«Город может быть разрушен полностью в течение месяца», — утверждает Раканаспиа сиплым голосом. Анархист лишен права свободного выбора места жительства полицией. Фрау Шметтерлинг согласилась приютить его при условии, как она говорит, «что он будет вести себя прилично». «Я запрещаю говорить здесь на опасные темы». Он вытирает губы и усы салфеткой. «Все эти несчастные будут убиты, пока короли и принцы играют в дипломатические игры!» Фрау Шметтерлинг пристально смотрит на него и покашливает. Он вздыхает. Он может рассчитывать на симпатию Каролины Вакареску, своей соседки по столу. Она сама находится здесь условно, за ней перестала наблюдать полиция лишь четыре дня назад. Она, как всегда, роскошно одета. В ее намерения не входит менять свой образ жизни. Лицо ее сильно накрашено. На прошлой неделе Мюллер был осужден военным трибуналом, затем казнен за шпионаж. В газетах была поднята шумиха вокруг этого дела: его участь должна послужить предостережением. От загадочного и вызывающего поведения Каролины некоторым из нас не по себе. Граф Белозерский — русский писатель, прибывший сюда последним, наклоняет свое красивое лицо к столу и шепчет по-французски: «Я никогда не видел столько мертвых солдат». Когда он пытался вырваться из Майренбурга, его заставили вернуться. Он единственный свидетель того, что происходит теперь за городскими стенами, и может говорить об этом со знанием дела. Фрау Шметтерлинг примиряется с темой его разговора, потому что, как говорит, восхищается его умом. Но не меньшее впечатление на нее производят его связи и красота. Белокурые волосы, слегка восточные черты лица делают его облик ярким и необычным, отчего он производит впечатление властного повелителя. Он высокий и стройный, у него молодцеватый вид, мягкий нрав. Благодаря его природному обаянию забываешь о его стремлении соблюдать дистанцию. Граф Белозерский говорит, что гордится своими татарскими корнями. Охваченный романтическим порывом, он рассказывает о своей «сибирской крови». Однако ведет себя он как хорошо воспитанный европеец, получивший отменное образование. «Он благородного происхождения», — утверждает фрау Шметтерлинг. Каролина Вакареску тоже попала под его обаяние, но Белозерский доверительно сообщил мне, что твердо решил никогда не иметь с ней дела. «Ее эгоизм, — уверял он меня прошлой ночью, — не что иное, как безрассудная дерзость. Разумеется, такого мужчину, как я, две причины побуждает проявлять осторожность. Это тот тип женщины, в которую влюбляются в юности. Достигнув зрелого возраста, становится очень опасным иметь с ней связь. Кратковременную связь имел с ней мой кузен. Она его чуть было не разорила. Это самая экстравагантная личность, которую мне доводилось встречать, и я предпочитаю восхищаться ею на расстоянии». Что касается меня, то я испытываю по отношению к ней скорее дружеские чувства, но это, возможно, происходит оттого, что я не обладаю тем, что ей нужно. У меня возникает впечатление, что граф Белозерский испытывает к ней определенную тягу. У него есть некоторая склонность драматизировать события. «Писатель вынужден заниматься всю жизнь изучением сложностей человеческой натуры, — добавляет он. — Этого достаточно для того, чтобы у него не возникало желания перегружать еще и свою личную жизнь». Возможно, он прав. Я ведь не писатель и не могу точно согласиться с ним.
«В госпиталях уже не хватает места для всех раненых». Это Эгон Вилке, который подсаживается слева от фрау Шметтерлинг, прямо напротив Белозерского. Это приземистый человечек с телом и руками мастерового. У него огромные руки, крупная голова с подстриженными ежиком темными волосами. Он носит серую куртку и белый галстук. Вилке — старинный друг фрау Шметтерлинг, несомненно, еще с тех времен, когда она в Одессе управляла домом совершенно иного рода, который часто посещали уголовники. Такие знакомые, всплывающие из ее прошлого, редко бывают желанными гостями в доме на Розенштрассе. Но для Вилке, которого она представила нам как торговца ювелирными изделиями, сделано исключение. Очевидно, фрау Шметтерлинг обожает его. Думают, что когда-то он спас ее от разорения (и, возможно, от тюрьмы) и одолжил ей денег, чтобы она смогла открыть это заведение в Майренбурге. Когда он проезжает через этот город, то всегда останавливается у нее, и, подобно мне, к нему обращаются как к привилегированному клиенту. Он ведет себя безукоризненно, никогда не занимаясь здесь своими привычными делами, хотя он был, несомненно, опытным вором. Он задумчиво прожевывает пищу, выпивает глоток вина и говорит: «Они теперь реквизируют монастыри, частные дома и даже рестораны, как мне говорили. Эти несчастные Майренбургские солдаты не имеют боевого опыта».
