Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Перевод М. Рудницкого
Aphorismen 1935-1937
M89
Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е. Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 2.
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(17 ноября 1935)
К понятию гения. Не следовало бы говорить: гений на столетие опередил
свое время. Людям такое очень неприятно слышать, это заведомо настраивало их
против всего гениального. И плодило все новых дураков, укрепляя их в своем
самомнении. К тому же это ведь еще и неправда, по меньшей мере отчасти: ибо
именно в гениальных личностях воплощается дух их времени - пусть и против их
воли, без их ведома. Вероятно, правильней, да и более педагогично было бы
говорить, что средний человек на столетие от своего времени отстает.
Новый дух явился? Не так давно подобное утверждение было всего лишь
лозунгом отдельных художественных групп; сегодня оно - предмет гордости
марширующих масс. Как тут не сказать: дух-то всегда, пусть и во всей своей
противоречивости, один и тот же - просто в современниках его у кого больше,
у кого меньше!
Герою, дабы проявить себя, позарез нужны злосчастья. Беда и герой столь
же неразлучны, как болезнь и жар.
Много говорить о себе считается признаком глупости. Однако человечество
весьма своеобразно обходит этот запрет - благодаря поэтам!
Человечество вообще любит в порядке исключения позволять себе то, что
само же и запрещает. Так, например, когда один человек восхваляет самого
себя, это считается признаком дурного тона, если не глупости; однако стоит
людям объединиться в массу, партию, религиозную общину, нацию или еще во
что-то, они принимаются восхвалять себя с полнейшим бесстыдством. Они
начинают восхвалять себя, как только вместо "я" могут сказать "мы". Дескать,
только мы стоим за правое дело, осенены Божьей милостью или призваны
историей, - это еще самое скромное из того, на что они горазды; и считают,
что это не только позволительно, но еще и добрый знак!
Примечательно, что во времена возобладания подобных настроений поэты
оказываются либо вообще не нужны, либо считаются презренными слабаками.
Весьма своеобразная шкала ценностей вот какая: когда говорят "Он
человек дельный" - это считается безусловной похвалой. "Он человек добрый"
тоже считается похвалой, но иногда уже как бы с некоторой оговоркой в том
смысле, что добрый - он же и глупый. Тогда как дефиниция "он человек
интеллигентный" - что вообще-то означает всего лишь: деликатный, тактичный,
внимательный - в определенных кругах считалась подозрительной еще задолго до
появления формулы "интеллигентская бестия" - смотри, например,
"интеллигентишка" и "западник" у Достоевского. Таким образом, по нашей
оценке: лучше плохой, чем глупый, но лучше добрый, чем интеллигентный. К
сему следовало бы еще добавить, что эта ниже всех поставленная
интеллигентность как раз и представляет собой тот тип ума, который
предпочтет скорее считаться плохим, чем глупым. Одним словом, как говорится,
тяжелый случай.
Солнечный писатель: он восхваляет не сам себя, он прославляет доброту
Господа, его сотворившую. Это его форма тщеславия.
Молодость склонна переоценивать все самое новое, ибо чувствует себя с
ним ровесницей. Вот почему несчастье двукратно, ежели это новое оказывается
еще и плохим.
Успех у публики: Принято думать, что гораздо труднее распознать истинно
значительное, нежели, даже распознав его, суметь отличить от него
незначительное. Опыт искусства, как, наверное, и всеобщий опыт, снова и
снова учит нас обратному: гораздо легче убедить определенное число людей в
значительности чего-то, нежели удержать их от того, чтобы они при первой же
возможности не путали его с незначительным.
Прикладная словесность: есть "прикладные" науки, которые во многом
отличаются от "чистых" наук, на которых они базируются, оставаясь при этом
науками - как то прикладная математика, прикладная психология или
технические науки. Отнюдь не на подобных правах существует и прикладная
словесность. К ней относятся все писатели и поэты, ощущающие себя глашатаями
и распространителями мировоззрения либо мироустройства, не ими самими
созданного. Далее, многими ступенями ниже, располагаются все те, кто пишет
ради публики, в поисках публики, силясь приноровиться к нуждам театра или
иным нуждам и ссылаясь на то, что писать надо для своих современников, а
посему на них и равняться. Таковые были всегда, и они в большинстве. К
полному размежеванию их - сугубо на прикладные нужды направленных -
воззрений от воззрений "чистой" словесности стремиться не следует: его и не
существовало никогда; однако когда подобные воззрения начинают задавать тон,
а коренное отличие одного от другого не только не учитывается, но и
демонстративно игнорируется, как это снова и уже давно имеет место в наши
дни, литература впадает в неудержимое запустение.
В "Метафизике музыки" у Шопенгауэра сказано, что в музыке нам еще раз
явлен целый мир. Все можно сказать через музыку, этот "...всеобщий язык,
отчетливость которого превосходит даже отчетливость видимого мира". Только
на этом языке возможно полное взаимопонимание между людьми. - Если бы этот
великий, в данном - исключительном - случае к тому же оптимистический
пессимист еще и до кино дожил! Вот бы интересно было послушать, как он
объяснит, по какому такому недоразумению его аргументы с той же
неопровержимой легкостью распространяются и на кино!
К мужскому и женскому вопросу. Конечно, отнюдь не бесспорно рассуждать
о душе или о "психологии" мужчины и женщины так, словно это две разных души
и две разных психологии. Однако в жизни и в самом деле нет более
существенного, более принципиального различия, нежели различие между более
грубым и более нежным типом конституции. В конце концов, мы произошли от
животного вида, где самка, пусть и в ограниченной мере, господствует почти
во всех видах деятельности самца-мужчины, - а душа созвучна деятельности. По
этой же причине следует заключить, что вместе с характером деятельностей
меняется и душа, а это значит, что душа женщины должна была измениться
больше, чем душа мужчины; но поскольку душа никогда не меняется полностью и
ни с чем не расстается всецело, нас не должно удивлять, что женщина
сохранила в себе естественную, природно-исконную психологию наряду с той,
что выпала на ее долю позднее, - чуть было не сказал: сохранила подлинную
свою сущность наряду с мнимой. К примеру, вид женщины, изрыгающей проклятия,
считается отталкивающим; но иногда он может быть и трогательно естественным
- а именно, когда она думает, что за ней никто не наблюдает, что она наедине
со своим создателем.
