Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Путешествие вокруг вулкана

   Мы с Даней сели в вертолет, а Стрельцов и Ярышкин отправились искать Марию Кирилловну.
   Странное чувство нереальности происходящего снова охватило меня. Будто я двигалась, что-то делала и думала во сне. И во сне видела тайгу, раненого, этих сибиряков и странного летчика. Чем-то он был странен, но я никак не могла понять чем...
   - Папа! - позвал Даня.- Папа! У мальчика задрожали губы.
   - Он не умрет? - спросил он меня.
   - Нет, нет, он будет жить! - сказала я вслух, а про себя подумала: "Только бы не умер! А убийца - брат Василия. Какой ужас, какой ужас!"
   Мы пролетели над кордоном, над центральной усадьбой лесничества, над Кедровым - бревенчатые дома то появлялись, то исчезали в тайге, будто она прятала их. Вертолет приземлился на площади у районной больницы.
   Пинегина так без сознания и положили на операционный стол... Мы вышли в больничный сад - просто участок невырубленной тайги, расчищенный и ухоженный, и сели на длинную скамью.
   Даня наконец заплакал и, стыдясь слез (мужчина!), сделал вид, что хочет подремать. Но, когда прилег на скамейку, подложив руку под голову, сразу уснул.
   Ощущение нереальности все продолжалось. Я что-то хотела понять, сообразить, но мысль ускользнула. Вдруг я поняла, вот оно: откуда пилот узнал?
   - Вам сказал сам Харитон,- сказала я тихо. Марк быстро взглянул на меня и смотрел долго, пока я не смутилась.
   - А вы кто? - спросил он.
   - Тася... Терехова.
   - Почему вы подумали, что мне сказал Харитон?
   - Не знаю. Вам он мог сказать. Вы его... видели? Летчик помолчал.
   - Да, я его видел,- наконец вымолвил он неохотно.- Именно он и сказал мне, где лежит лесник. Харитон думает, что убил. Может, так оно и есть.
   Мы сидели под старой кряжистой лиственницей. Марк посмотрел на часы: было ровно пять утра. Интересно, сказали ли уже Марии Кирилловне? Или еще ищут ее? Даня тихонько застонал во сне. Он спал, сморенный усталостью, но сознание беды не оставляло его. Бедный мальчуган!
   - Этот Харитон не такой уж плохой парень, мы с ним не раз ездили на рыбалку,- с досадой сказал Марк.- Жалко и его. Что с ним будет?
   - Он убежал?
   - Да.
   - Он знает, что его мать разбил паралич?
   - Что? Он мне ничего об этом не сказал.
   - Милиционер говорил. Когда кончится операция, я схожу к ней.
   - Неприятная женщина!
   - Да. Но я должна к ней сходить. Возможно, придется дать телеграмму другому ее сыну... Нельзя же бросить...
   - Вы знаете Василия?
   - Да.
   Кажется, я покраснела - ни к селу ни к городу. Марк отвел глаза и нахмурился.
   - Он хороший человек?
   - Не очень.
   - Ах, вот что! Теперь я начинаю понимать. Вы сказали о Харитоне не как посторонняя... хотя только что приехали и не могли его знать. Вы что... любите его брата? Простите.
   - Нет, нет. Любила прежде.
   - Гм. Не смею спрашивать.
   А спросить ему явно хотелось. Все равно весь институт знал. И я вдруг рассказала ему - незнакомому человеку - всю историю моей неудавшейся любви. Поплакала в жилетку!
   - Да, такое глубокое чувство может либо обогатить, либо опустошить зависит от самого человека,- заметил Марк.- Как же вы перед ним устояли -такая малышка?
   - Ох, я бы не устояла, если б он тогда добивался меня открыто и честно: вот она - я ее люблю! А он трусил и колебался.
   - И вы не можете забыть... теперь, когда он овдовел?
   - Я его не уважаю! Я рассказывала вам о прошлом.
   - Вот оно что!