«Все мы знаем, в каких адских условиях живут наши защитники, — вступает в разговор фрау Шметтерлинг, — и мы, конечно, им сочувствуем, однако я считаю, что это не очень подходящий для обеда разговор». Вилке, кажется, немного удивлен, затем, улыбнувшись только ей, продолжает есть. Больше, собственно, и не о чем говорить. На самом деле мы не слишком информированы. Хольцхаммер сделал высокопарное заявление, в котором похваляется человечностью и любовью к красивым вещам, что он доказал, прекратив обстрел города, «чтобы дать принцу Бадехоффу-Красни время пересмотреть антипатриотичное и безрассудное решение, которое ныне стало причиной таких страданий». Он утверждает, что большая часть Вельденштайна находится под его контролем. Однако газеты не прекращают сообщать о том, что дух мятежников ослаблен и что они испытывают трудности с продовольствием. Крестьяне и крупные собственники покинули лагерь Хольцхаммера, который, как сообщают, не может более рассчитывать на «болгарских мясников» и австрийские пушки. Во время обстрелов принц Бадехофф-Красни выехал на парадном автомобиле и пересек Майренбург от порта Чесни до порта Миров, приветствуя восторженную толпу. Делегации граждан подписали документ, подтверждающий их вечную преданность короне, а мэр поклялся взяться за оружие, если необходимо, и лично прогнать Хольцхаммера подальше от городских стен, если граф когда-либо попытается проникнуть в город. Хольцхаммер решил, вероятно, попробовать уморить Майренбург голодом, пока он не капитулирует, и таким образом поберечь свои войска и снаряды для окончательного штурма. Это означает полную блокаду. Оба берега реки охраняются, шлюзы сооружены очень близко к городу, так что ни один житель не сможет убежать этим путем и ввезти продовольствие; одновременно вокруг города возведена огромная баррикада, через которую невозможно проникнуть ни по шоссейной, ни по железной дороге. Белозерский рассказал нам, что видел трупы, брошенные в траншеях или наскоро засыпанные землей товарищами тех, кто двигался к городским стенам. Во время отступления оставляли также полевые пушки. Он видел даже траншею, которая представляла собой сплошную копошащуюся массу черных ворон. Отныне горожанам было запрещено подниматься на городские стены. Введено военное положение. Вчера за обедом Белозерский сказал нам: «Одному Богу известно, в результате какого бесстыдного предательства мы оказались в таком положении. Там идет настоящая бойня». Затем он будто бы смутился, потому что, если кто и мог ответить, по крайней мере частично, на его риторический вопрос, то это была, разумеется, Каролина Вакареску. Но она продолжала есть, как будто ничего и не слышала. Мы все попытались проявить тактичность, даже Раканаспиа. Мы ждем момента, когда окажемся в узком кругу в обществе того или иного постояльца, чтобы тогда бурно обменяться мнениями. Прошлой ночью я устроился с Кларой в ее гостиной, в то время как Александра хихикала в кровати, лежа рядом с Эми, уроженкой моей родной Саксонии. Клара была в лучшем, чем большинство из нас, положении, потому что знала, что происходит в действительности. В числе ее клиентов была, кажется, добрая половина из административных органов Майренбурга, иногда ее посещал один генерал. Клара, отличающаяся сдержанностью, высказывает, однако, что ситуация могла бы быть куда более серьезной, чем все мы предполагали. «Думают, что Вена отправила военный поезд. Если австрийцы оказывают Хольцхаммеру непосредственную помощь, то Германия должна сделать выбор: ввязаться в войну, чего она теперь не. хочет, или стыдливо отвести взгляд от того, что здесь происходит. Я думаю, что она примет второе решение». Мне трудно в это поверить, когда столько ее подданных находится здесь. Клара бросает на меня понимающий взгляд. «Сколько, Рикки? И сколько немецких солдат может погибнуть в конфликте при участии Австро-Венгрии?» Я слышу в этот момент, что Александра зовет меня. Вхожу в соседнюю комнату и обнаруживаю с улыбкой, что она непонятно как прикрепила к своему телу один из искусственных членов, хранящихся у Клары, и неловко тычет им в Эми, которая уже не в силах смеяться. «Рикки, дорогой, помоги мне!» Сегодня у меня болит спина. Пападакис говорит, что лучше бы мне прекратить писание своих мемуаров, ведь я недостаточно отдыхаю. «Вы скоро убьете себя!» Я отвечаю ему, что мне на это плевать. «Разве вы не видите, что я наконец снова живу? Разве вы этого не видите?» Он облизывает свои красные губы. «Вы— сумасшедший. Доктор сказал, что этого следует ожидать. Позвольте мне послать за ним». Я кладу ручку на стопку бумаги. Я терплю. «Вот уже два года, как я был неспособен разумно мыслить, — объясняю я ему. — И вы должны заметить, что теперь я почти не испытываю болей. Это ли не доказательство того, что моя болезнь большей частью психосоматического происхождения? Вас не удивляет, насколько улучшилось мое душевное состояние? Вы предпочитаете, чтобы я продолжал болеть, так, что ли? Теперь, когда я выздоравливаю, вы, конечно, теряете возможность влиять на меня!» Он не находит, что возразить мне, садится возле окна, устремив взгляд на море. Он повернулся ко мне спиной. Я не позволю ему действовать мне на нервы.
Леопольд ван Геест и я прогуливаемся по саду фрау Шметтерлинг. Большинство цветов исчезло. Я размышляю о том, как ей удается по-прежнему доставлять новости в дом. На фоне стен вырисовываются крыши и башенки покинутого монастыря. «Здесь, — говорит мне ван Геест, — у нас еще сохраняется какая-то надежда. Понятно, все держит в своих руках фрау Шметтерлинг. Информацию она получает от девиц. А те — от дураков (он трясет головой и кутается в плед). Во внешнем мире именно мы обладаем возможностью основать такое общество, которое разрешает и даже требует существование борделей. Почему мы не способны прямо использовать свои возможности? Почему мы испытываем потребность приходить сюда и вести себя как хозяева в то время, как у нас нет чувства хозяина в собственном доме по отношению к собственной жене, во всяком случае, в сексуальном плане. Это нереально. И вы можете почувствовать разницу».
«Мой опыт семейной жизни очень ограничен».
Ван Геест одобрительно кивает, как будто я только что сделал глубокомысленное замечание. Какой хмурый сегодня день. «Инстинкт не обманывает вас, фон Бек. Брак основан на романтической лжи. И порядочные женщины требуют, чтобы мы сохраняли эту ложь любой ценой, из страха оказаться лицом к лицу со своим действительным положением. Здесь проституткам платят за то, чтобы они нас обманывали. Дома мы покупаем мир очага при помощи собственной лжи. (Он поднимает глаза к небу.) Как вы думаете, скоро пойдет снег?»
«Да нет, рановато для этого времени года».
Он возвращается и направляется к входной двери. «Что ж, вполне возможно, что домой я вернусь лишь к Рождеству».
Меня догоняет Клара. «Наша Алиса только что купила сотню нижних юбок!» Она целует меня в щеку. Иногда мы называем Александру Алисой, тогда Клара становится Розой. Что касается меня, то в этих случаях я — «ваша милость». Александра не знает этих прозвищ. «Она там сейчас, наверно, меряет их». Ван Геест приподнимает шляпу и возвращается в дом. «О чем вы говорили?» У нее длинное шелестящее бархатное пальто. «Вроде бы о браке, — отвечаю я. — Но я не совсем в этом уверен. Мне кажется, что у него тяжело на душе». Это забавляет Клару. «Ну, это уже наше ремесло. Проститутки проводят все свое время, выслушивая клиентов. И что же он говорил?»
«Что семейное счастье покоится на лжи».
Она не в первый раз слышит это. «Когда работаешь здесь, в конце концов начинаешь думать, что все люди более или менее похожи друг на друга. Хотя в этом доме вы встретите самых разных личностей как среди девиц, так и среди клиентов, но вы не найдете среди них сильных личностей. Может быть, более реально и более похвально прославлять банальность? Несомненно, существует такая ложь, которой мы все предпочитаем верить». Она берет меня под руку. Мы выглядим почти как супружеская пара.