(31 мая 1936)
Народ переводчиков. Мы прославляли себя открытым народом, потому что мы
так рьяно переводим, а переводы занимают столь важное место в нашей
национальной литературе. Зачастую из этого факта выводили даже весьма
причудливую психологему, которая выглядела примерно так: поскольку мы,
немцы, географически проживаем в центре Европы, нам самой судьбой назначено
быть носителями европейского духа. В связи с чем мы все ужасно гордились,
как будто нет иного, куда более прозаического объяснения, которое сейчас
снова подтверждается: немецкая литература никогда не знала недостатка в
своих значительных писателях, но их снова и снова затирали и затаптывали
всякие другие писатели, тоже свои, но другие. В последний раз - лет этак
тридцать-сорок назад - немецкая литература оправилась уже с трудом, по
необходимости опираясь на русскую, скандинавскую, французскую литературу,
потому как сама напрочь была заполонена родными сорняками, которых ее
естественная, невыкорчеванная почва неизменно производит в куда большем
количестве, нежели культурных растений. Кого-то внуки наши будут переводить?
Что говорит Лихтенберг? "Мне кажется, немец особенно силен в тех
оригинальных произведениях, где до него уже как следует поработал
какой-нибудь другой чудак; или, иными словами, немец в совершенстве владеет
искусством оказываться оригинальным в подражании." Почти полтора века прошло
с тех пор, как это написано! Но ведь это означает: не раса, а судьба!
Никакой ошибки. В собрании автографов один из поэтов оставил такое вот
изречение: "Высшее искусство: самые глубокие вещи говорить гладко". Но
гладко - это ровно, плоско, то есть тут, очевидно, описка - или все же
нечаянная правда? Ибо сочетание глубины замысла с гладкостью исполнения
издавна считается у немцев критерием истинной поэзии. Об этом еще много
всего можно было бы написать; но не трудись понапрасну: то, что "гладко"
наряду с "ровно" и "плоско" имеет еще и второе, чреватое подобными вот
двусмысленностями значение в смысле: "просто", "ясно", "понятно",
"неухабисто", "близко к земле" - все это выражено в самом слове!
О несущественности в литературе, ее неплодотворности и о корнях этого
недуга написано, хотя и по совсем другому поводу, еще у Томаса а Кемписа, в
его "Imitatio Christi" {"Наследник Христа" (лат.).} в главе о том, как
избегать лишних слов: "Но отчего мы так любим говорить и рассказывать друг
другу, ежели, впадая в молчание, мы столь редко не тревожим нашу совесть? Мы
оттого так любим поговорить, что уповаем взаимными речами утешить друг
друга, желая облегчить наше сердце, утомленное всякими мыслями. А паче
других любим мы говорить и думать о тех вещах, которые любим очень, к
которым вожделеем, или о тех, которые противны нам. Но увы! Как же часто
напрасны и тщетны наши речи. Ибо сие внешнее утешение есть немалый вред
утешению внутреннему, божественному". Все это вполне приложимо и сегодня к
литературе подлинной и литературе мнимой, хотя о них тут ни слова не
сказано.
Об эклектике и исторической справедливости. То, что эклектика, эта
вторичность вкуса, играет в искусстве столь заметную роль, кажется почти
ребусом, если поставить вопрос следующим образом: "Отчего так получается,
что плохие художники любой эпохи в качестве образцов для подражания из
предыдущей эпохи неизменно избирают хороших художников, а не плохих?" Ребус
этот, похоже, легко разгадывается, если подметить, что в этой формуле вместо
слова "хороших" могло бы стоять и другое слово: "признанных". Ибо эклектик
прежде всего зависим от всеобщего признания, больше того - он сам есть
выражение этого признания. Однако основной вопрос тем самым отнюдь не решен,
поскольку эклектика помимо этой зависимости безусловно содержит в себе еще и
компонент избранности. Ибо то, чему подражает эклектик, должно быть не
только признанным, но и хорошим искусством. Таким образом, вопрос об
эклектике с неизбежностью приводит нас к другому. Как получается, что успех
после жизни выпадает только на долю действительно значительных художников?
Как получается, что переоцененные липовые мастера с обновлением времени
теряют свою притягательность, а естественный соблазн, которым одна
посредственность привлекает другую, вдруг преодолевается чем-то иным? Все
это прямо-таки вынуждает нас предположить, что дурной вкус изменяется раньше
хорошего. Более того: вынуждает предположить, что он делает это сам по себе,
примерно так же, как проступает на небе свет звезд после захода ослепительно
яркого солнца, на чем так часто зиждились набожные упования человечества.
Короче говоря: это так называемая историческая справедливость, которая
должна установиться потом, в конечном счете.
Так значит, она есть? Отчасти, конечно, она всего лишь изобретение
историков, которые пугали ею тиранов, выдавая всемирную историю за всемирный
суд - по крайней мере во времена, когда тираны еще сами не становились
писателями. В те добрые, древние времена политика и культура еще стояли друг
к другу в оппозиции. С другой же стороны, не приходится сомневаться и в том,
что некий постоянно действующий процесс прояснения во времени все же
происходит - его-то в определенной мере и можно назвать исторической
справедливостью и поумнением.
И на обычное истолкование этого процесса, - дескать, причину тут
следует искать в "удаленности от событий", - тоже вроде бы возразить нечего.
