назначен капитаном. Мы теперь его почти не видим. Он дни и ночи проводит на корабле, готовясь к экспедиции.
Лизонька ездила в Москву защищать диплом. Теперь она была уже океанологом и выходила в море вместе с мужем.
Маленького Яшу брал пока к себе дедушка, Иван Матвеевич Шалый. Я, кажется, писал, что он женился на вдове с детьми, женщине доброй и веселой. Она сама предложила взять к себе на время экспедиции Яшу.
Фома сказал, что через два-три года сын повсюду будет ездить с ним.
В море уходила и Васса Кузьминична, как ихтиолог, и гидрохимик Барабаш, и мой друг детства Ефимка (механиком), и многие друзья Марфеньки.
Они приходили к нам и, естественно, только и разговаривали о предстоящей экспедиции. К нам стал часто заходить новый пилот, присланный на место Марфеньки... Он был, в общем, славный парень, мы с ним поднимались в стратосферу и остались довольны друг другом, но моя жена его невзлюбила. И напрасно: он ничего у нее не отнимал.
Мальшет тоже был страшно занят и забегал к нам только после одиннадцати.
Осталось четыре дня до выхода в море «Марфы Ефремовой». Уже готово все было к рейсу, укомплектованы кадры (кажется, только кока не могли подходящего найти) – ждали только какого-то мудреного прибора из Москвы.
Ночью Марфенька плакала, а я жмурился, делая вид, что сплю. Утром я встретил на дороге Фому: он шагал вразвалку за женой, и я предложил ему пройти со мной к директору. Перед этим я звонил Мальшету, он был у Ивана Владимировича, и я попросил их подождать меня.
– А чего ты хочешь? – поинтересовался Фома. Он теперь был счастливым человеком и стал более разговорчивым и любопытным.
– Увидишь, – неохотно ответил я.
В кабинете Турышева сидел и Барабаш, они обсуждали какие-то детали экспедиции. На письменном столе лежала изодранная карта Каспия.
– Ты что, Яша? – спросил Турышев, отрываясь от карты.
Поняв по моему лицу, что я зашел не на минуту, он предложил присесть. Мы сели на диван – я и Фома.
Я порылся в кармане и положил перед Иваном Владимировичем свое заявление, написанное поутру: утро всегда мудренее. Он взглянул на меня с удивлением, а когда прочел заявление, лицо его выразило неудовольствие.
– Разве ты уже охладел к аэронавтике? – спросил он с укором.
Я замялся...
– Не в этом дело!
– А в чем же?
– Не знаю. Может, и охладел.
– Ты же хороший пилот! – огорченно сказал Турышев.
– Это ты его уговорил? – спросил Мальшет у Фомы.
– Да я ничего не знаю! – обиделся Фома. – А что случилось-то?
– Ничего особенного, – буркнул я. – Прошу назначить меня поваром на «Марфу Ефремову».
Фома даже рот открыл. Обветренное скуластое лицо его так и просияло.
– Яшка, дружище, вот хорошо, вот ладно! – закричал он, и так на радостях меня обнял, что чуть не сломал мне ребра.
Мальшет вытаращил глаза.
– Ты, Яков, с ума, что ли, сошел? Ты же отличный пилот, даже обидно как-то...
– Подумаешь, отличный, я ведь никогда особенно не увлекался аэронавтикой... На твоей же лоции воспитан. Зачем дарил лоцию? Зачем вы, Иван Владимирович, дарили бригантину? Пришло время ей расправить паруса.
– Но поваром!... – вскричали они оба вместе.
– А хоть и поваром, какая разница? Я же привык готовить. Вы сами оба говорили, что готовлю вкусно. Куплю еще поваренную книгу. Ну и, конечно, буду, как и в прежних экспедициях, помогать в научных наблюдениях. И матросом могу. И статью в газету написать, если понадобится помощь прессы. Где вы еще такого повара найдете?
– А Марфенька? – строго спросил Давид Илларионович Барабаш и что-то пробурчал по-украински.
– Мы ведь месяцев на семь-восемь уходим в море, – не гляди на меня, заметил Турышев, – одной-то ей...
– Почему одной? Каюту нам дадите? Или повару не положено?
Теперь все молчали, а я смотрел в пол.
– Ты хочешь и Марфеньку... – наконец выговорил Турышев.
– Ну да.
– Больную?
И здесь я просто взбеленился – так вспылил. Кажется, я вгорячах произнес целый монолог.
