Страница:
Муштари кинулся на Алагуш, та поднялась на свечку, пытаясь опрокинуть противника вдвое тяжелее себя. Собаки сцепились челюстями, и во дворе закрутился танец смерти. Они бились молча, и я поняла, что это не просто потасовка, что все очень серьезно! У обоих партнеров явно снесло крышу: Муштари решил примерно наказать нахалку, а Алагуш оказалась в родной стихии боя. То он ее рванет за лапу и, сбив с ног, прижимает всей тушей, норовя взять за горло, то она вывернется и рвет в клочья губы и уши. И все это в мертвой тишине, только тяжелое дыхание слышно. Ору на собак: «Разойдись!», на Пламена: «Прекрати снимать!», ага, щаз-з, кто бы меня послушал.
Пытаюсь растащить, пока одного оттаскиваю, второй на нем повис — весело, хоть плачь! Наконец каким-то чудом удалось при очередной свечке отбросить Алагуш в сторону и выкинуть ее за дверь. Осмотрела бойцов. Да уж, милые бранятся — только тешатся. У Муштари губы порваны, щеки изжеваны, у Алагуш лапа прокушена, шея нажевана, морда все в порезах.
И что вы думаете? Поджили у героев-любовников раны, и опять они стали проситься друг к другу. Выпустили вместе — лижутся, скачут от радости. Правда, с тех пор Алагуш больше супругу не дерзила. Если он идет к решетке здороваться, она скромненько в стороне стоит, как и полагается трудящейся женщине Востока.
А вот с детишками у этой пары не сложилось. Попыталась я ее свести с туркменским кобелем, как того Игорь хотел, — так Алагуш непрошенного ухажера чуть не убила. Детей же Муштари ей доносить не удалось, случился выкидыш. Это ей еще раз жизнь у арендатора так аукнулась. И больше Алагуш не беременела, хотя каждую весну Муштари со всем пылом доказывал ей свою любовь.
А в остальное время являли они идеал давней супружеской пары, когда серенады любви уже отгремели и все цветы подарены, но нет-нет да вспыхнет в глазах огонь первой минуты узнавания.
И лишь одно омрачало их жизнь — Алагуш страшно ревновала супруга. Он ведь кобель племенной, а значит, то его на выставку заберут, а то привезут на дом очередную партнершу. Сторонних сук Муштари не жаловал, упаси господи, если та рыкнет или начнет брыкаться. За рык бил сразу, ну а брыкаешься — так и не надо, тотчас же разворачивался и уходил. Но вот когда Муштари возвращался к Алагуш, та сразу кидалась его обнюхивать: нет ли чужого запаха. И если чуяла чужую суку, то принималась тоненько, обиженно не то подвывать, не то всхлипывать: мол, изменя-ял, гуля-ял, не лю-юбишь! А Муштари сконфуженно топтался, неловко пытаясь лизнуть ее в губы, и весь вид его говорил: да я что, это ж так, ну работа у меня такая, не плачь, глупенькая!
И пусть те, кто никогда не видел собак, сколь угодно твердят, что животным свойственны лишь примитивные эмоции и инстинкты, — я буду стоять на своем: если это не любовь, то что же еще?!
Не простил
ПРО ПУТЕШЕСТВИЯ
«Богатые тоже плачут»
Шел в годы перестройки такой сериал; понятия не имею, в чем там дело было, но весь еще не развалившийся окончательно Союз нерушимый каждый вечер прилипал к экрану. Смотрели его и в Туркмении. В городских квартирах, в богатых домах, в глинобитных развалюхах; где в полном цвете, а где и в немыслимых химических разводах, сквозь которые едва угадывались силуэты актеров, — везде каждый вечер рыдали богатые над своей беспросветной судьбой. И вот в силу каких-то таинственных законов идея овладела массами и пошла в народ…
В ту пору мы с мужем колесили по Туркмении в поисках племенных сук. Конечно же, по закону всемирного свинства породные животные как сквозь землю провалились. Нам предлагали щенков, едва открывших глаза, а горький опыт показал, что в этом возрасте собак из Азии перевозить бессмысленно. Все равно они заболеют и погибнут, лишь только попав в иной климат. Показывали кобелей, для которых эпитет «страшней атомной войны» был явным комплиментом. Приводили животных, чье отношение к породе среднеазиатская овчарка исчерпывалось местом рождения.
В один из дней я впервые услышала роковую фразу, тогда еще не понимая, что под ее знаком пройдет вся поездка. После непременного долгого чаепития и разговоров обо всем, кроме того, что нас действительно интересовало, дошло дело и до собак. Привели показать суку на продажу, она была не из первых красавиц, но вполне добротная: иссиня-черная с крохотным белым пятном на груди и, главное, с породной головой. Проводник сказал, что хозяин готов ее продать. Опять же изнурительно долго подбираемся к вопросу цены, нас она устраивает. Но, видимо, мы слишком легко согласились или торговались не по азиатским канонам, только хозяин спохватывается. Оказывается, он должен узнать согласие своей семьи. Надо же, я-то считала, что на Востоке слово хозяина не обсуждается. Но что делать — ждем.
Где-то через час хозяин вновь возникает на пороге. «Нэт, нэ продам, малчык плакат будэт!» — «Какой мальчик, господи помилуй, почему плакать?!» В глазах хозяина явное смущение: «Ну, этот, сын, нэт, плэмянык!»
Ничего себе, с каких это пор слезы то ли сына, то ли племянника влияют на решение мужчины?! Поминаем привычно, что Восток — дело тонкое, и едем дальше.