Всякий знает, что это такое - посмотреть на одно и то же дело с разных
сторон, из разных времен, из разных настроений и жизненных ситуаций:
суждения наши при этом утрачивают скоропалительность, обретают некоторую
зрелость. По образцу этого опыта и образовано представление об удаленности,
дистанции, с помощью которого мы предполагаем в наших потомках зрелость
суждения. Однако здесь, при перенесении личного опыта в сферу всеобщего,
следует помнить об одном маленьком различии. Ибо это вовсе не некий
абстрактный дух, в котором зреет верность суждений, но люди духа, которые
способствуют их формированию, а историческая дистанция означает лишь то, что
им у нас обычно дозволяется сесть за стол только после того, как все живущие
наелись. Следовательно, историческая справедливость устанавливается главным
образом за счет того, что здоровых, живых людей не волнуют мертвецы и их
прошлые дела. Именно этим мы и обязаны той свободной деловитости, с которой
искусство вычленяет из времени свои шедевры; пожалуй, можно даже сказать,
что в нетленных, вневременных творениях культуры выражено вовсе не их время,
а то, до чего это время своими злободневными вожделениями не досягнуло, -
они несут в себе забывчивость своего времени, его рассеянность.
В таком случае эклектику следовало бы определить как нечто среднее и
посредничающее между духом и вожделением.
Забывчивость жизни. Еще и сегодня есть немало людей, живших в одно
время с Шопегауэром и все еще живущих в наши дни, рядом с нами. Шопенгауэр
же обменивался письмами с Гете по поводу его учения о цвете. Многое вытерпел
от Фихте. Вагнер посылал ему свое "Кольцо Нибелунгов". Ницше посвятил ему
целый гимн - гимн Шопенгауэру как воспитателю. И родился он еще до Великой
Французской революции. Все эти густые переплетения сегодня - как разорванная
ткань. И парочка, выходящая из кино с вопросом: "Чему еще мы посвятим этот
вечер?" - разве не достойна того же почитания, что и наши библейские
прародители?
Успех мужчины у женщины начинается с того, что он, к ее восхищению,
оказывается в состоянии съесть три куска торта, или рассмешить ее тем, что,
когда другие мужчины с пеной у рта спорят, спокойно заявляет: "Мне по этому
поводу сказать нечего".
Из жизни общества. Что можно ответить, когда женщина говорит: "Раньше я
в Азию всегда хотела, а теперь мне Африка больше нравится!"?
(1937)
Невинность твари
Где кончается невинность твари? Там, где врожденный для всего Данного
животного вида способ действования начинает допускать и выказывать
индивидуальные отклонения; то есть с первыми же проблесками свободы,
ответственности и разумности!
Начало и конец
То, что с течением десятилетий умное начинание оборачивается глупостью,
как это случается в любом народе, повредило немецкому духу куда меньше, чем
то, что благодаря его трудолюбию иное глупое начинание со временем
худо-бедно умнело. Слишком уж твердо мы убеждены, что так оно всегда и
будет.
Литература
О несущественности в литературе, ее неплодотворности и о корнях этого
недуга написано, хотя и по совсем другому поводу, еще у Томаса а Кемписа, в
его "Imitatio Christi" в главе о том, как избегать лишних слов: "Но отчего
мы так любим говорить и рассказывать друг другу, ежели, впадая в молчание,
мы столь редко не тревожим нашу совесть? Мы оттого так любим поговорить, что
уповаем взаимными речами утешить друг друга, желая облегчить наше сердце,
утомленное всякими мыслями. А паче других любим мы говорить и думать о тех
вещах, которые любим очень, к которым вожделеем, или о тех, которые противны
нам. Но увы! Как же часто напрасны и тщетны наши речи. Ибо сие внешнее
утешение есть немалый вред утешению внутреннему, божественному". Все это
вполне приложимо и сегодня к литературе подлинной и литературе мнимой, хотя
о них тут ни слова не сказано.
Жестокость
Не учит ли нас жизнь, что жестокость человечества возрастает в той же
мере, в какой жестокость отдельного человека идет на убыль? Мы долгое время
превратно истолковывали жестокость диких народов; теперь известно, что
жестокость эта по большей части коренится в их религиозных представлениях
или суевериях. Однако тем необъяснимей оказывается куда более свирепая
жестокость на стадии цивилизации. Может, настоящая-то жестокость благодаря
окультуриванию и цивилизации только и возникает? Дикий зверь не жесток, он
действует целесообразно, он убивает, когда голоден или когда чувствует
угрозу, а в своих боевых действиях заходит дальше необходимого лишь в той
мере, которую можно объяснить возбуждением. И лишь когда инстинкт перестает
служить нужде, он разворачивается во всей своей необузданности и возрастает
неимоверно. Самая свирепая жестокость - у сытой кошки, самая свирепая злоба
- у собаки за забором.
Солнечный писатель
Он восхваляет не сам себя, он прославляет доброту Господа, его
сотворившую. Это его форма тщеславия.
Бывает ли глупая музыка?
Вопрос о том, бывает ли глупая музыка, всю свою щекотливость
обнаруживает лишь в отрыве от того, что в этой музыке поддается изучению и
заучиванию. Одному этот вопрос представляется вполне естественным: почему
нет, ведь бывает же музыка глубокая, даже глубокомысленная; другому, однако,
он кажется совершенно невозможным, поскольку бессмысленно прилагать
определение "глупый" к форме и чувству. Обоим можно порекомендовать
маленький и безобидный фокус - перевернуть вопрос и спросить себя: а может,
сама глупость музыкальна? Бесконечные повторы, своенравное упрямство, с
которым талдычится один и тот же мотив, раздувание собственных находок,
движение по кругу, весьма ограниченные отклонения от однажды постигнутого,
пафос и энергия вместо духовного озарения - глупость без ложной скромности
могла бы заявить, что все это - излюбленные свойства и ее натуры! Однако,
чтобы завершить дело миром, скажем так: вопрос о том, боится ли великая
богиня щекотки под мышкой - это вопрос не для праздных любопытствующих, а
только для пылкого поклонника.
Молодость
Молодость склонна переоценивать все самое новое, ибо чувствует себя с
ним ровесницей. Вот почему несчастье вдвойне, ежели это новое оказывается
еще и плохим.
Успех у публики
Принято думать, что гораздо труднее распознать истинно значительное,
нежели, даже распознав его, суметь отличить от него незначительное. Опыт
искусства, как, наверное, и всеобщий опыт, снова и снова учит нас обратному:
гораздо легче убедить определенное число людей в значительности чего-то,
нежели удержать их от того, чтобы они при первой же возможности не путали
его с незначительным.
