20
Эффром
Он был солдатом. И, как все солдаты, в свободную минуту думал о доме и девчонке, что ждет его там. Он сидел на холме и смотрел на английские холмы, расстилавшиеся перед ним. Было темно, но глаза за долгое время на посту привыкли к темноте. Он курил сигарету и смотрел на узоры, которые луна рисует на склонах, проглядывая меж низких рваных облаков.
Простой семнадцатилетний мальчишка. Влюбленный в синеглазую девушку по имени Аманда. У нее были каштановые волосы и нежный пушок на бедрах, который щекотал ему ладони, когда он залезал к ней под юбку. На ее бедрах он видел осеннее солнышко, хотя сейчас смотрел на зеленые весенние холмы Англии.
Облака расступились, и луна осветила все вокруг.
Девчонка стянула его штаны до колен.
До окопов оставалось лишь четыре дня. Он затянулся поглубже, загасил сигарету в траве и со вздохом выпустил из легких дым.
Девчонка крепко и влажно поцеловала его и потянула к себе.
На дальнем холме появилась тень – черная и четкая. Он видел, как она покачивается над освещенными склонами. Не может быть, подумал он. Они никогда не летают при полной луне. Под покровом облаков?
Он посмотрел на небо, надеясь разглядеть дирижабль, но не увидел ничего. Все было тихо, если не считать брачных песен сверчков. Нигде ни звука – только движется эта черная тень. Видение пропало. Все превратилось в эту огромную сигарообразную тень, которая приближалась к нему молча, точно сама смерть.
Он знал, что нужно бежать, поднимать тревогу, предупредить друзей – но лишь сидел и наблюдал. Тень закрыла луну, и он содрогнулся – воздушный корабль нависал прямо над ним. Он слышал только гул моторов, когда корабль пролетал над головой. Потом его снова залил лунный свет, тень оказалась за спиной. Он выжил. Дирижабль с брюхом, набитым смертью. А потом он услыхал взрывы, повернулся и увидел вспышки и пожары вдалеке, раздались крики – его друзья на базе проснулись и поняли, что горят. Он застонал и свернулся калачиком, вздрагивая всякий раз, когда взрывалась новая бомба.
А потом проснулся.
***
Нет в мире справедливости – Эффром был в этом абсолютно уверен. Ни на йоту, ни на крупицу, ни на молекулу справедливости на всем белом свете. Если бы справедливость существовала, разве преследовали бы его военные кошмары? Разве терял бы он сон из-за событий, случившихся больше семидесяти лет назад? Нет, справедливость – миф, и, как все мифы, она давным-давно умерла. Ее придушила реальность жизни.
Оплакивать кончину справедливости было слишком неуютно. Жена постелила фланелевые простыни, чтобы в ее отсутствие ему было уютно и тепло. (После стольких лет они по-прежнему спали вместе. Им и в голову не приходило, что можно спать как-то иначе.) И теперь простыни насквозь промокли от пота и неприятно холодили тело. Пижама липла к Эффрому, будто саван под дождем.
Пропустив вчера послеобеденный сон, он отправился в постель пораньше – в надежде на кусочек сна про женщин в радужных трико, – но подсознание сговорилось с желудком и вместо женщин в радужных трико показало кошмар. Сидя на краю постели, Эффром слышал, как желудок урчит, точно котел людоеда, пытаясь переварить его изнутри целиком.
Сказать, что Эффром был неважным поваром, было бы легким преуменьшением – все равно что утверждать, будто геноцид – не очень эффективная стратегия связей с общественностью. Он раз и навсегда решил, что замороженные стейки – вполне сносная еда, не хуже любой другой, и больше не бросал вызов своим кулинарным способностям. Эффром скрупулезно изучал инструкции на вакуумной упаковке, потом пускался в несложные математические подсчеты, чтобы ускорить процесс: двадцать минут при 375 градусах равняются одиннадцати минутам при 575 градусах. Результаты применения формулы напоминали брикеты древесного угля с замороженной сердцевиной, но поскольку Эффром торопился лечь спать, то он утопил брикеты в кетчупе и проглотил их. Не ведал он только одного: это призраки стейков навещали его в ночи, приняв образы черных цеппелинов. Никогда еще ему не было так страшно – даже на передовой, когда над головой свистели пули, а ветерок приносил горчичный газ. И страшнее всего была тень, безмолвно скользившая над холмами.