В другом селении видим еще одну приличную суку, правда, старовата, судя по сильно стертым зубам, но зато явно рожавшая. Опять чай, опять разговоры о том и о сем и лишь спустя несколько часов — о собаках. Продается — продается, какие деньги? Опять торгуемся, уф, сговорились… Лезу за деньгами. «Падажды, жина спрошу…» Исчезает, а у меня закрадываются в душу нехорошие подозрения — дежа вю, знаете ли…
Кажется, накаркала — стоит в дверях, в землю смотрит: «Нэ, жины плакат будэт…» Интересно, теперь жена плачет. Взгляд мой падает на подслеповатый экран телевизора, где сквозь помехи проступает «Богатые тоже плачут».
Едем дальше. Теперь сцена повторяется с унылым однообразием: чай, разговоры, торговля, сговор и… Плачут по очереди зять, брат, дядя, сноха, несколько сыновей подряд, снова брат и дядя, трехлетняя дочь (пятая или шестая в семье).
Наконец, на одной из погранзастав уже, слава богу, без чаепития и болтовни, сторговываем у шустрого старшины-туркмена суку. Он явно собирается ее «приватизировать», поскольку просит прийти вечером, как стемнеет. Пришли, ждем. Появляется, но один. «Почему не привел, что случилось?» Мнется: «Панымаэш, сукам пропадэт — майор плакат будэт!»
Рейс «Ашгабад — Москва»
Таможня дает добро!
ПРО ЛЮБИМЫХ
Доигралась
Я гуляла со своим боксером, со своей собственной собакой. Так долго не было возможности ее завести — ведь в коммунальной квартире животных можно держать лишь с согласия соседей — и вот свершилось! Последняя соседка съехала, теперь у меня была своя комната — и, разумеется, в доме тут же появился щенок. Конечно, были у меня до него и другие собаки, но те жили в питомнике Ботсада. Уход за ними, наблюдения были работой — пусть захватывающей, занимавшей чуть не все время, но все-таки их нельзя было считать своими собаками. А рыжий боксер Тим, сэр Тиммоти, если без фамильярности, — вот он был только мой, ну, конечно, еще мамин и папин!
Так что весь первый год его жизни я пребывала в эйфории. Чуть выдавалось свободное время — я хватала Рыжего, и мы бежали на набережную Москвы-реки. Уголок в то время был дикий. Реку огораживал парапет, но берег еще не везде был взят в гранит. А со стороны моего дома можно было через пролом в ограде пробраться в защитную зону железнодорожного моста и спуститься к самой воде. Вдоль парапета шла дорожка в сторону гостиницы «Украина», а между ней и высоченным откосом простирался то ли пустырь, то ли газон — словом, некое обширное пространство, заросшее травой, бурьяном и кое-где кустарником. Это ли не рай для прогулки с собакой: никаких машин, из людей — только свой брат собачник, так что гуляй-веселись!
Вот мы с Тимом и гуляли. Он уже стал подростком, энергия бьет ключом: то носится с палкой в зубах, то ворон гоняет, то затеет со мной шутливую потасовку. И в какой-то момент пришла мне в голову идея совершенно дурацкая — поиграть с Рыжим в прятки. В какой-то книжке я вычитала, что такая игра занимательна и полезна для молодой собаки. А сообразить, что нюх у боксера плохой, что он может испугаться, на это меня не хватило.
Так что подождала я, пока Тим чем-то увлечется, и спряталась за оградой защитной зоны. Он меня не видит, я его не вижу, и так мне весело, идиотке! Через пять минут веселье мое кончилось, поскольку сокровище мое рыжее меня не нашло, и я его тоже. Хожу по набережной, кричу в голос: «Рыжий, Рыжий, Тимочка, да где же ты?!» Нет нигде кобеля, и народу, чтобы спросить, куда побежал, как назло, тоже нет. Я в одну сторону промчалась, чуть не до «Украины», обратно, по дворам домов пошла. Нет нигде, и не видал никто. Обзвонила приятелей с собаками, родителям сообщила, опять побежала на улицу. Нет его, и все тут.
Пока моталась, мать с работы вернулась, по соседям в подъезде прошла. Вот беда: был он, оказывается, в подъезде-то, только этажом ошибся, выше ушел. Так какая-то бабка перепугалась и на улицу его выгнала. Опять ищем: один дома сидит при открытой двери, другие бегают по улице. День прошел, ночь, мы все ищем. Еще день. Настроение пакостное: сама ведь собаку сгубила. Наверняка на Кутузовский проспект вышел, а там и в 70-х годах машин хватало.
На третий день сижу дома, ем себя поедом, самочувствие хуже не бывает, аж знобит. И тут звонок по телефону, голос женский, дескать, вы собачку не теряли? А какие приметы, какой номер жетона? Была тогда, к счастью, такая обязаловка, чтобы с породной собакой непременно состоять в клубе собаководства по месту жительства. А уж клуб в придачу к членскому билету выдавал номерной жетон, который надлежало крепить к собачьему ошейнику. Вот по этому жетону Тима и опознали.
Оказывается, его подобрали на сквере против Бородинской панорамы (два квартала от дома!), где он то ли играл, то ли дрался с беспризорными собаками, а уж по жетону через клуб нашли хозяйку.
Я вне себя от счастья, одно понимаю — нашелся Рыжий, живой! Надо ехать, скорей! Где ж они живут-то, эти добрые люди? Кричу в трубку: «Адрес, адрес какой, как найти вас?» Голос в ответ какой-то кислый: «Сейчас все объясню, но вы понимаете… Мы ушли на рынок, а он тут всю дверь ободрал, а это же испанская кожа…»
— Господи, какая кожа?!
Голос становится совсем уж недовольным, мол, чего непонятного, убытки-то будете возмещать или мы его на Птичьем рынке продадим?!
— Буду, конечно же, буду, адрес скажите наконец!
Пытаюсь растащить, пока одного оттаскиваю, второй на нем повис — весело, хоть плачь! Наконец каким-то чудом удалось при очередной свечке отбросить Алагуш в сторону и выкинуть ее за дверь. Осмотрела бойцов. Да уж, милые бранятся — только тешатся. У Муштари губы порваны, щеки изжеваны, у Алагуш лапа прокушена, шея нажевана, морда все в порезах.