Мы исследуем маленькую оранжерею фрау Шметтерлинг, где растут орхидеи и лилии, восхищаемся постоянно перелетающей с места на место парой розовых какаду, жако и ара. «На самом деле фрау Шметтерлинг не интересуется птицами», — уверяет меня Клара. Она подходит к клетке ближе и посылает меланхоличным существам короткие звонкие поцелуи. «Я думаю, что их ей подарили когда-то вместе с павлинами. Павлины сдохли. Она достаточно сентиментальна и хочет, чтобы о попугаях заботились как следует, но сама она этим не занимается. Это делает «месье». Некоторые из нас предлагали держать их у себя в комнатах, но она считает, что это вульгарно». Теперь мне не терпится присоединиться к Александре, хотя я знаю, что стоит мне перешагнуть порог комнаты, как она обрушит на меня новые требования и желания. «Будете ли вы вечером на празднике?» — спрашивает меня Клара. Я совсем об этом забыл. Фрау Шметтерлинг говорила об этом за обедом. «Чтобы отпраздновать окончание обстрела, — объявила она. — Это прольет нам бальзам на душу».
«Да, я приду, примерно через полчасика, — отвечаю я. — А вы?» Клара отвечает утвердительно. «Да, конечно. Думаю, будет забавно». «Александра, конечно, надуется, если я уйду, я почти уговорил отпустить меня». — «Да, с детьми немало хлопот, — откликается Клара. — Хотя порой они их не стоят». Какое-то мгновение я сержусь за такую критику с ее стороны, но она ласково сжимает мне руку, и я снова испытываю душевное равновесие. Я все больше ценю общение с ней и не перестаю удивляться ее уму и терпимости. «Оставим эту тему, — говорит она вдруг, — вы знаете, что пытались поджечь синагогу? Как обычно, виновными во всем считают евреев». Это смешит меня. «И что бы мы без них делали?» Но такая реакция не нравится Кларе. «Возвращаясь, я прошла по еврейскому кварталу. Это вызывает жалость. Нет больше рынка. И так все это страшно, Рикки!»
«Будьте особенно осторожны и не впадайте в сентиментализм, моя дорогая Роза. Это на вас не похоже». Я целую ее в щеку. Она качает головой, стараясь отогнать грустные мысли. На мгновение мне приходит в голову идея, что она, возможно, беспокоится о своей собственной судьбе. Как-никак фрау Шметтерлинг — еврейка, по крайней мере по происхождению. Я поднимаюсь в комнату. На Александре новое белье шоколадного цвета, украшенное бежевыми кружевами. Ее маленькое тело, на котором постепенно появляются следы бурно проведенных ночей, кажется мне бледным в послеполуденном свете, проникающем сквозь вышитые занавески на окне. На кровати, полу и стульях лежат новые сорочки, панталоны, белые страусовые перья, длинный меховой шарф, отороченный горностаем и похожий на вспенившуюся реку. Она взбивает свои кудри, внимательно и сердито всматриваясь в овальное зеркало, висящее на стене над покрытым лаком китайским столиком. «Ты снова скупила всю Фальфнерсаллее», — замечаю я улыбаясь. Она оттягивает веко, разглядывая кровеносные сосуды. «Они все отдают практически задаром, Рикки». Она снова накупила косметики и разукрасила ею поверхность мебели, а теперь пытается ее вытереть, то и дело спрашивая меня, что я думаю об этой губной помаде или о той пудре. «Ты скоро испортишь себе кожу, — говорю я спокойно. — Ведь у тебя есть природная красота, ты молода и здорова». Она делает гримаску. «Нельзя сказать, что тебе особенно нравится моя природная красота, дорогой мой». Я вскипаю. «Смешно. Что ж, изображай из себя зрелую даму, если тебе это нравится. Ты купила газету?» Она поджимает губы и холодно отвечает: «Я забыла». Это бесит меня. «Это была не такая уж большая просьба». Я собираю перья, белье, вдвойне сердясь оттого, что я должен еще потребовать наличных денег у фрау Шметтерлинг. Я дал ей чек, подписанный без указания суммы, чтобы покрыть наши расходы. «Тебе следовало бы об этом напомнить Кларе, — говорит Александра. — На нее всегда можно положиться. К тому же, я не понимаю, зачем тебе нужна эта газета? Ты же утверждал, что в ней печатают всякие выдумки». Сорочка соскользнула у нее с плеча и оголила бок. «Ты плохо питаешься. Ты похудела». Она ставит на стол маленькую баночку. «Мужчины вечно недовольны. Они хотят, чтобы в обществе женщина была худенькой, а в постели — с пышными формами. И вот ты печалишься по тому поводу, как я зашнуровываю корсет?»
«Я беспокоюсь о твоем здоровье. Ведь я чувствую себя так или иначе ответственным за тебя».
«Это тебя не касается».
Я предпочитаю закончить спор и прижимаю ее к себе, гладя по плечам и груди, но она отталкивает меня. «Ты обращаешься со мной как с ребенком! А сам все свое время проводишь с другими людьми. Ты спишь с девицами, когда я уезжаю в город?»
«Ты прекрасно знаешь, что нет. Ты ценишь общество Клары. Ты сама говорила мне это. Ты все время гуляешь с ней».
«Но я закрываю лицо вуалью. Словно какая-то турчанка — незаконная сожительница! Ты не любишь меня. Я тебе надоела. Ты хочешь помешать мне быть самой собой. Я не твоя дочь. Именно от этого я убежала. Ты иногда бываешь еще хуже, чем был мой отец».
«В таком случае постарайся вести себя не как девчонка». Ужасно, что приходится обмениваться подобными банальностями. Мне противны слова, срывающиеся с моих губ. Подобных вещей я не говорил с тех времен, когда мне было восемнадцать лет. «Все интересные люди собираются внизу, — продолжает она. — Ты мне о них рассказываешь, но я их никогда не вижу. Княгиня Полякова, граф Белозерский, Рудольф Стефаник. Ты с Кларой подшучиваешь над ними. Я же всегда в стороне. Чего же ты ждешь от меня? Ты можешь иметь связь с дюжиной проституток и даже не думать о том, что существую я».
«Я люблю тебя, — говорю я. — В этом вся разница».
Она шмыгает носом. «Ты меня не знаешь».
«Я начинаю думать, что особенно и узнавать-то нечего. Возможно, ты лишь исключительно плод моего воображения».
«Мерзавец!» Впервые она так оскорбляет меня. Затем она повторяет то же самое, словно адресует это самой себе: «Мерзавец» — и начинает плакать. Я подхожу к ней, чтобы утешить, но она снова отталкивает меня: «Что ты сделал со мной!»
«Лишь то, кем ты уже была или хотела быть. Я с самого начала говорил тебе: я — лишь инструмент для доставления тебе удовольствий. Я в твоем распоряжении. И когда я тебя предупреждал, что не стоит заходить так далеко, ты не хотела меня слушать. Сейчас ты выдохлась и находишься на пределе и еще и жалуешься на судьбу. Причем перекладываешь вину на меня».