   На меня вдруг напал "болтун", как выразилась бы мама, и я говорила, говорила без конца. Будто год перед тем молчала. Пожалуй, так оно и было. Наверное, Марк тогда подумал: "Ну же и болтуха!" Я рассказала ему о Михаиле Герасимовиче, о папе, маме, Родьке, его невесте. Рассказала, как мама ходила к наркому. Лицо Марка вдруг окаменело, потемнели зеленоватые глаза.
   - Какая хорошая женщина ваша мама! Это, действительно, уникальный случай. Как бы я любил и уважал такую вот мать. Гордился ею...
   Я вдруг подумала: вот все рассказала я ему о себе. А о нем ничего не знаю - незнакомец!
   Марк словно прочитал мои мысли.
   - Я редко рассказываю о себе... Никогда о матери... Но вам коротко скажу. Когда арестовали моего отца, мне было двенадцать лет. В пятом классе учился. Я безумно любил отца, как люблю и теперь! Когда за ним пришли - я это хорошо помню,- на меня словно умопомешательство нашло. Ни уговоры отца, ни окрик матери, ни угрозы тех, кто за ним пришел. Я... дрался! Пришлось запереть меня в ванной комнате. Отцу не разрешили со мной проститься. Так и увели. Мать моя... она директор одного научно-исследовательского института в Москве. Ну да, я тоже из Москвы! Она отреклась от мужа. Не носила ему передачи, не писала писем. От омерзения и злобы я превратился в зверёныша. Я ходил по знакомым и просил взаймы денег на передачу отцу. Когда буду работать - отдам! Давали. А один из папиных друзей ходил со мной в тюрьму... два раза в месяц... когда на букву "л"... Когда отца увезли, я с ним переписывался. У него было право переписки. От матери я ушел. Я просил директора школы устроить меня в детдом или на работу. Никакие уговоры не помогли. Домой я не вернулся. Пришлось определить меня в интернат. Как только я получил паспорт, я бросил школу и уехал на Север. Поселился неподалеку от отца. Нашел работу по душе!
   Марк вдруг рассмеялся.
   - На этой самой лесной авиабазе. В шестнадцать лет не допускают к парашюту, но для меня сделали исключение. Сначала, конечно, отказывали, но я не уходил с аэродрома. Таскал со склада ящики со взрывчаткой, ранцы, мотыги, лопаты, топоры. Помогал снаряжать самолеты. Меня полюбили. Инструктор парашютно-пожарной службы взял надо мной шефство. Даже жить пригласил к себе. Поместил в одной комнате с сыном.
   С тех пор я работаю в лесной авиации. Окончил среднюю школу, летные курсы, техникум - все это заочно. Налетал многие тысячи километров, совершая патрульные рейсы над тайгой. Нет, пока врачи на спишут на землю, из лесной авиации не уйду. Люблю это дело! Люблю русский лес. Живем вдвоем с отцом на Вечном Пороге. Там наша авиабаза. Здесь, в Кедровом, оперативное отделение. Вот и патрулируем северные леса. Отец давно реабилитирован, восстановлен в партии. Работает на строительстве плотины на Ыйдыге. Он ведь у меня инженер-энергетик.
   - И вы не простили матери? - почему-то с робостью спросила я.
   - Она не нуждается в прощении. Она вышла замуж, у нее другой сын, еще маленький. Брата я никогда не видел. Раз или два в год она присылает письма, я отвечаю. Иногда говорим по телефону. Вот вам и вся моя история. Несложная!
   Он улыбнулся - своеобразная у него улыбка - и осторожно поднял свесившуюся до земли руку Дани.
   - Устал бедняга! - заметил он ласково.- Пусть спит. Пойдем узнаем, как Ефрем Георгиевич.
   Мы пошли к больнице. В это время подъехала машина и из нее выскочили бледная Мария Кирилловна и Жаров.
   - Ефрем? - спросила она. Губы ее прыгали, и она никак не могла удержать их. Я, как могла, успокоила ее. Мы все вошли в больничный вестибюль. Минут через пять к нам вышла хирург - худощавая пожилая женщина с желтыми от йода руками.
   - Будет жить! - поспешно крикнула она Марии Кирилловне.- Ну-ну, не плачьте, милая!
