– Где мои письма? – не выдержал я. – Вы разлучаете меня с моей семьей.
Отец Джаспер пришел в ярость.
– Да, все твои письма – у меня. Ты – порождение чрева зла. А как иначе ты мог попасть сюда в столь нежном возрасте? Чтобы попасть в семинарию Святого Антония, я ждал восемь лет – ждал в холоде этого мира, пока Господь принимал других в свое теплое лоно.
Тогда-то я, наконец, и понял, чем заслужил наказание. Дело вовсе не в моей духовной нечистоте. Все дело в ревности.
– А вы, отец Джаспер, – вы исповедовались в своей ревности и гордыне? Исповедовались в своей жестокости?
– Значит, я жесток, да? – Отец Джаспер захохотал, и я впервые по-настоящему его испугался. – В лоне Христа не бывает жестокости. Есть только испытание веры. А тебе веры не хватает, Трэвис. И я сейчас тебе докажу.
И он велел мне простереться ниц на ступенях пред алтарем, вытянуть руки и молиться, чтобы Господь придал мне сил. После чего ненадолго покинул часовню, а когда вернулся, я услышал, как что-то со свистом рассекает воздух. Поднял голову и увидел, что в руках у него тонкая ивовая розга.
– Неужели тебе недостает смирения, Трэвис? Склони голову перед Господом нашим.
Я слышал, как отец Джаспер ходит у меня за спиной, но не видел его. Почему я тогда не убежал, сам не знаю. Вероятно, думал, что отец Джаспер действительно испытывает мою веру, что он – тот крест, который я должен нести.
Он задрал на мне сутану, обнажив ноги и спину.
– Ты не закричишь, Трэвис. После каждого удара – “Славься, Мария”. Ну? – Я почувствовал, как спину мне обожгло ударом, и едва не закричал. Но вместо крика с губ моих слетела молитва. “Славься, Мария”.
Отец Джаспер швырнул передо мной четки и велел взять их в руку. Я перебирал четки над головой, с каждой бусиной ожидая удара.
– Ты трус, Трэвис. Ты не достоин служить Господу нашему. Ты здесь для того, чтобы не попасть на войну, правда?
Я не ответил, и розга рассекла мне кожу снова.
Вскоре отец Джаспер стал заливаться хохотом при каждом ударе. Я не оглядывался – из страха, что он хлестнет мне по глазам. Но не успел я перебрать все четки, как он ахнул и рухнул на пол рядом со мной. Я подумал – нет, понадеялся, – что его сразил сердечный приступ. Но когда я оглянулся, он стоял на коленях, хватая ртом воздух, и улыбался. Он был изможден трудами праведными.
– Лицом вниз, грешник! – завопил отец Джаспер и снова замахнулся розгой, точно хотел хлестнуть меня по лицу. Я прикрыл голову руками.
– Ты никому об этом не расскажешь, – сказал он. Голос его был тих и спокоен, и это почему-то испугало меня больше, чем его гнев. – Ты останешься здесь на всю ночь – будешь чистить серебро и молиться о прощении. Я вернусь утром и принесу тебе свежую сутану. Если же ты кому-нибудь об этом расскажешь, я сделаю все, чтобы тебя изгнали из семинарии Святого Антония и даже отлучили от церкви.
Я ни разу не слышал, чтобы кому-то угрожали отлучением. Мы изучали такое на занятиях. Папы пользовались отлучением как инструментом политической борьбы, но мне ни разу не приходило в голову, что один человек действительно может лишить другого вечного спасения. Я не думал, что отец Джаспер на самом деле может отлучить меня от церкви, но проверять не хотелось.
Отец Джаспер наблюдал за мной, и я снова взялся за подсвечники – я тер их неистово, чтобы отвлечься от саднящей боли в спине, чтобы забыть о сверлящем взгляде прелата. В конце концов, отец Джаспер убрался из часовни. Услышав, как за ним закрылась дверь, я швырнул подсвечник на пол.
Отец Джаспер испытывал мою веру, и я не выдержал испытания. Я клял Троицу, Деву и всех святых, которых только мог вспомнить. Наконец, ярость моя утихла, и я испугался, что он вернется и увидит, что я наделал.
Я осмотрел подсвечник – не сломал ли его. Отец Джаспер по своему обыкновению проверит их утром, и тогда я погиб.
Поперек подсвечника тянулась царапина. Я принялся полировать ее, все сильнее и сильнее, но царапина становилась только глубже. И скоро я понял, что это вовсе не царапина, а шов, спрятанный ювелиром. Бесценная реликвия Ватикана оказалась подделкой. Предполагалось, что подсвечники отлиты из серебра, но тот, что я держал в руках, был полым внутри. Я схватился за оба конца подсвечника и повернул изо всех сил. Как я и подозревал, в руках у меня остались две части. Я торжествовал. Мне хотелось сунуть распотрошенную фальшивку отцу Джасперу под нос. “Смотрите, – хотелось крикнуть мне, – они пусты и фальшивы, как и вы, отец мой!” Я бы разоблачил его, погубил, и пусть меня изгонят из семинарии и проклянут. Мне было уже все равно. Но мне не представилась возможность сказать ему это в лицо.
Когда я развинтил подсвечник, из него выпал туго свернутый пергаментный свиток.
– Заклинание, – перебил его Рассол.
– Да. Но я еще не знал, что это такое. Я развернул пергамент и начал читать. Наверху была надпись на латыни, которую я перевел без труда. Там говорилось что-то о призывах Божьей помощи, чтобы одолеть врагов Церкви. Стояла подпись: Его Святейшество Папа Лев Третий.
Вторая часть была по-гречески. Как я уже сказал, в учебе я отставал, поэтому греческий давался мне с трудом. Я читал вслух, по слогам разбирая каждое слово. Закончив первый абзац, я почувствовал, что в часовне похолодало. Что я читал, мне было неведомо. Некоторые слова казались совершенно загадочными. Я просто проговаривал их, пытаясь понять смысл из контекста. А потом моим разумом будто что-то овладело.
Я вдруг начал читать по-гречески так, будто это был мой родной язык, слова слетали с языка идеально правильно, но я по-прежнему не представлял себе, что они означают.
Неожиданно по часовне пронесся ветер, и все свечи погасли. В окна сочился лунный свет, но часовня тонула во мраке. Слова на пергаменте вспыхнули огнем, и я продолжал читать. Меня замкнуло на этих письменах, точно я схватился за оголенный электрический провод.
Последние строки я уже выкрикивал диким голосом. Потолок рассекла молния и поразила подсвечник, валявшийся у моих ног. Ветер мгновенно стих, и часовню заволокло дымом.