И что вы думаете? Поджили у героев-любовников раны, и опять они стали проситься друг к другу. Выпустили вместе — лижутся, скачут от радости. Правда, с тех пор Алагуш больше супругу не дерзила. Если он идет к решетке здороваться, она скромненько в стороне стоит, как и полагается трудящейся женщине Востока.
А вот с детишками у этой пары не сложилось. Попыталась я ее свести с туркменским кобелем, как того Игорь хотел, — так Алагуш непрошенного ухажера чуть не убила. Детей же Муштари ей доносить не удалось, случился выкидыш. Это ей еще раз жизнь у арендатора так аукнулась. И больше Алагуш не беременела, хотя каждую весну Муштари со всем пылом доказывал ей свою любовь.
А в остальное время являли они идеал давней супружеской пары, когда серенады любви уже отгремели и все цветы подарены, но нет-нет да вспыхнет в глазах огонь первой минуты узнавания.
И лишь одно омрачало их жизнь — Алагуш страшно ревновала супруга. Он ведь кобель племенной, а значит, то его на выставку заберут, а то привезут на дом очередную партнершу. Сторонних сук Муштари не жаловал, упаси господи, если та рыкнет или начнет брыкаться. За рык бил сразу, ну а брыкаешься — так и не надо, тотчас же разворачивался и уходил. Но вот когда Муштари возвращался к Алагуш, та сразу кидалась его обнюхивать: нет ли чужого запаха. И если чуяла чужую суку, то принималась тоненько, обиженно не то подвывать, не то всхлипывать: мол, изменя-ял, гуля-ял, не лю-юбишь! А Муштари сконфуженно топтался, неловко пытаясь лизнуть ее в губы, и весь вид его говорил: да я что, это ж так, ну работа у меня такая, не плачь, глупенькая!
И пусть те, кто никогда не видел собак, сколь угодно твердят, что животным свойственны лишь примитивные эмоции и инстинкты, — я буду стоять на своем: если это не любовь, то что же еще?!
Не простил
Байкал попал в питомник Ботанического сада совершенно случайно. В основном мы занимались борзыми: разводили, наблюдали за социальным поведением. Были, разумеется, и другие собаки, поскольку основное назначение питомника — охрана Ботанического сада от любителей цветочков нарвать да набить кошелку-другую яблоками на халяву. Но Байкал-то был чистопородной западносибирской лайкой, так что и на охрану не поставишь, да и на псовой охоте ему делать нечего. Тем не менее, когда хозяин Байкала сказал, что хочет его отдать, Тарик сразу загорелся. Такой уж у него был характер: какого зверя или птицу ему ни предложи, обязательно возьмет, будь это хоть тигр-людоед. Последнего, слава богу, никто не притащил, а вот злобных собак-отказников брал. Ну хоть Байкал, спасибо, злобным не был.
Нормальный кобель, добронравный, жизнерадостный, да и внешность не подкачала. Красивая голова, взгляд живой и внимательный, уши домиком, хвост бубликом, шерсть густая цвета топленого молока — все как полагается. В прошлые свои появления хозяин все рассказывал, какой у него кобель сообразительный да деловой, как он с ним на белку ходил, и как куницу стрелял, и еще чего-то добывал. Я, честно говоря, не очень-то слушала. Дел по питомнику и так полно, охотничьи байки мы все травить умеем — только слушай, да и мужик мне чем-то не нравился. А тут на тебе: заберите у меня кобеля, некогда мне с ним возиться, вон он у калитки привязан. Положил неловко на стол сверток с соленой горбушей, быстренько распрощался и был таков. Байкалу даже полслова не сказал.
Ну что же делать, не повезло тебе, псин, с хозяином, живи здесь. Завели кобеля во двор питомника, другие собаки ревут, на сетки кидаются, дескать, чужак, чужак пришел, гони его! Загрустил Байкал, хвост развил, свесил поленом, принюхивается — явно не понимает, куда он попал, за что ему такое наказание? Выпустили к нему старуху Лайку, она на охране работала, но к собакам добрая, а внешне так и очень на лайку похожа.
Обнюхалась она с новичком, хвостом виляет, приглашает поиграть. Какое там, до игрушек ли псу, у него в глазах только что не слезы стоят, понял Байкал, что бросили его.
В первый же вечер махнул Байкал через забор питомника. Ну, думаю, все, ушел! Где его искать впотьмах, да и территория сада немаленькая, а уж под воротами не то что собака — корова пролезет. Но все-таки для очистки совести выпустила Лайку, иду, покрикиваю: «Байкал, Байкал, давай домой, ужин ждет!» С час где-то так бродила, Лайке надоело, она в питомник ушла, вернулась и я. Ну надо же! Перед калиткой питомника переминается Лайка — ужин же обещали, а рядом с ней стоит Байкал. Увидел меня, подошел, ткнулся носом в руку и хвостом так смущенно виляет, дескать, извини, сглупил я, что в бега ударился, — некуда мне бежать…
Прижился Байкал на питомнике, была у них с Лайкой любовь, щенки, все как полагается. И больше уж он не сбегал куда глаза глядят, а носился по всему саду, всюду совал любопытный нос: тут белку облает, там кошку шуганет или ежа отыщет. Словом, обрел пес новый дом и, похоже, был вполне доволен жизнью.
Года через два или три вдруг объявился прежний хозяин, опять с какими-то гостинцами и пустопорожними разговорами. Посидели, чайку попили. Тут он и говорит, мол, я бы с Байкалом на охоту сходил. «Вот те на! Ты ж его отдал, так и забудь…» — «Ну хоть повидаться-то дайте».