Сидя на кровати, Эффром ощущал, что его всего парализовало страхом. Сон медленно таял в сознании, но вместо облегчения от того, что он проснулся дома, в безопасности собственной постели, Эффрому чудилось, что реальность уготовила кошмар похуже. По дому кто-то ходил. Кто-то грохотал громче, чем двухлетний карапуз в состязании кастрюльных барабанщиков.
И этот кто-то топал сейчас через гостиную. Полы в доме были деревянными, и Эффром помнил наизусть скрип каждой половицы. Вот заскрипело в коридоре. Грабитель открыл дверь ванной в двух комнатах от его спальни.
Эффром вспомнил о старом пистолете, который хранился в ящике с носками. Хватит ли времени? Он стряхнул с себя ужас и заковылял к комоду. Ноги подкашивались, и он чуть не растянулся у кровати.
Теперь пол скрипел перед спальней для гостей. Открылась дверь.
Скорее!
Эффром вытянул ящик и начал рыться в носках. Английский револьвер, который он привез с войны, “уэбли” с барабаном под автоматические патроны 45 калибра. Эффром разломил его, как дробовик, и заглянул в барабан. Пусто. Не закрыв револьвер, он зарылся в носки, разыскивая патроны. В металлических коробочках-полумесяцах хранилось по три патрона, чтобы можно было зарядить весь барабан двумя быстрыми движениями. Англичане продумали систему так, чтобы патроны подходили и к американскому “кольту”.
Эффром нащупал одну полуобойму и загнал патроны в барабан. После чего прислушался к звукам.
Дверная ручка повернулась. Нет времени. Он защелкнул наполовину заряженный револьвер. Дверь начала медленно приоткрываться. Эффром направил “уэбли” в ее центр и нажал на спуск.
Револьвер щелкнул – боек попал на пустой цилиндр. Он нажал на курок снова, и раздался выстрел. В крохотной спальне громыхнуло так, точно настал конец света. В двери образовалась огромная неровная дыра. В коридоре высоко, безумно заверещал женский голос. Эффром уронил револьвер.
Целую секунду он стоял на месте, а в голове отдавалось эхо выстрела и женский вопль.
– Боже… Аманда? – Он ринулся вперед. – Господи, Аманда! Ох ты ж...
Он распахнул дверь, отскочил назад и схватился за грудь.
В коридоре на четвереньках стояло чудовище. Его голова и грудь заполняли собой весь проем. Чудовище смеялось.
– Обманули дурака на четыре кулака, – пропело оно.
Эффром попятился к кровати и рухнул на нее. Рот его дергался, точно сбрендившие заводные челюсти, но наружу не выходило ни звука.
– У тебя твердая рука, старикан, – произнес монстр. Эффром увидел расплющенную пулю у него над верхней губой – она прилипла, будто непристойная кокетливая мушка. Одним когтем чудовище смахнуло ее с морды, и пуля глухо стукнулась о ковер.
Эффрому стало трудно дышать. С каждым вдохом в груди становилось все туже. Он соскользнул на пол.
– Не вздумай помирать, старик. Мне у тебя нужно кое о чем спросить. Ты и представить себе не можешь, как я рассержусь, если ты сейчас откинешь копыта.
Сознание Эффрома закрутило белым вихрем. В груди все горело. Он ощущал, что кто-то с ним разговаривает, но слов понять не мог. Попытался заговорить сам, но ничего не получилось. Наконец, дыхание вернулось.