Знаете, человек не готов к подобным вещам. Ты можешь всю жизнь учиться тому, чтобы стать орудием Господа, читать рассказы об одержимости и изгнании дьявола и воображать себя на месте участников, но когда такое происходит с тобой на самом деле, ты затыкаешься. По крайней мере, я заткнулся. Я просто сидел и пытался сообразить, что именно натворил, но рассудок отказывался работать.
Дым поднялся к потолку часовни, и я разглядел огромную фигуру, стоящую перед алтарем. Это был Цап в своем прожорливом облике.
– А каков его прожорливый облик? – спросил Рассол.
– Судя по тому, что вы использовали муку, вы знаете, что Цапа видно только, когда он сожрет кого-нибудь. По большей части я вижу его трехфутовым карликом, покрытым чешуей. Когда же Цап ест или выходит из-под контроля, он вырастает до гигантских размеров. Однажды я видел, как он рассек человека надвое одним взмахом когтистой лапы. Сам не знаю, отчего он так вырастает. Знаю только, что тогда в часовне мне было страшно, как никогда в жизни.
Цап оглядел часовню, посмотрел на меня, потом снова оглядел часовню. Я шепотом молился, чтобы Господь защитил меня.
– Прекрати! – сказал он. – Я обо всем позабочусь. – Затем шагнул по проходу и вышел вон, сшибив с петель двери часовни. В проеме он оглянулся:
– Эти штуки нужно открывать, верно? Я забыл – давно в последний раз ими пользовался.
Как только он вышел, я схватил подсвечники и выбежал наружу. Но у ворот вспомнил, что на мне по-прежнему – разодранная сутана.
Мне хотелось сбежать, спрятаться, забыть то, что я видел, но следовало вернуться и переодеться. И я помчался к себе. Поскольку я учился в семинарии уже третий год, мне выделили маленькую отдельную келью, поэтому, к счастью, не нужно было пробираться сквозь общие спальни, где жили молодые семинаристы. Единственной мирской одеждой у меня был тот костюм, в котором я сюда приехал, и комбинезон, в котором работал на полях семинарии. Я попробовал натянуть брюки, но они оказались слишком узкими, поэтому я надел рабочие штаны, а сверху – пиджак от костюма. Подсвечники я завернул в одеяло и направился к воротам.
Едва я вышел наружу, как из дома викария до меня донесся дикий крик. Ошибки быть не могло – вопил отец Джаспер.
Шесть миль до города я пробежал без остановки. Всходило солнце. Когда я достиг железнодорожной станции, от платформы как раз отходил поезд. Я не знал, куда он направляется, но рванулся за ним и успел вскочить на подножку. А потом рухнул без сил.
Мне бы хотелось сказать, что у меня имелся какой-то план, но плана у меня не было. Единственной моей мыслью было уехать как можно дальше от семинарии Святого Антония. Сам не знаю, зачем я прихватил с собой подсвечники. Стоимость их меня не интересовала. Наверное, просто не хотелось оставлять на месте свидетельство того, что я натворил. А может, так повлияло на меня это сверхъестественное событие.
Как бы то ни было, я отдышался и прошел в пассажирский вагон. Поезд был почти полон – ехали преимущественно солдаты и несколько гражданских. Шатаясь, я побрел по проходу и упал на первое свободное сиденье. Рядом какая-то молодая женщина читала книгу.
– Это место занято, – сказала она.
– Прошу вас, позвольте мне немного отдохнуть, – взмолился я. – Как только ваш спутник вернется, я уйду.
Она оторвалась от книги и посмотрела на меня. У нее были самые большие, самые синие глаза, которые я видел в жизни. Я их никогда не забуду. Она была молода, примерно моего возраста, темные волосы подобраны под шляпку и заколоты – так в то время было принято носить. Казалось, я действительно сильно ее напугал. Наверное, на лице у меня читался мой собственный ужас.
– С вами все в порядке? Может, позвать кондуктора? – спросила она.
Я поблагодарил ее и заверил, что мне нужно просто немного передохнуть. Она осмотрела мой странный наряд, пытаясь не выглядеть невежливой, но вид мой ее явно озадачил. Я поднял голову и понял, что весь вагон пялится на меня. Неужели им известно, что я натворил? А потом я понял, почему они смотрят. Шла война, а я был как раз призывного возраста, однако в гражданском платье.
– Я семинарист, – ляпнул я, вызвав недоверчивый шепоток. Девушка залилась краской. – Простите меня, – сказал я ей. – Я пересяду.
Я хотел встать, но она положила руку мне на плечо и заставила сесть снова. Я поморщился – плечо болело.
– Ничего, – сказала она. – Я еду одна. Я просто охраняла это место, чтобы никто из солдат не подсел. Знаете же, какими они иногда бывают, святой отец.
– Я еще не священник, – ответил я.
– Тогда я не знаю, как вас называть.
– Зовите меня Трэвисом.
– А я – Аманда, – сказала она и улыбнулась. На мгновение я даже забыл, почему я бегу куда глаза глядят. Она была очень красива, но стоило ей улыбнуться, и она становилась прекрасной. Пришла моя очередь краснеть.
– Я еду в Нью-Йорк к родным жениха. Он сейчас в Европе.
– Так этот поезд идет на восток? – спросил я.
Она удивилась:
– Вы даже не знаете, куда едете?
– У меня выдалась неважная ночь, – ответил я. И рассмеялся – даже не знаю, почему. Все казалось таким нереальным. А пытаться объяснить – глупо.
Она отвернулась и стала рыться в сумочке.
– Простите, – сказал я. – Я не хотел вас обидеть.
– Вы не обидели меня. Мне нужно показать кондуктору билет.
Я совершенно забыл о том, что билет нужен и мне. По проходу шел кондуктор. Я вскочил с места, но волна чудовищной усталости свалила меня с ног, и я чуть не рухнул девушке прямо на колени.
– Что-то не так? – спросила она.
– Аманда, – ответил я. – Вы очень добры, но я должен найти другое место и оставить вас в покое.
– У вас нет билета, верно?
Я покачал головой:
– Я учился в семинарии. Я все забыл. Там не нужны деньги, поэтому...
– У меня есть немного денег на дорогу, – сказала она.
– Я не осмелился бы просить вас об этом. – И тут я вспомнил о подсвечниках. – Послушайте, вы можете взять вот это. Они дорого стоят. Оставьте их у себя, а я пришлю вам денег, как только доберусь до дому.
Я развернул одеяло и вывалил подсвечники ей на колени.
– Это необязательно, – сказала она. – Я одолжу вам денег и так.
– Нет, я настаиваю, – попробовал быть галантным я. Должно быть, в своих рабочих штанах и потрепанном пиджаке я выглядел смехотворно.
– Ну, если так, – ответила она, – то ладно. Мой жених – тоже очень гордый человек.
Она дала мне денег, и я купил билет до Клариона, от которого до фермы моих родителей всего миль десять.
