К довершению всего я почувствовал, что краснею, и решил идти на кухню помочь тете Флене лепить пельмени, но куда там, ноги у меня словно приросли, и я не мог шевельнуться. Отродясь со мною такого не было. К женщинам я довольно равнодушен, может, всегда был слишком занят - учеба, тренировки. Моей партнершей была Марина, еще ребенок. Ни одна из девчонок в школе мне не нравилась.
А теперь, увидев эту незнакомую женщину, я был, что называется, сражен наповал.
Что со мной случилось? Итак, я молча смотрел на нее. Она вовсе не была красавицей. Глубоко посаженные яркие серые глаза; свежие, как у детей, губы, пожалуй, толстоваты; ресницы у нее были длинные, темные - позавидовала бы любая артистка. Волосы каштановые, блестящие, подстриженные по последней моде. Удивительно хороши у нее были руки: узкие, с длинными пальцами, ногти блестящие, розовые, без малейших следов лака.
Не знаю, сколько бы мы с ней смотрели так друг на друга (я - пылко, она - спокойно), если бы вдруг кто-то, как сумасшедший, не затарабанил в дверь. Впрочем, ни она, ни я даже не шевельнулись.
Гость уже тарабанил в окно, потом стал орать во все горло:
- Таиска! Таиска!
"Таиска" только глаза на мгновение закрыла и сжала рот. Минуту спустя "гость" предстал на пороге собственной персоной.
Это был высокий, широкоплечий красавец, здоровый и горластый. Да, он был красив и самоуверен, но как-то сумрачен. Большие стального оттенка глаза смотрели властно и хмуро. Театральный режиссер сказал бы о нем: "прирожденный Петруччио".
Сначала он меня не заметил.
- Таиска, сейчас же марш домой! - скомандовал он.
- Нет, Вася, я совсем ушла от тебя,- мягко сказала она.
- Тася!
Тася вытянула затекшую ногу и стала ее массировать. Муж сел рядом с ней на лежанку, как был, в дубленке.
- Ты пойдешь домой или нет?
- Нет.
- Что ж мне - тащить тебя на руках?
- Это не поможет, Василий.
- А, черт, жарко!
Он разделся и бросил дубленку на стул.
- Слушай, Тася,- он взял обе ее руки в свои,- не ко времени ты это все затеяла. Завтра у нас гости: придут районное и областное начальство, кое-кто из московской комиссии (может, все), руководящий персонал леспромхоза... Как же без хозяйки?
- Устраивай мальчишник.
- Ерунда, большинство придет с женами. А у меня хозяйки дома нет?
- Попроси тетю Флену быть хозяйкой. Она тебя любит.
- Ну, не капризничай, прошу тебя. Подумай, в какое положение ты меня ставишь. Хорошо ты поступаешь?
- Думаю, что хорошо. Ты сам знаешь, что это не каприз, а принципиальность. Кстати,-я уже подала на развод.
- Тася! Завтра ты заберешь заявление обратно.
Он схватил ее за плечи, поставил на ноги. И только тогда он почувствовал присутствие чужого человека и с недоумением посмотрел на меня.
- Кто этот мальчик? - спросил он (нет, каков мерзавец: "мальчик"?!).
Мне очень захотелось выдать ему пару крепких слов, но я смолчал.
- Не вижу никакого мальчика,- сказала милая женщина и снова уселась с ногами на теплую лежанку. Он ошалело взглянул на меня, но не отступился.
- Кто вы? - спросил он строго.
- Андрей Болдырев. А вы случайно не Василий Георгиевич Чугунов?
- Это не имеет значения. Тася, быстро одевайся, и пошли домой.
Я вдруг обрел дар речи... Может, мне не хотелось отпускать ее с ним... Она же подала на развод.
- Зачем вы это сделали, товарищ Чугунов? Вас же теперь никто не будет уважать в Зурбагане.
Он скрипнул зубами и принес шубку жены.
- Одевайся, Тася.
Тася не шевельнулась, а я продолжал:
- Чтоб вызвать комиссию из Москвы для разбора персонального дела коммуниста, надо написать на него нечто чудовищное, а так как этот коммунист Болдырев Андрей Николаевич, отдавший и молодость и здоровье освоению Сибири, и его здесь каждый старожил, каждый первопроходец знает, то из этой вашей затеи, кроме позора для вас лично, ничего не выйдет. Вот и жена от вас уходит, потом уйдут друзья...
- А у него нет друзей! - звонко произнесла Тася,- у него есть нужные люди. Хочешь, Василий, я предскажу тебе дальнейшее? Разбор дела Болдырева превратится в разбор дела Василия Чугунова. Я тебе это обещаю. Мы еще не познакомились... Как я поняла, вы сын Андрея Николаевича. А я Таисия Константиновна Терехова. Главный лесничий опытного лесхоза. Мой бывший муж, директор леспромхоза... Но ведь таких людей близко к природе нельзя допускать. Лес они не любят, людей тоже, у них своя технология, как бы "кубиков" побольше дать, а там хоть трава не расти! Плевать им на то, чтоб сохранить подрост, семенные деревья, красивые урочища, древние кедровые рощи, не оголить берега рек. Взываешь к совести, справедливости, благородству, а в ответ слышишь: "Вы нам морали не читайте, с нас план спрашивают. Нам надо рубить, где поближе да получше, скорее и больше". Боролись, конечно, когда побеждали, когда терпели поражения. Был чудесный сосновый бор за Ыйдыгой... Теперь там осинник, кустарники. Оголили много земли вдоль БАМа. А ведь там всюду будут города. Уже открыты месторождения киновари, олова, свинца. Два-три поколения пройдет, пока вырастет такой сосновый бор. Сейчас замахиваются на кедровый бор!
- Правительственный заказ! - буркнул разозленный донельзя Чугунов.
- Какая чушь! Ищите в тайге. Бор не дадим, и не думайте. Не надейтесь. У Дроздова друзья - космонавты, сибиряки - обещали помочь. А таких людей, как ты, Василий, надо либо из Сибири гнать совсем, либо не допускать до руководящих должностей. И мы этого добьемся.
Чугунов вскочил с лежанки. Ноздри его бешено раздувались. С каким бы удовольствием он закатил своей молодой супруге оплеуху. Желание это было столь же явным, сколь и несбыточным.
Вошла тетя Флена с кипящим самоваром в руках и, ловко поставив его на поднос, стала накрывать на стол. Через минуту-другую пришли Миша с Нюрой, и мы все сели за стол. Кроме Чугунова. Как его ни уговаривала тетя Флена, он ушел. Тася ела без аппетита и молча. Все же это был ее муж, с которым она прожила два года. Такая не выйдет замуж без любви, и решиться на развод ей нелегко, значит, совсем перестала уважать...
Такая, как она... Разве я знаю ее? Могу знать, только увидев впервые в жизни? Но я был уверен, что знаю.
