Музиль Роберт. Мечтатели

   Оба принимаются заканчивать свой туалет.
   Томас. Да, почему? Потому что едва не стал на колени, будто отшельник! Ты лежала такая большая, некрасивая, безгласная. И я растрогался.
   Мария. Уж и поспать спокойно нельзя.
   Томас. Когда вообще не бываешь один...
   Mapия. И много лет состоишь в браке: да, да, да! Право, я этого больше не выдержу!
   Томас. После стольких лет в браке и ходишь как бы все время на четырех ногах, и дышишь в две пары легких, и каждую мысль думаешь дважды, и время между серьезными делами вдвойне забито всякими пустяками - вот и мечтаешь иной раз стать этакой стрелой в разреженном воздушном пространстве. И вскакиваешь ночью, пугаясь собственного дыхания, которое только что было ровным и спокойным - без твоего участия. Но подняться не можешь. На колени и то по-настоящему не встаешь. Вместо этого чиркаешь спичкой. И оказывается, рядом еще некто из плоти и крови. Именно это и есть любовь.
   Мария (заткнув уши). Сил моих больше нет слушать.
   Томас. Ты даже ненависти ко мне никогда не испытываешь?
   Мария (сразу опуская руки). Я? Ненависти?
   Томас. Да, самой настоящей ненависти. Мне было показалось, нынче утром. Ты шла босая, несла свое тяжелое тело, а я стоял на пороге, маленький, до боли жалкий, и моя небритая щетина, колючая и ломкая, топорщилась в дверном проеме. Ты, верное, ненавидела меня тогда, как нож, который вечно тебе мешает?
   Mapия (с горечью, спокойно и уверенно). Это конец любви.
   Томас (восторженно). Нет, подлинное начало! Пойми же: любовь единственное, чего между мужчиной и женщиной не бывает вообще. Как особого состояния. Реальное переживание предельно просто - пробуждение. (Оживленно.). Я наблюдал, как ты подрастала рядом со мной, наблюдал по-братски, но, разумеется, не с тем сочувствием, какое питал к себе самому. Потом я наблюдал - ты уж извини! (Ироническим жестом намекает на ее рост.) как ты все росла, росла... Обгоняя меня. И однажды настал миг, когда ты явилась передо мною огромная, неохватная как мир. Это был удар молнии, хмельной дурман. Все, что меня окружало - облака, люди, планы, - было еще раз окружено тобой, вот так же сквозь удары сердца матери слышно биение сердца ребенка. Свершилось чудо открытия и единения. (С меньшим пылом.) Или как уж там принято говорить.
   Мария. А сегодня кажется, будто мечтали мы в сточной канаве.
   Томас. Если угодно, да. Мы вновь просыпаемся и обнаруживаем, что валяемся в сточной канаве. Массы жира, скелеты, заключенные в чувствонепроницаемую кожаную оболочку. Восторг улетучивается. Но в итоге будет то, что из всего этого сделаем мы. Подлинная человеческая пикантность именно такова, все прочее - преуменьшающая гипербола.
   Мария. Я хотела только одного: чтоб ты добился успеха. И когда, усталый от непомерной нагрузки, ты приходил в спальню в два, в три часа утра, по-детски сердитый, я тебя понимала. В чем заключалась твоя работа, я не знала, но это было и мое счастье, моя человеческая ценность; я была уверена: в этом неведомом была часть меня. А теперь все по-другому. Ты ушел прочь, избавился от меня.
   Томас. Потому что видеть не могу, как ты ползешь прямиком в медовую ловушку!
   Мария. Что ты такое говоришь!
   Томас. Он обольщает тебя. Ведь он тщеславен и не может отказаться от твоего благодарного восхищения.
   Мария. От его преувеличений мне иной раз просто жутко становится.
   Томас. Однако же эта омерзительно слащавая белиберда действует на тебя.
   Мария. Я не такая дура, чтоб постоянно талдычить "любовь! любовь! ". Но представь себе, у меня тоже порой бывает ощущение, что не мешало бы сделать из своей жизни что-то получше этой косной рутины!
   Томас. Порой? С тех пор как здесь появился Ансельм. Он не дает тебе понять меня.