– Ничего она не больна! Давно уже выздоровела. Она же очень сильная и здоровая, только ноги ее не ходят. В этом и все несчастье ее, что она сильная и здоровая, а вынуждена лежать, словно больная. Никакой болезни нет, поймите! Всех моих друзей буду просить это запомнить раз и навсегда. Она лежит целый день одна, слушает шум моря и крики птиц и мечтает о путешествиях, как о чем-то самом прекрасном, но уже несбыточном. Почему несбыточном, спрашиваю я? Все можно сделать, чтоб человек был счастлив! Когда я женился на ней, я поклялся про себя, что сделаю ее счастливой. Но ей одной только любви мало! Понимаете? Мало! Она – прирожденный путешественник, так пусть себе путешествует. Она сможет и работать понемногу, Иван Владимирович, ей-богу! Вести журнал, делать расчеты, наклеивать этикетки на бутылки с пробами воды, мало ли чего? Она же с цифрами обращается, как жонглер с шариками, любо смотреть на нее. Зарплаты нам, конечно, никакой не надо, на нее хватит и моей. Как же может Марфа Ефремова не поехать на своем корабле? Сами посудите. Да она с тоски зачахнет, когда вы все уедете в море.
... Я дописываю эти строки в каюте научно-исследовательского судна «Марфа Ефремова». Это лучшая каюта на корабле, капитанская: Фома заставил нас принять ее, а сам занял другую, похуже.
Тезка корабля лежит сейчас на палубе, куда я ее только что отнес. Она очень занята эти дни: Лизонька просила ее произвести расчеты ветровых волн, а для Мальшета она вечно сводит какие-то балансы. Сильна Марфенька во всех расчетах! Турышев, который часто навещает нас в море на гидросамолете, уже предлагал ей штатное место лаборанта. Она решила его принять, хотя я не советовал: с осени она начнет заочно учиться на математическом факультете Московского университета и ей будет тяжело совмещать работу и учебу. Но она и слышать не хочет.
– Я очень сильная и справлюсь! – говорит она весело.
Прилетал на гидросамолете известный московский хирург, маленький, толстенький, в огромных очках, чем-то похожий на мистера Пикквика. Тот самый, которого, помните, обещал прислать президент Академии наук. Он оставил после себя надежду... Все теперь надеются. На корабле только и разговоров об этом.
Профессор тщательно осмотрел Марфеньку, подумал, еще раз осмотрел – лицо его просветлело.
– Марфа будет ходить? – поняв, закричал я.
Моя жена, побледнев, пристально смотрела на хирурга.
– Я надеюсь! – с ударением сказал профессор. – Конечно, сначала на костылях... гм... в гипсовом корсете.
Марфенька засмеялась и заплакала. Я машинально подал доктору приготовленное заранее чистое полотенце. Доктор сам вытер Марфеньке слезы этим полотенцем.
– Это хорошо, что вы ушли в море,– сказал он задумчиво,– из комнаты, где пахнет лекарствами,– в море... К большой работе, опасностям, настоящей жизни. Хорошо, что вы счастливы.– Он лукаво и добродушно взглянул на меня.– Ведь счастливы?
– Очень! – смеясь и плача, подтвердила Марфенька.
– Ну вот! Как известно, счастье – лучший целитель. Когда вернетесь на берег, применим один новый метод...
В открытый иллюминатор задувает горячий ветер, пропитанный всеми запахами моря. Зной, нестерпимый даже в море, а на берегу, наверное, нечем дышать. В синем сверкающем небе ни одного облачка. Слышен скрежет лебедки, поскрипывание якорной цепи, шуршание переборок – корабль полон невнятных, приглушенных звуков: шорохи, вздохи, скрипы.
Мы встаем на якорь – очередная станция. Надо идти помочь Вассе Кузьминичне произвести лабораторный анализ рыбы. А потом я эту же рыбу зажарю всей честной компании на ужин.
Поваром все довольны, чему я сердечно рад.
Мой роман о двадцать первом веке что-то не подвигается вперед. Придется его отложить пока в дальний ящик... Сказать откровенно, мне больше хочется писать о тех людях, которые живут и работают рядом со мной, с которыми у меня одни цели, одни мечты, одни страдания и радости!
Судно еще не имело имени. Работникам обсерватории предоставлялось право самим назвать его.
Никогда не забуду собрания в баллонном цехе (пока еще это был самый просторный наш зал, и там проходили все заседания и митинги). Новый директор обсерватории, поглаживая серебряные виски и смущенно улыбаясь, предложил назвать судно «Марфа Ефремова» в честь пилота обсерватории, пострадавшего при исполнении служебных обязанностей. Какой шум поднялся, какие аплодисменты! Предложение было принято единогласно при одном воздержавшемся... Это был я,– просто я растерялся. Я думал, что Марфенька будет радоваться такой невиданной чести, но она вместо того загрустила.