(НАСЛЕДИЕ)
Желание - родитель мысли! (Линия развития)
Развитие психологических воззрений, происшедшее за последние пятьдесят,
если не больше лет, вполне можно определить как развенчание разума и
рассудка в их значении для душевной жизни (жизни человека) - за счет
аффекта. Фрейд повлиял на это в наибольшей мере, тем не менее он в этой
линии развития занимает лишь один отрезок, который до него начнется, а после
него кончится. Сравнивая времена до и после открытия "подсознания",
обнаруживаешь и там и тут, только с противоположными знаками, одну и ту же
переоценку "сознательного". Сегодня оно кажется чем-то вроде слабенького
язычка пламени, вырастающего из фитиля и масла ночного светильника, тогда
как во времена психологии эмоций оно играло роль электрической лампы
накаливания, что висит посреди пустой комнаты и ничего, кроме ее голых стен,
не высвечивает. (Комната была пуста в плане психологии, но меблирована
логически-морально).
Сходное развитие можно подметить, если сравнить нынешнего, полного
сомнений и неуверенности в себе человека с чуть заплывшим жирком "частным
лицом" недавнего прошлого, с бюргером, отцом семейства, который даже в этой
ипостаси отца семейства уже есть начальство, чей облик так памятен нам по
портретам, с коих он поглядывает на нас в обрамлении высокого стоячего
воротника и гордого шейного платка. Это - когда-то, казалось бы, столь
самодостаточное - частное лицо на самом деле есть результат буржуазной
эмансипации, и представителей ее можно найти, среди прочего, в романах Гете.
Это человек в стоячем воротнике.
Связано с осознанием себя как личности. Очевидно, также, и с ношением
оружия в прошлом.
Но это развитие от господства разума к самовопрошанию себя как
существа, которому психология влечений представляется решением всех его
проблем, имеет важную параллель также и к той утрате доверия, которую
претерпело мышление в целом и которая выражается в самом характере его
нынешнего осмысления. Достаточно указать на то обесценивание объективной
реальности, над которым с крайним высокомерием на протяжении целого
поколения трудились авторы бесчисленных книжек, предлагая взамен лишь более
или менее смехотворные альтернативы; только тогда становится понятным, что в
конечном счете пренебрежение объективной реальностью со стороны политики,
догматические и аффективные эксцессы европейской политики - суть лишь
внешние разрешения вполне зрелого, хотя и, возможно, тупикового развития.
и их объективная победа! Власть!
(Потом: вытеснение объективной реальности догматикой и - кровью)
Против этого, выглядящего почти непостижимо коллективно-всеобщим,
искушения ложно толковать развитие есть одно чрезвычайно полезное и в то же
время простейшее средство (как и против многого другого оно же чуть ли не
всеобщая панацея), многое позволяющее понять, если припомнить скромную
истину, которую кто-то когда-то выразил в одном предложении: желание -
родитель мысли. Это изречение вернее всех современных теорий (политических и
философских построений)
Далее следует собственно: идея - аффект.
(или I)... : Начать с цитаты или с чего-нибудь такого. Античность?
Поздняя античность? Классика французская? немецкая? Цитата или поговорка? А
уж затем: в том, что современная психология по большей части
II) Равномерное развитие
Все - выдумки (Мелкая примета)
В народе нередко услышишь - как похвалу: "Этот умеет выдумывать", "он
большой выдумщик", что почти равнозначно признанию дара изобретательства и
особой смышлености. Еще, почти с гордостью, говорят: это всего лишь выдумки;
и ребенок, рассказав какую-нибудь небылицу другому ребенку, сияя от радости,
кричит: "Я тебе все наврал!" Насколько же ненародной, больше того, по сути и
истокам своим противоестественно уничижающей мышление выглядит привычка
видеть особую доблесть в том, что что-то "не просто там какая-то выдумка".
Примеры (тому): Излюбленная присказка: "Все это только литература". Та -
всякий раз смешанная с обидой на литературу (презрением к литературе) -
гордость, с которой репортер судебной хроники, излагая очередной
криминальный случай, заявляет: самые захватывающие и глубокие романы пишет
жизнь. Куда более опасная подмена духовной, умственной работы ее предметом
кроется в популярности биографических романов и беллетризованных биографий.
(Заметка: в папке Герм., в разд. "Роман", записано: "Только образованный
человек способен делать различие между мышлением и жизнью, дискриминация
мышления порождена полуобразованностью".)
Основания эти утрачены: мы уже не помним, не знаем, для чего существует
выдумка.
Переоценка действительности.
Об этом начали говорить относительно недавно, еще на моем веку. Мои
воспоминания об этом связаны с реализмом. Искал в реальности защиты от
пустопорожнего, трескуче-идеального в эклектике того времени. Натурализм в
драме и прозе, импрессионизм в живописи. Иногда, впрочем, несколько
преувеличенно.
Держаться реальности (однако) - всегда хороший принцип. Оправдывал себя
от Антея и до экспериментальной науки. Хотя случались и преувеличения.
Но, как и всякий человеческий путь, этот тоже ведет к заблуждению. (Как
и во всех человеческих истинах, в этой тоже заложен источник ошибок.)
Действительность содержит в себе помимо того, что составляет в ней землю,
еще и элементы человеческого духа. Она заполняет дух, но и сама в
проявлениях своих сформирована духом. Это большой, незакрытый вопрос;
философия. Идеально-эклектическое не соответствует не только
действительности, но не соответствует и истине. Его даже натурализмом не
излечить. Натурализм дал этой эклектике субстанцию, но отнял у нее дух.
(Beau par la verite {Красота как истина (франц.)} более верный принцип, чем
Beau par la nature {Красота как природа (франц.)}, так он и должен бы
звучать.
Разумеется, сюда и многое другое подверстывается. А потом мы видим
поздние звенья этого развития.
Изображать подлинных людей - это значит перехитрить выдумку. Но сама
выдумка должна иметься, так, чтобы всею наличествующей выдумкой этого
человека нельзя было постичь. Нужно уметь понимать очень многое, а биографию
Перевод М. Рудницкого
Aphorismen 1935-1937
M89
Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е. Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 2.