   Мария (взяв себя в руки, подходит к нему). Но ты же сам прямо-таки бредил им, когда его здесь не было, да и когда он уже был здесь! Ты говорил: у него есть то, чего нам не хватает!
   Томас. И что же это?
   Мария. Нелепый вопрос! Мне всего хватало. А теперь, видишь ли, тебе что-то взбрело в голову, и ты решил опять выставить его плохим; исключительно ради пробы сил, такой уж ты уродился.
   Томас. Ну-ну, скажи, какой я уродился.
   Мария. Ни капли живого сочувствия другому. Все у тебя идет не от сердца - вот что удручает!
   Томас. Значит, от головы?
   Мария (возбужденно). Нет, я в самом деле больше не могу! О, эта вечная "работа" и вечные игры с реальностью! Добился признания, так и живи себе тихо-спокойно. Неужели этого мало?
   Томас. Ты же попросту повторяешь... Увы, сейчас я тебе не отвечу. Его святейшество изволили явиться!
   В оконном проеме до пояса виден Ансельм.
   Ансельм. Как нынче почивали?
   Мария (неприветливо). С чего бы такая церемонность?
   Ансельм. Вы, наверное, спите как сама земля.
   Мария. Что вы имеете в виду? Так же крепко или всегда вполглаза?
   Ансельм. Мне представляется, что, когда вы спокойно лежите, вокруг вас растет кольцо зеленых гор.
   Небольшая смущенная пауза.
   Мария. Томас меня разбудил, сегодня он был на редкость беспокоен. (Смущенно.) Нет... то есть... хотя в конце концов почему бы не сказать и так?
   Ансельм (иронически). Ну разумеется, почему бы и нет?.. Что тут такого?
   Томас. А что ты думаешь насчет Йозефа?
   Мария. Регина все ж таки вряд ли успела показать ему то письмо.
   Ансельм. Н-да. Я с Региной еще не говорил.
   Томас. Она где-то здесь. Это ее очень взволновало.
   Мария (видя, что Анселъм как будто бы собирается уйти). Нет-нет. Письмо у меня. Для начала прочтите. (Отдает Ансельму письмо.)
   Томас на некоторое время уходит в спальню, оставив дверь открытой. Ансельм
   заглядывает в письмо, но тотчас перестает читать и смотрит на Марию.
   Читайте же.
   Ансельм влезает в окно
   Ансельм. Вам случалось когда-нибудь видеть сны, в которых человек хорошо знакомый, бесконечно ласковый и нежный, вдруг предстает чужим, этакой сплошной мешаниной требовательных желаний и чувства собственности?
   Mapия. А потом перед тобой взбудораженная куча палой листвы, и что-то под ней в любую минуту может взорваться?
   Ансельм. Ладно, Мария; раньше, когда вы были девушкой Марией, я был вашим другом, а теперь вы носите имя Томаса, и я взорваться не могу.
   Mapия. И при этом вы беспрестанно смотритесь в зеркало!
   Ансельм (застигнутый врасплох). Думаете, я себя вижу? Господи, ну да, конечно, как пятно в зеркале. Глаза - это руки, ни разу в жизни не мытые; оттого-то они сохраняют грязную привычку трогать все подряд. И воспрепятствовать невозможно! Иногда мне хочется прокалить их, чтобы, очистившись от всех прикосновений, они сберегали только ваш образ.
   Мария. Господи Боже, Ансельм!
   Ансельм. Да, вам смешно, по-вашему, это преувеличение, каких хороший интеллигентный вкус избегает. Экий спесивый блюститель. Ох и побледнеет этот сверхинтеллигентный вкус, коли глаза впрямь зашипят на раскаленной стали! И, разбежавшись каплями, испарятся!
   Мария. Фу! Опять вы смакуете эти мерзости!
   Ансельм (с жаром). Я бы, не дрогнув, повернул нож и в вашем сердце! Если б мог однажды вернуть вас с порога. Где женщины расстаются с корсетом. С заемной "опорой". Со здравым смыслом вьючного животного, который все сносит - детей и больных, мужчин и безрассудное убийство на кухне.
   Mapия. Да читайте же наконец! У вас правда есть что обсудить, и срочно.
   Ансельм (смягчившись от ее решительности). Как все-таки замечательно, что вам никогда не удается застать меня врасплох. Я заранее знаю все, что вы сделаете. Заранее ощущаю это в себе как болезненно набухшую почку.