Где-то в Индиане локомотив сломался, и нам пришлось ждать на станции, пока меняют паровоз. Стояла середина лета, было ужасно жарко. Не подумав, я снял пиджак, и Аманда ахнула, увидев мою спину. Она настаивала, чтобы я обратился к врачу, но я отказался, зная, что для этого придется снова занимать у нее деньги. Мы сидели на вокзальной скамье, и она промывала мне раны влажными салфетками из вагона-ресторана.
В те дни такая картина – женщина, омывающая раны полуголого мужчины на станции, – выглядела достаточно скандально, но большинство пассажиров были солдатами, а их больше заботили самоволки или Европа, поэтому на нас не обращали особого внимания.
Аманда вдруг исчезла и вернулась, только когда поезд уже готовился к отправлению.
– Я взяла нам места в спальном вагоне, – сказала она.
Ее новость меня потрясла. Я начал отнекиваться, но она остановила меня:
– Вы должны поспать, а я буду за вами присматривать. Вы – священник, я – помолвлена, поэтому ничего такого здесь нет. Кроме того, вы не в том состоянии, чтобы провести всю ночь в общем вагоне.
Наверное именно тогда я понял, что влюбился в нее. Но это не имело значения. Столько лет терпя оскорбления отца Джаспера, я оказался не готов к человеческой доброте. Мне даже не пришло в голову, что я подвергаю девушку опасности.
Поезд тронулся, я выглянул на перрон и впервые увидел Цапа в его маленьком облике. Не знаю, почему этого не произошло раньше. Может, у меня просто не оставалось сил, но увидев, как он с перрона ухмыляется мне, обнажив острые, как бритва, зубы, я рухнул в обморок.
Придя в себя, я почувствовал, что спина моя охвачена пламенем. Я лежал на полке спального вагона, Аманда протирала мне спину спиртом.
– Я сказала им, что вас ранили во Франции. Проводник помог мне вас донести. Мне кажется, пора рассказать, кто так с вами поступил.
Я рассказал ей, что сделал отец Джаспер, выбросив все подробности про демона. Когда я закончил, слезы лились из моих глаз, а она прижимала меня к себе, нежно баюкая.
Не знаю, как именно это произошло – страсть под влиянием момента, наверное, – но в следующий же миг я понял, что мы целуемся, а я раздеваю ее. Едва мы приготовились начать, она остановила меня.
– Мне нужно снять вот это. – Она показала деревянный браслет с выжженными инициалами “Э+А”.
– Нам вовсе не нужно этого делать, – сказал я. – Мистер Рассол, вы когда-нибудь произносили нечто, о чем потом жалели всю жизнь? Я – да. Я сказал: “Нам вовсе не нужно этого делать”.
Она ответила:
– Ну что ж, тогда давайте не будем.
И она уснула, прижавшись ко мне, а я лежал без сна и думал о сексе и вечном проклятии. Эти мысли не сильно отличались о тех, что приходили ко мне каждую ночь в семинарии – только сейчас все было гораздо острее.
Я уже засыпал, когда из дальнего конца вагона донесся какой-то шум. Я выглянул в щелочку между занавесок. По проходу шел Цап, заглядывая на ходу на каждую полку. В то время я не знал, что прочие люди видеть его не могут, и не понимал, почему никто не заходится в крике при виде него. Нет, люди, конечно, вскрикивали и выглядывали наружу, но видели только пустоту.
Я схватил штаны и выпрыгнул в проход, оставив пиджак и подсвечники Аманде. Я даже не сказал ей спасибо за все. Я ринулся по проходу прочь от Цапа, слыша на бегу, как он орет:
– Эй, ты куда? Ты что – правил не знаешь?
Я ворвался в следующий вагон, захлопнув за собой двери. Вокруг все уже орали – но не от страха перед Цапом, а оттого, что по спальному вагону несется голый человек.
На встречу мне шел кондуктор, а за спиной у меня был Цап. Не думая, даже не глядя, я распахнул наружную дверь и выпрыгнул из поезда голышом, по-прежнему стискивая в руке штаны.
Поезд в этот момент двигался по эстакаде, до земли было далеко – пятьдесят или шестьдесят футов. По всем меркам я должен был разбиться насмерть. Я ударился о землю, и из меня точно вышибло дух: мне показалось, что я сломал себе спину, но уже в следующую секунду я вскочил и со всех ног понесся сквозь лес. Я еще не знал, что от увечий и смерти меня уберег пакт, заключенный с демоном. Я до сих пор толком не знаю, до какой степени он меня хранит, но с того дня я попадал в сотни переделок, где мог запросто погибнуть, и всякий раз выходил из них без единой царапины.
Я бежал по лесу, пока не выскочил на грунтовую дорогу. У меня не было ни малейшего понятия, где нахожусь. Я просто шел и шел вперед, пока силы не оставили меня, и тогда я упал на обочину. Как только взошло солнце, рядом остановился хлипкий фургон, и какой-то фермер спросил меня, все ли в порядке. В те дни босых мальчишек в рабочих штанах можно было часто встретить на обочинах.
Фермер сообщил, что до моего дома всего миль двадцать. Я представился студентом, сказал, что у меня каникулы, и я еду домой на перекладных, и фермер предложил подвезти меня. В фургоне я уснул. Фермер разбудил меня, когда фургон стоял перед воротами родительской фермы. Я поблагодарил его и двинулся к дому.
Наверное, я сразу понял – что-то не так. Утром в такой час все обычно уже работают, но двор был пуст, если не считать нескольких цыплят. Я слышал, как в хлеву мычат недоенные коровы – им давно пора было гулять по пастбищу.
Я понятия не имел, что скажу родителям. Я вообще ни о чем не думал – мне просто хотелось побыстрее добраться до дому.
Я вбежал в заднюю дверь, рассчитывая застать на кухне мать, но ее там не было. Моя семья редко уезжала куда-то с фермы – и уж точно они не могли уехать, не позаботившись сначала о животных. Первой мыслью моей было – произошло какое-то несчастье. Может, отец упал с трактора, и его повезли в кларионскую больницу. Я обежал дом вокруг. Отцовский фургон стоял на месте.
Я промчался через весь дом, заглядывая в каждую комнату. Я звал их, но дома никого не было. Потом я оказался на переднем крыльце. Я не понимал, что делать дальше, – и тут услышал за спиной голос:
– От меня не убежишь.
Я обернулся. Он сидел на подвесной скамейке и болтал ногами. Я испугался, но разозлился.
– Где моя семья? – заорал я.
– Нету. – Он похлопал себя по животу.
– Что ты сделал с ними?
– Их больше никогда не будет, – ответил он. – Я их съел.
Я пришел в ярость – схватился за качели и толкнул изо всех сил. Скамейка ударилась о перила, Цап перелетел через них и шлепнулся в грязь.