Зашли в питомник, подходим к вольеру. Байкал спит на будке, спиной к нам, хвостом нос прикрыл. А надо сказать, что от дальней стенки, где стояла будка, до передней сетки расстояние четыре метра. Пока хозяин поодаль от сетки стоял и Байкала звал, тот и ухом не повел. А вот когда мужик вплотную подошел и лицом к сетке прижался, тут-то Байкала и подбросило. Хорошо, мужик успел отшатнуться, а то быть бы ему без носа, а может, и без глаз — с такой яростью вцепился пес в сетку. Ошеломленный человек отскочил назад, повторяя: «Ты что, Байкал, это же я, ты что, не узнал, забыл?»
Забыл, как же! Байкал с рычанием рвал сетку зубами, разбрасывая хлопья кровавой пены, а глаза его горели гневом: нет, я тебя помню, я все помню, предатель!
Нормальный кобель, добронравный, жизнерадостный, да и внешность не подкачала. Красивая голова, взгляд живой и внимательный, уши домиком, хвост бубликом, шерсть густая цвета топленого молока — все как полагается. В прошлые свои появления хозяин все рассказывал, какой у него кобель сообразительный да деловой, как он с ним на белку ходил, и как куницу стрелял, и еще чего-то добывал. Я, честно говоря, не очень-то слушала. Дел по питомнику и так полно, охотничьи байки мы все травить умеем — только слушай, да и мужик мне чем-то не нравился. А тут на тебе: заберите у меня кобеля, некогда мне с ним возиться, вон он у калитки привязан. Положил неловко на стол сверток с соленой горбушей, быстренько распрощался и был таков. Байкалу даже полслова не сказал.
Ну что же делать, не повезло тебе, псин, с хозяином, живи здесь. Завели кобеля во двор питомника, другие собаки ревут, на сетки кидаются, дескать, чужак, чужак пришел, гони его! Загрустил Байкал, хвост развил, свесил поленом, принюхивается — явно не понимает, куда он попал, за что ему такое наказание? Выпустили к нему старуху Лайку, она на охране работала, но к собакам добрая, а внешне так и очень на лайку похожа.
Обнюхалась она с новичком, хвостом виляет, приглашает поиграть. Какое там, до игрушек ли псу, у него в глазах только что не слезы стоят, понял Байкал, что бросили его.
В первый же вечер махнул Байкал через забор питомника. Ну, думаю, все, ушел! Где его искать впотьмах, да и территория сада немаленькая, а уж под воротами не то что собака — корова пролезет. Но все-таки для очистки совести выпустила Лайку, иду, покрикиваю: «Байкал, Байкал, давай домой, ужин ждет!» С час где-то так бродила, Лайке надоело, она в питомник ушла, вернулась и я. Ну надо же! Перед калиткой питомника переминается Лайка — ужин же обещали, а рядом с ней стоит Байкал. Увидел меня, подошел, ткнулся носом в руку и хвостом так смущенно виляет, дескать, извини, сглупил я, что в бега ударился, — некуда мне бежать…
Прижился Байкал на питомнике, была у них с Лайкой любовь, щенки, все как полагается. И больше уж он не сбегал куда глаза глядят, а носился по всему саду, всюду совал любопытный нос: тут белку облает, там кошку шуганет или ежа отыщет. Словом, обрел пес новый дом и, похоже, был вполне доволен жизнью.
Года через два или три вдруг объявился прежний хозяин, опять с какими-то гостинцами и пустопорожними разговорами. Посидели, чайку попили. Тут он и говорит, мол, я бы с Байкалом на охоту сходил. «Вот те на! Ты ж его отдал, так и забудь…» — «Ну хоть повидаться-то дайте».
Зашли в питомник, подходим к вольеру. Байкал спит на будке, спиной к нам, хвостом нос прикрыл. А надо сказать, что от дальней стенки, где стояла будка, до передней сетки расстояние четыре метра. Пока хозяин поодаль от сетки стоял и Байкала звал, тот и ухом не повел. А вот когда мужик вплотную подошел и лицом к сетке прижался, тут-то Байкала и подбросило. Хорошо, мужик успел отшатнуться, а то быть бы ему без носа, а может, и без глаз — с такой яростью вцепился пес в сетку. Ошеломленный человек отскочил назад, повторяя: «Ты что, Байкал, это же я, ты что, не узнал, забыл?»
Забыл, как же! Байкал с рычанием рвал сетку зубами, разбрасывая хлопья кровавой пены, а глаза его горели гневом: нет, я тебя помню, я все помню, предатель!
ПРО ПУТЕШЕСТВИЯ
«Богатые тоже плачут»
В ту пору мы с мужем колесили по Туркмении в поисках племенных сук. Конечно же, по закону всемирного свинства породные животные как сквозь землю провалились. Нам предлагали щенков, едва открывших глаза, а горький опыт показал, что в этом возрасте собак из Азии перевозить бессмысленно. Все равно они заболеют и погибнут, лишь только попав в иной климат. Показывали кобелей, для которых эпитет «страшней атомной войны» был явным комплиментом. Приводили животных, чье отношение к породе среднеазиатская овчарка исчерпывалось местом рождения.
В один из дней я впервые услышала роковую фразу, тогда еще не понимая, что под ее знаком пройдет вся поездка. После непременного долгого чаепития и разговоров обо всем, кроме того, что нас действительно интересовало, дошло дело и до собак. Привели показать суку на продажу, она была не из первых красавиц, но вполне добротная: иссиня-черная с крохотным белым пятном на груди и, главное, с породной головой. Проводник сказал, что хозяин готов ее продать. Опять же изнурительно долго подбираемся к вопросу цены, нас она устраивает. Но, видимо, мы слишком легко согласились или торговались не по азиатским канонам, только хозяин спохватывается. Оказывается, он должен узнать согласие своей семьи. Надо же, я-то считала, что на Востоке слово хозяина не обсуждается. Но что делать — ждем.