   Мария. Разумеется, простенькие идейки здравого смысла угадать несложно!
   Ансельм. Я не хочу необыкновенных переживаний! Самые глубокие переживания - будничные, нужно только освободить их от привычности. (Тихо.) Вот этого он не знает. А вы теперь не знаете себя. Измельчали под его влиянием.
   Мария. Вы уже слышали мой ответ: я люблю Томаса.
   Ансельм. Я не спрашиваю, любите ли вы его; на этот вопрос ответа вообще нет!.. (Сдерживаясь.) Решайте сами, может быть, здесь то, о чем я вам сейчас расскажу. Однажды меня захватила, заворожила... ива. На просторной лужайке только и были - я и одно это дерево. И я еле устоял на ногах, ибо то, что так сиротливо сплелось и завязалось узлом в его сучьях, этот страшный ровный поток жизни, я чувствовал в себе, но мягким, податливым, текучим. И я упал на колени! (Секунду тщетно ждет от Марии отклика.) Вот и все мои чувства. И к вам тоже.
   Мария. Ансельм... подобные преувеличения мало что стоят. Ну почувствовали вы это, так ведь даже ниц не пали по-настоящему.
   Ансельм. Вот как?! Томас и вправду начисто лишил вас глубины.
   Мария. Вы безобразно относитесь и ко мне, и к Регине.
   Ансельм. Люди вроде вас, которых уже ничто не повергает ниц, не вправе делать упреки! Я бы многого в жизни мог достигнуть, но каждый раз приходилось от всего отказываться. Ведь когда веришь, неизбежно спотыкаешься. Но ведь и живешь, только пока веришь!
   Мария (боязливо и тревожно). Читайте! Томас хочет с вами поговорить.
   Ансельм. Лучше я расскажу вам одну историю: когда я был монахом...
   Мария. Что-что? Вы были монахом?
   Ансельм. Тише!! Томас ни под каким видом не должен об этом знать!
   Мария. Но, Ансельм, вы же рассказываете небылицы.
   Ансельм. Вам я никогда не расскажу небылицу. Это было в Малой Азии, у подножия горы Акусиос. В маленькое незастекленное оконце я видел из кельи море...
   Мария (протестующе). Читайте, читайте!..
   Ансельм не желает, но, слыша приближающиеся шаги Томаса, все же заглядывает
   в письмо.
   Чем вы только не занимались, пока мы все жили здесь. (Вновь принимается за свой туалет.)
   Входит Томас.
   Томас. Еще не закончил? Мария. Прочтите последний раз...
   Ансельм пытается поймать ее взгляд, чтобы скрепить мир, заключенный через
   эту крохотную поддержку, но она прячет глаза. Ансельм уныло пожимает
   плечами, потом быстро просматривает письмо.
   Томас хочет устроить Йозефу торжественную встречу и еще больше его разозлить. А я не хочу, чтобы мы себя так вели. В конце концов Йозеф наш близкий родственник, а там видно будет!
   Томас (мнимо шутливым тоном). Я хочу послушать Ансельма! (Садится, смотрит на Ансельма.)
   Напряженная пауза. Ансельм, все больше нервничая, медленно поднимает голову;
   в глазах его теплится решимость.
   Ансельм. Твое письмо все испортило.
   Томас. Та-ак, мое письмо... Но ты же с ним согласился.
   Мария. Тогда пускай Томас и попробует все исправить!
   Ансельм. Нет, Томасу нельзя говорить с Йозефом, я не допущу!
   Томас (настороженно). Значит... ты сам поговоришь с ним?
   Ансельм (бросая письмо). Я не могу.
   Томас. В самом деле? Не можешь? (Испытующе смотрит на Марию.)
   Мария. Вы что же, всерьез намерены стерпеть все Йозефовы упреки?!
   Ансельм. Не знаю, что вам ответить. Суть в том, что я обманщик, так?
   Томас. Так.
   Ансельм. А в самом деле... разве я не обманщик? Разве же всякий человек... который жаждет захватить другого... и захватить во много раз сильнее, чем руками, понимаете?.. и убедить его (с нажимом), хотя в своей правоте никто до конца не уверен... разве же всякий человек не обманщик?