Она лежала молчаливо с картой в руках и чертила карандашиком маршруты «Марфы Ефремовой». У меня сердце переворачивалось, глядя на нее.
Фома Шалый был назначен капитаном. Мы теперь его почти не видим. Он дни и ночи проводит на корабле, готовясь к экспедиции.
Лизонька ездила в Москву защищать диплом. Теперь она была уже океанологом и выходила в море вместе с мужем.
Маленького Яшу брал пока к себе дедушка, Иван Матвеевич Шалый. Я, кажется, писал, что он женился на вдове с детьми, женщине доброй и веселой. Она сама предложила взять к себе на время экспедиции Яшу.
Фома сказал, что через два-три года сын повсюду будет ездить с ним.
В море уходила и Васса Кузьминична, как ихтиолог, и гидрохимик Барабаш, и мой друг детства Ефимка (механиком), и многие друзья Марфеньки.
Они приходили к нам и, естественно, только и разговаривали о предстоящей экспедиции. К нам стал часто заходить новый пилот, присланный на место Марфеньки... Он был, в общем, славный парень, мы с ним поднимались в стратосферу и остались довольны друг другом, но моя жена его невзлюбила. И напрасно: он ничего у нее не отнимал.
Мальшет тоже был страшно занят и забегал к нам только после одиннадцати.
Осталось четыре дня до выхода в море «Марфы Ефремовой». Уже готово все было к рейсу, укомплектованы кадры (кажется, только кока не могли подходящего найти) – ждали только какого-то мудреного прибора из Москвы.
Ночью Марфенька плакала, а я жмурился, делая вид, что сплю. Утром я встретил на дороге Фому: он шагал вразвалку за женой, и я предложил ему пройти со мной к директору. Перед этим я звонил Мальшету, он был у Ивана Владимировича, и я попросил их подождать меня.
– А чего ты хочешь? – поинтересовался Фома. Он теперь был счастливым человеком и стал более разговорчивым и любопытным.
– Увидишь, – неохотно ответил я.
В кабинете Турышева сидел и Барабаш, они обсуждали какие-то детали экспедиции. На письменном столе лежала изодранная карта Каспия.
– Ты что, Яша? – спросил Турышев, отрываясь от карты.
Поняв по моему лицу, что я зашел не на минуту, он предложил присесть. Мы сели на диван – я и Фома.
Я порылся в кармане и положил перед Иваном Владимировичем свое заявление, написанное поутру: утро всегда мудренее. Он взглянул на меня с удивлением, а когда прочел заявление, лицо его выразило неудовольствие.
– Разве ты уже охладел к аэронавтике? – спросил он с укором.
Я замялся...
– Не в этом дело!
– А в чем же?
– Не знаю. Может, и охладел.
– Ты же хороший пилот! – огорченно сказал Турышев.
– Это ты его уговорил? – спросил Мальшет у Фомы.
– Да я ничего не знаю! – обиделся Фома. – А что случилось-то?
– Ничего особенного, – буркнул я. – Прошу назначить меня поваром на «Марфу Ефремову».
Фома даже рот открыл. Обветренное скуластое лицо его так и просияло.
– Яшка, дружище, вот хорошо, вот ладно! – закричал он, и так на радостях меня обнял, что чуть не сломал мне ребра.
Мальшет вытаращил глаза.
– Ты, Яков, с ума, что ли, сошел? Ты же отличный пилот, даже обидно как-то...
– Подумаешь, отличный, я ведь никогда особенно не увлекался аэронавтикой... На твоей же лоции воспитан. Зачем дарил лоцию? Зачем вы, Иван Владимирович, дарили бригантину? Пришло время ей расправить паруса.
– Но поваром!... – вскричали они оба вместе.
– А хоть и поваром, какая разница? Я же привык готовить. Вы сами оба говорили, что готовлю вкусно. Куплю еще поваренную книгу. Ну и, конечно, буду, как и в прежних экспедициях, помогать в научных наблюдениях. И матросом могу. И статью в газету написать, если понадобится помощь прессы. Где вы еще такого повара найдете?
– А Марфенька? – строго спросил Давид Илларионович Барабаш и что-то пробурчал по-украински.
– Мы ведь месяцев на семь-восемь уходим в море, – не гляди на меня, заметил Турышев, – одной-то ей...