Плач переходит в рыдания. «Я ничего не могу… Что я могу поделать? Мне так хочется пойти на праздник сегодня вечером. Но ты слишком боишься, как бы я тебе не помешала. И когда я пытаюсь вести себя как взрослая, ты смеешься надо мной. Я уже не знаю, как мне быть и как вести себя с тобой. Ты лжешь мне».
«Как ты смеешь притворяться такой наивной? Ты не имеешь права требовать от меня быть честным, прикидываясь простодушной и прикрываясь своей неискушенностью. Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать. В тебе говорят злоба и досада, а твои приемы сильно смахивают на шантаж. Я не позволю тебе оскорблять меня таким образом. Я не буду молчать и тогда, когда ты сама себя оскорбляешь. Чего ты добиваешься конкретно?»
Она уклоняется от прямого ответа. Объяснение, прерываемое икотой и всхлипываниями, продолжается. «Ты сломил мою волю, разрушил мое самолюбие. Ты проводишь время с Кларой. За моей спиной вы оба насмехаетесь надо мной».
«Клара — твоя подруга. Ты мне говорила, что любишь ее».
«Она все время придирается и критикует меня».
«Но только не со мной».
«Я знаю, что она рассказывает. Ты что же, так глуп и не видишь, что она замышляет?»
Я закуриваю сигарету. «Ты сейчас готова под этим предлогом разыграть целую драму, собрав все в одну кучу, — отвечаю я, — но в эту ловушку я не попадусь. Скажи мне, чего ты хочешь?»
«Чтобы ты уважал меня!»
«Я так и думал, что ты кончишь тем, что используешь меня таким образом. Когда я уже буду сыт этим по горло и мне все осточертеет, я устану или разозлюсь, то сделаю тебе предложение, и это избавит тебя от необходимости принимать самостоятельно решение. Или же, терзаемый угрызениями совести, я дам тебе то, что тебе сейчас невозможно требовать. Так вот, я не желаю это слышать! Когда ты решишь объясниться откровенно, я с удовольствием продолжу нашу милую беседу». В моих собственных ушах эти слова звучат смешно и напыщенно. Она хочет сопровождать меня на праздник. И я чувствую, что почти готов согласиться на это, хотя и понимаю, что это весьма неосмотрительно. Но мне хочется, чтобы она меня об этом прямо попросила. Я и так несу слишком тяжелое бремя. В тот момент когда я подхожу к двери, она вопит: «Я хочу пойти на праздник!»
«Ты знаешь, что это очень опасно для нас обоих».
«Нет, я не знаю. Я не знаю, что ты мне говоришь. Ты боишься их мнения?»
Разумеется, я боюсь этого. Я боюсь, что моя мечта разрушится, что в мои грезы вторгнется действительность. Я выхожу из комнаты. Она нанесла мне рану, и я преисполнен жалости к самому себе. Она довела меня до бешенства. Перспективы вернуться в Париж ей недостаточно, и мне трудно ее в этом винить, ведь никто не может сказать, когда окончится осада. Но она изменилась. Я отлично отдаю себе в этом отчет. Если бы знать, что произошло в ее странном и причудливом уме… Сплошная загадка, словно я пытаюсь проанализировать поведение домашнего животного. Подобно этим маленьким спутникам жизни человека, она умеет приспосабливаться к характеру нового хозяина, исполнять желания, которые тот выказывает, каковыми бы они ни были. Однако она больше не ведет себя так. Не означает ли это, что она ищет нового хозяина? У меня все больше складывается впечатление, что я совершаю ошибку, что мне не удалось понять правила игры. Может быть, мне не стоит быть таким откровенным с ней? Может быть, я должен был скрывать свои желания и оставаться в ее глазах более таинственной личностью? Или я ее уже так или иначе потерял? В пользу кого-нибудь, с кем будет связан ее побег и свобода? Все больше и больше мне кажется, что мы покинем Майренбург. Завтра же утром я отправляюсь в главное полицейское управление, чтобы снова попытаться получить паспорта. Я плохо оценил ситуацию. Я виноват в том, что она вкусила наркотики, в том, что оказалась взаперти. Ее чувственность превратилась в своего рода эротоманию. Это может окончательно все погубить. Я должен вернуть ее к здравому смыслу и пойти на уступки. Алиса! Я хочу тебя такой, какой ты была. Дитя мое! Разве ты не видишь, какое чувство ты пробудила во мне? Нежность! Ты не можешь знать, чем я уже пожертвовал и чем я еще готов пожертвовать. Ты и я составляем одно целое. Мы воплощаем собой Майренбург. Я замечаю, что стою перед дверью в комнаты Клары. Стучу. Меня приглашают войти. Она не одна, а со своей темноволосой подругой Наталией. Они пьют чай. «Простите, не хотел помешать вам». Я делаю вид, что собираюсь уйти, но они обе удерживают меня, замахав руками. «Ну, что, малышка уснула?» — спрашивает Клара. «Нет, но кажется, она решила устроить мне сцену, и я ушел, чтобы она немного успокоилась». Клара и Наталия вроде бы одобряют мое поведение. Я с облегчением падаю на кровать Клары. «Что же мне теперь делать?»
«Мой ответ не доставит вам удовольствия», — заявляет Клара.
«Действительно. Ведь вы думаете, что мне следовало сказать ей, чтобы она отправлялась к своим родителям».
«Ну, это меня не касается». Клара предлагает мне свою чашку с чаем. Я беру ее. «Я намерен жениться на ней, когда мы будем в Париже, — говорю я. — Выйдя замуж, она почувствует большую власть, она вновь обретет собственное достоинство. За короткое время она станет зрелой женщиной».