   Мария (нехотя, пока Томас невольно проверяет ее впечатление). Чрезмерная впечатлительность!
   Ансельм (начиная нервничать). Я сам не знаю, чего я хотел - спасти Регину или насолить Йозефу. Иногда бываешь великодушным и дерзким, как во сне. Теперь я жалею.
   Мария (завороженно). О чем вы жалеете, Ансельм? Говорите, пока не поздно!
   Ансельм. Я не знаю, что ответить Йозефу. Правота, которая идет от сердца, необычайно заразительна. Оставьте вы меня.
   Mapия. Да говорите же.
   Ансельм. Дело сделано, окончательно и бесповоротно. Один раздавил другого, как вредное насекомое. Сапогом. И вдруг этот другой поднимается. А немного погодя стоит в нас на той же высоте, что и в себе, как в сообщающихся сосудах! Перетекает в нас и нас же оттесняет! Ни в коем случае нельзя недооценивать (как бы с опаской), ведь тут он себя и покажет, этот другой человек!
   Томас (напряженно следивший за реакцией Марии). Тогда остается одно: не мудрствуя лукаво, сделать самую что ни на есть тривиальную вещь - оказать на Йозефа небольшой практический нажим. Наймем сыщика и хорошего адвоката; какая-никакая слабинка и у Йозефа найдется.
   Mapия (с ужасом). Ты готов прибегнуть к таким средствам?!
   Томас. В свое время Йозеф кое в чем мне признался. Давно-давно. Сыщик нужен исключительно для раскапывания подробностей, ну а если Йозеф даже и чист душой (с язвительным, намеком), факты можно сопоставить и увязать. Факты охотно свидетельствуют не в пользу души. Разве нет, Ансельм?
   Мария. Но это же низость! Йозеф всю жизнь делал тебе только добро!
   Томас. И я ему тоже, по мере сил! Я и теперь искренне ему благодарен и в иной ситуации с радостью сделал бы для него доброе дело.
   Мария. Я тебя не узнаю. Если ты не порядочный человек, я уж и не знаю, кто тогда.
   Томас. Кто? Ансельм. Потому что он от сыщика откажется.
   Мария. Томас, это просто нервный срыв! Такими вещами не шутят! Ты ведешь себя как последний мерзавец!
   Томас. Ансельм, что тут особенного? Нельзя мне, да? Стало быть, я мерзавец? Я мерзавец, и мне нельзя?
   Ансельм. Ты прекрасно знаешь, что я согласен с Марией! Эта твоя затея совершенно безответственна и недопустима.
   Томас. Сыщик - всего лишь символ того, как мало нас трогают идиотские хитросплетения, без которых он жить не может. А раз не трогают, можно смело ими воспользоваться!
   Mapия. У Томаса сразу крайности!
   Ансельм (с иронической скромностью). О, пожалуй, он прав. Понятно: когда таишь в себе Нового Человека, деликатность ни к чему.
   Томас. Значит, не можешь?
   Мария. Томас, если ты способен это сделать, у тебя и вправду нет никаких человеческих чувств!
   Томас (улыбаясь, но лишь с трудом заставляя себя говорить шутливым тоном). Ансельм, коль скоро в этой истории одному из нас двоих суждено остаться мерзавцем, ты им быть не можешь! (Чтобы не потерять самообладания, уходит в соседнюю комнату; дверь остается открытой.)
   Ансельм (язвительно). Наверно, реформаторы должны быть бесчувственны; тому, кто намерен повернуть мир на сто восемьдесят градусов, задушевная связь с ними противопоказана; допустима лишь умозрительная.
   Мария. Но вы же ехали сюда именно ради встречи с ним!
   Ансельм. И потом, настает время отречься от самого себя. Освободиться, вырваться - так кузнечик оставляет пленную лапку в руке сильнейшего.
   Mapия. Я вас не понимаю.
   Ансельм (улыбаясь). Мне страшно.
   Мария. Это в конце концов только слова.
   Ансельм (серьезно). Мне действительно страшно.
   Мария. Слова!
   Ансельм.Я боюсь каждого, кому не умею внушить веру в меня, кто, как я чувствую, ничего от меня не получает и мне тоже ничего не дает.
   Мария. Но вы-то чего хотите?
   Ансельм. Уже и сам не знаю! Томас не дает мне опомниться.