Отец перед домом держал колоду и топор – растопку колоть. Я соскочил с крыльца и схватил этот топор. Цап только поднимался с земли, когда я хватил его по лбу. Полетели искры, а топор отскочил от его головы, точно от чугунной болванки. Не успел я и глазом моргнуть, как уже лежал на земле, а Цап сидел у меня на груди и ухмылялся, точно тот демон на картине Фьюзели “Кошмар” <Генри Фьюзели (1741-1825) – английский художник, чьи работы, в особенности “Кошмар” (1781), повлияли на творчество сюрреалистов>. Казалось, он совсем не сердится. Я забился под ним изо всех сил, но стряхнуть с себя не смог.
– Послушай, – сказал он. – Это глупо. Ты вызвал меня, чтобы дать мне работу, и я ее выполнил – так в чем тогда дело? Кстати, тебе бы понравилось. Сначала я подрезал ему поджилки и посмотрел, как он ползает и просит пощады. Священники на вкус мне очень нравятся – они всегда убеждены, что это Господь испытывает их веру.
– Ты убил моих родных! – выкрикнул я, все еще пытаясь освободиться.
– Ну что ж – такое случается, когда от тебя сбегают. Сам виноват. Не хотел брать на себя ответственность – так нечего было меня вызывать. Ты знал, на что шел, когда отрекался от Создателя.
– Но я не отрекался, – возмутился я. А потом вспомнил все свои проклятья в часовне. Я действительно отрекся от Бога. – Я не знал, – прошептал я.
– Ладно, если будешь паинькой, я расскажу тебе правила. Во-первых, от меня не сбежишь. Ты меня вызвал, поэтому я теперь более-менее вечно стану служить тебе. Если я говорю “вечно”, это значит – вечно. Ты не состаришься и никогда не заболеешь. Второе, что тебе необходимо знать, – я бессмертен. Можешь дубасить меня топорами сколько влезет, но только лезвие затупишь, и спина заболит. Поэтому лучше побереги силы. В-третьих, меня зовут Цап. Меня называют разрушителем, и я занимаюсь именно этим – разрушаю. С моей помощью ты можешь властвовать над целым миром и творить другие роскошные штуки. Мои прежние хозяева не пользовались мной как полагается, но ты можешь оказаться исключением, хотя в этом я сомневаюсь. И в-четвертых, когда я вот в этом облике, видеть меня можешь только ты. Когда я принимаю облик разрушителя, меня видят все. Глупо, но почему так вышло – история долгая. Так уж повелось. Когда-то давно меня решили держать в секрете, но теперь в правилах этого нет.
Он замолчал и слез с моей груди. Я поднялся на ноги и отряхнул с себя пыль. Голова у меня кружилась от того, что рассказал Цап. Я не ведал, говорит он правду или нет, но ухватиться все равно было больше не за что. Когда сталкиваешься со сверхъестественным, разум первым делом ищет какого-то объяснения. Сейчас объяснение сунули мне прямо под нос. Но я не хотел его принимать.
– Так ты, значит, из ада? – Я понимал, что вопрос глупый, но даже духовное образование не готовит тебя к беседам с демоном.
– Нет, – гадко ухмыльнулся он. – Из Рая.
– Лжешь, – сказал я.
Так началась целая цепь лжи и недомолвок – и тянется она уже семьдесят лет.
– Нет, я правда из Рая. Это небольшой городишко примерно в тридцати милях от Ньюарка.
Цап зашелся в хохоте и принялся кататься в пыли, держась за бока.
– Как мне от тебя избавиться? – спросил я.
– Извини, – ответил он. – Но я рассказал тебе все, что ты должен знать.
В то время я еще не понимал, насколько Цап опасен. Правда, я сообразил, что мне самому опасность не грозит, поэтому попытался придумать какой-то план – как от него избавиться. Оставаться на ферме не хотелось, а идти мне больше было некуда.
Первым порывом было обратиться к Церкви. Если получится найти священника, то, быть может, демона удастся изгнать.
Я привел Цапа в город и попросил тамошнего священника провести обряд. Но не успел я убедить его в существовании демона, как Цап сделался видимым и сожрал несчастного у меня на глазах, раскроив его на куски. И я понял, что сила Цапа превышает понимание любого обычного священника, а может – и всей Церкви в целом.
Христиане склонны верить в существование зла как активной силы. Если отрицаешь зло, значит, отрицаешь и добро, и, следовательно, самого Бога. Но вера в зло – такой же акт веры, как вера в Бога, но мое зло существовало в реальности, а не как абстракция. Вера моя ушла. Она больше и не требовалась. В мире действительно существует зло, и зло это – я сам. И мой долг, рассуждал я, не являть это зло другим людям, а следовательно – не лишать их веры. Мне следует держать существование Цапа в тайне. Возможно, помешать ему забирать жизни и не удастся, но в моих силах побороться за людские души.
Я решил перевезти Цапа в далекое безопасное место, где он не смог бы питаться людьми. Мы сели на попутный поезд и уехали в Колорадо, где я увел Цапа высоко в горы. Там я нашел уединенную хижину. Мне казалось, что жертв здесь не будет. Шли недели, и я понял, что обладаю над Цапом определенной властью. Иногда удавалось заставить его таскать воду и дрова – а в другие разы он артачился. Я так никогда и не понял закономерностей в его послушании.
Смирившись с тем, что убежать от Цапа не удастся, я принялся задавать ему вопросы, стараясь нащупать хоть какой-то ключ и понять, как отправить его обратно в преисподнюю. Отвечал он, мягко говоря, уклончиво и рассказывал мало – если не считать того, что уже бывал на Земле прежде, но кто-то отправил его обратно.
Когда мы прожили в горах два месяца, к хижине пришла поисковая партия. Выяснилось, что где-то поблизости стали пропадать охотники, а также жители деревень в радиусе двадцати миль. Когда я по ночам засыпал, Цап выходил на поиски добычи. Стало ясно, что изоляция не удержит демона от убийств. Поисковую партию я услал прочь, а сам задумался над новым планом. Я понимал, что нам следует постоянно двигаться, иначе люди обнаружат существование Цапа.
Я знал, что в его пребывании на Земле есть какая-то логика. А когда мы покидали хижину, мне вдруг пришло в голову, что ключ к власти над Цапом, быть может, спрятан в другом подсвечнике. А подсвечники я оставил девушке и, спрыгнув с поезда, похоже, потерял свой единственный шанс избавиться от Цапа. Я напрягал память, стараясь вспомнить хоть какую-то зацепку, которая привела бы меня к Аманде. Я ведь так и не спросил ее фамилию и куда она направляется. Я снова и снова вспоминал те сутки, что провел с нею, но в памяти всплывали только чудесные синие глаза Аманды. Казалось, они отпечатались во мне навсегда, а все остальное стерлось. Неужели придется ездить по всем восточным штатам и спрашивать встречных, не попадалась ли им девушка с прекрасными синими глазами?