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(17 ноября 1935)
К понятию гения. Не следовало бы говорить: гений на столетие опередил
свое время. Людям такое очень неприятно слышать, это заведомо настраивало их
против всего гениального. И плодило все новых дураков, укрепляя их в своем
самомнении. К тому же это ведь еще и неправда, по меньшей мере отчасти: ибо
именно в гениальных личностях воплощается дух их времени - пусть и против их
воли, без их ведома. Вероятно, правильней, да и более педагогично было бы
говорить, что средний человек на столетие от своего времени отстает.
Новый дух явился? Не так давно подобное утверждение было всего лишь
лозунгом отдельных художественных групп; сегодня оно - предмет гордости
марширующих масс. Как тут не сказать: дух-то всегда, пусть и во всей своей
противоречивости, один и тот же - просто в современниках его у кого больше,
у кого меньше!
Герою, дабы проявить себя, позарез нужны злосчастья. Беда и герой столь
же неразлучны, как болезнь и жар.
Много говорить о себе считается признаком глупости. Однако человечество
весьма своеобразно обходит этот запрет - благодаря поэтам!
Человечество вообще любит в порядке исключения позволять себе то, что
само же и запрещает. Так, например, когда один человек восхваляет самого
себя, это считается признаком дурного тона, если не глупости; однако стоит
людям объединиться в массу, партию, религиозную общину, нацию или еще во
что-то, они принимаются восхвалять себя с полнейшим бесстыдством. Они
начинают восхвалять себя, как только вместо "я" могут сказать "мы". Дескать,
только мы стоим за правое дело, осенены Божьей милостью или призваны
историей, - это еще самое скромное из того, на что они горазды; и считают,
что это не только позволительно, но еще и добрый знак!
Примечательно, что во времена возобладания подобных настроений поэты
оказываются либо вообще не нужны, либо считаются презренными слабаками.
Весьма своеобразная шкала ценностей вот какая: когда говорят "Он
человек дельный" - это считается безусловной похвалой. "Он человек добрый"
тоже считается похвалой, но иногда уже как бы с некоторой оговоркой в том
смысле, что добрый - он же и глупый. Тогда как дефиниция "он человек
интеллигентный" - что вообще-то означает всего лишь: деликатный, тактичный,
внимательный - в определенных кругах считалась подозрительной еще задолго до
появления формулы "интеллигентская бестия" - смотри, например,
"интеллигентишка" и "западник" у Достоевского. Таким образом, по нашей
оценке: лучше плохой, чем глупый, но лучше добрый, чем интеллигентный. К
сему следовало бы еще добавить, что эта ниже всех поставленная
интеллигентность как раз и представляет собой тот тип ума, который
предпочтет скорее считаться плохим, чем глупым. Одним словом, как говорится,
тяжелый случай.
Солнечный писатель: он восхваляет не сам себя, он прославляет доброту
Господа, его сотворившую. Это его форма тщеславия.
Молодость склонна переоценивать все самое новое, ибо чувствует себя с
ним ровесницей. Вот почему несчастье двукратно, ежели это новое оказывается
еще и плохим.
Успех у публики: Принято думать, что гораздо труднее распознать истинно
значительное, нежели, даже распознав его, суметь отличить от него
незначительное. Опыт искусства, как, наверное, и всеобщий опыт, снова и
снова учит нас обратному: гораздо легче убедить определенное число людей в
значительности чего-то, нежели удержать их от того, чтобы они при первой же
возможности не путали его с незначительным.
Прикладная словесность: есть "прикладные" науки, которые во многом
отличаются от "чистых" наук, на которых они базируются, оставаясь при этом
науками - как то прикладная математика, прикладная психология или
технические науки. Отнюдь не на подобных правах существует и прикладная
словесность. К ней относятся все писатели и поэты, ощущающие себя глашатаями
и распространителями мировоззрения либо мироустройства, не ими самими
созданного. Далее, многими ступенями ниже, располагаются все те, кто пишет
ради публики, в поисках публики, силясь приноровиться к нуждам театра или
иным нуждам и ссылаясь на то, что писать надо для своих современников, а
посему на них и равняться. Таковые были всегда, и они в большинстве. К
полному размежеванию их - сугубо на прикладные нужды направленных -
воззрений от воззрений "чистой" словесности стремиться не следует: его и не
существовало никогда; однако когда подобные воззрения начинают задавать тон,
а коренное отличие одного от другого не только не учитывается, но и
демонстративно игнорируется, как это снова и уже давно имеет место в наши
дни, литература впадает в неудержимое запустение.
В "Метафизике музыки" у Шопенгауэра сказано, что в музыке нам еще раз
явлен целый мир. Все можно сказать через музыку, этот "...всеобщий язык,
отчетливость которого превосходит даже отчетливость видимого мира". Только
на этом языке возможно полное взаимопонимание между людьми. - Если бы этот
великий, в данном - исключительном - случае к тому же оптимистический
пессимист еще и до кино дожил! Вот бы интересно было послушать, как он
объяснит, по какому такому недоразумению его аргументы с той же
неопровержимой легкостью распространяются и на кино!
К мужскому и женскому вопросу. Конечно, отнюдь не бесспорно рассуждать
о душе или о "психологии" мужчины и женщины так, словно это две разных души
и две разных психологии. Однако в жизни и в самом деле нет более
существенного, более принципиального различия, нежели различие между более
грубым и более нежным типом конституции. В конце концов, мы произошли от
животного вида, где самка, пусть и в ограниченной мере, господствует почти
во всех видах деятельности самца-мужчины, - а душа созвучна деятельности. По
этой же причине следует заключить, что вместе с характером деятельностей
меняется и душа, а это значит, что душа женщины должна была измениться
больше, чем душа мужчины; но поскольку душа никогда не меняется полностью и
ни с чем не расстается всецело, нас не должно удивлять, что женщина
сохранила в себе естественную, природно-исконную психологию наряду с той,
что выпала на ее долю позднее, - чуть было не сказал: сохранила подлинную
свою сущность наряду с мнимой. К примеру, вид женщины, изрыгающей проклятия,
считается отталкивающим; но иногда он может быть и трогательно естественным
- а именно, когда она думает, что за ней никто не наблюдает, что она наедине
со своим создателем.