Миша и Нюра были очень довольны, что я их навестил. Когда я уходил, они решили меня немного проводить. Мы, все трое, оделись, а я все медлил. Уже смотрели они на меня с недоумением. Я вдруг решился и подошел к Тасе.
- Как вам позвонить, куда? - спросил я.- Можно ли приехать к вам в лес с кинооператором и режиссером? Вы знаете, я подумал, что они должны непременно познакомиться с вами и вашим опытным лесничеством.
Тася не стала ничего уточнять, ни расспрашивать, просто написала на листке из записной книжки телефон и протянула мне.
Я почти всю ночь не спал, думал, почему Тася Терехова произвела на меня такое сильное впечатление.
Алеша приехал раньше, чем я ожидал. Христина с Виталием были в отъезде (в "моем" зеленом фургончике), Миша и Нюра еще не пришли на работу, когда раздался звонок. Я в одной пижаме выскочил из-под теплого одеяла, отпер дверь и очутился в медвежьих объятиях Алеши.
- Приняли?! - вскричал я, только взглянув на его сияющее лицо.
- Приняли. На первый курс. Как раз отсев был. Обязали доедать за первое полугодие.
- Алешка! Дружище! - завопил я вне себя от радости за своего друга.
Уже за столом не-то лукаво, не то смущенно рассказал, мне о том, что получил консультацию насчет своей математической работы у самого академика С. и обещал закончить эту работу...
- С академиком... но каким образом? Как ты его нашел? Алеша укоризненно покачал головой.
- По-твоему, я бы стал отрывать его от работы, чтобы... мне консультацию? Он сам меня нашел!
- Ему написал Кирилл?
- Нет. Кирилл отослал мое пространное решение "задачи" в математический журнал, а главный редактор дал ознакомиться академику. Ну, он узнал, что я окончил ГПТУ, работаю пекарем, и пожелал увидеть меня, познакомиться.
- Где же вы встретились?
- У него дома. Пригласил меня на чашку чая.
- О чем же вы говорили?
- Его интересовало, каким образом я пришел именно к этому решению. Ну и еще... спорили.
- Черт побери! О чем?
- Он ужасно ругал моих учителей из школы, обозвал их...
- Идиотиками?
- Идиотами. А я заступился. Они ведь всю жизнь нам отдавали... свою любовь... А профессор говорит... что они... обязаны были видеть мою...Алеша запнулся и покраснел.
- Что видеть?
- Неважно. Профессор большой ученый, человек эмоциональный... Потому преувеличивает.
- Понимаю. Учти, что я с ним согласен. Жаль, что мне надо от тебя уходить - соскучился...
- Вечером увидимся, поговорим.
В этот день я с бригадой Мосфильма должен был лететь вертолетом на медные рудники. Мы вернулись рано, так как хотя день и прибавился на час, но все еще рано темнело; пообедали с мамой в столовой, вместе с отцом, договорились насчет поездки в опытное лесничество и хотя усталые, но довольные вернулись домой, где меня ожидал Алеша.
Мы проговорили с ним за полночь. Ему было приятно, что мои случайные выступления в фигурном катании пользуются в районе таким успехом.
- Значит, коньки так и возишь с собой?
- Вожу. Не люблю отказывать, а просят везде, где есть свой каток. Христина говорит, что мои выступления повышают у них тонус, как Женины песни.
- В какой же ты институт поступил? - спросил вдруг я, спохватившись.
- В иркутский же, педагогический. Академик меня сам рекомендовал на математический после той работы. А у них как раз - отсев. В Новосибирске-то уговаривали меня остаться в их университете. А я отказался наотрез. Только в иркутский.
- Может, зря, Алеша?
- Не зря, Иркутск ближе. От тебя, от всех нас. И дефектологический факультет есть, не забывай. Я мечтаю помогать детям чувствовать себя полноценными людьми, обрести счастье.
Глава двенадцатая
ВРЕМЯ ВЗРЫВАЕТСЯ И ИСЧЕЗАЕТ
Поскольку дирижаблей ни грузовых, ни товарно-пассажирских еще не настроили, а прямой сухопутной дороги от Зурбагана до станции не было (летом часть пути в обход хребта, обрывающегося к Байкалу, совершали на баржах, на паромах), то грузы можно было перевозить только летом. Но ждать открытия навигации - значило потерять время, сорвать темпы работ, и строители создали свою трассу через... зимний Байкал.
Сначала по ледовой дороге проезжало за зиму десятка два или три грузовиков - уж очень тяжела и опасна эта дорога,- потом уже за несколько дней их проходило сотни -тяжело груженных машин.
Проектировщики такой вариант не предусматривали, но гигантские стройки - они роились вокруг Зурбагана - БАМ, порт, туннели, территориально-производственный комплекс, станции поселки, рудники и дороги, дороги,- они требовали зимника, по которому можно было везти нужные строительству грузы.
В этом году Байкал замерзал трудно и поздно - где-то в конце января. Зима была вьюжной, своевольной - жгучие морозы перемежались оттепелями. Весну синоптики предсказывали ("обещали") ранней, а строительство порта тормозилось из-за отсутствия необходимых материалов, то есть даже с открытием навигации Зурбаган не принял бы все суда.
Поэтому горком КПСС обратился ко всем, имеющим водительские права, принять участие в ледовых рейсах, а соседние области подбросили нам своих машин.
- Мобилизация водителей! - назвал это мероприятие Виталий.
Виталию дали почти новый МАЗ, я ехал с ним за мосфильмовской машиной. Алеша ехал с пожилым дяденькой. На станции Алешу ожидали иркутская машина и мука для пекарни.
Мама и Таня, конечно, не могли пропустить такие "кадры" - они ехали в головном вездеходе-тягаче с проводниками, отлично изучившими повадки зимнего Байкала. Эти проводники первыми ежедневно проходили ледяную трассу, ведя за собой колонну машин.
На берег Байкала мы вышли с рассветом. Шоферы еще раз на дорожку проверили тормоза и двигатели. Нашу машину проверил сам Кузькин. Он же зычно скомандовал: "По ма-ши-нам!" - и помахал нам рукой. Махал, пока головной вездеход не скрылся в облаке снежной пыли.
Мы с Виталием решили вести машину поочередно, первым вел Виталий. Я сидел рядом на упругом, мягком сиденье и смотрел на остекленевший, оледенелый Байкал (подо льдом стылая черная вода), светлеющие небеса - скоро взойдет солнце,- на голубые горы вдали. Наша колонна растянулась более чем на километр - строго соблюдалось расстояние между машинами.
Меня беспокоило, что Алеша выехал с температурой. Вечером было 38,2, а утром он наотрез отказался мерить, так как все равно решил ехать. Остаться неловко!.. А у него явный грипп: чихает, сморкается.
Я сказал об этом Виталию. Если нас с ним что и объединяло, так это наша общая привязанность к Алеше.