   Mapия. Я хочу, чтоб вы поговорили с Томасом начистоту. Вы же мужчина, в конце-то концов!
   Ансельм. Не знаю, как вы себе его представляете, этого "мужчину". Не выказывать слабость - еще не признак силы. Я не могу!
   Мария. Стало быть, вы действительно боитесь Йозефа? Стало быть, вы боязливы?
   Ансельм. Да. Когда я не вызываю чувств и потому не могу чувствовать сам, я жутко боязлив, сверхъестественно боязлив.
   Мария (насмешливо). А если вы чувствуете?
   Ансельм. Затушите сигарету о мою руку.
   Мария. Это куда больнее, чем может выдержать столь чувствительный человек.
   Ансельм. Если тушишь медленно, это правда больно. (Хватает Марию за запястье.)
   Мария. Что вы себе позволяете?! (Пробует вырваться.) Пустите! Все равно ведь пустите в последнюю минуту... И нечего на меня так смотреть! Я не боязлива... Нет, не такой уж вы и сильный. Ну все, пошутили и будет!
   Ансельм (не выпуская ее). Вы ошибаетесь, я не добряк. И не трус от сердечной слабости...
   Сломив сопротивление Марии, он прижимает к своей ладони горящий кончик сигареты, которую она держит в руке. Лицо у него фанатично-азартное и едва
   ли не чувственно-восторженное, у Марии - сердито-растерянное.
   (Пытаясь обратить все в шутку.) Вот видите, если понадобится, я прыгну в огонь.
   Мария. Как же так можно!
   Ансельм (не спеша стряхивая с ладоней и одежды крохотные угольки). Да, как можно?! Я не добрый дух.
   Томас, уже полностью одетый, возвращается из спальни и замечает: что-то произошло.
   Томас. Что такое? Что у вас стряслось?..
   Молчание.
   Мне знать не положено?
   Мария (упрямо, обоим). Не понимаю, почему вы не способны выпутаться из этого положения.
   Томас. Ну что, сыщика все по-прежнему отвергают?..
   Мария пожимает плечами.
   Так я и думал. (Секунду-другую беспомощно стоит перед ними, хочет уйти, но возвращается. Смотрит на Ансельма.) Вот смотрю на тебя и сразу вижу: ты и все же не ты! Ансельм, мы опять, как много лет назад, сидели вдвоем чуть не ночь напролет, забыв о времени. И ты соглашался со мной. В том числе и касательно сыщика!
   Нечаянно возникает маленькая смущенная пауза.
   Мария (как бы удивляясь, что сразу этого не сказала). Но можно ведь и передумать.
   Ансельм. Налетел на меня как ураган - ну и уговорил! (С нескрываемым, отвращением.) А я не могу постоянно жить в мире, где все охаивают и презирают!
   Томас. Сказать, что ты под этим прячешь? Как иной прячет отсутствие пальца? Жизнь у тебя не удалась - вот и все! Другого никто и не ждал!
   Ансельм (резко и насмешливо, к Марии). Он всегда жил в своих идеях. Безраздельный владыка бумажного королевства! Отсюда чудовищные излишки самоуверенности и самоуправства. Зато стычки с людьми воспитывают скромность и самоограничение.
   Томас. Ансельм?! Разве Йозеф выдумал то, о чем пишет в письме? Или это все мои инсинуации?
   Смотрят друг на друга.
   Ансельм. Конечно, выдумал.
   Томас (резко, нетерпеливо). Мне в общем безразлично, какими разоблачениями он там грозит! Любое из них вполне возможно!
   Мария (протестующе). Томас!
   Томас (пресекая протест и как бы вызывая Ансельма на откровенность). Есть люди, которые всегда только и знают, что бы могло быть, тогда как другие, вроде сыщиков, знают, что имеет место. Зыбкая неопределенность против твердой уверенности. Привкус возможной перемены. Безадресное чувство - ни симпатии, ни антипатии - меж возвышенным и привычным в мире. Ностальгия, но без родины. Тут все возможно.
   Мария. Ну вот, опять теории!
   Ансельм. Да, теории. Меткое слово - прямо в точку. Но как страшно, когда теории вмешиваются в жизнь и смерть. (Нервничая, снова берет в руки письмо.)