– Почему одной? Каюту нам дадите? Или повару не положено?
Теперь все молчали, а я смотрел в пол.
– Ты хочешь и Марфеньку... – наконец выговорил Турышев.
– Ну да.
– Больную?
И здесь я просто взбеленился – так вспылил. Кажется, я вгорячах произнес целый монолог.
– Ничего она не больна! Давно уже выздоровела. Она же очень сильная и здоровая, только ноги ее не ходят. В этом и все несчастье ее, что она сильная и здоровая, а вынуждена лежать, словно больная. Никакой болезни нет, поймите! Всех моих друзей буду просить это запомнить раз и навсегда. Она лежит целый день одна, слушает шум моря и крики птиц и мечтает о путешествиях, как о чем-то самом прекрасном, но уже несбыточном. Почему несбыточном, спрашиваю я? Все можно сделать, чтоб человек был счастлив! Когда я женился на ней, я поклялся про себя, что сделаю ее счастливой. Но ей одной только любви мало! Понимаете? Мало! Она – прирожденный путешественник, так пусть себе путешествует. Она сможет и работать понемногу, Иван Владимирович, ей-богу! Вести журнал, делать расчеты, наклеивать этикетки на бутылки с пробами воды, мало ли чего? Она же с цифрами обращается, как жонглер с шариками, любо смотреть на нее. Зарплаты нам, конечно, никакой не надо, на нее хватит и моей. Как же может Марфа Ефремова не поехать на своем корабле? Сами посудите. Да она с тоски зачахнет, когда вы все уедете в море.
... Я дописываю эти строки в каюте научно-исследовательского судна «Марфа Ефремова». Это лучшая каюта на корабле, капитанская: Фома заставил нас принять ее, а сам занял другую, похуже.
Тезка корабля лежит сейчас на палубе, куда я ее только что отнес. Она очень занята эти дни: Лизонька просила ее произвести расчеты ветровых волн, а для Мальшета она вечно сводит какие-то балансы. Сильна Марфенька во всех расчетах! Турышев, который часто навещает нас в море на гидросамолете, уже предлагал ей штатное место лаборанта. Она решила его принять, хотя я не советовал: с осени она начнет заочно учиться на математическом факультете Московского университета и ей будет тяжело совмещать работу и учебу. Но она и слышать не хочет.
– Я очень сильная и справлюсь! – говорит она весело.
Прилетал на гидросамолете известный московский хирург, маленький, толстенький, в огромных очках, чем-то похожий на мистера Пикквика. Тот самый, которого, помните, обещал прислать президент Академии наук. Он оставил после себя надежду... Все теперь надеются. На корабле только и разговоров об этом.
Профессор тщательно осмотрел Марфеньку, подумал, еще раз осмотрел – лицо его просветлело.
– Марфа будет ходить? – поняв, закричал я.
Моя жена, побледнев, пристально смотрела на хирурга.
– Я надеюсь! – с ударением сказал профессор. – Конечно, сначала на костылях... гм... в гипсовом корсете.
Марфенька засмеялась и заплакала. Я машинально подал доктору приготовленное заранее чистое полотенце. Доктор сам вытер Марфеньке слезы этим полотенцем.
– Это хорошо, что вы ушли в море,– сказал он задумчиво,– из комнаты, где пахнет лекарствами,– в море... К большой работе, опасностям, настоящей жизни. Хорошо, что вы счастливы.– Он лукаво и добродушно взглянул на меня.– Ведь счастливы?
– Очень! – смеясь и плача, подтвердила Марфенька.
– Ну вот! Как известно, счастье – лучший целитель. Когда вернетесь на берег, применим один новый метод...
В открытый иллюминатор задувает горячий ветер, пропитанный всеми запахами моря. Зной, нестерпимый даже в море, а на берегу, наверное, нечем дышать. В синем сверкающем небе ни одного облачка. Слышен скрежет лебедки, поскрипывание якорной цепи, шуршание переборок – корабль полон невнятных, приглушенных звуков: шорохи, вздохи, скрипы.
Мы встаем на якорь – очередная станция. Надо идти помочь Вассе Кузьминичне произвести лабораторный анализ рыбы. А потом я эту же рыбу зажарю всей честной компании на ужин.
Поваром все довольны, чему я сердечно рад.
Мой роман о двадцать первом веке что-то не подвигается вперед. Придется его отложить пока в дальний ящик... Сказать откровенно, мне больше хочется писать о тех людях, которые живут и работают рядом со мной, с которыми у меня одни цели, одни мечты, одни страдания и радости!