   Когда Мария Кирилловна немного успокоилась, хирург рассказала: у Ефрема Георгиевича огнестрельная рана, выстрел был с близкого расстояния. Отдельные дробины проникли довольно глубоко. Он мог бы истечь кровью, но мох прекратил кровотечение. У Марии Кирилловны опять брызнули из глаз слезы, но она улыбнулась светло и благодарно.
   - Все годы Ефрем отдавал лесу свою жизнь, и лес пришел ему на помощь в смертный час. Можно мне пройти к нему?
   - Конечно. Его положили в отдельной палате. Ефрем Георгиевич еще спит после операции. Сейчас поставим туда вторую кровать. Вам тоже надо отдохнуть, вы же еле на ногах держитесь.
   Врач увела Пинегину. Мария Кирилловна даже забыла спросить о Дане. Мы пошли разбудить его.
   Директор лесхоза взял Даню с собой в машину.
   - Пусть пока поживет у нас,- сказал он,- мама о нем позаботится. Вы поедете с нами, Таиса Константиновна?
   Я объяснила, что мне надо сходить к Чугуновой. Он скользнул взглядом по стоявшему рядом Лосеву, кивнул нам приветливо головой, и машина тронулась, поднимая пыль. Жаров правил сам. Славный директор лесхоза, бывший акробат.
   - Если разрешите, я пойду с вами,- подумав, сказал Марк,- Если Виринея Егоровна в сознании, я хочу успокоить ее насчет Харитона.
   - Его найдут?
   - Не знаю. Во всяком случае, раз Пинегин жив...
   Дом Чугуновой стоял неподалеку от больницы, как раз с этого конца села. Но мы опоздали.
   Ее тело обмывали, когда мы пришли. Полон дом старух - охающих, причитающих. Косо они посмотрели на нас. Одна мне показалась доброй и приветливой (чем-то напомнила московскую соседку Пелагею Спиридоновну), я спросила у нее, послали ли старшему сыну телеграмму. Оказалось, что адреса никто не знает, будут искать письма. Вероятно, они в сундуке, но сундук заперт, и его еще не открывали. Я обещала дать телеграмму, старушки подобрели. Рассказали, как умерла Виринея Егоровна. Так и не пришла в сознание. Врач сказал: кровоизлияние в мозг.
   - Она, сердешная, как услышала, что Харитонушка - убивец, так ее и хватило,- сказала та, что похожа на Пелагею Спиридоновну. Ее звали тетя Флена, так к ней обращались все без исключения, даже кто был старше ее лет на двадцать.
   - Как же вы ей так сразу и сказали? А если бы не Харитон стрелял... вы же не могли знать.
   - Так он же ей сказал - Харитонушка! - Тетя Флена горестно покачала головой в белом платочке, повязанном под подбородком.- Сам ей сказал. Должно, думал, она крепкая, выдюжит. Ан нет! Он ее положил на кровать, собрал, что нужно с собой в бега, и сходил за мной. Дескать, тетя Флена, иди к матери, а я ухожу в тайгу. Я, говорит, убил- лесника.
   - Вы думаете, его не поймают?
   - В тайге-то? Она, матушка, хоть кого скроет. Разве сама от него откажется... Бывает и такое. Тогда выдаст или самолично казнит. Да Харитон с ней в дружбе. Он с начальством никак не ладит, а медведь ему друг и брат.
   Тетя Флена говорила певучим северным говорком. Тайга для нее была живой, разумной, справедливой. Видно было, что человек этот родился, вырос и состарился в тайге.
   Мы собрались уходить.
   - Зайдите проститься, ее уже обрядили! - предложила тетя Флена и раскрыла перед нами дверь в "залу".
   Виринея Егоровна лежала на том самом столе, за которым мы еще недавно пили чай. На ней был сарафан и белая, пожелтевшая от времени шелковая кофта с пышными рукавами. Вероятно, давно приготовленный "на смерть" старообрядческий костюм. Виринея Егоровна казалась более живой, чем при жизни, хотя были закрыты яркие глаза ее. Пергаментная кожа уже потеряла последний блеск - след живого, но в чертах лица разлилось спокойствие и скрытая при жизни доброта. Может, обманчивая.