Отец Джаспер пришел в ярость.
– Да, все твои письма – у меня. Ты – порождение чрева зла. А как иначе ты мог попасть сюда в столь нежном возрасте? Чтобы попасть в семинарию Святого Антония, я ждал восемь лет – ждал в холоде этого мира, пока Господь принимал других в свое теплое лоно.
Тогда-то я, наконец, и понял, чем заслужил наказание. Дело вовсе не в моей духовной нечистоте. Все дело в ревности.
– А вы, отец Джаспер, – вы исповедовались в своей ревности и гордыне? Исповедовались в своей жестокости?
– Значит, я жесток, да? – Отец Джаспер захохотал, и я впервые по-настоящему его испугался. – В лоне Христа не бывает жестокости. Есть только испытание веры. А тебе веры не хватает, Трэвис. И я сейчас тебе докажу.
И он велел мне простереться ниц на ступенях пред алтарем, вытянуть руки и молиться, чтобы Господь придал мне сил. После чего ненадолго покинул часовню, а когда вернулся, я услышал, как что-то со свистом рассекает воздух. Поднял голову и увидел, что в руках у него тонкая ивовая розга.
– Неужели тебе недостает смирения, Трэвис? Склони голову перед Господом нашим.
Я слышал, как отец Джаспер ходит у меня за спиной, но не видел его. Почему я тогда не убежал, сам не знаю. Вероятно, думал, что отец Джаспер действительно испытывает мою веру, что он – тот крест, который я должен нести.
Он задрал на мне сутану, обнажив ноги и спину.
– Ты не закричишь, Трэвис. После каждого удара – “Славься, Мария”. Ну? – Я почувствовал, как спину мне обожгло ударом, и едва не закричал. Но вместо крика с губ моих слетела молитва. “Славься, Мария”.
Отец Джаспер швырнул передо мной четки и велел взять их в руку. Я перебирал четки над головой, с каждой бусиной ожидая удара.
– Ты трус, Трэвис. Ты не достоин служить Господу нашему. Ты здесь для того, чтобы не попасть на войну, правда?
Я не ответил, и розга рассекла мне кожу снова.
Вскоре отец Джаспер стал заливаться хохотом при каждом ударе. Я не оглядывался – из страха, что он хлестнет мне по глазам. Но не успел я перебрать все четки, как он ахнул и рухнул на пол рядом со мной. Я подумал – нет, понадеялся, – что его сразил сердечный приступ. Но когда я оглянулся, он стоял на коленях, хватая ртом воздух, и улыбался. Он был изможден трудами праведными.
– Лицом вниз, грешник! – завопил отец Джаспер и снова замахнулся розгой, точно хотел хлестнуть меня по лицу. Я прикрыл голову руками.
– Ты никому об этом не расскажешь, – сказал он. Голос его был тих и спокоен, и это почему-то испугало меня больше, чем его гнев. – Ты останешься здесь на всю ночь – будешь чистить серебро и молиться о прощении. Я вернусь утром и принесу тебе свежую сутану. Если же ты кому-нибудь об этом расскажешь, я сделаю все, чтобы тебя изгнали из семинарии Святого Антония и даже отлучили от церкви.
Я ни разу не слышал, чтобы кому-то угрожали отлучением. Мы изучали такое на занятиях. Папы пользовались отлучением как инструментом политической борьбы, но мне ни разу не приходило в голову, что один человек действительно может лишить другого вечного спасения. Я не думал, что отец Джаспер на самом деле может отлучить меня от церкви, но проверять не хотелось.
Отец Джаспер наблюдал за мной, и я снова взялся за подсвечники – я тер их неистово, чтобы отвлечься от саднящей боли в спине, чтобы забыть о сверлящем взгляде прелата. В конце концов, отец Джаспер убрался из часовни. Услышав, как за ним закрылась дверь, я швырнул подсвечник на пол.
Отец Джаспер испытывал мою веру, и я не выдержал испытания. Я клял Троицу, Деву и всех святых, которых только мог вспомнить. Наконец, ярость моя утихла, и я испугался, что он вернется и увидит, что я наделал.
Я осмотрел подсвечник – не сломал ли его. Отец Джаспер по своему обыкновению проверит их утром, и тогда я погиб.
Поперек подсвечника тянулась царапина. Я принялся полировать ее, все сильнее и сильнее, но царапина становилась только глубже. И скоро я понял, что это вовсе не царапина, а шов, спрятанный ювелиром. Бесценная реликвия Ватикана оказалась подделкой. Предполагалось, что подсвечники отлиты из серебра, но тот, что я держал в руках, был полым внутри. Я схватился за оба конца подсвечника и повернул изо всех сил. Как я и подозревал, в руках у меня остались две части. Я торжествовал. Мне хотелось сунуть распотрошенную фальшивку отцу Джасперу под нос. “Смотрите, – хотелось крикнуть мне, – они пусты и фальшивы, как и вы, отец мой!” Я бы разоблачил его, погубил, и пусть меня изгонят из семинарии и проклянут. Мне было уже все равно. Но мне не представилась возможность сказать ему это в лицо.
Когда я развинтил подсвечник, из него выпал туго свернутый пергаментный свиток.
– Заклинание, – перебил его Рассол.
– Да. Но я еще не знал, что это такое. Я развернул пергамент и начал читать. Наверху была надпись на латыни, которую я перевел без труда. Там говорилось что-то о призывах Божьей помощи, чтобы одолеть врагов Церкви. Стояла подпись: Его Святейшество Папа Лев Третий.
Вторая часть была по-гречески. Как я уже сказал, в учебе я отставал, поэтому греческий давался мне с трудом. Я читал вслух, по слогам разбирая каждое слово. Закончив первый абзац, я почувствовал, что в часовне похолодало. Что я читал, мне было неведомо. Некоторые слова казались совершенно загадочными. Я просто проговаривал их, пытаясь понять смысл из контекста. А потом моим разумом будто что-то овладело.
Я вдруг начал читать по-гречески так, будто это был мой родной язык, слова слетали с языка идеально правильно, но я по-прежнему не представлял себе, что они означают.
Неожиданно по часовне пронесся ветер, и все свечи погасли. В окна сочился лунный свет, но часовня тонула во мраке. Слова на пергаменте вспыхнули огнем, и я продолжал читать. Меня замкнуло на этих письменах, точно я схватился за оголенный электрический провод.
Последние строки я уже выкрикивал диким голосом. Потолок рассекла молния и поразила подсвечник, валявшийся у моих ног. Ветер мгновенно стих, и часовню заволокло дымом.
Знаете, человек не готов к подобным вещам. Ты можешь всю жизнь учиться тому, чтобы стать орудием Господа, читать рассказы об одержимости и изгнании дьявола и воображать себя на месте участников, но когда такое происходит с тобой на самом деле, ты затыкаешься. По крайней мере, я заткнулся. Я просто сидел и пытался сообразить, что именно натворил, но рассудок отказывался работать.