Где-то через час хозяин вновь возникает на пороге. «Нэт, нэ продам, малчык плакат будэт!» — «Какой мальчик, господи помилуй, почему плакать?!» В глазах хозяина явное смущение: «Ну, этот, сын, нэт, плэмянык!»
Ничего себе, с каких это пор слезы то ли сына, то ли племянника влияют на решение мужчины?! Поминаем привычно, что Восток — дело тонкое, и едем дальше.
В другом селении видим еще одну приличную суку, правда, старовата, судя по сильно стертым зубам, но зато явно рожавшая. Опять чай, опять разговоры о том и о сем и лишь спустя несколько часов — о собаках. Продается — продается, какие деньги? Опять торгуемся, уф, сговорились… Лезу за деньгами. «Падажды, жина спрошу…» Исчезает, а у меня закрадываются в душу нехорошие подозрения — дежа вю, знаете ли…
Кажется, накаркала — стоит в дверях, в землю смотрит: «Нэ, жины плакат будэт…» Интересно, теперь жена плачет. Взгляд мой падает на подслеповатый экран телевизора, где сквозь помехи проступает «Богатые тоже плачут».
Едем дальше. Теперь сцена повторяется с унылым однообразием: чай, разговоры, торговля, сговор и… Плачут по очереди зять, брат, дядя, сноха, несколько сыновей подряд, снова брат и дядя, трехлетняя дочь (пятая или шестая в семье).
Наконец, на одной из погранзастав уже, слава богу, без чаепития и болтовни, сторговываем у шустрого старшины-туркмена суку. Он явно собирается ее «приватизировать», поскольку просит прийти вечером, как стемнеет. Пришли, ждем. Появляется, но один. «Почему не привел, что случилось?» Мнется: «Панымаэш, сукам пропадэт — майор плакат будэт!»
Рейс «Ашгабад — Москва»
Возвращаемся из очередной поездки в Туркмению. В отличие от прошлых экспедиций мы с мужем хотели не только найти, описать и сфотографировать среднеазиатских овчарок, но и купить нескольких сук на племя. С этой задачей, хоть и не без головной боли, справиться удалось, и с нами на борт поднимаются две взрослые аборигенки.
Признаться, перед полетом я изрядно волнуюсь: суки-то совсем дикие, они в машине-то ездили всего два раза в жизни. Первый раз — когда их везли в Ашгабад, а второй — сегодня, в аэропорт. Ну, машина — это полбеды, мнения собак никто не спрашивал: одну запихнули чуть ли не под сиденье, вторую и вовсе в багажник (принято здесь таким образом собак перевозить), и поехали. А вот как мы с ними будем подниматься по трапу и как они поведут себя на борту — это вопрос почище гамлетовского! Да, они собаки туркменские, к людям добронравные, кусаться вряд ли начнут, но… А что делать, если испугаются, начнут биться, вырываться? Все-таки в каждой килограммов по тридцать пять — сорок есть, а резкость движений и упрямство у среднеазиата такие, что грубой силой с ним не сладишь. Ну что ж теперь — будем решать вопросы по мере их поступления.
Объявили посадку — идем в толпе по трапу. Как назло, этим рейсом летит чуть не пол-Ашгабада: куча детей мал мала меньше, женщины, обвешанные сумками, сумочками, кулечками и пакетиками, да еще и молодой ротвейлер… На удивление наши суки совершенно спокойны. Идут с таким видом, будто у себя в степи только и делали, что летали самолетами Аэрофлота. В салоне занимаем места поближе к хвосту — там больше расстояние между сиденьями — и без особых церемоний заталкиваем сук под кресла предыдущего ряда. Обе дисциплинированно сворачиваются клубочком и, как только завибрировали турбины, крепко засыпают.
Пытаемся поспать и мы, но не тут-то было. Сразу после взлета дети принимаются носиться по проходу, лазить по креслам, выглядывая в иллюминаторы, и поднимают немыслимый галдеж. Ротвейлер решает, что для полноты картины «Утро в Бедламе» его участие просто необходимо, и принимается брехать, то и дело выскакивая в проход. Хозяева затаскивают его за поводок обратно, он упирается, гулко взлаивая, и выпрыгивает из-за кресел каждые пять минут.
Замотанные стюардессы, проявляя чудеса ловкости и героизма, лавируют с подносами и тележками между детьми, уворачиваются от ротвака и улыбаются приклеенными улыбками. Бедные девчонки, даже если такой рейс один из десяти, все равно удавиться впору, а им приходится изображать, как они счастливы обслуживать весь этот дурдом. Больше всего их, конечно, достает собака. Я-то вижу, что пес молодой, но для них он выглядит громадным черным зверем со страшной мордой, украшенной на бровях желтыми пятнами, точно еще одной парой мрачных злобных глаз. Да и вообще, кто сказал, что молодой ротвейлер не кусается? Очень даже может, при его-то невоспитанности.
Слава богу, добрались до Москвы. Самолет заходит на посадку, касается дорожки, долго бежит по ней и замирает; дрожь турбин больше не сотрясает пол. Пассажиры гурьбой устремляются к выходу, и ротвак в первых рядах. Мы сидим, выжидая, пока народ схлынет. Не спеша достаем сумки, вынимаем сук из-под кресел и идем к выходу.
Стюардесса стоит у трапа с совершенно остекленевшими от усталости глазами и механически повторяет: «Доброго пути, доброго пути…» И тут она замечает наших сук: бело-черные карнаухие твари, из каждой получится аккурат по полтора ротвейлера. Стюардесса сбивается с профессионального речитатива и с изумлением спрашивает: «А вы тоже этим рейсом летели?…»
Признаться, перед полетом я изрядно волнуюсь: суки-то совсем дикие, они в машине-то ездили всего два раза в жизни. Первый раз — когда их везли в Ашгабад, а второй — сегодня, в аэропорт. Ну, машина — это полбеды, мнения собак никто не спрашивал: одну запихнули чуть ли не под сиденье, вторую и вовсе в багажник (принято здесь таким образом собак перевозить), и поехали. А вот как мы с ними будем подниматься по трапу и как они поведут себя на борту — это вопрос почище гамлетовского! Да, они собаки туркменские, к людям добронравные, кусаться вряд ли начнут, но… А что делать, если испугаются, начнут биться, вырываться? Все-таки в каждой килограммов по тридцать пять — сорок есть, а резкость движений и упрямство у среднеазиата такие, что грубой силой с ним не сладишь. Ну что ж теперь — будем решать вопросы по мере их поступления.