   Томас (горько, обвиняюще, все более страстно). Хорошо, пусть это теории. В юности мы тоже развивали теории. В юности мы знали, что все, ради чего старики "всерьез" живут и умирают, по идее давно стало анахронизмом и жуткой скучищей. Что ни одна добродетель и ни один порок не сравнятся фантастичностью с эллиптическим интегралом или летательным аппаратом. В юности мы знали, что происходящее в реальности совершеннейший пустяк по сравнению с тем, что могло бы произойти! Что весь прогресс человечества заключен в том, что не происходит, а только мыслится, - в человеческой неуверенности и пылкой увлеченности. В юности мы чувствовали: у страстного человека вообще нет чувства, есть только безымянная сила, неистовая, как ураган!!
   Ансельм (тоже взволнованно). Да, а теперь я просто знаю, что все это были ошибки юности. Деревья существуют, но ветер их не сотрясает. Этим идеям недостает толики смиренного признания, что все идеи ошибочны и как раз поэтому люди теплые, эмоциональные должны в них верить!
   Томас. Смиренный! Ансельм! Ты - смиренный! Ансельм, Ансельм!
   Ансельм. Ты вообще-то понимаешь, что это такое?
   Томас. Смиренный желает быть последним, то бишь первым от конца! (От возбуждения разражается смехом.) Так ведь и Йозеф пишет о твоем смирении и человеколюбии! Он что, выдумывает?
   Ансельм. Йозеф несправедлив! Несправедлив! Но даже в этом он - человек!
   Томас. Но ты же любишь Регину? Или ради Йозефа мучаешь ее неизвестностью, заставляешь страдать?!
   Мария. Да, Ансельм, в этом есть доля правды.
   Томас (еще раз пытаясь его пронять). Ансельм! Какая-то часть тебя отпугивает людей, лишает их всякого желания поделиться с тобой, что-то тебе дать. Они просто не могут этого сделать. Ледяной холод убивает альтруизм, он как дыхание умирающего. И такое есть в каждом. А другая часть тебя опять-таки взывает к ближнему. Пусть даже к нечеловеку! Выходит, в самой-то глубине - боязнь остаться неправым. И чего же мы достигли? Сидит в кабинете этакая обезьяна с камнем в руке и обдумывает, как лучше всего расколоть орех. Не задаваясь ни единым вопросом, касающимся высшего человеческого счастья. А не то, вроде как ты, оскопившись, превращают мозг в гротескное подобие женского лона, которое так и жмется ко всему крепкому и прочному. Ансельм, в юности мы легко это выдерживали, ведь юность не размышляет о смерти. Позднее утешались краткосрочными векселями - работой и успехом. Но проходило еще немного времени, и в тебе вдруг впервые оживала мысль, что никогда не бывает ни три часа, ни четыре, ни двенадцать, просто вокруг тебя безмолвно восходят и заходят созвездия! И ты впервые замечал: что-то в тебе, неведомое для тебя самого, следует за ними, словно прилив и отлив. И аскет обвивал канатом свое сердце, а другой конец, захлестывал за самую большую звезду, которую видел ночью, и так пленил себя. Сыщик же глядел на следы, ему незачем обращать лицо вверх. Но мне? и тебе? Когда ты искренен, хотя тебе внимает Мария? Ансельм, одиночка - чудак, двое - новое человечество! (В изнеможении умолкает.)
   Пауза.
   Мария (наконец тоже завершив свой туалет, оживленно). Оба вы чудаки! До меня только сейчас дошло, какие вы упрямцы. Вы хоть словечком о Йозефе перемолвились?..
   Оба удивленно оборачиваются к ней, точно услыхав голос из другого мира.
   (Смеясь.) Ансельм-то совсем присмирел. Вам бы все же поговорить с Томасом начистоту - тогда он откажется от своего символического сыщика!
   Томас (еще в полной растерянности). Конечно, откажусь.
   Мария (продолжая). А Ансельм обжегся. Ансельму больно. Надо приложить что-нибудь холодное. (Прикидывает, из чего бы сделать повязку.) Ты ступай, ступай, он скоро придет, прямо в твою комнату.
   Ансельм (с вымученной уступчивостью). То-то в нем и опасно, что он всех убеждает.