Наталия и Клара обмениваются загадочными взглядами. «Мой отец хочет, чтобы я снова женился. А ее отец не будет в восторге, отдавая ее за меня, когда узнает, что произошло. Но я нисколько не беспокоюсь. Она хочет принять участие в празднике сегодня вечером. Она пойдет со мной». — «Это должно немного развеять ее скуку, — замечает Клара. — Думаю, что придут княгиня Полякова и леди Кромах. Будут и другие интересные гости. Политические деятели. Ученые. Это будет приятный вечер. На нем вы, должно быть, встретите и жениха Долли». Ни у одной из работающих здесь девушек нет такого превосходного характера, как у Долли. Клиентам определенного возраста она очень нравится. У нее слишком длинный нос, крупные зубы и черные, слегка вьющиеся волосы. Ее совсем нельзя назвать красавицей. Но у нее щедрое сердце, и она проявляет к своим клиентам искренний интерес, часами болтая с ними. Один из них, которого каждый согласится признать обаятельным и который имеет в переулке Ладунгсгассе большой меховой магазин, твердо решил жениться на ней, как только она почувствует, что готова покинуть заведение. Между ними обоими это решение — постоянный предмет для шуток. Они часто говорят о ее будущем свадебном платье, церкви, где они будут венчаться, тех местах, куда они отправятся во время медового месяца. Долли привыкла носить обручальное кольцо с изумрудом, которое он ей подарил. Она никогда не принимает подарков ни от кого другого, и когда он приходит по средам и воскресеньям, она проводит время только с ним. Наталия и Клара возобновляют свой разговор. Они говорят о женщине, которую я никогда не встречал. Насколько я понял, речь идет о матери, дочь которой была наркоманка. В течение нескольких лет мать платила за опиум и морфин, но внезапно оказалась без крыши над головой и без работы. Фрау Шметтерлинг давно знала эту молодую девушку и, забыв свою обычную осмотрительность, наняла ее на несколько недель в бордель, чтобы она заработала немного денег, на которые могла бы вернуться в Прагу к своим родителям. «Иногда фрау Шметтерлинг, — замечает Наталия, — бывает на удивление простодушна. Ее поразило, что, как оказалось, мать и дочь работали в одном заведении. Она не могла поверить тому, сколько клиентов за любую цену хотели заполучить обеих женщин в одно и то же время в одной и той же постели! Она облегченно вздохнула, когда та, уж не знаю, каким образом, все-таки уехала в Прагу». Клара забирает у меня пустую чашку. «Она странная женщина. Иногда разыгрывает из себя саму добродетель, правда? Как вы думаете, Рикки? В конце концов, вы знакомы с ней гораздо дольше, чем любая из Нас».
«В госпиталях уже не хватает места для всех раненых». Это Эгон Вилке, который подсаживается слева от фрау Шметтерлинг, прямо напротив Белозерского. Это приземистый человечек с телом и руками мастерового. У него огромные руки, крупная голова с подстриженными ежиком темными волосами. Он носит серую куртку и белый галстук. Вилке — старинный друг фрау Шметтерлинг, несомненно, еще с тех времен, когда она в Одессе управляла домом совершенно иного рода, который часто посещали уголовники. Такие знакомые, всплывающие из ее прошлого, редко бывают желанными гостями в доме на Розенштрассе. Но для Вилке, которого она представила нам как торговца ювелирными изделиями, сделано исключение. Очевидно, фрау Шметтерлинг обожает его. Думают, что когда-то он спас ее от разорения (и, возможно, от тюрьмы) и одолжил ей денег, чтобы она смогла открыть это заведение в Майренбурге. Когда он проезжает через этот город, то всегда останавливается у нее, и, подобно мне, к нему обращаются как к привилегированному клиенту. Он ведет себя безукоризненно, никогда не занимаясь здесь своими привычными делами, хотя он был, несомненно, опытным вором. Он задумчиво прожевывает пищу, выпивает глоток вина и говорит: «Они теперь реквизируют монастыри, частные дома и даже рестораны, как мне говорили. Эти несчастные Майренбургские солдаты не имеют боевого опыта».
«Все мы знаем, в каких адских условиях живут наши защитники, — вступает в разговор фрау Шметтерлинг, — и мы, конечно, им сочувствуем, однако я считаю, что это не очень подходящий для обеда разговор». Вилке, кажется, немного удивлен, затем, улыбнувшись только ей, продолжает есть. Больше, собственно, и не о чем говорить. На самом деле мы не слишком информированы. Хольцхаммер сделал высокопарное заявление, в котором похваляется человечностью и любовью к красивым вещам, что он доказал, прекратив обстрел города, «чтобы дать принцу Бадехоффу-Красни время пересмотреть антипатриотичное и безрассудное решение, которое ныне стало причиной таких страданий». Он утверждает, что большая часть Вельденштайна находится под его контролем. Однако газеты не прекращают сообщать о том, что дух мятежников ослаблен и что они испытывают трудности с продовольствием. Крестьяне и крупные собственники покинули лагерь Хольцхаммера, который, как сообщают, не может более рассчитывать на «болгарских мясников» и австрийские пушки. Во время обстрелов принц Бадехофф-Красни выехал на парадном автомобиле и пересек Майренбург от порта Чесни до порта Миров, приветствуя восторженную толпу. Делегации граждан подписали документ, подтверждающий их вечную преданность короне, а мэр поклялся взяться за оружие, если необходимо, и лично прогнать Хольцхаммера подальше от городских стен, если граф когда-либо попытается проникнуть в город. Хольцхаммер решил, вероятно, попробовать уморить Майренбург голодом, пока он не капитулирует, и таким образом поберечь свои войска и снаряды для окончательного штурма. Это означает полную блокаду. Оба берега реки охраняются, шлюзы сооружены очень близко к городу, так что ни один житель не сможет убежать этим путем и ввезти продовольствие; одновременно вокруг города возведена огромная баррикада, через которую невозможно проникнуть ни по шоссейной, ни по железной дороге. Белозерский рассказал нам, что видел трупы, брошенные в траншеях или наскоро засыпанные землей товарищами тех, кто двигался к городским стенам. Во время отступления оставляли также полевые пушки. Он видел даже траншею, которая представляла собой сплошную копошащуюся массу черных ворон. Отныне горожанам было запрещено подниматься на городские стены. Введено военное положение. Вчера за обедом Белозерский сказал нам: «Одному Богу известно, в результате какого бесстыдного предательства мы оказались в таком положении. Там идет настоящая бойня». Затем он будто бы смутился, потому что, если кто и мог ответить, по крайней мере частично, на его риторический вопрос, то это была, разумеется, Каролина Вакареску. Но она продолжала есть, как будто ничего и не слышала. Мы все попытались проявить тактичность, даже Раканаспиа. Мы ждем момента, когда окажемся в узком кругу в обществе того или иного постояльца, чтобы тогда бурно обменяться мнениями. Прошлой ночью я устроился с Кларой в ее гостиной, в то время как Александра хихикала в кровати, лежа рядом с Эми, уроженкой моей родной Саксонии. Клара была в лучшем, чем большинство из нас, положении, потому что знала, что происходит в действительности. В числе ее клиентов была, кажется, добрая половина из административных органов Майренбурга, иногда ее посещал один генерал. Клара, отличающаяся сдержанностью, высказывает, однако, что ситуация могла бы быть куда более серьезной, чем все мы предполагали. «Думают, что Вена отправила военный поезд. Если австрийцы оказывают Хольцхаммеру непосредственную помощь, то Германия должна сделать выбор: ввязаться в войну, чего она теперь не. хочет, или стыдливо отвести взгляд от того, что здесь происходит. Я думаю, что она примет второе решение». Мне трудно в это поверить, когда столько ее подданных находится здесь. Клара бросает на меня понимающий взгляд. «Сколько, Рикки? И сколько немецких солдат может погибнуть в конфликте при участии Австро-Венгрии?» Я слышу в этот момент, что Александра зовет меня. Вхожу в соседнюю комнату и обнаруживаю с улыбкой, что она непонятно как прикрепила к своему телу один из искусственных членов, хранящихся у Клары, и неловко тычет им в Эми, которая уже не в силах смеяться. «Рикки, дорогой, помоги мне!» Сегодня у меня болит спина. Пападакис говорит, что лучше бы мне прекратить писание своих мемуаров, ведь я недостаточно отдыхаю. «Вы скоро убьете себя!» Я отвечаю ему, что мне на это плевать. «Разве вы не видите, что я наконец снова живу? Разве вы этого не видите?» Он облизывает свои красные губы. «Вы— сумасшедший. Доктор сказал, что этого следует ожидать. Позвольте мне послать за ним». Я кладу ручку на стопку бумаги. Я терплю. «Вот уже два года, как я был неспособен разумно мыслить, — объясняю я ему. — И вы должны заметить, что теперь я почти не испытываю болей. Это ли не доказательство того, что моя болезнь большей частью психосоматического происхождения? Вас не удивляет, насколько улучшилось мое душевное состояние? Вы предпочитаете, чтобы я продолжал болеть, так, что ли? Теперь, когда я выздоравливаю, вы, конечно, теряете возможность влиять на меня!» Он не находит, что возразить мне, садится возле окна, устремив взгляд на море. Он повернулся ко мне спиной. Я не позволю ему действовать мне на нервы.