Объявили посадку — идем в толпе по трапу. Как назло, этим рейсом летит чуть не пол-Ашгабада: куча детей мал мала меньше, женщины, обвешанные сумками, сумочками, кулечками и пакетиками, да еще и молодой ротвейлер… На удивление наши суки совершенно спокойны. Идут с таким видом, будто у себя в степи только и делали, что летали самолетами Аэрофлота. В салоне занимаем места поближе к хвосту — там больше расстояние между сиденьями — и без особых церемоний заталкиваем сук под кресла предыдущего ряда. Обе дисциплинированно сворачиваются клубочком и, как только завибрировали турбины, крепко засыпают.
Пытаемся поспать и мы, но не тут-то было. Сразу после взлета дети принимаются носиться по проходу, лазить по креслам, выглядывая в иллюминаторы, и поднимают немыслимый галдеж. Ротвейлер решает, что для полноты картины «Утро в Бедламе» его участие просто необходимо, и принимается брехать, то и дело выскакивая в проход. Хозяева затаскивают его за поводок обратно, он упирается, гулко взлаивая, и выпрыгивает из-за кресел каждые пять минут.
Замотанные стюардессы, проявляя чудеса ловкости и героизма, лавируют с подносами и тележками между детьми, уворачиваются от ротвака и улыбаются приклеенными улыбками. Бедные девчонки, даже если такой рейс один из десяти, все равно удавиться впору, а им приходится изображать, как они счастливы обслуживать весь этот дурдом. Больше всего их, конечно, достает собака. Я-то вижу, что пес молодой, но для них он выглядит громадным черным зверем со страшной мордой, украшенной на бровях желтыми пятнами, точно еще одной парой мрачных злобных глаз. Да и вообще, кто сказал, что молодой ротвейлер не кусается? Очень даже может, при его-то невоспитанности.
Слава богу, добрались до Москвы. Самолет заходит на посадку, касается дорожки, долго бежит по ней и замирает; дрожь турбин больше не сотрясает пол. Пассажиры гурьбой устремляются к выходу, и ротвак в первых рядах. Мы сидим, выжидая, пока народ схлынет. Не спеша достаем сумки, вынимаем сук из-под кресел и идем к выходу.
Стюардесса стоит у трапа с совершенно остекленевшими от усталости глазами и механически повторяет: «Доброго пути, доброго пути…» И тут она замечает наших сук: бело-черные карнаухие твари, из каждой получится аккурат по полтора ротвейлера. Стюардесса сбивается с профессионального речитатива и с изумлением спрашивает: «А вы тоже этим рейсом летели?…»
Таможня дает добро!
Соединение любви к азиатам и страсти к автотуризму порой приводит к занятным результатам. Во всяком случае, когда наш чешский приятель Иван
[12]попросил сдать ему на год кобеля в аренду, чтобы улучшить поголовье в своем питомнике, мы долго не раздумывали. Визу оформили, кой-какие вещички в сумки покидали, Зартая в багажный отсек «Ниссана» усадили и попылили себе в Чехию. Да что там: бешеной собаке сто верст не крюк, ну а нам-то, бывалым путешественникам, что стоит на пару дней в Прагу смотаться?
Под Ельней, правда, «Ниссан» наш, откушавши колхозной солярки, чуть не отдал душу своему японскому богу, но ничего, прочихался… Так что к ночи мы были уже в Бресте, и тут нам поплохело. На многие километры по обочине дороги тянулась вереница машин. «Пятница, — сказал Олег упавшим голосом, — челноки…» Дошло и до нас с Ларисой: «Это очередь на таможню?! Ой, мама…»
Но не время еще было впадать в отчаяние — к нашему красавцу-джипу ужом скользнул некий типчик, о котором только и можно было сказать — темная личность.
— Могу без очереди протолкнуть, — сказал он, — всего двести баксов.
— Ты, мужик, рехнулся? — закаменел лицом Олег. — Мне всего-то и надо кобеля в Чехию отвезти. А за такие бабки я щас отправлю его электричкой, и все дела. Вот, хочешь полтинник?
Мужичонка стер улыбочку с лица. Олег смотрел прямо перед собой, а я стала судорожно прикидывать: «Так, намордник есть. В маленькую сумку переложить самое необходимое в дороге барахло, еды чуток… Вот ведь не повезло, еще будут ли билеты, да и сколько поезд идет, когда б не сутки?»
Жучок заискивающе забормотал:
— Ну командир, ну какой полтинник, я ж не один… Мне б хоть посоветоваться с бригадой. Ну пришли хоть соточку, а?!
— Сказал же, на электричке доедут, не графини!
Смотрю, и Лариса зашебуршилась, сумку открыла и стала вещи перекладывать. Ну и подумаешь, что ж мы с ней, пропадем в дороге, что ли…
«Проводник» обреченно махнул рукой:
— Ладно, я сейчас поток перекрою, как очередная партия пойдет, а вы не зевайте — иначе затрут.
Буквально через десять минут открылся шлагбаум и отважный боец за «капусту», раскинув руки крестом, встал на пути двинувшихся машин. Под вопли клаксонов и ругань водителей мы просочились на терминал.
В соседнем секторе кипела жизнь: там потрошили микроавтобус, выкинув из него груду вещей на перрон и методично снимая обшивку салона. Таможенник нашего сектора мельком просмотрел декларации, где стояли почти сплошь «нет», глянул внутрь машины. Зартай приподнял голову, и пограничник благоразумно отошел.