(31 мая 1936)
Народ переводчиков. Мы прославляли себя открытым народом, потому что мы
так рьяно переводим, а переводы занимают столь важное место в нашей
национальной литературе. Зачастую из этого факта выводили даже весьма
причудливую психологему, которая выглядела примерно так: поскольку мы,
немцы, географически проживаем в центре Европы, нам самой судьбой назначено
быть носителями европейского духа. В связи с чем мы все ужасно гордились,
как будто нет иного, куда более прозаического объяснения, которое сейчас
снова подтверждается: немецкая литература никогда не знала недостатка в
своих значительных писателях, но их снова и снова затирали и затаптывали
всякие другие писатели, тоже свои, но другие. В последний раз - лет этак
тридцать-сорок назад - немецкая литература оправилась уже с трудом, по
необходимости опираясь на русскую, скандинавскую, французскую литературу,
потому как сама напрочь была заполонена родными сорняками, которых ее
естественная, невыкорчеванная почва неизменно производит в куда большем
количестве, нежели культурных растений. Кого-то внуки наши будут переводить?
Что говорит Лихтенберг? "Мне кажется, немец особенно силен в тех
оригинальных произведениях, где до него уже как следует поработал
какой-нибудь другой чудак; или, иными словами, немец в совершенстве владеет
искусством оказываться оригинальным в подражании." Почти полтора века прошло
с тех пор, как это написано! Но ведь это означает: не раса, а судьба!
Никакой ошибки. В собрании автографов один из поэтов оставил такое вот
изречение: "Высшее искусство: самые глубокие вещи говорить гладко". Но
гладко - это ровно, плоско, то есть тут, очевидно, описка - или все же
нечаянная правда? Ибо сочетание глубины замысла с гладкостью исполнения
издавна считается у немцев критерием истинной поэзии. Об этом еще много
всего можно было бы написать; но не трудись понапрасну: то, что "гладко"
наряду с "ровно" и "плоско" имеет еще и второе, чреватое подобными вот
двусмысленностями значение в смысле: "просто", "ясно", "понятно",
"неухабисто", "близко к земле" - все это выражено в самом слове!
О несущественности в литературе, ее неплодотворности и о корнях этого
недуга написано, хотя и по совсем другому поводу, еще у Томаса а Кемписа, в
его "Imitatio Christi" {"Наследник Христа" (лат.).} в главе о том, как
избегать лишних слов: "Но отчего мы так любим говорить и рассказывать друг
другу, ежели, впадая в молчание, мы столь редко не тревожим нашу совесть? Мы
оттого так любим поговорить, что уповаем взаимными речами утешить друг
друга, желая облегчить наше сердце, утомленное всякими мыслями. А паче
других любим мы говорить и думать о тех вещах, которые любим очень, к
которым вожделеем, или о тех, которые противны нам. Но увы! Как же часто
напрасны и тщетны наши речи. Ибо сие внешнее утешение есть немалый вред
утешению внутреннему, божественному". Все это вполне приложимо и сегодня к
литературе подлинной и литературе мнимой, хотя о них тут ни слова не
сказано.
Об эклектике и исторической справедливости. То, что эклектика, эта
вторичность вкуса, играет в искусстве столь заметную роль, кажется почти
ребусом, если поставить вопрос следующим образом: "Отчего так получается,
что плохие художники любой эпохи в качестве образцов для подражания из
предыдущей эпохи неизменно избирают хороших художников, а не плохих?" Ребус
этот, похоже, легко разгадывается, если подметить, что в этой формуле вместо
слова "хороших" могло бы стоять и другое слово: "признанных". Ибо эклектик
прежде всего зависим от всеобщего признания, больше того - он сам есть
выражение этого признания. Однако основной вопрос тем самым отнюдь не решен,
поскольку эклектика помимо этой зависимости безусловно содержит в себе еще и
компонент избранности. Ибо то, чему подражает эклектик, должно быть не
только признанным, но и хорошим искусством. Таким образом, вопрос об
эклектике с неизбежностью приводит нас к другому. Как получается, что успех
после жизни выпадает только на долю действительно значительных художников?
Как получается, что переоцененные липовые мастера с обновлением времени
теряют свою притягательность, а естественный соблазн, которым одна
посредственность привлекает другую, вдруг преодолевается чем-то иным? Все
это прямо-таки вынуждает нас предположить, что дурной вкус изменяется раньше
хорошего. Более того: вынуждает предположить, что он делает это сам по себе,
примерно так же, как проступает на небе свет звезд после захода ослепительно
яркого солнца, на чем так часто зиждились набожные упования человечества.
Короче говоря: это так называемая историческая справедливость, которая
должна установиться потом, в конечном счете.
Так значит, она есть? Отчасти, конечно, она всего лишь изобретение
историков, которые пугали ею тиранов, выдавая всемирную историю за всемирный
суд - по крайней мере во времена, когда тираны еще сами не становились
писателями. В те добрые, древние времена политика и культура еще стояли друг
к другу в оппозиции. С другой же стороны, не приходится сомневаться и в том,
что некий постоянно действующий процесс прояснения во времени все же
происходит - его-то в определенной мере и можно назвать исторической
справедливостью и поумнением.
И на обычное истолкование этого процесса, - дескать, причину тут
следует искать в "удаленности от событий", - тоже вроде бы возразить нечего.