Леопольд ван Геест и я прогуливаемся по саду фрау Шметтерлинг. Большинство цветов исчезло. Я размышляю о том, как ей удается по-прежнему доставлять новости в дом. На фоне стен вырисовываются крыши и башенки покинутого монастыря. «Здесь, — говорит мне ван Геест, — у нас еще сохраняется какая-то надежда. Понятно, все держит в своих руках фрау Шметтерлинг. Информацию она получает от девиц. А те — от дураков (он трясет головой и кутается в плед). Во внешнем мире именно мы обладаем возможностью основать такое общество, которое разрешает и даже требует существование борделей. Почему мы не способны прямо использовать свои возможности? Почему мы испытываем потребность приходить сюда и вести себя как хозяева в то время, как у нас нет чувства хозяина в собственном доме по отношению к собственной жене, во всяком случае, в сексуальном плане. Это нереально. И вы можете почувствовать разницу».
«Мой опыт семейной жизни очень ограничен».
Ван Геест одобрительно кивает, как будто я только что сделал глубокомысленное замечание. Какой хмурый сегодня день. «Инстинкт не обманывает вас, фон Бек. Брак основан на романтической лжи. И порядочные женщины требуют, чтобы мы сохраняли эту ложь любой ценой, из страха оказаться лицом к лицу со своим действительным положением. Здесь проституткам платят за то, чтобы они нас обманывали. Дома мы покупаем мир очага при помощи собственной лжи. (Он поднимает глаза к небу.) Как вы думаете, скоро пойдет снег?»
«Да нет, рановато для этого времени года».
Он возвращается и направляется к входной двери. «Что ж, вполне возможно, что домой я вернусь лишь к Рождеству».
Меня догоняет Клара. «Наша Алиса только что купила сотню нижних юбок!» Она целует меня в щеку. Иногда мы называем Александру Алисой, тогда Клара становится Розой. Что касается меня, то в этих случаях я — «ваша милость». Александра не знает этих прозвищ. «Она там сейчас, наверно, меряет их». Ван Геест приподнимает шляпу и возвращается в дом. «О чем вы говорили?» У нее длинное шелестящее бархатное пальто. «Вроде бы о браке, — отвечаю я. — Но я не совсем в этом уверен. Мне кажется, что у него тяжело на душе». Это забавляет Клару. «Ну, это уже наше ремесло. Проститутки проводят все свое время, выслушивая клиентов. И что же он говорил?»
«Что семейное счастье покоится на лжи».
Она не в первый раз слышит это. «Когда работаешь здесь, в конце концов начинаешь думать, что все люди более или менее похожи друг на друга. Хотя в этом доме вы встретите самых разных личностей как среди девиц, так и среди клиентов, но вы не найдете среди них сильных личностей. Может быть, более реально и более похвально прославлять банальность? Несомненно, существует такая ложь, которой мы все предпочитаем верить». Она берет меня под руку. Мы выглядим почти как супружеская пара.
Мы исследуем маленькую оранжерею фрау Шметтерлинг, где растут орхидеи и лилии, восхищаемся постоянно перелетающей с места на место парой розовых какаду, жако и ара. «На самом деле фрау Шметтерлинг не интересуется птицами», — уверяет меня Клара. Она подходит к клетке ближе и посылает меланхоличным существам короткие звонкие поцелуи. «Я думаю, что их ей подарили когда-то вместе с павлинами. Павлины сдохли. Она достаточно сентиментальна и хочет, чтобы о попугаях заботились как следует, но сама она этим не занимается. Это делает «месье». Некоторые из нас предлагали держать их у себя в комнатах, но она считает, что это вульгарно». Теперь мне не терпится присоединиться к Александре, хотя я знаю, что стоит мне перешагнуть порог комнаты, как она обрушит на меня новые требования и желания. «Будете ли вы вечером на празднике?» — спрашивает меня Клара. Я совсем об этом забыл. Фрау Шметтерлинг говорила об этом за обедом. «Чтобы отпраздновать окончание обстрела, — объявила она. — Это прольет нам бальзам на душу».
«Да, я приду, примерно через полчасика, — отвечаю я. — А вы?» Клара отвечает утвердительно. «Да, конечно. Думаю, будет забавно». «Александра, конечно, надуется, если я уйду, я почти уговорил отпустить меня». — «Да, с детьми немало хлопот, — откликается Клара. — Хотя порой они их не стоят». Какое-то мгновение я сержусь за такую критику с ее стороны, но она ласково сжимает мне руку, и я снова испытываю душевное равновесие. Я все больше ценю общение с ней и не перестаю удивляться ее уму и терпимости. «Оставим эту тему, — говорит она вдруг, — вы знаете, что пытались поджечь синагогу? Как обычно, виновными во всем считают евреев». Это смешит меня. «И что бы мы без них делали?» Но такая реакция не нравится Кларе. «Возвращаясь, я прошла по еврейскому кварталу. Это вызывает жалость. Нет больше рынка. И так все это страшно, Рикки!»