   Я стояла у изголовья мертвой и думала: вот была женщина, тоже звали Виринея, как у Сейфуллиной. Но эта Виринея не приняла ничего от новой жизни и неизвестно для чего жила.
   Просто мучилась, гневалась, злобилась, уставала, мало радовалась, возможно, завидовала в душе тем, кого осуждала, не могла никак принять! Правда, она дала жизнь двум сыновьям. Но и мать она была плохая. Прокляла и оттолкнула старшего сына, направила на ложную дорогу любимца-младшего и не перенесла его духовной гибели, погибла сама. Зряшная жизнь - к чему, для чего? Словно сорная трава, синий василек во ржи: хоть и не выпололи, дали самому увясть, а зачем цвел и увядал, неизвестно. Но ведь это был человек! Хороший или плохой, но человек! Целый Мир, Вселенная - и вдруг впустую, как пустоцвет. Впустую было все - обаяние молодости, ум, воля, энергия, способность творить, приобретать опыт и мудрость. Это было трагично.
   Что видела и знала она? Видела ли она красоту Земли? Или некогда было ее разглядывать за тяжелой работой - без творчества, без радости преждевременно состарившей ее. Знала ли, какую огромную, чистую радость дает искусство? Откуда ей было это знать. Все события мира прошли, не касаясь ее, как если бы она жила на дне озера. Как страшно обеднила и обездолила она свою жизнь! Но почему? Ведь революция произошла почти полвека тому назад. Она была маленькой девочкой тогда. Она и не помнит старого мира. Но она искусственно окружила себя всем, что можно было взять из старого мира,- в нем жила и в нем умерла. Почему это так получилось? Наверно, с ней никто не поговорил по душам- кто-нибудь умный и добрый. Не растолковали, не разъяснили, не приласкали в горе, не утешили в обиде, не научили надеяться, верить будущему, радоваться настоящему - тому, что есть в нем хорошего! Не попался на ее жизненном пути настоящий человек!!! И так прожила она век Чугунихой, бывшей кулачкой. И вот - жизнь попусту!
   Я поцеловала бедную женщину в еще не остывшую щеку и пошла. Марк вышел за мной. Ничего не сказав, он повел меня через какой-то проулок.
   - Куда мы идем?
   - На почту. Вы же хотели дать телеграмму.
   6. ОПЯТЬ ВАСИЛИЙ
   К похоронам матери Василий приехать не смог, телеграфировал, чтоб его не ждали. Но через несколько дней прилетел самолетом.
   Я еще все не трогалась с места - ждала Марию Кирилловну. Муж ее быстро поправлялся: лесной воздух, богатырский организм, дробины все вынуты, по счастью, в сердце не попала ни одна. 320
   Мы скоро должны были выехать в экспедицию. А пока я помогала профессору. Ему на весь сезон выделили специальный вертолет и прикрепили летчика. Но теперь этого летчика почему-то заменил Марк. Я была очень довольна, Марк, кажется, тоже. Настроение у меня было самое праздничное. Давно я не чувствовала себя такой счастливой.
   Василий это сразу прочел на моем лице и, кажется, обиделся. Конечно, нехорошо. У него такое горе, а я радовалась, да еще сама не знала чему.
   Он стоял на посадочной площадке и ждал, когда приземлится наш вертолет. Василий мрачно поздоровался с Михаилом Герасимовичем, настороженно кивнул летчику и, словно имел на это полное право, молча взял меня под руку и увел. Я заметила, что Марка всего передернуло, и мое настроение повысилось еще на несколько градусов. От радости я едва не запрыгала, как маленькая.
   - Чему ты радуешься? - буркнул Чугунов.
   - Всему. Жизни!
   Он пожал плечами. Однако как он научился одеваться! Словно из рижского журнала мод. Прекрасный серый костюм, импортные туфли, белая выутюженная рубашка. Интересно, кто ему гладил? Ведь в чемодане должно было все помяться. Но лицо у него отнюдь не с журнала мод. Сейчас он очень походил на Харитона, особенно серые глаза - диковатые, злые. Он сильно осунулся и похудел. Мне стало жаль Василия, и я невольно прижала его руку. Лицо его прояснилось.