В этом рейсе мы с Виталием разговорились, и я решил его спросить начистоту.
Дело в том, что вчера за обедом Андрей Николаевич сказал, что ему звонил начальник районного отделения милиции Захарченко насчет Виталия. Они таки запросили о нем Москву: за что его выселили из столицы?
Каково было их удивление, когда из Москвы пришло сообщение, что Виталия Максимовича Сикорского, несудимого, никто из Москвы не выселял, он уехал по собственному желанию.
- Никакой он не тунеядец,- добавил Андрей Николаевич,- из университета его не исключали, окончил три курса, экзамены все сданы честь честью. Подал заявление, что просит его временно отчислить из университета для прохождения службы в армии. Но из армии его через три месяца комиссовали по болезни. Тогда он уехал в Сибирь. Причина отъезда неизвестна.
- Зачем ты на себя наговорил? - спросил я с недоумением.
- Но вы меня и такого в свою компанию приняли...
- Приняли, чтоб помочь тебе, а ты ни в какой помощи и не нуждался!
- Нуждался. Алеша знает,- сказал Виталий.- Значит, он тебе не рассказал?
- Конечно нет, ты ведь ему доверился, а не мне. Как же он мог...
Некоторое время мы ехали молча, пока я не сменил его за рулем.
- Ты славный парень,- задумчиво произнес Виталий.- У тебя и родители славные. Добрые! Я тебе могу рассказать, даже легче, чем Алеше. Его я стеснялся, уж очень он идеальный. Трудно было ему рассказать. Видишь ли, Андрей, я - преступник!
- Псих ты, а не преступник! Тебя же никто не судил, не обвинял ни в чем.
- Верно, не судили. Меня не назвали ни соучастники, ни потерпевшая. Вот я и остался вроде как в стороне. Но я там был и не сумел помешать. Значит, такой же мерзавец. Хотя я лично вроде ничего плохого не делал. Понимаешь?
- Пока не очень.
- Были у меня два друга, "потрясные" парни, я ими восхищался, дурак. Был весьма польщен, что они снизошли до меня. Я - что, студентишка, а они научные работники. Не видел того, что в глаза бросалось: никакие они не ученые, в НИИ их устроили папаши, потому что... престижная профессия. В общем, скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты. У одного их знакомого, Виктора, родители уехали летом за границу, дача пустовала... Ну, и заманили они... одну дурочку, студентку консерватории, между прочим, на эту дачу. Имена себе все придумали. Но пока собирали ужин, девчонка, ее звали Света, увидела на стене портрет отца Виктора, узнала его и поняла, на чьей даче находится. После ужина потащили они ее втроем в кабинет отца... Я потребовал прекратить безобразие и отвезти девушку домой в Москву. Я не видел... Я совсем не видел, как она убила Аркашку статуэткой...
К утру мы с ней кое-как добрались до станции. Электричка еще не ходила, но нам попалось такси, которое и доставило нас до дома на Кропоткинской, где она жила. Света попросила меня рассказать все немедленно ее отцу. Кажется, она сама боялась его.
И вот я сидел перед строгим дородным мужчиной в пенсне. Он был в пижаме и халате. На спинке стула висел китель с погонами полковника.
- Что произошло? - спросил он, бледнея.- Рассказывай,- приказал дочери.
Она умоляюще взглянула на меня и зажмурилась.
- Может, вызвать "скорую помощь"?..- неуверенно предложил я.
Полковник встал, накапал твердой рукой валерьянки и дал ей выпить.
- Рассказывайте вы,- обратился он ко мне. Запинаясь, я рассказал, сам можешь представить, как складно... Самое странное, что он понял именно так, как было.
Полковнику было лет пятьдесят. Света была его единственная дочь, наверно, ему стало плохо с сердцем, он машинально помассировал свою грудь, но не слева, а посредине (стенокардия, видимо).
- Вы родственник Максима Петровича Сикорского? - спросил он тихо.
- Я его сын,- ответил я еще тише.
- Так... Мы вместе служили,- заметил он просто,- настоящий был человек.
Света приподнялась и еще раз поведала свою историю, заметно выгораживая меня. Упомянула, как я плакал. И даже, что я "хороший".
- Тебе было... ее жалко...- с расстановкой произнес полковник.- Значит, пока твои приятели издевались, ты сидел и плакал? Жалостливый молодой чело... слизняк!
- Папа! - остановила его Света.- Он уже получил достаточно. Хватит его унижать. Он и сам никогда этого не забудет. Я хочу, чтоб те двое ответили за все. Один уже ответил... Но я категорически не желаю, чтоб наказание коснулось Виталия Сикорского. А меня... арестуют за убийство?
- Не знаю. Сейчас буду звонить на Петровку. А вы пока можете идти домой. Оставьте адрес.
Утром "друзей" арестовали. Судили, и они получили свое.
- Тебя не вызывали в суд?
- В суд как свидетеля и один раз - на допрос к прокурору. Я рассказал все, как было, не выгораживая себя. Нового я ничего им не сказал, лишь то, что рассказывала Света и в чем признался Виктор. Все ожидал, что и меня арестуют, но обо мне словно забыли. Я сдал экзамены, перешел на четвертый курс, но больше учиться не смог: сильнейшие неврозы. Я презирал себя. Знал бы покойный отец, он бы отвернулся от меня. Решил уехать, где труднее,- на Север. Квартиру оставил дальней родственнице отца. Хорошая женщина, с трудной судьбой. Мать ее недолюбливала: не того круга. Нуждалась она вечно, здоровье слабое, ютилась в крохотной комнатушке, с общей кухней. Я ее уговорил перебраться ко мне, оставил ей денег (загнал мамину шубу из натуральной норки). Ходил прощаться к Свете, но не застал - тоже куда-то уехала. Адреса отец не дал. Впрочем, обещал дать, когда у меня появится чувство достоинства и самоуважения. Вот и вся моя история, Андрей.
Он умолк (теперь надолго).
Солнце взошло. Огромные ледяные глыбы сверкали, как хрусталь. Высокое небо, голубое у горизонта и густое ультрамариновое в вышине, бережно пасло белоснежные барашки. Виталий думал о своем, я задумался о своем...
Вчера проходил пленум райкома, на котором решалась судьба отца. Мы с мамой ждали дома, то есть на квартире Андрея Николаевича.
Несмотря на то что мама очень уставала со съемками и расстраивалась,по ее словам, причин для этого было много,- она необычайно похорошела и помолодела. На нее Север не действовал угнетающе.
Я сел рядом и прижался лбом к ее теплому плечу. Я чувствовал себя таким счастливым. И вдруг рассказал ей о том, какое впечатление произвела на меня Таисия Константиновна.
Мама немного удивилась.
- Она тебе нравится? Жена Чугунова...
- Нравится - не то слово.
- А какое слово нужно?