Дым поднялся к потолку часовни, и я разглядел огромную фигуру, стоящую перед алтарем. Это был Цап в своем прожорливом облике.
– А каков его прожорливый облик? – спросил Рассол.
– Судя по тому, что вы использовали муку, вы знаете, что Цапа видно только, когда он сожрет кого-нибудь. По большей части я вижу его трехфутовым карликом, покрытым чешуей. Когда же Цап ест или выходит из-под контроля, он вырастает до гигантских размеров. Однажды я видел, как он рассек человека надвое одним взмахом когтистой лапы. Сам не знаю, отчего он так вырастает. Знаю только, что тогда в часовне мне было страшно, как никогда в жизни.
Цап оглядел часовню, посмотрел на меня, потом снова оглядел часовню. Я шепотом молился, чтобы Господь защитил меня.
– Прекрати! – сказал он. – Я обо всем позабочусь. – Затем шагнул по проходу и вышел вон, сшибив с петель двери часовни. В проеме он оглянулся:
– Эти штуки нужно открывать, верно? Я забыл – давно в последний раз ими пользовался.
Как только он вышел, я схватил подсвечники и выбежал наружу. Но у ворот вспомнил, что на мне по-прежнему – разодранная сутана.
Мне хотелось сбежать, спрятаться, забыть то, что я видел, но следовало вернуться и переодеться. И я помчался к себе. Поскольку я учился в семинарии уже третий год, мне выделили маленькую отдельную келью, поэтому, к счастью, не нужно было пробираться сквозь общие спальни, где жили молодые семинаристы. Единственной мирской одеждой у меня был тот костюм, в котором я сюда приехал, и комбинезон, в котором работал на полях семинарии. Я попробовал натянуть брюки, но они оказались слишком узкими, поэтому я надел рабочие штаны, а сверху – пиджак от костюма. Подсвечники я завернул в одеяло и направился к воротам.
Едва я вышел наружу, как из дома викария до меня донесся дикий крик. Ошибки быть не могло – вопил отец Джаспер.
Шесть миль до города я пробежал без остановки. Всходило солнце. Когда я достиг железнодорожной станции, от платформы как раз отходил поезд. Я не знал, куда он направляется, но рванулся за ним и успел вскочить на подножку. А потом рухнул без сил.
Мне бы хотелось сказать, что у меня имелся какой-то план, но плана у меня не было. Единственной моей мыслью было уехать как можно дальше от семинарии Святого Антония. Сам не знаю, зачем я прихватил с собой подсвечники. Стоимость их меня не интересовала. Наверное, просто не хотелось оставлять на месте свидетельство того, что я натворил. А может, так повлияло на меня это сверхъестественное событие.
Как бы то ни было, я отдышался и прошел в пассажирский вагон. Поезд был почти полон – ехали преимущественно солдаты и несколько гражданских. Шатаясь, я побрел по проходу и упал на первое свободное сиденье. Рядом какая-то молодая женщина читала книгу.
– Это место занято, – сказала она.
– Прошу вас, позвольте мне немного отдохнуть, – взмолился я. – Как только ваш спутник вернется, я уйду.
Она оторвалась от книги и посмотрела на меня. У нее были самые большие, самые синие глаза, которые я видел в жизни. Я их никогда не забуду. Она была молода, примерно моего возраста, темные волосы подобраны под шляпку и заколоты – так в то время было принято носить. Казалось, я действительно сильно ее напугал. Наверное, на лице у меня читался мой собственный ужас.
– С вами все в порядке? Может, позвать кондуктора? – спросила она.
Я поблагодарил ее и заверил, что мне нужно просто немного передохнуть. Она осмотрела мой странный наряд, пытаясь не выглядеть невежливой, но вид мой ее явно озадачил. Я поднял голову и понял, что весь вагон пялится на меня. Неужели им известно, что я натворил? А потом я понял, почему они смотрят. Шла война, а я был как раз призывного возраста, однако в гражданском платье.
– Я семинарист, – ляпнул я, вызвав недоверчивый шепоток. Девушка залилась краской. – Простите меня, – сказал я ей. – Я пересяду.
Я хотел встать, но она положила руку мне на плечо и заставила сесть снова. Я поморщился – плечо болело.
– Ничего, – сказала она. – Я еду одна. Я просто охраняла это место, чтобы никто из солдат не подсел. Знаете же, какими они иногда бывают, святой отец.
– Я еще не священник, – ответил я.
– Тогда я не знаю, как вас называть.
– Зовите меня Трэвисом.
– А я – Аманда, – сказала она и улыбнулась. На мгновение я даже забыл, почему я бегу куда глаза глядят. Она была очень красива, но стоило ей улыбнуться, и она становилась прекрасной. Пришла моя очередь краснеть.
– Я еду в Нью-Йорк к родным жениха. Он сейчас в Европе.
– Так этот поезд идет на восток? – спросил я.
Она удивилась:
– Вы даже не знаете, куда едете?
– У меня выдалась неважная ночь, – ответил я. И рассмеялся – даже не знаю, почему. Все казалось таким нереальным. А пытаться объяснить – глупо.
Она отвернулась и стала рыться в сумочке.
– Простите, – сказал я. – Я не хотел вас обидеть.
– Вы не обидели меня. Мне нужно показать кондуктору билет.
Я совершенно забыл о том, что билет нужен и мне. По проходу шел кондуктор. Я вскочил с места, но волна чудовищной усталости свалила меня с ног, и я чуть не рухнул девушке прямо на колени.
– Что-то не так? – спросила она.
– Аманда, – ответил я. – Вы очень добры, но я должен найти другое место и оставить вас в покое.
– У вас нет билета, верно?
Я покачал головой:
– Я учился в семинарии. Я все забыл. Там не нужны деньги, поэтому...
– У меня есть немного денег на дорогу, – сказала она.
– Я не осмелился бы просить вас об этом. – И тут я вспомнил о подсвечниках. – Послушайте, вы можете взять вот это. Они дорого стоят. Оставьте их у себя, а я пришлю вам денег, как только доберусь до дому.
Я развернул одеяло и вывалил подсвечники ей на колени.
– Это необязательно, – сказала она. – Я одолжу вам денег и так.
– Нет, я настаиваю, – попробовал быть галантным я. Должно быть, в своих рабочих штанах и потрепанном пиджаке я выглядел смехотворно.
– Ну, если так, – ответила она, – то ладно. Мой жених – тоже очень гордый человек.
Она дала мне денег, и я купил билет до Клариона, от которого до фермы моих родителей всего миль десять.