   - Плохо дело, Таиска, с моим братухой. Говорил с начальником милиции... Харитона ищут. Если найдут, будут судить за покушение на убийство. Учтут и злостное браконьерство. Если не найдут - скитание по тайге, бродяжничество. Выйдет к людям - поймают, как волка. Плохо дело!
   Я хотела ему сказать, что о младшем брате надо было думать раньше, помочь ему учиться, вырвать из-под влияния Виринеи Егоровны. Но жестоко было говорить это теперь, когда он и без того, наверно, раскаивался в своем эгоизме. И я промолчала.
   Он остановился в доме матери. Там хозяйничала тетя Флена. Она поздоровалась со мной, как со знакомой, сказала, что самовар на столе, и ушла: у нее телилась олениха. Самовар мурлыкал так уютно, будто знал, что его ставила уже тетя Флена, пахло травами, на тарелках аппетитно лежали пироги, лепешки, вареные яйца, мед, кислое молоко в ледяной запотевшей крынке (наверное, только из погреба!), сверху запеклась румяная пеночка.
   - Есть хочешь? - спросил Василий.
   - Ужасно!
   - Так хозяйничай. Кстати, в печи есть борщ. Хочешь? И я бы заодно поел.- Он снял пиджак и повесил его на спинку стула.
   Я достала ухватом огромный чугун с борщом, налила ему и себе. Борщ был вкусный, хотя я не люблю с квашеной капустой. Мы поели, убрали со стола и стали пить чай.
   - Просто не знаю, что делать! - признался он.
   - На могиле матери был?
   - Был. Тетя Флена водила. Надо было сделать старухе удовольствие.
   Василий угрюмо, почти не глядя на меня, выпил две чашки чая.
   - Мать я не любил никогда.
   - Как можно не любить мать?
   - Значит, иногда можно. Она была ко мне суровая. Когда был мальчонкой, наказывала меня жестоко. Ставила в угол на колени на горох. А я, видно, был слишком нервный для этого. Просто не переносил этой боли. Коленки чувствительные, что ли. А если самовольно вставал, когда уже не мог больше вытерпеть, она запирала меня за ослушание в погреб. А там я просто с ума сходил от страха. Темноты до сих пор боюсь. Раз жена задернула в спальне плотные занавески... проснулся - тьма, я - бегом. Зеркало разбил, пока выбрался. У меня ночью всегда окна открыты - свежий воздух и свет месяца, звезд. В темные осенние ночи сплю с ночником.
   Когда я вступил, вопреки ее запрещению, в пионерский отряд, она заперла меня в погреб на целую неделю... Хорошо, что ребята пронюхали об этом и сообщили учительнице. Понадобилась целая комиссия, чтоб меня вызволить оттуда. А мне тогда было всего-то десять лет!
   - Чего же смотрел отец?
   - А его годами не было дома. Он тогда золотишком увлекался. Фарт свой искал. До нас ли ему было? Между собой они жили недружно, мои родители. Оба крутые характером... Как говорится, нашла коса на камень... Ну, хватит о них. Таиска!
   - Что?
   - А ты, поди, только в темноте можешь спать?
   - Мне все равно, я не страдаю бессонницей и ничего не боюсь. Но это ведь неважно, Василий...
   - Ты хочешь сказать, что нам все равно вместе не спать? Подожди, не отвечай. Я не в состоянии сейчас убеждать, спорить. А, черт! Будь что будет! Тяжело мне, Таиска, устал я.
   Он поставил локти на стол, подпер курчавую голову - жест безнадежности и уныния. Все-таки я еще любила его... или просто жалела. Так захотелось по-женски приголубить его, успокоить. Неуютно ему было в жизни. Но ведь я знала его. Стань я его женой - и все войдет в норму, он будет самим собой: жадным, напористым, эгоистичным. Он был стяжатель, только в более широком смысле. Он хотел захватить для себя не только деньги и вещи, но и положение в обществе, научные звания, общее признание и... мою любовь. Он и меня хотел корыстно. Он был собственник по натуре своей, как Форсайт. По природе своей он был жесток, но ненавидел жестокость, потому что ребенком страдал от нее.