- Не знаю даже. Она меня потрясла. А от Чугунова она уйдет, вот увидишь. Ее прежняя фамилия Терехова.
- Ну и ну!
- Об Андрее Николаевиче беспокоишься?
- Да.
- Ты думаешь, его снимут? Ерунда. Его же все здесь уважают и любят.
- Я знаю, но... секретарь обкома тоже его уважает, знает давно, он и выдвинул его кандидатуру на пост директора... однако теперь, когда здесь эта комиссия из Москвы, настроенная против, он помалкивает. Пойми, что мне лично было бы по душе, если бы его сняли. Без работы не останется. Уже предложили ему заведование отделом в институтах Иркутска, Улан-Удэ. Консультант нашего документального фильма "Солнечные блики на коре дерева". Работы хватит. Но ему будет тяжело и обидно, а я не хочу, чтоб у него были отрицательные эмоции. Я его люблю.
- Мама, не забывай, что за папу там сейчас борются сибиряки.
- Ну и что?
- А то, никакие посторонние соображения их не отвлекут от главного. Короче, они все равно отстоят Болдырева, пусть комиссия хоть кол им на голове тешет. Я уже их понял, сибиряков. Отец-то ведь тоже сибиряк. В Москве он лишь учился.
Мама задумалась. Раздался звонок в дверь. У отца был, конечно, свой ключ, но, когда ему было что рассказать, он всегда звонил.
Я бросился отпирать, мама вышла в переднюю за мной, включила яркий свет.
Андрей Николаевич смущенно и радостно улыбался: сибиряки его не предали, как я и ожидал. Досталось-то Чугунову.
- Андрей! - испуганно вскричал Виталий. Перед нами дымилась темная узкая трещина; она медленно увеличивалась.
Машины, идущие впереди, все прошли, лед треснул только что. Но трещина была менее полуметра, можно еще проскочить...
Виталия трясло, он, задыхаясь, что-то бормотал. Я разобрал лишь одно полное ужаса "Байкал!"...
Я быстро открыл дверь:
- Прыгай на лед и отбегай подальше. Быстрее!
Он не заставил меня просить дважды и тотчас выпрыгнул, захлопнув за собой дверь (по-моему, он это сделал уже бессознательно). Я увеличил скорость, и машина благополучно перескочила через разрыв во льду. Мельком я увидел, что грузовик, следовавший за мной, остановился.
Идущие впереди уходили все дальше, они еще не обнаружили катастрофу. Может, в этот момент никакой катастрофы еще и не было, а произошло все через минуту-две.
...Лед как бы расступился с грозным протяжным гулом, и тяжелая машина мгновенно ушла под воду. Провалилась. Это было нереально, это было как очень страшный сон.
В кабине еще был воздух, а за стеклом вода, и так жутко было бы открывать дверь и впускать столб воды. Но пока я дышал, в оцепенении глядя сквозь стекло, машина быстро погружалась в воду. Каждые сотые доли секунды она стремительно уходила вниз, и я вспомнил, как глубок Байкал - самое глубокое озеро на нашей планете.
Я взял себя в руки, сбросил с плеч кожаную куртку на меху, пиджак и стал торопливо открывать дверь, но масса воды прижимала ее, не давая открыться. Тогда я схватил гаечный ключ и изо всей силы ударил по стеклу. Вода хлынула в кабину, но дверь теперь открылась. Выбравшись из машины, я постарался отплыть от нее подальше, что далось с трудом: машина, уходя на дно, увлекала меня за собою. Все. Грузовик Виталия ушел на дно. Я был один в сумрачном пространстве.
Вода была так холодна, что обжигала, как кипяток, Я отлично плавал, умел нырять, но... сколько я мог протерпеть не дыша? Сколько еще осталось мне минут, секунд?
Страх рванулся во мне и повис тяжелыми гирями, от которых руки и ноги сразу стали ватными...
Страх был смертелен, и я решительно оборвал тяжелые гири.
Глаза у меня были широко раскрыты, и я понял, что посветлело. А в следующую минуту я ударился головой о лед, как о потолок. Подо льдом было свое течение, и оно отнесло меня - куда, в какую сторону?
Я бился о лед, как птица, залетевшая в комнату, бьется об оконное стекло. Но я подавил в себе страх, зная, что тогда мне конец.
Начались муки удушья. Я знал, что мне осталось сознавать самое большое - две-три минуты, затем придет мрак.
- Спокойно, Андрей! - приказал я себе.- Спокойно.
Я медленно повернулся вокруг своей "оси", всматриваясь в толщу воды, ища, где светлее. Мне показалось, что слева вроде посветлее, и я поплыл туда, стукаясь головой и плечами о толстый лед. Я задыхался. Удушье сжимало горло, раздирало грудь, в глазах потемнело, ноги свело судорогой, рук я не чувствовал. Сколько я уже был в воде - минуту, три, пять, больше? Больше человек не выдержит, я об этом знал.
И вот в эти последние мгновения, перед тем как время исчезло совсем, оно вдруг взорвалось, ослепив меня ярчайшей, ослепительной вспышкой образов.
Это трудно объяснить, но мне хочется, чтоб меня поняли... Мысли тысячи образов - работали сразу по множеству каналов одновременно - никогда не представлял даже, что такое возможно. Одновременно "вспоминалась вся моя жизнь, все, что я пережил, перечувствовал, передумал за мои семнадцать лет. И то, какой могла бы быть моя жизнь, мое будущее, останься я жив. Вот когда я вдруг явственно осознал свое призвание, для чего я родился на свет и какими путями идти к нему - к своему призванию. И в то же время я как бы охватил целиком жизнь мамы, отца, Алеши, Таси, Виталия, Жени, Маргариты, Марины, Кирилла и еще многих-многих людей, которых я знал совсем немного. И одновременно я видел свою родину - Россию - от Ледовитого океана до песков Кара-Кума. Не Марс, не какие-то неведомые планеты, не пустой космос (зачем он мне сдался?) а мою Россию, для которой так страстно хотелось жить и которую, расставаясь с ней навечно, я любил, как мать,- нет, еще больше, любил до исступления, до страсти и понимал всю ее историю (даже будущее ее) со всеми ее взлетами и падениями, ошибками, недостатками и победами. Уже не потрудиться для нее, не поплакать и не порадоваться. Уже не жить для нее... уже не жить!
И вдруг, все перекрывая, всплыло впервые то, что я не помнил до этого совсем,- как я, маленький, стою в кроватке и протягиваю руки к отцу родному отцу, Евгению Николаевичу, а он берет меня на руки и крепко прижимает к себе. Мама что-то делает у стола, спиной к нам, вот она вышла.
- Сыночек! - шепчет Никольский.- Мой сыночек! Больше я не видел воды, льда над головой, это все исчезло, осталось лишь лицо Никольского - не таким, каким я видел его в больнице - умирающим, но молодым и прекрасным.