– Прости меня, Аманда. Прости меня... – выдавил он.
Чудовище заползло в комнату и положило лапу Эффрому на грудь. Сквозь пижаму тот ощутил жесткость чешуи. Сил сопротивляться уже не оставалось.
– Нет! – взревело чудище. – Ты не умрешь!
Эффром находился уже не у себя в спальне – он сидел на склоне английского холма и смотрел, как к нему подползает черная тень смерти. Только теперь цеппелин метил в него, а не в базу. Он сидел на холме и ждал смерти. Прости меня, Аманда.
– Только не сегодня.
Кто это сказал? На холме он был один. Боль в груди вдруг стала непереносимой. Тень дирижабля начала таять, за ней рассосались и английские холмы. Эффром слышал собственное дыхание. Он снова был у себя в спальне.
Грудь наполняло теплое свечение. Он посмотрел вверх – над ним нависало чудовище. Боль в груди постепенно утихала. Он схватил лапу монстра и попытался оторвать от груди, но та не подалась. Когти не впивались в тело – лапа просто лежала у него на груди.
Чудовище заговорило:
– У тебя так хорошо все с пистолетом вышло. Я даже подумал: а у старика хватает сметки. А ты вдруг слюни распустил, раскашлялся и испортил первое впечатление. Где же твое самоуважение, старик, а?
Эффром почувствовал, как тепло разливается по всем конечностям. Разуму хотелось отключиться, нырнуть под одеяло бессознательного и съежиться там в ожидании рассвета, но что-то не отпускало его.
– Так лучше, правда? – Чудовище убрало лапу и отступило в угол спальни, где уселось по-турецки, точно огромный Ящерный Будда. Когда монстр поворачивал голову, острые уши скребли о потолок.
Эффром посмотрел на дверь. От чудовища до нее было футов восемь. Если бы удалось выскочить... Насколько проворна тварь таких размеров в тесном доме?
– У тебя штанишки мокрые, – сказало чудовище. – Переоденься, а то простудишься и помрешь.
Эффрома подивился сдвигу реальности, на который оказался способен его рассудок. Он принимает происходящее как должное! В его доме расселся какой-то монстр, разговаривает с ним, а он, Эффром, принимает это как должное. Бред.
– Ты не настоящий, – сказал он.
– Ты тоже, – огрызнулось чудовище.
– Я настоящий. – Эффром почувствовал себя очень глупо.
– А докажи.
Эффром откинулся на подушку и задумался. Страх сменился изумлением.
– Мне не нужно ничего доказывать. Я – вот он.
– Ну еще бы, – с сомнением в голосе ответило чудовище.
Эффром попробовал встать на ноги и понял, что колени больше не скрипят, да и спина гнется как надо. Артрит, к которому он привык за сорок лет, исчез. Несмотря на всю странность положения, чувствовал он себя великолепно.
– Что ты со мной сделал?
– Я? Я же не настоящий. Как я мог с тобой что-то сделать?
Эффром понял, что загнал себя в метафизический угол, и единственный выход – принимать все как должное и дальше.
– Ладно, – сказал он. – Ты настоящий. Так что ты со мной сделал?
– Не дал тебе загнуться.
Эффром когда-то видел кино: на Землю спускаются пришельцы, которые могут исцелять людей. Перед ним, правда, не симпатичный киношный пришелец с пергаментным лицом и головой-лампочкой, но и не чудовище. Совершенно нормальный гражданин с чужой планеты.
– Ну? – сказал Эффром. – Так тебе нужно позвонить куда-то или что?
– Зачем?
– Домой позвонить. Тебе разве не нужно позвонить домой?
– Ты со мной в игрульки тут не играй, старик. Я хочу знать, зачем к тебе сегодня приходил Трэвис.
– Не знаю я никакого Трэвиса.
– Он приходил к тебе сегодня днем. И ты с ним разговаривал. Я видел.