   - И долго мать наказывала тебя? - вдруг спросила я.
   - До двенадцати лет. Когда мне исполнилось двенадцать, я сказал ей, что не буду больше стоять в углу, не позволю себя тронуть пальцем. А если она меня тронет или запрет еще в погреб, я спалю ей дом. Вот перед самым этим киотом я поклялся, что спалю дом, если она меня ударит еще раз. Мальчонкой я верил в бога, иначе быть не могло, там меня воспитывали. Ужо бог тебя накажет! Умела она рисовать ад. Когда я в школе столкнулся с другим мировоззрением, я просто опьянел от счастья. Четырнадцати лет я вступил в комсомол. А когда мы под пасху организовали в клубе антирелигиозный вечер, Виринея Егоровна прокляла меня и выгнала из дома. Она уже ненавидела меня. Главным образом за то, что не смела меня наказывать. Она знала, что я сдержу свое слово.
   Я ушел из дома. И знаешь, кто меня приютил? Вот эта самая тетя Флена. Она тоже верующая, но она терпимая, а главное, добрая и, пожалуй, умная. Она любила слушать радио, любила, когда я читал ей вслух газеты. Она говорила: "Времена теперь другие, а тебе, Васенька, жить долго... Живи, как душа просит!" Хорошая старуха! Хочу взять ее с собой в Москву. Раньше бы взял, да у жены ей было бы плохо.
   - Опять женишься.
   - Если ты не пойдешь, вряд ли... Пока другой не присмотрел.
   - Присмотришь.
   - Ладно. Давай об этом не говорить. Не могу. Ты меня еще в Москве так измотала, что до сих пор не опомнюсь.
   - Как дети?
   - Спасибо! Им хорошо. Дед с бабушкой души в них не чают. Ребятки славные! Таиска! Иди сядь вот сюда, пожалуйста.
   Он показал мне на лежанку, накрытую рядном. Я пересела. Василий прилег, положив голову мне на колени, и закрыл глаза. Мы так долго молчали, что я решила: он задремал.
   На сердце у меня было смутно. Радость уже схлынула, навалилась забота. Я чувствовала, что теперь я совершаю по отношению к Василию жестокость. Не слишком много я требую от него? Все же он так далеко ушел от Виринеи Егоровны. Коммунист, научный работник. И ему сейчас очень тяжело и одиноко. И, видимо, он любит меня по-настоящему. А ведь я, скорее, дурнушка.
   Как я любила Василия! Это было какое-то сумасшествие. Вдруг я подумала: почему-то никогда рядом с ним не посещала меня Радость. Ни разу! Радость самое человеческое из всех чувств, и рядом с ним - никогда.
   Мне кажется, что самая большая заслуга-дать радость другому человеку. Но не каждому можно дать радость. Не все способны испытывать радость возвышенную, прекрасную, бескорыстную.
   А вот Марк может! Михаил Герасимович тоже. Сегодня мы летали над тайгой, и все трое радовались, как дети. Всему! Голубому небу, простору, ветру, колыхающемуся зеленому океану внизу, блеску реки, желтым ослепительным отмелям, солнцу, но больше всего мы радовались друг другу.
   Мы проводили так называемый аэровизуальный метод обследования лесов. Высота полета всего 300 метров - близко к земле, близко к небу. Мы наносили на карту маршруты полетов и ориентиры для составления экспедицией карты лесов Ыйдыги. Труднодоступные это были места, и без помощи авиации их не обследовать, не закартографировать. На аэроснимках, в которых непривычному глазу и не разобраться, все изменения, вся жизнь леса: ветровалы, гари, болота, молодняк и старый лес, умирающий стоя, рельеф песков. Я уже сама сняла с самолета весь маршрут нашего следования по Ыйдыге. Сегодня мы производили цветную спектрозональную аэрофотосъемку - замечательное достижение техники!