Он ждал меня. Это было последнее, что я видел. Все померкло, исчезло, сначала пространство, затем время. Я уже умирал. Или уже умер?
Кому - память,
А теперь, увидев эту незнакомую женщину, я был, что называется, сражен наповал.
Что со мной случилось? Итак, я молча смотрел на нее. Она вовсе не была красавицей. Глубоко посаженные яркие серые глаза; свежие, как у детей, губы, пожалуй, толстоваты; ресницы у нее были длинные, темные - позавидовала бы любая артистка. Волосы каштановые, блестящие, подстриженные по последней моде. Удивительно хороши у нее были руки: узкие, с длинными пальцами, ногти блестящие, розовые, без малейших следов лака.
Не знаю, сколько бы мы с ней смотрели так друг на друга (я - пылко, она - спокойно), если бы вдруг кто-то, как сумасшедший, не затарабанил в дверь. Впрочем, ни она, ни я даже не шевельнулись.
Гость уже тарабанил в окно, потом стал орать во все горло:
- Таиска! Таиска!
"Таиска" только глаза на мгновение закрыла и сжала рот. Минуту спустя "гость" предстал на пороге собственной персоной.
Это был высокий, широкоплечий красавец, здоровый и горластый. Да, он был красив и самоуверен, но как-то сумрачен. Большие стального оттенка глаза смотрели властно и хмуро. Театральный режиссер сказал бы о нем: "прирожденный Петруччио".
Сначала он меня не заметил.
- Таиска, сейчас же марш домой! - скомандовал он.
- Нет, Вася, я совсем ушла от тебя,- мягко сказала она.
- Тася!
Тася вытянула затекшую ногу и стала ее массировать. Муж сел рядом с ней на лежанку, как был, в дубленке.
- Ты пойдешь домой или нет?
- Нет.
- Что ж мне - тащить тебя на руках?
- Это не поможет, Василий.
- А, черт, жарко!
Он разделся и бросил дубленку на стул.
- Слушай, Тася,- он взял обе ее руки в свои,- не ко времени ты это все затеяла. Завтра у нас гости: придут районное и областное начальство, кое-кто из московской комиссии (может, все), руководящий персонал леспромхоза... Как же без хозяйки?
- Устраивай мальчишник.
- Ерунда, большинство придет с женами. А у меня хозяйки дома нет?
- Попроси тетю Флену быть хозяйкой. Она тебя любит.
- Ну, не капризничай, прошу тебя. Подумай, в какое положение ты меня ставишь. Хорошо ты поступаешь?
- Думаю, что хорошо. Ты сам знаешь, что это не каприз, а принципиальность. Кстати,-я уже подала на развод.
- Тася! Завтра ты заберешь заявление обратно.
Он схватил ее за плечи, поставил на ноги. И только тогда он почувствовал присутствие чужого человека и с недоумением посмотрел на меня.
- Кто этот мальчик? - спросил он (нет, каков мерзавец: "мальчик"?!).
Мне очень захотелось выдать ему пару крепких слов, но я смолчал.
- Не вижу никакого мальчика,- сказала милая женщина и снова уселась с ногами на теплую лежанку. Он ошалело взглянул на меня, но не отступился.
- Кто вы? - спросил он строго.
- Андрей Болдырев. А вы случайно не Василий Георгиевич Чугунов?
- Это не имеет значения. Тася, быстро одевайся, и пошли домой.
Я вдруг обрел дар речи... Может, мне не хотелось отпускать ее с ним... Она же подала на развод.
- Зачем вы это сделали, товарищ Чугунов? Вас же теперь никто не будет уважать в Зурбагане.
Он скрипнул зубами и принес шубку жены.
- Одевайся, Тася.
Тася не шевельнулась, а я продолжал:
- Чтоб вызвать комиссию из Москвы для разбора персонального дела коммуниста, надо написать на него нечто чудовищное, а так как этот коммунист Болдырев Андрей Николаевич, отдавший и молодость и здоровье освоению Сибири, и его здесь каждый старожил, каждый первопроходец знает, то из этой вашей затеи, кроме позора для вас лично, ничего не выйдет. Вот и жена от вас уходит, потом уйдут друзья...
- А у него нет друзей! - звонко произнесла Тася,- у него есть нужные люди. Хочешь, Василий, я предскажу тебе дальнейшее? Разбор дела Болдырева превратится в разбор дела Василия Чугунова. Я тебе это обещаю. Мы еще не познакомились... Как я поняла, вы сын Андрея Николаевича. А я Таисия Константиновна Терехова. Главный лесничий опытного лесхоза. Мой бывший муж, директор леспромхоза... Но ведь таких людей близко к природе нельзя допускать. Лес они не любят, людей тоже, у них своя технология, как бы "кубиков" побольше дать, а там хоть трава не расти! Плевать им на то, чтоб сохранить подрост, семенные деревья, красивые урочища, древние кедровые рощи, не оголить берега рек. Взываешь к совести, справедливости, благородству, а в ответ слышишь: "Вы нам морали не читайте, с нас план спрашивают. Нам надо рубить, где поближе да получше, скорее и больше". Боролись, конечно, когда побеждали, когда терпели поражения. Был чудесный сосновый бор за Ыйдыгой... Теперь там осинник, кустарники. Оголили много земли вдоль БАМа. А ведь там всюду будут города. Уже открыты месторождения киновари, олова, свинца. Два-три поколения пройдет, пока вырастет такой сосновый бор. Сейчас замахиваются на кедровый бор!
- Правительственный заказ! - буркнул разозленный донельзя Чугунов.
- Какая чушь! Ищите в тайге. Бор не дадим, и не думайте. Не надейтесь. У Дроздова друзья - космонавты, сибиряки - обещали помочь. А таких людей, как ты, Василий, надо либо из Сибири гнать совсем, либо не допускать до руководящих должностей. И мы этого добьемся.
Чугунов вскочил с лежанки. Ноздри его бешено раздувались. С каким бы удовольствием он закатил своей молодой супруге оплеуху. Желание это было столь же явным, сколь и несбыточным.
Вошла тетя Флена с кипящим самоваром в руках и, ловко поставив его на поднос, стала накрывать на стол. Через минуту-другую пришли Миша с Нюрой, и мы все сели за стол. Кроме Чугунова. Как его ни уговаривала тетя Флена, он ушел. Тася ела без аппетита и молча. Все же это был ее муж, с которым она прожила два года. Такая не выйдет замуж без любви, и решиться на развод ей нелегко, значит, совсем перестала уважать...
Такая, как она... Разве я знаю ее? Могу знать, только увидев впервые в жизни? Но я был уверен, что знаю.
Миша и Нюра были очень довольны, что я их навестил. Когда я уходил, они решили меня немного проводить. Мы, все трое, оделись, а я все медлил. Уже смотрели они на меня с недоумением. Я вдруг решился и подошел к Тасе.