«Будьте особенно осторожны и не впадайте в сентиментализм, моя дорогая Роза. Это на вас не похоже». Я целую ее в щеку. Она качает головой, стараясь отогнать грустные мысли. На мгновение мне приходит в голову идея, что она, возможно, беспокоится о своей собственной судьбе. Как-никак фрау Шметтерлинг — еврейка, по крайней мере по происхождению. Я поднимаюсь в комнату. На Александре новое белье шоколадного цвета, украшенное бежевыми кружевами. Ее маленькое тело, на котором постепенно появляются следы бурно проведенных ночей, кажется мне бледным в послеполуденном свете, проникающем сквозь вышитые занавески на окне. На кровати, полу и стульях лежат новые сорочки, панталоны, белые страусовые перья, длинный меховой шарф, отороченный горностаем и похожий на вспенившуюся реку. Она взбивает свои кудри, внимательно и сердито всматриваясь в овальное зеркало, висящее на стене над покрытым лаком китайским столиком. «Ты снова скупила всю Фальфнерсаллее», — замечаю я улыбаясь. Она оттягивает веко, разглядывая кровеносные сосуды. «Они все отдают практически задаром, Рикки». Она снова накупила косметики и разукрасила ею поверхность мебели, а теперь пытается ее вытереть, то и дело спрашивая меня, что я думаю об этой губной помаде или о той пудре. «Ты скоро испортишь себе кожу, — говорю я спокойно. — Ведь у тебя есть природная красота, ты молода и здорова». Она делает гримаску. «Нельзя сказать, что тебе особенно нравится моя природная красота, дорогой мой». Я вскипаю. «Смешно. Что ж, изображай из себя зрелую даму, если тебе это нравится. Ты купила газету?» Она поджимает губы и холодно отвечает: «Я забыла». Это бесит меня. «Это была не такая уж большая просьба». Я собираю перья, белье, вдвойне сердясь оттого, что я должен еще потребовать наличных денег у фрау Шметтерлинг. Я дал ей чек, подписанный без указания суммы, чтобы покрыть наши расходы. «Тебе следовало бы об этом напомнить Кларе, — говорит Александра. — На нее всегда можно положиться. К тому же, я не понимаю, зачем тебе нужна эта газета? Ты же утверждал, что в ней печатают всякие выдумки». Сорочка соскользнула у нее с плеча и оголила бок. «Ты плохо питаешься. Ты похудела». Она ставит на стол маленькую баночку. «Мужчины вечно недовольны. Они хотят, чтобы в обществе женщина была худенькой, а в постели — с пышными формами. И вот ты печалишься по тому поводу, как я зашнуровываю корсет?»
«Я беспокоюсь о твоем здоровье. Ведь я чувствую себя так или иначе ответственным за тебя».
«Это тебя не касается».
Я предпочитаю закончить спор и прижимаю ее к себе, гладя по плечам и груди, но она отталкивает меня. «Ты обращаешься со мной как с ребенком! А сам все свое время проводишь с другими людьми. Ты спишь с девицами, когда я уезжаю в город?»
«Ты прекрасно знаешь, что нет. Ты ценишь общество Клары. Ты сама говорила мне это. Ты все время гуляешь с ней».
«Но я закрываю лицо вуалью. Словно какая-то турчанка — незаконная сожительница! Ты не любишь меня. Я тебе надоела. Ты хочешь помешать мне быть самой собой. Я не твоя дочь. Именно от этого я убежала. Ты иногда бываешь еще хуже, чем был мой отец».
«В таком случае постарайся вести себя не как девчонка». Ужасно, что приходится обмениваться подобными банальностями. Мне противны слова, срывающиеся с моих губ. Подобных вещей я не говорил с тех времен, когда мне было восемнадцать лет. «Все интересные люди собираются внизу, — продолжает она. — Ты мне о них рассказываешь, но я их никогда не вижу. Княгиня Полякова, граф Белозерский, Рудольф Стефаник. Ты с Кларой подшучиваешь над ними. Я же всегда в стороне. Чего же ты ждешь от меня? Ты можешь иметь связь с дюжиной проституток и даже не думать о том, что существую я».
«Я люблю тебя, — говорю я. — В этом вся разница».
Она шмыгает носом. «Ты меня не знаешь».
«Я начинаю думать, что особенно и узнавать-то нечего. Возможно, ты лишь исключительно плод моего воображения».
«Мерзавец!» Впервые она так оскорбляет меня. Затем она повторяет то же самое, словно адресует это самой себе: «Мерзавец» — и начинает плакать. Я подхожу к ней, чтобы утешить, но она снова отталкивает меня: «Что ты сделал со мной!»
«Лишь то, кем ты уже была или хотела быть. Я с самого начала говорил тебе: я — лишь инструмент для доставления тебе удовольствий. Я в твоем распоряжении. И когда я тебя предупреждал, что не стоит заходить так далеко, ты не хотела меня слушать. Сейчас ты выдохлась и находишься на пределе и еще и жалуешься на судьбу. Причем перекладываешь вину на меня».
Плач переходит в рыдания. «Я ничего не могу… Что я могу поделать? Мне так хочется пойти на праздник сегодня вечером. Но ты слишком боишься, как бы я тебе не помешала. И когда я пытаюсь вести себя как взрослая, ты смеешься надо мной. Я уже не знаю, как мне быть и как вести себя с тобой. Ты лжешь мне».
«Как ты смеешь притворяться такой наивной? Ты не имеешь права требовать от меня быть честным, прикидываясь простодушной и прикрываясь своей неискушенностью. Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать. В тебе говорят злоба и досада, а твои приемы сильно смахивают на шантаж. Я не позволю тебе оскорблять меня таким образом. Я не буду молчать и тогда, когда ты сама себя оскорбляешь. Чего ты добиваешься конкретно?»
Она уклоняется от прямого ответа. Объяснение, прерываемое икотой и всхлипываниями, продолжается. «Ты сломил мою волю, разрушил мое самолюбие. Ты проводишь время с Кларой. За моей спиной вы оба насмехаетесь надо мной».
«Клара — твоя подруга. Ты мне говорила, что любишь ее».
«Она все время придирается и критикует меня».
«Но только не со мной».
«Я знаю, что она рассказывает. Ты что же, так глуп и не видишь, что она замышляет?»
Я закуриваю сигарету. «Ты сейчас готова под этим предлогом разыграть целую драму, собрав все в одну кучу, — отвечаю я, — но в эту ловушку я не попадусь. Скажи мне, чего ты хочешь?»
«Чтобы ты уважал меня!»