Где-то в Индиане локомотив сломался, и нам пришлось ждать на станции, пока меняют паровоз. Стояла середина лета, было ужасно жарко. Не подумав, я снял пиджак, и Аманда ахнула, увидев мою спину. Она настаивала, чтобы я обратился к врачу, но я отказался, зная, что для этого придется снова занимать у нее деньги. Мы сидели на вокзальной скамье, и она промывала мне раны влажными салфетками из вагона-ресторана.
В те дни такая картина – женщина, омывающая раны полуголого мужчины на станции, – выглядела достаточно скандально, но большинство пассажиров были солдатами, а их больше заботили самоволки или Европа, поэтому на нас не обращали особого внимания.
Аманда вдруг исчезла и вернулась, только когда поезд уже готовился к отправлению.
– Я взяла нам места в спальном вагоне, – сказала она.
Ее новость меня потрясла. Я начал отнекиваться, но она остановила меня:
– Вы должны поспать, а я буду за вами присматривать. Вы – священник, я – помолвлена, поэтому ничего такого здесь нет. Кроме того, вы не в том состоянии, чтобы провести всю ночь в общем вагоне.
Наверное именно тогда я понял, что влюбился в нее. Но это не имело значения. Столько лет терпя оскорбления отца Джаспера, я оказался не готов к человеческой доброте. Мне даже не пришло в голову, что я подвергаю девушку опасности.
Поезд тронулся, я выглянул на перрон и впервые увидел Цапа в его маленьком облике. Не знаю, почему этого не произошло раньше. Может, у меня просто не оставалось сил, но увидев, как он с перрона ухмыляется мне, обнажив острые, как бритва, зубы, я рухнул в обморок.
Придя в себя, я почувствовал, что спина моя охвачена пламенем. Я лежал на полке спального вагона, Аманда протирала мне спину спиртом.
– Я сказала им, что вас ранили во Франции. Проводник помог мне вас донести. Мне кажется, пора рассказать, кто так с вами поступил.
Я рассказал ей, что сделал отец Джаспер, выбросив все подробности про демона. Когда я закончил, слезы лились из моих глаз, а она прижимала меня к себе, нежно баюкая.
Не знаю, как именно это произошло – страсть под влиянием момента, наверное, – но в следующий же миг я понял, что мы целуемся, а я раздеваю ее. Едва мы приготовились начать, она остановила меня.
– Мне нужно снять вот это. – Она показала деревянный браслет с выжженными инициалами “Э+А”.
– Нам вовсе не нужно этого делать, – сказал я. – Мистер Рассол, вы когда-нибудь произносили нечто, о чем потом жалели всю жизнь? Я – да. Я сказал: “Нам вовсе не нужно этого делать”.
Она ответила:
– Ну что ж, тогда давайте не будем.
И она уснула, прижавшись ко мне, а я лежал без сна и думал о сексе и вечном проклятии. Эти мысли не сильно отличались о тех, что приходили ко мне каждую ночь в семинарии – только сейчас все было гораздо острее.
Я уже засыпал, когда из дальнего конца вагона донесся какой-то шум. Я выглянул в щелочку между занавесок. По проходу шел Цап, заглядывая на ходу на каждую полку. В то время я не знал, что прочие люди видеть его не могут, и не понимал, почему никто не заходится в крике при виде него. Нет, люди, конечно, вскрикивали и выглядывали наружу, но видели только пустоту.
Я схватил штаны и выпрыгнул в проход, оставив пиджак и подсвечники Аманде. Я даже не сказал ей спасибо за все. Я ринулся по проходу прочь от Цапа, слыша на бегу, как он орет:
– Эй, ты куда? Ты что – правил не знаешь?
Я ворвался в следующий вагон, захлопнув за собой двери. Вокруг все уже орали – но не от страха перед Цапом, а оттого, что по спальному вагону несется голый человек.
На встречу мне шел кондуктор, а за спиной у меня был Цап. Не думая, даже не глядя, я распахнул наружную дверь и выпрыгнул из поезда голышом, по-прежнему стискивая в руке штаны.
Поезд в этот момент двигался по эстакаде, до земли было далеко – пятьдесят или шестьдесят футов. По всем меркам я должен был разбиться насмерть. Я ударился о землю, и из меня точно вышибло дух: мне показалось, что я сломал себе спину, но уже в следующую секунду я вскочил и со всех ног понесся сквозь лес. Я еще не знал, что от увечий и смерти меня уберег пакт, заключенный с демоном. Я до сих пор толком не знаю, до какой степени он меня хранит, но с того дня я попадал в сотни переделок, где мог запросто погибнуть, и всякий раз выходил из них без единой царапины.
Я бежал по лесу, пока не выскочил на грунтовую дорогу. У меня не было ни малейшего понятия, где нахожусь. Я просто шел и шел вперед, пока силы не оставили меня, и тогда я упал на обочину. Как только взошло солнце, рядом остановился хлипкий фургон, и какой-то фермер спросил меня, все ли в порядке. В те дни босых мальчишек в рабочих штанах можно было часто встретить на обочинах.
Фермер сообщил, что до моего дома всего миль двадцать. Я представился студентом, сказал, что у меня каникулы, и я еду домой на перекладных, и фермер предложил подвезти меня. В фургоне я уснул. Фермер разбудил меня, когда фургон стоял перед воротами родительской фермы. Я поблагодарил его и двинулся к дому.
Наверное, я сразу понял – что-то не так. Утром в такой час все обычно уже работают, но двор был пуст, если не считать нескольких цыплят. Я слышал, как в хлеву мычат недоенные коровы – им давно пора было гулять по пастбищу.
Я понятия не имел, что скажу родителям. Я вообще ни о чем не думал – мне просто хотелось побыстрее добраться до дому.
Я вбежал в заднюю дверь, рассчитывая застать на кухне мать, но ее там не было. Моя семья редко уезжала куда-то с фермы – и уж точно они не могли уехать, не позаботившись сначала о животных. Первой мыслью моей было – произошло какое-то несчастье. Может, отец упал с трактора, и его повезли в кларионскую больницу. Я обежал дом вокруг. Отцовский фургон стоял на месте.
Я промчался через весь дом, заглядывая в каждую комнату. Я звал их, но дома никого не было. Потом я оказался на переднем крыльце. Я не понимал, что делать дальше, – и тут услышал за спиной голос:
– От меня не убежишь.
Я обернулся. Он сидел на подвесной скамейке и болтал ногами. Я испугался, но разозлился.
– Где моя семья? – заорал я.
– Нету. – Он похлопал себя по животу.
– Что ты сделал с ними?
– Их больше никогда не будет, – ответил он. – Я их съел.
Я пришел в ярость – схватился за качели и толкнул изо всех сил. Скамейка ударилась о перила, Цап перелетел через них и шлепнулся в грязь.