- Как вам позвонить, куда? - спросил я.- Можно ли приехать к вам в лес с кинооператором и режиссером? Вы знаете, я подумал, что они должны непременно познакомиться с вами и вашим опытным лесничеством.
Тася не стала ничего уточнять, ни расспрашивать, просто написала на листке из записной книжки телефон и протянула мне.
Я почти всю ночь не спал, думал, почему Тася Терехова произвела на меня такое сильное впечатление.
Алеша приехал раньше, чем я ожидал. Христина с Виталием были в отъезде (в "моем" зеленом фургончике), Миша и Нюра еще не пришли на работу, когда раздался звонок. Я в одной пижаме выскочил из-под теплого одеяла, отпер дверь и очутился в медвежьих объятиях Алеши.
- Приняли?! - вскричал я, только взглянув на его сияющее лицо.
- Приняли. На первый курс. Как раз отсев был. Обязали доедать за первое полугодие.
- Алешка! Дружище! - завопил я вне себя от радости за своего друга.
Уже за столом не-то лукаво, не то смущенно рассказал, мне о том, что получил консультацию насчет своей математической работы у самого академика С. и обещал закончить эту работу...
- С академиком... но каким образом? Как ты его нашел? Алеша укоризненно покачал головой.
- По-твоему, я бы стал отрывать его от работы, чтобы... мне консультацию? Он сам меня нашел!
- Ему написал Кирилл?
- Нет. Кирилл отослал мое пространное решение "задачи" в математический журнал, а главный редактор дал ознакомиться академику. Ну, он узнал, что я окончил ГПТУ, работаю пекарем, и пожелал увидеть меня, познакомиться.
- Где же вы встретились?
- У него дома. Пригласил меня на чашку чая.
- О чем же вы говорили?
- Его интересовало, каким образом я пришел именно к этому решению. Ну и еще... спорили.
- Черт побери! О чем?
- Он ужасно ругал моих учителей из школы, обозвал их...
- Идиотиками?
- Идиотами. А я заступился. Они ведь всю жизнь нам отдавали... свою любовь... А профессор говорит... что они... обязаны были видеть мою...Алеша запнулся и покраснел.
- Что видеть?
- Неважно. Профессор большой ученый, человек эмоциональный... Потому преувеличивает.
- Понимаю. Учти, что я с ним согласен. Жаль, что мне надо от тебя уходить - соскучился...
- Вечером увидимся, поговорим.
В этот день я с бригадой Мосфильма должен был лететь вертолетом на медные рудники. Мы вернулись рано, так как хотя день и прибавился на час, но все еще рано темнело; пообедали с мамой в столовой, вместе с отцом, договорились насчет поездки в опытное лесничество и хотя усталые, но довольные вернулись домой, где меня ожидал Алеша.
Мы проговорили с ним за полночь. Ему было приятно, что мои случайные выступления в фигурном катании пользуются в районе таким успехом.
- Значит, коньки так и возишь с собой?
- Вожу. Не люблю отказывать, а просят везде, где есть свой каток. Христина говорит, что мои выступления повышают у них тонус, как Женины песни.
- В какой же ты институт поступил? - спросил вдруг я, спохватившись.
- В иркутский же, педагогический. Академик меня сам рекомендовал на математический после той работы. А у них как раз - отсев. В Новосибирске-то уговаривали меня остаться в их университете. А я отказался наотрез. Только в иркутский.
- Может, зря, Алеша?
- Не зря, Иркутск ближе. От тебя, от всех нас. И дефектологический факультет есть, не забывай. Я мечтаю помогать детям чувствовать себя полноценными людьми, обрести счастье.
Глава двенадцатая
ВРЕМЯ ВЗРЫВАЕТСЯ И ИСЧЕЗАЕТ
Поскольку дирижаблей ни грузовых, ни товарно-пассажирских еще не настроили, а прямой сухопутной дороги от Зурбагана до станции не было (летом часть пути в обход хребта, обрывающегося к Байкалу, совершали на баржах, на паромах), то грузы можно было перевозить только летом. Но ждать открытия навигации - значило потерять время, сорвать темпы работ, и строители создали свою трассу через... зимний Байкал.
Сначала по ледовой дороге проезжало за зиму десятка два или три грузовиков - уж очень тяжела и опасна эта дорога,- потом уже за несколько дней их проходило сотни -тяжело груженных машин.
Проектировщики такой вариант не предусматривали, но гигантские стройки - они роились вокруг Зурбагана - БАМ, порт, туннели, территориально-производственный комплекс, станции поселки, рудники и дороги, дороги,- они требовали зимника, по которому можно было везти нужные строительству грузы.
В этом году Байкал замерзал трудно и поздно - где-то в конце января. Зима была вьюжной, своевольной - жгучие морозы перемежались оттепелями. Весну синоптики предсказывали ("обещали") ранней, а строительство порта тормозилось из-за отсутствия необходимых материалов, то есть даже с открытием навигации Зурбаган не принял бы все суда.
Поэтому горком КПСС обратился ко всем, имеющим водительские права, принять участие в ледовых рейсах, а соседние области подбросили нам своих машин.
- Мобилизация водителей! - назвал это мероприятие Виталий.
Виталию дали почти новый МАЗ, я ехал с ним за мосфильмовской машиной. Алеша ехал с пожилым дяденькой. На станции Алешу ожидали иркутская машина и мука для пекарни.
Мама и Таня, конечно, не могли пропустить такие "кадры" - они ехали в головном вездеходе-тягаче с проводниками, отлично изучившими повадки зимнего Байкала. Эти проводники первыми ежедневно проходили ледяную трассу, ведя за собой колонну машин.
На берег Байкала мы вышли с рассветом. Шоферы еще раз на дорожку проверили тормоза и двигатели. Нашу машину проверил сам Кузькин. Он же зычно скомандовал: "По ма-ши-нам!" - и помахал нам рукой. Махал, пока головной вездеход не скрылся в облаке снежной пыли.
Мы с Виталием решили вести машину поочередно, первым вел Виталий. Я сидел рядом на упругом, мягком сиденье и смотрел на остекленевший, оледенелый Байкал (подо льдом стылая черная вода), светлеющие небеса - скоро взойдет солнце,- на голубые горы вдали. Наша колонна растянулась более чем на километр - строго соблюдалось расстояние между машинами.
Меня беспокоило, что Алеша выехал с температурой. Вечером было 38,2, а утром он наотрез отказался мерить, так как все равно решил ехать. Остаться неловко!.. А у него явный грипп: чихает, сморкается.
Я сказал об этом Виталию. Если нас с ним что и объединяло, так это наша общая привязанность к Алеше.
В этом рейсе мы с Виталием разговорились, и я решил его спросить начистоту.