Всякий знает, что это такое - посмотреть на одно и то же дело с разных
сторон, из разных времен, из разных настроений и жизненных ситуаций:
суждения наши при этом утрачивают скоропалительность, обретают некоторую
зрелость. По образцу этого опыта и образовано представление об удаленности,
дистанции, с помощью которого мы предполагаем в наших потомках зрелость
суждения. Однако здесь, при перенесении личного опыта в сферу всеобщего,
следует помнить об одном маленьком различии. Ибо это вовсе не некий
абстрактный дух, в котором зреет верность суждений, но люди духа, которые
способствуют их формированию, а историческая дистанция означает лишь то, что
им у нас обычно дозволяется сесть за стол только после того, как все живущие
наелись. Следовательно, историческая справедливость устанавливается главным
образом за счет того, что здоровых, живых людей не волнуют мертвецы и их
прошлые дела. Именно этим мы и обязаны той свободной деловитости, с которой
искусство вычленяет из времени свои шедевры; пожалуй, можно даже сказать,
что в нетленных, вневременных творениях культуры выражено вовсе не их время,
а то, до чего это время своими злободневными вожделениями не досягнуло, -
они несут в себе забывчивость своего времени, его рассеянность.
В таком случае эклектику следовало бы определить как нечто среднее и
посредничающее между духом и вожделением.
Забывчивость жизни. Еще и сегодня есть немало людей, живших в одно
время с Шопегауэром и все еще живущих в наши дни, рядом с нами. Шопенгауэр
же обменивался письмами с Гете по поводу его учения о цвете. Многое вытерпел
от Фихте. Вагнер посылал ему свое "Кольцо Нибелунгов". Ницше посвятил ему
целый гимн - гимн Шопенгауэру как воспитателю. И родился он еще до Великой
Французской революции. Все эти густые переплетения сегодня - как разорванная
ткань. И парочка, выходящая из кино с вопросом: "Чему еще мы посвятим этот
вечер?" - разве не достойна того же почитания, что и наши библейские
прародители?
Успех мужчины у женщины начинается с того, что он, к ее восхищению,
оказывается в состоянии съесть три куска торта, или рассмешить ее тем, что,
когда другие мужчины с пеной у рта спорят, спокойно заявляет: "Мне по этому
поводу сказать нечего".
Из жизни общества. Что можно ответить, когда женщина говорит: "Раньше я
в Азию всегда хотела, а теперь мне Африка больше нравится!"?
(1937)
Невинность твари
Где кончается невинность твари? Там, где врожденный для всего Данного
животного вида способ действования начинает допускать и выказывать
индивидуальные отклонения; то есть с первыми же проблесками свободы,
ответственности и разумности!
Начало и конец
То, что с течением десятилетий умное начинание оборачивается глупостью,
как это случается в любом народе, повредило немецкому духу куда меньше, чем
то, что благодаря его трудолюбию иное глупое начинание со временем
худо-бедно умнело. Слишком уж твердо мы убеждены, что так оно всегда и
будет.
Литература
О несущественности в литературе, ее неплодотворности и о корнях этого
недуга написано, хотя и по совсем другому поводу, еще у Томаса а Кемписа, в
его "Imitatio Christi" в главе о том, как избегать лишних слов: "Но отчего
мы так любим говорить и рассказывать друг другу, ежели, впадая в молчание,
мы столь редко не тревожим нашу совесть? Мы оттого так любим поговорить, что
уповаем взаимными речами утешить друг друга, желая облегчить наше сердце,
утомленное всякими мыслями. А паче других любим мы говорить и думать о тех
вещах, которые любим очень, к которым вожделеем, или о тех, которые противны
нам. Но увы! Как же часто напрасны и тщетны наши речи. Ибо сие внешнее
утешение есть немалый вред утешению внутреннему, божественному". Все это
вполне приложимо и сегодня к литературе подлинной и литературе мнимой, хотя
о них тут ни слова не сказано.
Жестокость
Не учит ли нас жизнь, что жестокость человечества возрастает в той же
мере, в какой жестокость отдельного человека идет на убыль? Мы долгое время
превратно истолковывали жестокость диких народов; теперь известно, что
жестокость эта по большей части коренится в их религиозных представлениях
или суевериях. Однако тем необъяснимей оказывается куда более свирепая
жестокость на стадии цивилизации. Может, настоящая-то жестокость благодаря
окультуриванию и цивилизации только и возникает? Дикий зверь не жесток, он
действует целесообразно, он убивает, когда голоден или когда чувствует
угрозу, а в своих боевых действиях заходит дальше необходимого лишь в той
мере, которую можно объяснить возбуждением. И лишь когда инстинкт перестает
служить нужде, он разворачивается во всей своей необузданности и возрастает
неимоверно. Самая свирепая жестокость - у сытой кошки, самая свирепая злоба
- у собаки за забором.
Солнечный писатель
Он восхваляет не сам себя, он прославляет доброту Господа, его
сотворившую. Это его форма тщеславия.
Бывает ли глупая музыка?
Вопрос о том, бывает ли глупая музыка, всю свою щекотливость
обнаруживает лишь в отрыве от того, что в этой музыке поддается изучению и
заучиванию. Одному этот вопрос представляется вполне естественным: почему
нет, ведь бывает же музыка глубокая, даже глубокомысленная; другому, однако,
он кажется совершенно невозможным, поскольку бессмысленно прилагать
определение "глупый" к форме и чувству. Обоим можно порекомендовать
маленький и безобидный фокус - перевернуть вопрос и спросить себя: а может,
сама глупость музыкальна? Бесконечные повторы, своенравное упрямство, с
которым талдычится один и тот же мотив, раздувание собственных находок,
движение по кругу, весьма ограниченные отклонения от однажды постигнутого,
пафос и энергия вместо духовного озарения - глупость без ложной скромности
могла бы заявить, что все это - излюбленные свойства и ее натуры! Однако,
чтобы завершить дело миром, скажем так: вопрос о том, боится ли великая
богиня щекотки под мышкой - это вопрос не для праздных любопытствующих, а
только для пылкого поклонника.
Молодость
Молодость склонна переоценивать все самое новое, ибо чувствует себя с
ним ровесницей. Вот почему несчастье вдвойне, ежели это новое оказывается
еще и плохим.
Успех у публики
Принято думать, что гораздо труднее распознать истинно значительное,
нежели, даже распознав его, суметь отличить от него незначительное. Опыт
искусства, как, наверное, и всеобщий опыт, снова и снова учит нас обратному:
гораздо легче убедить определенное число людей в значительности чего-то,
нежели удержать их от того, чтобы они при первой же возможности не путали
его с незначительным.