– Ты имеешь в виду страхового агента? Он хотел поговорить с моей женой.
Монстр метнулся к нему так стремительно, что Эффром рухнул на кровать. Надежда улизнуть через дверь моментально испарилась. Монстр навис над Эффромом; вонь из его пасти ошеломляла.
– Он приходил сюда за магией, и она мне нужна сейчас же, старик, а не то я развешу твои внутренности по всем карнизам.
– Он хотел поговорить с моей женой. Не знаю я ничего ни про какую магию. Может быть, ты не там приземлился. Нужно было в Вашингтоне – это там всем управляют.
Монстр схватил Эффрома и затряс, как тряпичную куклу:
– Где твоя жена, старик?
Эффром слышал, как в черепе погремушкой перекатываются мозги. От хватки чудовища сперло дыхание. Он попробовал что-то ответить, но в горле только слабо и жалко каркнуло.
– Где? – Чудовище швырнуло его на постель.
Воздух обжигающе возвращался в легкие.
– Она в Монтерее, гостит у дочери.
– Когда она вернется? Не лги мне. Я знаю, когда ты лжешь.
– Откуда?
– Только попробуй. Твои кишки отлично украсят этот интерьер.
– Утром.
– Довольно! – рявкнул монстр.
Он схватило Эффрома за плечо и потащил к дверям. Эффром почувствовал, как сустав выскочил из паза, боль пронзила всю грудь и спину. Последняя мысль, мелькнувшая в сознании, была такой: Помоги мне, Господи, я только что убил свою жену.
21
Август Рассол
– Я их нашел. Машина стоит перед домом Дженни Мастерсон.
Август Рассол ворвался домой с пакетами из магазина в каждой руке.
Джан Ген Джан в кухне сыпал соль из большой синей упаковки в кувшин с кока-колой.
Рассол поставил пакеты на каменную плиту перед очагом.
– Помоги перенести остальное – в машине еще много.
Джинн заглянул в пакеты. Один был набит сухими батареями и мотками проводов. Другой – коричневыми картонными цилиндрами дюйма четыре длиной и в дюйм диаметром. Джан Ген Джан вытащил один и принялся разглядывать. С одного торца свисал зеленый водоотталкивающий запал.
– Что это?
– Взрывные шашки. Министерство охоты и рыболовства выдает их рыбакам, чтобы отпугивать котиков от рыболовных сетей. У меня в магазине таких полно.
– Взрывные устройства против демонов бессильны.
– В грузовике еще пять пакетов. Принеси их, будь добр. – Рассол начал выкладывать шашки на плиту. – Я не знаю, сколько у нас осталось времени.
– Я что тебе – презренный раб? Вьючное животное? Неужели я, Джан Ген Джан, Царь Джиннов, должен подносить тяжести невежественному смертному, желающему покорить адского демона какими-то хлопушками?
– О Повелитель, – раздраженно ответил Рассол. – Принеси мне, пожалуйста, эти чертовы пакеты, чтобы я успел все закончить до рассвета.
– Это бесполезно.
– Я не собираюсь его взрывать. Я просто хочу узнать, где он. Если, конечно, ты не соблаговолишь воспользоваться своей великой силой и удержать его от бесчинств самостоятельно, о Царь Джиннов.
– Ты же знаешь, что не соблаговолю.
– Тащи пакеты!
– Ты – глупый, низкий и подлый человечишко, Август Рассол. Да я в мандавошках гаремных шлюх видел больше разума и сообразительности.
Джинн вышел из кухни, и его обвинительная речь заглохла в ночи. Рассол методично обматывал каждую шашку проводом из серебряного волокна, которое разогревалось, когда через него пропускали ток. Очень приблизительный метод детонации, но ночью нормальную взрывчатку найти нелегко.
Через минуту Джинн вернулся с двумя большими пакетами.