Дело в том, что вчера за обедом Андрей Николаевич сказал, что ему звонил начальник районного отделения милиции Захарченко насчет Виталия. Они таки запросили о нем Москву: за что его выселили из столицы?
Каково было их удивление, когда из Москвы пришло сообщение, что Виталия Максимовича Сикорского, несудимого, никто из Москвы не выселял, он уехал по собственному желанию.
- Никакой он не тунеядец,- добавил Андрей Николаевич,- из университета его не исключали, окончил три курса, экзамены все сданы честь честью. Подал заявление, что просит его временно отчислить из университета для прохождения службы в армии. Но из армии его через три месяца комиссовали по болезни. Тогда он уехал в Сибирь. Причина отъезда неизвестна.
- Зачем ты на себя наговорил? - спросил я с недоумением.
- Но вы меня и такого в свою компанию приняли...
- Приняли, чтоб помочь тебе, а ты ни в какой помощи и не нуждался!
- Нуждался. Алеша знает,- сказал Виталий.- Значит, он тебе не рассказал?
- Конечно нет, ты ведь ему доверился, а не мне. Как же он мог...
Некоторое время мы ехали молча, пока я не сменил его за рулем.
- Ты славный парень,- задумчиво произнес Виталий.- У тебя и родители славные. Добрые! Я тебе могу рассказать, даже легче, чем Алеше. Его я стеснялся, уж очень он идеальный. Трудно было ему рассказать. Видишь ли, Андрей, я - преступник!
- Псих ты, а не преступник! Тебя же никто не судил, не обвинял ни в чем.
- Верно, не судили. Меня не назвали ни соучастники, ни потерпевшая. Вот я и остался вроде как в стороне. Но я там был и не сумел помешать. Значит, такой же мерзавец. Хотя я лично вроде ничего плохого не делал. Понимаешь?
- Пока не очень.
- Были у меня два друга, "потрясные" парни, я ими восхищался, дурак. Был весьма польщен, что они снизошли до меня. Я - что, студентишка, а они научные работники. Не видел того, что в глаза бросалось: никакие они не ученые, в НИИ их устроили папаши, потому что... престижная профессия. В общем, скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты. У одного их знакомого, Виктора, родители уехали летом за границу, дача пустовала... Ну, и заманили они... одну дурочку, студентку консерватории, между прочим, на эту дачу. Имена себе все придумали. Но пока собирали ужин, девчонка, ее звали Света, увидела на стене портрет отца Виктора, узнала его и поняла, на чьей даче находится. После ужина потащили они ее втроем в кабинет отца... Я потребовал прекратить безобразие и отвезти девушку домой в Москву. Я не видел... Я совсем не видел, как она убила Аркашку статуэткой...
К утру мы с ней кое-как добрались до станции. Электричка еще не ходила, но нам попалось такси, которое и доставило нас до дома на Кропоткинской, где она жила. Света попросила меня рассказать все немедленно ее отцу. Кажется, она сама боялась его.
И вот я сидел перед строгим дородным мужчиной в пенсне. Он был в пижаме и халате. На спинке стула висел китель с погонами полковника.
- Что произошло? - спросил он, бледнея.- Рассказывай,- приказал дочери.
Она умоляюще взглянула на меня и зажмурилась.
- Может, вызвать "скорую помощь"?..- неуверенно предложил я.
Полковник встал, накапал твердой рукой валерьянки и дал ей выпить.
- Рассказывайте вы,- обратился он ко мне. Запинаясь, я рассказал, сам можешь представить, как складно... Самое странное, что он понял именно так, как было.
Полковнику было лет пятьдесят. Света была его единственная дочь, наверно, ему стало плохо с сердцем, он машинально помассировал свою грудь, но не слева, а посредине (стенокардия, видимо).
- Вы родственник Максима Петровича Сикорского? - спросил он тихо.
- Я его сын,- ответил я еще тише.
- Так... Мы вместе служили,- заметил он просто,- настоящий был человек.
Света приподнялась и еще раз поведала свою историю, заметно выгораживая меня. Упомянула, как я плакал. И даже, что я "хороший".
- Тебе было... ее жалко...- с расстановкой произнес полковник.- Значит, пока твои приятели издевались, ты сидел и плакал? Жалостливый молодой чело... слизняк!
- Папа! - остановила его Света.- Он уже получил достаточно. Хватит его унижать. Он и сам никогда этого не забудет. Я хочу, чтоб те двое ответили за все. Один уже ответил... Но я категорически не желаю, чтоб наказание коснулось Виталия Сикорского. А меня... арестуют за убийство?
- Не знаю. Сейчас буду звонить на Петровку. А вы пока можете идти домой. Оставьте адрес.
Утром "друзей" арестовали. Судили, и они получили свое.
- Тебя не вызывали в суд?
- В суд как свидетеля и один раз - на допрос к прокурору. Я рассказал все, как было, не выгораживая себя. Нового я ничего им не сказал, лишь то, что рассказывала Света и в чем признался Виктор. Все ожидал, что и меня арестуют, но обо мне словно забыли. Я сдал экзамены, перешел на четвертый курс, но больше учиться не смог: сильнейшие неврозы. Я презирал себя. Знал бы покойный отец, он бы отвернулся от меня. Решил уехать, где труднее,- на Север. Квартиру оставил дальней родственнице отца. Хорошая женщина, с трудной судьбой. Мать ее недолюбливала: не того круга. Нуждалась она вечно, здоровье слабое, ютилась в крохотной комнатушке, с общей кухней. Я ее уговорил перебраться ко мне, оставил ей денег (загнал мамину шубу из натуральной норки). Ходил прощаться к Свете, но не застал - тоже куда-то уехала. Адреса отец не дал. Впрочем, обещал дать, когда у меня появится чувство достоинства и самоуважения. Вот и вся моя история, Андрей.
Он умолк (теперь надолго).
Солнце взошло. Огромные ледяные глыбы сверкали, как хрусталь. Высокое небо, голубое у горизонта и густое ультрамариновое в вышине, бережно пасло белоснежные барашки. Виталий думал о своем, я задумался о своем...
Вчера проходил пленум райкома, на котором решалась судьба отца. Мы с мамой ждали дома, то есть на квартире Андрея Николаевича.
Несмотря на то что мама очень уставала со съемками и расстраивалась,по ее словам, причин для этого было много,- она необычайно похорошела и помолодела. На нее Север не действовал угнетающе.
Я сел рядом и прижался лбом к ее теплому плечу. Я чувствовал себя таким счастливым. И вдруг рассказал ей о том, какое впечатление произвела на меня Таисия Константиновна.
Мама немного удивилась.
- Она тебе нравится? Жена Чугунова...
- Нравится - не то слово.
- А какое слово нужно?
- Не знаю даже. Она меня потрясла. А от Чугунова она уйдет, вот увидишь. Ее прежняя фамилия Терехова.
- Ну и ну!
- Об Андрее Николаевиче беспокоишься?