Отец перед домом держал колоду и топор – растопку колоть. Я соскочил с крыльца и схватил этот топор. Цап только поднимался с земли, когда я хватил его по лбу. Полетели искры, а топор отскочил от его головы, точно от чугунной болванки. Не успел я и глазом моргнуть, как уже лежал на земле, а Цап сидел у меня на груди и ухмылялся, точно тот демон на картине Фьюзели “Кошмар” <Генри Фьюзели (1741-1825) – английский художник, чьи работы, в особенности “Кошмар” (1781), повлияли на творчество сюрреалистов>. Казалось, он совсем не сердится. Я забился под ним изо всех сил, но стряхнуть с себя не смог.
– Послушай, – сказал он. – Это глупо. Ты вызвал меня, чтобы дать мне работу, и я ее выполнил – так в чем тогда дело? Кстати, тебе бы понравилось. Сначала я подрезал ему поджилки и посмотрел, как он ползает и просит пощады. Священники на вкус мне очень нравятся – они всегда убеждены, что это Господь испытывает их веру.
– Ты убил моих родных! – выкрикнул я, все еще пытаясь освободиться.
– Ну что ж – такое случается, когда от тебя сбегают. Сам виноват. Не хотел брать на себя ответственность – так нечего было меня вызывать. Ты знал, на что шел, когда отрекался от Создателя.
– Но я не отрекался, – возмутился я. А потом вспомнил все свои проклятья в часовне. Я действительно отрекся от Бога. – Я не знал, – прошептал я.
– Ладно, если будешь паинькой, я расскажу тебе правила. Во-первых, от меня не сбежишь. Ты меня вызвал, поэтому я теперь более-менее вечно стану служить тебе. Если я говорю “вечно”, это значит – вечно. Ты не состаришься и никогда не заболеешь. Второе, что тебе необходимо знать, – я бессмертен. Можешь дубасить меня топорами сколько влезет, но только лезвие затупишь, и спина заболит. Поэтому лучше побереги силы. В-третьих, меня зовут Цап. Меня называют разрушителем, и я занимаюсь именно этим – разрушаю. С моей помощью ты можешь властвовать над целым миром и творить другие роскошные штуки. Мои прежние хозяева не пользовались мной как полагается, но ты можешь оказаться исключением, хотя в этом я сомневаюсь. И в-четвертых, когда я вот в этом облике, видеть меня можешь только ты. Когда я принимаю облик разрушителя, меня видят все. Глупо, но почему так вышло – история долгая. Так уж повелось. Когда-то давно меня решили держать в секрете, но теперь в правилах этого нет.
Он замолчал и слез с моей груди. Я поднялся на ноги и отряхнул с себя пыль. Голова у меня кружилась от того, что рассказал Цап. Я не ведал, говорит он правду или нет, но ухватиться все равно было больше не за что. Когда сталкиваешься со сверхъестественным, разум первым делом ищет какого-то объяснения. Сейчас объяснение сунули мне прямо под нос. Но я не хотел его принимать.
– Так ты, значит, из ада? – Я понимал, что вопрос глупый, но даже духовное образование не готовит тебя к беседам с демоном.
– Нет, – гадко ухмыльнулся он. – Из Рая.
– Лжешь, – сказал я.
Так началась целая цепь лжи и недомолвок – и тянется она уже семьдесят лет.
– Нет, я правда из Рая. Это небольшой городишко примерно в тридцати милях от Ньюарка.
Цап зашелся в хохоте и принялся кататься в пыли, держась за бока.
– Как мне от тебя избавиться? – спросил я.
– Извини, – ответил он. – Но я рассказал тебе все, что ты должен знать.
В то время я еще не понимал, насколько Цап опасен. Правда, я сообразил, что мне самому опасность не грозит, поэтому попытался придумать какой-то план – как от него избавиться. Оставаться на ферме не хотелось, а идти мне больше было некуда.
Первым порывом было обратиться к Церкви. Если получится найти священника, то, быть может, демона удастся изгнать.
Я привел Цапа в город и попросил тамошнего священника провести обряд. Но не успел я убедить его в существовании демона, как Цап сделался видимым и сожрал несчастного у меня на глазах, раскроив его на куски. И я понял, что сила Цапа превышает понимание любого обычного священника, а может – и всей Церкви в целом.
Христиане склонны верить в существование зла как активной силы. Если отрицаешь зло, значит, отрицаешь и добро, и, следовательно, самого Бога. Но вера в зло – такой же акт веры, как вера в Бога, но мое зло существовало в реальности, а не как абстракция. Вера моя ушла. Она больше и не требовалась. В мире действительно существует зло, и зло это – я сам. И мой долг, рассуждал я, не являть это зло другим людям, а следовательно – не лишать их веры. Мне следует держать существование Цапа в тайне. Возможно, помешать ему забирать жизни и не удастся, но в моих силах побороться за людские души.
Я решил перевезти Цапа в далекое безопасное место, где он не смог бы питаться людьми. Мы сели на попутный поезд и уехали в Колорадо, где я увел Цапа высоко в горы. Там я нашел уединенную хижину. Мне казалось, что жертв здесь не будет. Шли недели, и я понял, что обладаю над Цапом определенной властью. Иногда удавалось заставить его таскать воду и дрова – а в другие разы он артачился. Я так никогда и не понял закономерностей в его послушании.
Смирившись с тем, что убежать от Цапа не удастся, я принялся задавать ему вопросы, стараясь нащупать хоть какой-то ключ и понять, как отправить его обратно в преисподнюю. Отвечал он, мягко говоря, уклончиво и рассказывал мало – если не считать того, что уже бывал на Земле прежде, но кто-то отправил его обратно.
Когда мы прожили в горах два месяца, к хижине пришла поисковая партия. Выяснилось, что где-то поблизости стали пропадать охотники, а также жители деревень в радиусе двадцати миль. Когда я по ночам засыпал, Цап выходил на поиски добычи. Стало ясно, что изоляция не удержит демона от убийств. Поисковую партию я услал прочь, а сам задумался над новым планом. Я понимал, что нам следует постоянно двигаться, иначе люди обнаружат существование Цапа.
Я знал, что в его пребывании на Земле есть какая-то логика. А когда мы покидали хижину, мне вдруг пришло в голову, что ключ к власти над Цапом, быть может, спрятан в другом подсвечнике. А подсвечники я оставил девушке и, спрыгнув с поезда, похоже, потерял свой единственный шанс избавиться от Цапа. Я напрягал память, стараясь вспомнить хоть какую-то зацепку, которая привела бы меня к Аманде. Я ведь так и не спросил ее фамилию и куда она направляется. Я снова и снова вспоминал те сутки, что провел с нею, но в памяти всплывали только чудесные синие глаза Аманды. Казалось, они отпечатались во мне навсегда, а все остальное стерлось. Неужели придется ездить по всем восточным штатам и спрашивать встречных, не попадалась ли им девушка с прекрасными синими глазами?