– Положи на стулья. – Рассол не оборачиваясь махнул рукой.
– В этих пакетах мука, – сообщил Джан Ген Джан. – Ты собираешься печь хлеб, Август Рассол?
22
Трэвис и Дженни
Что-то в ней было такое, от чего Трэвису неудержимо хотелось вывалить на журнальный столик всю свою жизнь, точно горсть мелочи. Пусть переберет все сама и возьмет, что понравится. Если он задержится здесь до утра, то расскажет ей про Цапа. Но не сейчас.
– Вам нравится путешествовать? – спросила Дженни.
– Устал от разъездов. Пора передохнуть.
Дженни медленно отхлебывала красное вино, расправляя платье уже в десятый раз. Их с Трэвисом все еще разделяла нейтральная зона, пролегавшая по тахте.
– Вы не похожи на страховых агентов, с которыми я раньше сталкивалась. Надеюсь, вы не обидитесь? Просто обычно они одеваются в блейзеры кричащих расцветок, и от них несет дешевым одеколоном. И все как один такие фальшивые.
– Работа такая. – Трэвис надеялся, что в технические детали работы Дженни вдаваться не станет. В страховках он ни черта не смыслил. Эту профессию он выбрал только потому, что Эффром Эллиотт принял его за страхового агента – ничего лучше Трэвис придумать не успел.
– Когда я была маленькой, к нам однажды пришел агент и продал папе страховку, – сказала Дженни. – Он собрал всю семью перед камином и сфотографировал нас “поляроидом”. Очень хороший был снимок. Папа стоял сбоку, очень гордый. А когда мы рассматривали фотографию, агент выхватил ее у папы из рук и сказал: “Какая милая семья”. А потом оторвал папу от снимка: “И как же им теперь жить дальше?” Я расплакалась. А папа очень испугался.
– Извините, Дженни, – сказал Трэвис. Лучше бы он сказал, что торгует швабрами. Интересно, есть у нее какие-нибудь травматические воспоминания о швабрах?
– Вы тоже так поступаете, Трэвис? Пугаете людей и наживаетесь на их страхах?
– А вы как считаете?
– Я же говорю – вы не похожи на обычного страхового агента.
– Дженнифер, я должен вам кое-что сказать...
– Да ничего, извините меня. Не понимаю, зачем на вас наехала. Вы делаете то, что делаете. Я тоже не думала никогда, что буду обслуживать столики.
– А чего вам хотелось? Кем вы мечтали стать в детстве?
– Честно?
– Конечно.
– Я хотела быть мамой. Мечтала о семье, муже, который меня бы любил, об уютном доме. Довольно скромные мечты, правда?
– Ничего плохого в этом нет. И что произошло?
Дженни допила вино и налила еще.
– Семью нельзя завести в одиночку.
– Но все же?
– Трэвис, мне не хочется портить вечер разговорами о моем замужестве. Я пытаюсь сейчас изменить свою жизнь.
Трэвис не стал настаивать. Дженни приняла его молчание за понимание и посветлела.
– А вы о чем мечтали?
– Честно?
– Только не говорите мне, что тоже хотели стать домохозяйкой.
– Когда я был маленьким, домохозяйками хотелось быть всем девочкам.
– Где же вы росли – в Сибири?
– В Пенсильвании. Я вырос на ферме.
– И кем же хотел стать сельский парнишка из Пенсильвании?
– Священником.
Дженни рассмеялась:
– Не знаю ни одного человека, который мечтал бы стать священником. И что вы делали, когда другие мальчишки играли в войнушку? Отпевали павших?
– Нет, все было не так. Моя мать тоже мечтала, чтобы я стал священником. Поэтому когда пришло время, я поехал в семинарию. Но ничего не вышло.
– И вы стали страховым агентом. Наверное, так лучше. Я где-то читала, что все религии и страховые компании держатся только на страхе смерти.
– Довольно цинично, – заметил демоновод.