«Я так и думал, что ты кончишь тем, что используешь меня таким образом. Когда я уже буду сыт этим по горло и мне все осточертеет, я устану или разозлюсь, то сделаю тебе предложение, и это избавит тебя от необходимости принимать самостоятельно решение. Или же, терзаемый угрызениями совести, я дам тебе то, что тебе сейчас невозможно требовать. Так вот, я не желаю это слышать! Когда ты решишь объясниться откровенно, я с удовольствием продолжу нашу милую беседу». В моих собственных ушах эти слова звучат смешно и напыщенно. Она хочет сопровождать меня на праздник. И я чувствую, что почти готов согласиться на это, хотя и понимаю, что это весьма неосмотрительно. Но мне хочется, чтобы она меня об этом прямо попросила. Я и так несу слишком тяжелое бремя. В тот момент когда я подхожу к двери, она вопит: «Я хочу пойти на праздник!»
«Ты знаешь, что это очень опасно для нас обоих».
«Нет, я не знаю. Я не знаю, что ты мне говоришь. Ты боишься их мнения?»
Разумеется, я боюсь этого. Я боюсь, что моя мечта разрушится, что в мои грезы вторгнется действительность. Я выхожу из комнаты. Она нанесла мне рану, и я преисполнен жалости к самому себе. Она довела меня до бешенства. Перспективы вернуться в Париж ей недостаточно, и мне трудно ее в этом винить, ведь никто не может сказать, когда окончится осада. Но она изменилась. Я отлично отдаю себе в этом отчет. Если бы знать, что произошло в ее странном и причудливом уме… Сплошная загадка, словно я пытаюсь проанализировать поведение домашнего животного. Подобно этим маленьким спутникам жизни человека, она умеет приспосабливаться к характеру нового хозяина, исполнять желания, которые тот выказывает, каковыми бы они ни были. Однако она больше не ведет себя так. Не означает ли это, что она ищет нового хозяина? У меня все больше складывается впечатление, что я совершаю ошибку, что мне не удалось понять правила игры. Может быть, мне не стоит быть таким откровенным с ней? Может быть, я должен был скрывать свои желания и оставаться в ее глазах более таинственной личностью? Или я ее уже так или иначе потерял? В пользу кого-нибудь, с кем будет связан ее побег и свобода? Все больше и больше мне кажется, что мы покинем Майренбург. Завтра же утром я отправляюсь в главное полицейское управление, чтобы снова попытаться получить паспорта. Я плохо оценил ситуацию. Я виноват в том, что она вкусила наркотики, в том, что оказалась взаперти. Ее чувственность превратилась в своего рода эротоманию. Это может окончательно все погубить. Я должен вернуть ее к здравому смыслу и пойти на уступки. Алиса! Я хочу тебя такой, какой ты была. Дитя мое! Разве ты не видишь, какое чувство ты пробудила во мне? Нежность! Ты не можешь знать, чем я уже пожертвовал и чем я еще готов пожертвовать. Ты и я составляем одно целое. Мы воплощаем собой Майренбург. Я замечаю, что стою перед дверью в комнаты Клары. Стучу. Меня приглашают войти. Она не одна, а со своей темноволосой подругой Наталией. Они пьют чай. «Простите, не хотел помешать вам». Я делаю вид, что собираюсь уйти, но они обе удерживают меня, замахав руками. «Ну, что, малышка уснула?» — спрашивает Клара. «Нет, но кажется, она решила устроить мне сцену, и я ушел, чтобы она немного успокоилась». Клара и Наталия вроде бы одобряют мое поведение. Я с облегчением падаю на кровать Клары. «Что же мне теперь делать?»
«Мой ответ не доставит вам удовольствия», — заявляет Клара.
«Действительно. Ведь вы думаете, что мне следовало сказать ей, чтобы она отправлялась к своим родителям».
«Ну, это меня не касается». Клара предлагает мне свою чашку с чаем. Я беру ее. «Я намерен жениться на ней, когда мы будем в Париже, — говорю я. — Выйдя замуж, она почувствует большую власть, она вновь обретет собственное достоинство. За короткое время она станет зрелой женщиной».
Наталия и Клара обмениваются загадочными взглядами. «Мой отец хочет, чтобы я снова женился. А ее отец не будет в восторге, отдавая ее за меня, когда узнает, что произошло. Но я нисколько не беспокоюсь. Она хочет принять участие в празднике сегодня вечером. Она пойдет со мной». — «Это должно немного развеять ее скуку, — замечает Клара. — Думаю, что придут княгиня Полякова и леди Кромах. Будут и другие интересные гости. Политические деятели. Ученые. Это будет приятный вечер. На нем вы, должно быть, встретите и жениха Долли». Ни у одной из работающих здесь девушек нет такого превосходного характера, как у Долли. Клиентам определенного возраста она очень нравится. У нее слишком длинный нос, крупные зубы и черные, слегка вьющиеся волосы. Ее совсем нельзя назвать красавицей. Но у нее щедрое сердце, и она проявляет к своим клиентам искренний интерес, часами болтая с ними. Один из них, которого каждый согласится признать обаятельным и который имеет в переулке Ладунгсгассе большой меховой магазин, твердо решил жениться на ней, как только она почувствует, что готова покинуть заведение. Между ними обоими это решение — постоянный предмет для шуток. Они часто говорят о ее будущем свадебном платье, церкви, где они будут венчаться, тех местах, куда они отправятся во время медового месяца. Долли привыкла носить обручальное кольцо с изумрудом, которое он ей подарил. Она никогда не принимает подарков ни от кого другого, и когда он приходит по средам и воскресеньям, она проводит время только с ним. Наталия и Клара возобновляют свой разговор. Они говорят о женщине, которую я никогда не встречал. Насколько я понял, речь идет о матери, дочь которой была наркоманка. В течение нескольких лет мать платила за опиум и морфин, но внезапно оказалась без крыши над головой и без работы. Фрау Шметтерлинг давно знала эту молодую девушку и, забыв свою обычную осмотрительность, наняла ее на несколько недель в бордель, чтобы она заработала немного денег, на которые могла бы вернуться в Прагу к своим родителям. «Иногда фрау Шметтерлинг, — замечает Наталия, — бывает на удивление простодушна. Ее поразило, что, как оказалось, мать и дочь работали в одном заведении. Она не могла поверить тому, сколько клиентов за любую цену хотели заполучить обеих женщин в одно и то же время в одной и той же постели! Она облегченно вздохнула, когда та, уж не знаю, каким образом, все-таки уехала в Прагу». Клара забирает у меня пустую чашку. «Она странная женщина. Иногда разыгрывает из себя саму добродетель, правда? Как вы думаете, Рикки? В конце концов, вы знакомы с ней гораздо дольше, чем любая из Нас».