— Так что же везем?
— Да вот собаку.
— И все? Так вам, наверное, ветеринар нужен?
— Наверное, нужен.
Погранец сгинул где-то в дебрях терминала и вернулся лишь минут через сорок.
— А знаете, ветеринара не будет, он спит.
(Еще б он не спал, в три-то часа ночи… Мы тоже так хотим.)
— Так, может, ветсправку вам показать?
— Да что я вам, ветеринар? Не надо мне вашей справки.
— Так, может, вам кобеля вывести?
— Да зачем мне ваш кобель, я ж не ветеринар. Слушайте, проезжайте, а? Вот не надо создавать тут очередь…
Проехав по польской земле километров двадцать, Петрович приткнул джип к обочине и удовлетворенно вздохнул:
— Все, спим хоть пару часов. А ловко я жичйлу развел насчет «электричкой отправлю»?
— Развел? — охнула я. — Да я уже вещи паковала, поверила.
— И я тоже, — нервно рассмеялась Лариса.
По Польше пролетели со свистом, ну почти со свистом, поскольку на изорванном в клочья дорожном покрытии и 60 км/час давались с трудом. А вот и граница с Чехией, и надо же — никакой очереди. На ее пересечение ушло целых десять минут, поскольку Олег и таможенник никак не могли понять друг друга. Олег рвался заполнить декларацию, таможенник, выяснив, что у нас ничего нет, не понимал, что ж мы в ней писать будем. Диалог крутился, как склеенная магнитофонная лента:
— Дайте декларацию.
— Что вы везете подлежащего декларированию?
— Ничего не везем.
— Тогда зачем вам декларация?
— Написать, что ничего не везем.
— Поезжайте так.
— А декларация?
— Так вы что-то декларируемое везете?
— Ничего не везем.
Все-таки нас выгнали без декларации. Ну пижоны, нет на вас бюрократии, забыли уже Советский Союз…
И вот к вечеру второго дня мы в Праге. Звоню Ивану — вот те на! А он решил, что мы будем не ранее чем еще через два дня. Как же это они тут в своих Европах ездят? В результате Иван на работе, будет только завтра и предлагает нас заселить в загородный отель. Ладно, добрались до отеля — симпатично и даже где-то стильно. Нас ждут, сияя улыбками.
— Конечно, с собачкой можно. Вот это ключ от номера для пани с собачкой. (Ага, собачушечка, немного до восьмидесяти сантиметров в холке не дотягивает.) А вот это, пан, вам с супругой.
Заходим сначала ко мне. Ну Иван дает, и это у них всего-то четыре звезды?! Двухкомнатный люкс с двумя ваннами, всюду красное дерево, кремовые ковры и прочая «новорусская» роскошь.
— Зартай, не сметь! Ты чего творишь?
А чего такого? Ну задрала «собачка» лапу на резную раму зеркала. Хорошо хоть, та рама внизу этакой лодочкой выгнута, а то отмывать бы мне в ночи ковер.
Наутро мы наконец-то встретились с Иваном, попеняли ему на излишний размах при приеме гостей и перебрались в его маленький, но такой уютный дом. Так и объяснили, что мы не «новые русские», вполне даже старые, нормальные то есть, потому с удовольствием едим на кухне и спим на полу, завернувшись в спальники.
Да и Зартай, пока привыкнет к новому месту, пусть лучше будет на глазах. Кстати, надо было видеть, как он шел к своей новой вольере. Иван, пока среднеазиатскими овчарками не увлекся, разводил хаски и в гонках на упряжках участвовал. Вот этих хасок у него в вольерах было десятка два, если не больше. Они, как и все лайки, на месте не сидели, прыгали по полкам, взлаивали, бегали вдоль сетки.
Когда во двор вошел Зартай, хаски дружно заголосили — чужак идет, чужак! Могучий пес на миг остановился и посмотрел в их сторону. Бедных лаечек точно ветром сдуло. Спустя секунду все они сидели по полкам, прижавшись друг к другу, заворожено глядели на нового вожака, и ни одна из них не смела и тявкнуть. Просто картинка: Каа и бандерлоги.
Спустя три дня мы тронулись в обратный путь. И опять застряли на польской границе. В этот раз очереди не было, но таможенники никак не могли понять, зачем мы ездили в Чехию и почему возвращаемся пустыми. На всякий случай пробили «Ниссан» через Интерпол — может, мы хоть джип угнали? Заняло это всего-то шесть часов. Надо же, не угнали, ну так и езжайте себе домой, не создавайте здесь очередь.
Под Ельней, правда, «Ниссан» наш, откушавши колхозной солярки, чуть не отдал душу своему японскому богу, но ничего, прочихался… Так что к ночи мы были уже в Бресте, и тут нам поплохело. На многие километры по обочине дороги тянулась вереница машин. «Пятница, — сказал Олег упавшим голосом, — челноки…» Дошло и до нас с Ларисой: «Это очередь на таможню?! Ой, мама…»
Но не время еще было впадать в отчаяние — к нашему красавцу-джипу ужом скользнул некий типчик, о котором только и можно было сказать — темная личность.
— Могу без очереди протолкнуть, — сказал он, — всего двести баксов.
— Ты, мужик, рехнулся? — закаменел лицом Олег. — Мне всего-то и надо кобеля в Чехию отвезти. А за такие бабки я щас отправлю его электричкой, и все дела. Вот, хочешь полтинник?
Мужичонка стер улыбочку с лица. Олег смотрел прямо перед собой, а я стала судорожно прикидывать: «Так, намордник есть. В маленькую сумку переложить самое необходимое в дороге барахло, еды чуток… Вот ведь не повезло, еще будут ли билеты, да и сколько поезд идет, когда б не сутки?»