– Простите, Трэвис. Я никогда не доверяла теории всемогущего божества, которое прославляло бы войну и насилие.
– А следовало бы.
– Вы пытаетесь обратить меня?
– Нет, просто я абсолютно точно знаю, что Бог существует.
– Никто ничего не знает абсолютно точно. У меня тоже есть своя вера. И свои суеверия, и свои сомнения.
– У меня они тоже были.
– Были? И что с ними произошло? К вам посреди ночи спустился Дух Святой и сказал: “Иди, сын мой, и торгуй страховкой”?
– Примерно так. – Трэвис выдавил улыбку.
– Трэвис, вы очень странный человек.
– Честно говоря, мне не хочется говорить о религии.
– Это хорошо. О своих суевериях я расскажу вам утром. Наверное, они вас шокируют.
– Сомневаюсь… Погодите – вы сказали “утром”?
Дженни протянула ему руку. В глубине души она не была уверена в том, что делает, но чувства, что она поступает не правильно, у нее не возникло.
– Я что-то пропустил? – спросил Трэвис. – Мне показалось, вы на меня злитесь.
– Нет же – чего ради мне на вас злиться?
– Из-за моей веры.
– Мне кажется, это очень мило.
– Мило? Мило! Вы считаете, что римская католическая церковь – это мило? Сотни Пап переворачиваются в гробах, Дженни.
– Отлично. Их не приглашали. Двигайтесь ближе.
– Вы уверены? – переспросил он. – Вы довольно много выпили.
Дженни была совершенно не уверена, но все равно кивнула. Она ведь одинока, правда? И он ей нравится, так? Ну вот, черт возьми, отсюда и пляшем.
Трэвис скользнул по тахте ближе и обнял ее. Они поцеловались – сначала неловко: он слишком стеснялся, а она все еще не понимала, стоило ли его приглашать вообще. Трэвис прижал ее к себе, она выгнула спину, и оба забыли о стеснении. Мир снаружи перестал существовать. Когда они, наконец, оторвались друг от друга, Трэвис зарылся лицом ей в волосы и сжал ее так крепко, что она не могла отстраниться и увидеть слезы в его глазах.
– Дженни, – тихо сказал он. – Уже так давно...
Она прижала палец к его губам и взъерошила ему волосы:
– Все будет отлично. Просто отлично.
Потому ли, что они оба боялись или просто еще не знали друг друга, но свои роли они играли так, что не думали ни о чем, кроме этого мгновения. И роли эти за ночь переменились. Сначала каждый просто давал то, в чем нуждался другой, а потом они играли роли уже ради самого блаженства. Происходило все так: сначала утешала она, а он принимал утешения; потом он стал понимающим советчиком, а она невнятно исповедовалась; затем она превратилась в медсестру, а он – в больного на излечении; он был наивным юным конюхом, а она – герцогиней-соблазнительницей; он – сержантом учебной части, а она – необученным рекрутом; она – жестоким хозяином, он – беспомощной рабыней.
Первые минуты утренней зари застали их голышом на кухонном полу – после того, как Трэвис отыграл разбушевавшегося Годзиллу над ничего не подозревающим Токио. Они сгорбились над тостером, со столовыми ножами в руках – на лезвиях желтели пластинки сливочного масла. Так стоят палачи, ожидая сигнала обрушить топоры на головы жертв. Они умяли булку хлеба, полфунта масла, кварту соевого мороженого, коробку сливочного печенья, пакет несоленых кукурузных чипсов и экологически чистый арбуз – розовый сок ручьями стекал по их подбородкам, а они хохотали как ненормальные.
Насытившиеся, довольные и липкие, они вернулись в постель и уснули, уютно сплетясь конечностями.
Наверное, общей у них была не любовь – скорее, острое желание сбежать от реальности и забыть обо всем на свете. Но они обрели это общее.