- Да.
- Ты думаешь, его снимут? Ерунда. Его же все здесь уважают и любят.
- Я знаю, но... секретарь обкома тоже его уважает, знает давно, он и выдвинул его кандидатуру на пост директора... однако теперь, когда здесь эта комиссия из Москвы, настроенная против, он помалкивает. Пойми, что мне лично было бы по душе, если бы его сняли. Без работы не останется. Уже предложили ему заведование отделом в институтах Иркутска, Улан-Удэ. Консультант нашего документального фильма "Солнечные блики на коре дерева". Работы хватит. Но ему будет тяжело и обидно, а я не хочу, чтоб у него были отрицательные эмоции. Я его люблю.
- Мама, не забывай, что за папу там сейчас борются сибиряки.
- Ну и что?
- А то, никакие посторонние соображения их не отвлекут от главного. Короче, они все равно отстоят Болдырева, пусть комиссия хоть кол им на голове тешет. Я уже их понял, сибиряков. Отец-то ведь тоже сибиряк. В Москве он лишь учился.
Мама задумалась. Раздался звонок в дверь. У отца был, конечно, свой ключ, но, когда ему было что рассказать, он всегда звонил.
Я бросился отпирать, мама вышла в переднюю за мной, включила яркий свет.
Андрей Николаевич смущенно и радостно улыбался: сибиряки его не предали, как я и ожидал. Досталось-то Чугунову.
- Андрей! - испуганно вскричал Виталий. Перед нами дымилась темная узкая трещина; она медленно увеличивалась.
Машины, идущие впереди, все прошли, лед треснул только что. Но трещина была менее полуметра, можно еще проскочить...
Виталия трясло, он, задыхаясь, что-то бормотал. Я разобрал лишь одно полное ужаса "Байкал!"...
Я быстро открыл дверь:
- Прыгай на лед и отбегай подальше. Быстрее!
Он не заставил меня просить дважды и тотчас выпрыгнул, захлопнув за собой дверь (по-моему, он это сделал уже бессознательно). Я увеличил скорость, и машина благополучно перескочила через разрыв во льду. Мельком я увидел, что грузовик, следовавший за мной, остановился.
Идущие впереди уходили все дальше, они еще не обнаружили катастрофу. Может, в этот момент никакой катастрофы еще и не было, а произошло все через минуту-две.
...Лед как бы расступился с грозным протяжным гулом, и тяжелая машина мгновенно ушла под воду. Провалилась. Это было нереально, это было как очень страшный сон.
В кабине еще был воздух, а за стеклом вода, и так жутко было бы открывать дверь и впускать столб воды. Но пока я дышал, в оцепенении глядя сквозь стекло, машина быстро погружалась в воду. Каждые сотые доли секунды она стремительно уходила вниз, и я вспомнил, как глубок Байкал - самое глубокое озеро на нашей планете.
Я взял себя в руки, сбросил с плеч кожаную куртку на меху, пиджак и стал торопливо открывать дверь, но масса воды прижимала ее, не давая открыться. Тогда я схватил гаечный ключ и изо всей силы ударил по стеклу. Вода хлынула в кабину, но дверь теперь открылась. Выбравшись из машины, я постарался отплыть от нее подальше, что далось с трудом: машина, уходя на дно, увлекала меня за собою. Все. Грузовик Виталия ушел на дно. Я был один в сумрачном пространстве.
Вода была так холодна, что обжигала, как кипяток, Я отлично плавал, умел нырять, но... сколько я мог протерпеть не дыша? Сколько еще осталось мне минут, секунд?
Страх рванулся во мне и повис тяжелыми гирями, от которых руки и ноги сразу стали ватными...
Страх был смертелен, и я решительно оборвал тяжелые гири.
Глаза у меня были широко раскрыты, и я понял, что посветлело. А в следующую минуту я ударился головой о лед, как о потолок. Подо льдом было свое течение, и оно отнесло меня - куда, в какую сторону?
Я бился о лед, как птица, залетевшая в комнату, бьется об оконное стекло. Но я подавил в себе страх, зная, что тогда мне конец.
Начались муки удушья. Я знал, что мне осталось сознавать самое большое - две-три минуты, затем придет мрак.
- Спокойно, Андрей! - приказал я себе.- Спокойно.
Я медленно повернулся вокруг своей "оси", всматриваясь в толщу воды, ища, где светлее. Мне показалось, что слева вроде посветлее, и я поплыл туда, стукаясь головой и плечами о толстый лед. Я задыхался. Удушье сжимало горло, раздирало грудь, в глазах потемнело, ноги свело судорогой, рук я не чувствовал. Сколько я уже был в воде - минуту, три, пять, больше? Больше человек не выдержит, я об этом знал.
И вот в эти последние мгновения, перед тем как время исчезло совсем, оно вдруг взорвалось, ослепив меня ярчайшей, ослепительной вспышкой образов.
Это трудно объяснить, но мне хочется, чтоб меня поняли... Мысли тысячи образов - работали сразу по множеству каналов одновременно - никогда не представлял даже, что такое возможно. Одновременно "вспоминалась вся моя жизнь, все, что я пережил, перечувствовал, передумал за мои семнадцать лет. И то, какой могла бы быть моя жизнь, мое будущее, останься я жив. Вот когда я вдруг явственно осознал свое призвание, для чего я родился на свет и какими путями идти к нему - к своему призванию. И в то же время я как бы охватил целиком жизнь мамы, отца, Алеши, Таси, Виталия, Жени, Маргариты, Марины, Кирилла и еще многих-многих людей, которых я знал совсем немного. И одновременно я видел свою родину - Россию - от Ледовитого океана до песков Кара-Кума. Не Марс, не какие-то неведомые планеты, не пустой космос (зачем он мне сдался?) а мою Россию, для которой так страстно хотелось жить и которую, расставаясь с ней навечно, я любил, как мать,- нет, еще больше, любил до исступления, до страсти и понимал всю ее историю (даже будущее ее) со всеми ее взлетами и падениями, ошибками, недостатками и победами. Уже не потрудиться для нее, не поплакать и не порадоваться. Уже не жить для нее... уже не жить!
И вдруг, все перекрывая, всплыло впервые то, что я не помнил до этого совсем,- как я, маленький, стою в кроватке и протягиваю руки к отцу родному отцу, Евгению Николаевичу, а он берет меня на руки и крепко прижимает к себе. Мама что-то делает у стола, спиной к нам, вот она вышла.
- Сыночек! - шепчет Никольский.- Мой сыночек! Больше я не видел воды, льда над головой, это все исчезло, осталось лишь лицо Никольского - не таким, каким я видел его в больнице - умирающим, но молодым и прекрасным.
Он ждал меня. Это было последнее, что я видел. Все померкло, исчезло, сначала пространство, затем время. Я уже умирал. Или уже умер?
Кому - память,