(НАСЛЕДИЕ)
Желание - родитель мысли! (Линия развития)
Развитие психологических воззрений, происшедшее за последние пятьдесят,
если не больше лет, вполне можно определить как развенчание разума и
рассудка в их значении для душевной жизни (жизни человека) - за счет
аффекта. Фрейд повлиял на это в наибольшей мере, тем не менее он в этой
линии развития занимает лишь один отрезок, который до него начнется, а после
него кончится. Сравнивая времена до и после открытия "подсознания",
обнаруживаешь и там и тут, только с противоположными знаками, одну и ту же
переоценку "сознательного". Сегодня оно кажется чем-то вроде слабенького
язычка пламени, вырастающего из фитиля и масла ночного светильника, тогда
как во времена психологии эмоций оно играло роль электрической лампы
накаливания, что висит посреди пустой комнаты и ничего, кроме ее голых стен,
не высвечивает. (Комната была пуста в плане психологии, но меблирована
логически-морально).
Сходное развитие можно подметить, если сравнить нынешнего, полного
сомнений и неуверенности в себе человека с чуть заплывшим жирком "частным
лицом" недавнего прошлого, с бюргером, отцом семейства, который даже в этой
ипостаси отца семейства уже есть начальство, чей облик так памятен нам по
портретам, с коих он поглядывает на нас в обрамлении высокого стоячего
воротника и гордого шейного платка. Это - когда-то, казалось бы, столь
самодостаточное - частное лицо на самом деле есть результат буржуазной
эмансипации, и представителей ее можно найти, среди прочего, в романах Гете.
Это человек в стоячем воротнике.
Связано с осознанием себя как личности. Очевидно, также, и с ношением
оружия в прошлом.
Но это развитие от господства разума к самовопрошанию себя как
существа, которому психология влечений представляется решением всех его
проблем, имеет важную параллель также и к той утрате доверия, которую
претерпело мышление в целом и которая выражается в самом характере его
нынешнего осмысления. Достаточно указать на то обесценивание объективной
реальности, над которым с крайним высокомерием на протяжении целого
поколения трудились авторы бесчисленных книжек, предлагая взамен лишь более
или менее смехотворные альтернативы; только тогда становится понятным, что в
конечном счете пренебрежение объективной реальностью со стороны политики,
догматические и аффективные эксцессы европейской политики - суть лишь
внешние разрешения вполне зрелого, хотя и, возможно, тупикового развития.
и их объективная победа! Власть!
(Потом: вытеснение объективной реальности догматикой и - кровью)
Против этого, выглядящего почти непостижимо коллективно-всеобщим,
искушения ложно толковать развитие есть одно чрезвычайно полезное и в то же
время простейшее средство (как и против многого другого оно же чуть ли не
всеобщая панацея), многое позволяющее понять, если припомнить скромную
истину, которую кто-то когда-то выразил в одном предложении: желание -
родитель мысли. Это изречение вернее всех современных теорий (политических и
философских построений)
Далее следует собственно: идея - аффект.
(или I)... : Начать с цитаты или с чего-нибудь такого. Античность?
Поздняя античность? Классика французская? немецкая? Цитата или поговорка? А
уж затем: в том, что современная психология по большей части
II) Равномерное развитие
Все - выдумки (Мелкая примета)
В народе нередко услышишь - как похвалу: "Этот умеет выдумывать", "он
большой выдумщик", что почти равнозначно признанию дара изобретательства и
особой смышлености. Еще, почти с гордостью, говорят: это всего лишь выдумки;
и ребенок, рассказав какую-нибудь небылицу другому ребенку, сияя от радости,
кричит: "Я тебе все наврал!" Насколько же ненародной, больше того, по сути и
истокам своим противоестественно уничижающей мышление выглядит привычка
видеть особую доблесть в том, что что-то "не просто там какая-то выдумка".
Примеры (тому): Излюбленная присказка: "Все это только литература". Та -
всякий раз смешанная с обидой на литературу (презрением к литературе) -
гордость, с которой репортер судебной хроники, излагая очередной
криминальный случай, заявляет: самые захватывающие и глубокие романы пишет
жизнь. Куда более опасная подмена духовной, умственной работы ее предметом
кроется в популярности биографических романов и беллетризованных биографий.
(Заметка: в папке Герм., в разд. "Роман", записано: "Только образованный
человек способен делать различие между мышлением и жизнью, дискриминация
мышления порождена полуобразованностью".)
Основания эти утрачены: мы уже не помним, не знаем, для чего существует
выдумка.
Переоценка действительности.
Об этом начали говорить относительно недавно, еще на моем веку. Мои
воспоминания об этом связаны с реализмом. Искал в реальности защиты от
пустопорожнего, трескуче-идеального в эклектике того времени. Натурализм в
драме и прозе, импрессионизм в живописи. Иногда, впрочем, несколько
преувеличенно.
Держаться реальности (однако) - всегда хороший принцип. Оправдывал себя
от Антея и до экспериментальной науки. Хотя случались и преувеличения.
Но, как и всякий человеческий путь, этот тоже ведет к заблуждению. (Как
и во всех человеческих истинах, в этой тоже заложен источник ошибок.)
Действительность содержит в себе помимо того, что составляет в ней землю,
еще и элементы человеческого духа. Она заполняет дух, но и сама в
проявлениях своих сформирована духом. Это большой, незакрытый вопрос;
философия. Идеально-эклектическое не соответствует не только
действительности, но не соответствует и истине. Его даже натурализмом не
излечить. Натурализм дал этой эклектике субстанцию, но отнял у нее дух.
(Beau par la verite {Красота как истина (франц.)} более верный принцип, чем
Beau par la nature {Красота как природа (франц.)}, так он и должен бы
звучать.
Разумеется, сюда и многое другое подверстывается. А потом мы видим
поздние звенья этого развития.
Изображать подлинных людей - это значит перехитрить выдумку. Но сама
выдумка должна иметься, так, чтобы всею наличествующей выдумкой этого
человека нельзя было постичь. Нужно уметь понимать очень многое, а биографию