А через три часа зазвонил будильник, и Дженни отправилась в кафе “Г. Ф.”. Трэвис спал, и ему ничего не снилось. Он лишь слабо застонал и улыбнулся, когда она поцеловала его в лоб на прощанье.
А когда загремели первые взрывы, он проснулся от собственного крика.
ЧАСТЬ IV
ПОНЕДЕЛЬНИК
Две сотни жизней Смерть взяла,
Оборвала их нить,
А черви, слизни – все живут,
И я обязан жить.
Сэмюэл Тэйлор Кольридж
"Сказание о старом мореходе”
Оборвала их нить,
А черви, слизни – все живут,
И я обязан жить.
Сэмюэл Тэйлор Кольридж
"Сказание о старом мореходе”
23
Ривера
Вслед за Риверой в трейлер вошли два офицера в форме. Роберт подскочил на тахте, его тычком перевернули лицом вниз и надели наручники. Ривера прочел Роберту права Миранды <Разъяснение конституционных прав лицу, подозреваемому в совершении преступления, до начала допроса. Сформулированы Верховным судом США в 1966 г. в деле “Миранда против штата Аризона”> – пока тот не успел до конца проснуться. Когда Роберт, наконец, разлепил глаза, Ривера сидел перед ним на стуле и совал ему под нос какую-то бумажку.
– Роберт, я сержант сыскной полиции Альфонс Ривера. – В другой его руке распахнулся бумажник с бляхой. – А это – ордер на ваш арест, вместе со Сквозняком. Вот еще один – на обыск этого трейлера, чем мы сейчас с помощниками шерифа Дефорестом и Перецем и занимаемся.
Из дальнего угла трейлера вынырнул офицер:
– Его здесь нет, сержант.
– Спасибо, – ответил Ривера и снова повернулся к Роберту. – Тебе будет намного проще, если ты мне сейчас скажешь, где Сквозняк.
У Роберта в голове начало складываться смутное представление о том, что происходит.
– Так вы – не наркоторговец? – сонно спросил он.
– Быстро соображаешь, Мастерсон. Где Сквозняк?
– Сквозняк тут ни при чем. Он уже два дня здесь не появляется. А чемодан я забрал, потому что хотел выяснить, что за тип сидел с моей женой.
– Какой чемодан?
Роберт кивнул на закрытый алюминиевый чемоданчик, стоявший на полу. Ривера поднял его и подергал защелки.
– Замок с кодом. Я уже пробовал.
Помощники шерифа переворачивали трейлер вверх дном. Один крикнул из задней спальни:
– Ривера, есть!
– Сиди тихо, Роберт. Сейчас вернусь.
Ривера встал и направился было в спальню, но в кухню вышел Перец с другим алюминиевым чемоданчиком в руках.
– Оно?
Перец, смуглый латинос, слишком щуплый для помощника шерифа, кинул чемоданчик на кухонный стол и открыл крышку.
– Банк, – ответил он.
В чемоданчике ровными рядами лежали аккуратные кирпичики темно-зеленого “смешного табака”. Роберт учуял мускусную вонь.
– Схожу за комплектом для анализа, – сказал Перец.
Ривера втянул носом воздух и вопросительно посмотрел на помощника:
– Ага – запросто может оказаться травой с газона, которую они продают на вес.
– Ну, для протокола же... – обиженно протянул Перец.
Ривера отмахнулся от него и вернулся к Роберту.
– У тебя большие неприятности, дружок.
– Знаете, – ответил Роберт, – мне очень стыдно, что я вам вчера нагрубил. – Он попытался улыбнуться. – Но у меня сейчас не самое простое время в жизни.
– Сделай мне одолжение, Роберт. Скажи, где Сквозняк.
– Не знаю я.
– Тогда за всю эту дурь, что сейчас лежит на столе, говно хлебать придется тебе.
– Я даже не знал, что она здесь. Я думал, вы пришли за тем чемоданчиком, который спер я. За другим.