   В два часа дня мы приземлились на песчаном острове. В зарослях камыша и осоки гнездились утки, гуси и кулики. Вокруг стояла настоящая темнохвойная тайга - одни кедры, пихты и ели. Мы осмотрели островок - птицы не очень пугались - и сели подкрепиться.
   Было как-то особенно хорошо на душе - чисто и добро. А Василий всегда так ухитрялся разбередить мою душу, что становилась она мутной, как пожелтевшие воды, полные песка.
   Михаил Герасимович и Марк говорили о лесных пожарах, изучению которых профессор отдал много лет. Собственно, он разработал основы лесной пирологии в СССР. Его книга "Лесные пожары и борьба с ними" издавалась раз десять. А у Марка было множество интереснейших наблюдений. Неудивительно, что они разговорились.
   Я уплетала копченый омуль и любовалась ими обоими. Удивительно, как легко, хорошо чувствуешь себя в обществе хороших людей, которые к тому же умнее тебя, людей интересных, бывалых, знающих, благородных. По-моему, это самая большая радость!
   Все студенты любили Михаила Герасимовича больше, чем других институтских преподавателей. Поэтому многие завидовали мне. Еще бы - стать любимой ученицей такого большого ученого! Профессор поверил в меня, возлагал на меня большие надежды, вот оставил при кафедре! Смотрит на меня, как на продолжателя своего дела. Многие удивлялись: "почем у?" - и я их вполне понимаю. Разве я достойна? Пока еще нет. Надо еще доказать, что ученый не ошибся, выдав мне авансом уважение и внимание.
   А Марк Александрович Лосев... Он, прежде всего, принципиальный! Он показал себя настоящим Человеком уже в двенадцать лет, в истории с отцом. Такой не струсит, не изменит своим убеждениям. И он мыслит самостоятельно то, что я больше всего ценю в людях.
   Весь сегодняшний день я любовалась ими обоими, и мне было так хорошо. А вот теперь я сидела в мрачном и затхлом доме староверки Чугуновой. И опять в моей душе все взбаламутилось. Потому что так всегда было от малейшего прикосновения Василия. Но, не уважая его, я тянулась к нему, только он появлялся. Черт те что!
   Когда я сидела в расстроенных чувствах на лежанке, а измученный Василий дремал, положив косматую, как у цыгана, голову мне на колени, за раскрытым окном показались две головы: седая профессорская и рыжеватая Марка. Они обеспокоенно и сконфуженно смотрели на нас.
   Ну, уж знаете - заглядывать в чужие окна! Никогда от них этого не ожидала. Просто некультурно!
   Василий сонно повернулся и только что не всхрапнул. Он, видимо, не досыпал ночей и теперь отдыхал так спокойно. Я была возмущена непрошеным заглядыванием в окна и сердито замахала руками. Михаил Герасимович и Марк медлили уходить, укоризненно поглядывая на меня. Василий открыл глаза.
   - Кто там? - спросил он сонно.
   - К тебе гости.
   - А-а!!
   Василий встал, потянулся и вразвалку пошел к окну.
   - Это вы, профессор? Проходите!
   Так же вразвалку он пошел открывать дверь. Гости смущенно вошли. Василий подвинул им стулья, они сели.
   - Беспокоитесь за Таиску? - спросил он угрюмо.- Ну, конечно, раз один брат убийца, значит, другой насильник. Естественно ожидать... Таиска, скажи им, что такие возможности у меня были и в Москве.
   - Не говори глупостей. Лучше подогрей самовар. Хозяин тоже мне. К тебе же гости пришли.
   - Самовар еще горячий. Хотите чаю, гости?
   - Пожалуй, выпьем чайку? - сказал профессор Марку.
   - Спасибо.
   Так как мы со стола еще ничего не убирали, кроме тарелок от щей, то сразу налили им чаю, подвинули закуску - вернее, это сделала я, так как Василий закурил папиросу. Гости не чинились. Марк выбрал кусок пирога побольше, а профессор наложил себе полную тарелку кислого молока и густо посыпал сахаром. Я тоже почувствовала голод, налила себе чаю и положила шанежку.