   Томас. Так нужно, Ансельм? (Вопросительно смотрит на Ансельма, который заставляет себя утвердительно ответить на этот взгляд. И все же неуверенно и горько.) Неужели? Ладно, я подожду. Марию ты разочаровывать не станешь. (Уходит.)
   Ансельм тотчас вырывает у Марии руку, которую она не успела как следует
   перевязать.
   Ансельм. Я к нему не пойду.
   Мария. Что вы сказали?
   Ансельм. Что я к нему, конечно же, не пойду.
   Мария. Больше я с вами не разговариваю.
   Ансельм (беззаботно). Он еще в детстве был всезнайкой. Но я не хотел ему отвечать! Не обязан я отвечать! (Торжествующе.) Не обязан, Мария!! Не обязан. Я могу закрыть глаза, заткнуть уши, задраить все люки и упрятать в потемках все, что знаю; а великий взломщик с двумя своими ломиками рассудком и заносчивостью - пускай беснуется и стучит снаружи...
   Мария делает недовольную мину и не отвечает.
   Я скорее уеду, чем впущу его!
   Мария. Вот и уезжайте! Так будет лучше всего. Ансельм. Едемте со мной! Мария. Что вы сказали?
   Ансельм. Уедемте вместе.
   Мария ошеломленно смотрит на него. Пауза.
   Мария. Вы с ума сошли! Что вы опять придумали?
   Ансельм (немного помолчав, другим тоном). Разумеется, вы поняли мое предложение превратно, так я и думал.
   Mapия. Я даже не пытаюсь понять. Я осталась, потому что хочу здесь прибрать. Если желаете сказать еще что-то, извольте; полагаю, у вас нет намерения обидеть меня.
   Ансельм. Не знаю, обидит ли вас, если я скажу, что люблю Томаса больше, чем вы. Ведь мы с ним очень похожи. Теперешний его срыв - всего-навсего подражание мне. А моя враждебность, пожалуй, идет от страха за себя. Но вы-то бесполезно страдаете от него и сами себе в этом не признаетесь.
   Мария. Страдает он! Это сильный человек, который всегда добивался, чего желал, утратил уверенность в себе.
   Ансельм (ревниво). Томас все умеет, но только не страдать!
   Мария. Ужасно, когда видишь все это, а помочь ничем не можешь.
   Ансельм. Вы-то могли бы.
   Мария. Я? Ах, Ансельм, тут зоркость вас подводит! Я ничегошеньки не понимаю в этих нечеловеческих идеях.
   Ансельм. Есть одно средство.
   Мария. Ну так говорите скорее.
   Ансельм. Я уже сказал.
   Мария (помолчав). Но это же мечтания, прожектерство.
   Пауза.
   Ансельм. По-вашему, я оспариваю превосходство Томаса, чувствую себя рядом с ним умственно ущербным?
   Мария. Говорят, вам пришлось уйти из университета, из-за стычек?
   Ансельм. Я сделался невыносим. Мне бы жить в эпоху инквизиции! Если какой-то человек придерживается иного мнения, я вижу звериный оскал каменного идола. Кто понимает, разглядит за ним бесстыдную решимость утопающих, которые дерутся из-за места в лодке.
   Мария. Но люди ведь не могут не иметь разных мнений!
   Ансельм. Наверно, у меня просто не хватает терпения. Ах, Мария, нам обоим не хватает на него терпения. Мне необходимо чувствовать, что для кого-то я - самое главное, решающее. А не то я чувствую себя отверженным. Томас способен обходиться без людей, но согласитесь, это же чудовищно!
   Мария. Тут вы, пожалуй, отчасти правы; в Томасе есть что-то нечеловеческое, я ему сто раз говорила.
   Ансельм (быстро подхватывая). Он всех презирает. И верит только силе поднятого камня, ведь именно такова сила его разума; ох уж этот разум, что ныне правит миром. Силы, действующие между людьми, от лица к лицу, между ласточками осенью, неизъяснимые силы тепла и румянца, силы доброжелательного или враждебного сосуществования, которые есть даже между лошадьми в конюшне... пожалуй, ему знакомы... (Насмешливо.) конечно, знакомы. Но истинам, которые можно постичь лишь в секунды потрясения, которые, как искры, пробегают между двумя людьми, - этим истинам он не верит.