Жучок заискивающе забормотал:
— Ну командир, ну какой полтинник, я ж не один… Мне б хоть посоветоваться с бригадой. Ну пришли хоть соточку, а?!
— Сказал же, на электричке доедут, не графини!
Смотрю, и Лариса зашебуршилась, сумку открыла и стала вещи перекладывать. Ну и подумаешь, что ж мы с ней, пропадем в дороге, что ли…
«Проводник» обреченно махнул рукой:
— Ладно, я сейчас поток перекрою, как очередная партия пойдет, а вы не зевайте — иначе затрут.
Буквально через десять минут открылся шлагбаум и отважный боец за «капусту», раскинув руки крестом, встал на пути двинувшихся машин. Под вопли клаксонов и ругань водителей мы просочились на терминал.
В соседнем секторе кипела жизнь: там потрошили микроавтобус, выкинув из него груду вещей на перрон и методично снимая обшивку салона. Таможенник нашего сектора мельком просмотрел декларации, где стояли почти сплошь «нет», глянул внутрь машины. Зартай приподнял голову, и пограничник благоразумно отошел.
— Так что же везем?
— Да вот собаку.
— И все? Так вам, наверное, ветеринар нужен?
— Наверное, нужен.
Погранец сгинул где-то в дебрях терминала и вернулся лишь минут через сорок.
— А знаете, ветеринара не будет, он спит.
(Еще б он не спал, в три-то часа ночи… Мы тоже так хотим.)
— Так, может, ветсправку вам показать?
— Да что я вам, ветеринар? Не надо мне вашей справки.
— Так, может, вам кобеля вывести?
— Да зачем мне ваш кобель, я ж не ветеринар. Слушайте, проезжайте, а? Вот не надо создавать тут очередь…
Проехав по польской земле километров двадцать, Петрович приткнул джип к обочине и удовлетворенно вздохнул:
— Все, спим хоть пару часов. А ловко я жичйлу развел насчет «электричкой отправлю»?
— Развел? — охнула я. — Да я уже вещи паковала, поверила.
— И я тоже, — нервно рассмеялась Лариса.
По Польше пролетели со свистом, ну почти со свистом, поскольку на изорванном в клочья дорожном покрытии и 60 км/час давались с трудом. А вот и граница с Чехией, и надо же — никакой очереди. На ее пересечение ушло целых десять минут, поскольку Олег и таможенник никак не могли понять друг друга. Олег рвался заполнить декларацию, таможенник, выяснив, что у нас ничего нет, не понимал, что ж мы в ней писать будем. Диалог крутился, как склеенная магнитофонная лента:
— Дайте декларацию.
— Что вы везете подлежащего декларированию?
— Ничего не везем.
— Тогда зачем вам декларация?
— Написать, что ничего не везем.
— Поезжайте так.
— А декларация?
— Так вы что-то декларируемое везете?
— Ничего не везем.
Все-таки нас выгнали без декларации. Ну пижоны, нет на вас бюрократии, забыли уже Советский Союз…
И вот к вечеру второго дня мы в Праге. Звоню Ивану — вот те на! А он решил, что мы будем не ранее чем еще через два дня. Как же это они тут в своих Европах ездят? В результате Иван на работе, будет только завтра и предлагает нас заселить в загородный отель. Ладно, добрались до отеля — симпатично и даже где-то стильно. Нас ждут, сияя улыбками.
— Конечно, с собачкой можно. Вот это ключ от номера для пани с собачкой. (Ага, собачушечка, немного до восьмидесяти сантиметров в холке не дотягивает.) А вот это, пан, вам с супругой.
Заходим сначала ко мне. Ну Иван дает, и это у них всего-то четыре звезды?! Двухкомнатный люкс с двумя ваннами, всюду красное дерево, кремовые ковры и прочая «новорусская» роскошь.
— Зартай, не сметь! Ты чего творишь?
А чего такого? Ну задрала «собачка» лапу на резную раму зеркала. Хорошо хоть, та рама внизу этакой лодочкой выгнута, а то отмывать бы мне в ночи ковер.
Наутро мы наконец-то встретились с Иваном, попеняли ему на излишний размах при приеме гостей и перебрались в его маленький, но такой уютный дом. Так и объяснили, что мы не «новые русские», вполне даже старые, нормальные то есть, потому с удовольствием едим на кухне и спим на полу, завернувшись в спальники.
Да и Зартай, пока привыкнет к новому месту, пусть лучше будет на глазах. Кстати, надо было видеть, как он шел к своей новой вольере. Иван, пока среднеазиатскими овчарками не увлекся, разводил хаски и в гонках на упряжках участвовал. Вот этих хасок у него в вольерах было десятка два, если не больше. Они, как и все лайки, на месте не сидели, прыгали по полкам, взлаивали, бегали вдоль сетки.
Когда во двор вошел Зартай, хаски дружно заголосили — чужак идет, чужак! Могучий пес на миг остановился и посмотрел в их сторону. Бедных лаечек точно ветром сдуло. Спустя секунду все они сидели по полкам, прижавшись друг к другу, заворожено глядели на нового вожака, и ни одна из них не смела и тявкнуть. Просто картинка: Каа и бандерлоги.
Спустя три дня мы тронулись в обратный путь. И опять застряли на польской границе. В этот раз очереди не было, но таможенники никак не могли понять, зачем мы ездили в Чехию и почему возвращаемся пустыми. На всякий случай пробили «Ниссан» через Интерпол — может, мы хоть джип угнали? Заняло это всего-то шесть часов. Надо же, не угнали, ну так и езжайте себе домой, не создавайте здесь очередь.
ПРО ЛЮБИМЫХ
Доигралась
Так что весь первый год его жизни я пребывала в эйфории. Чуть выдавалось свободное время — я хватала Рыжего, и мы бежали на набережную Москвы-реки. Уголок в то время был дикий. Реку огораживал парапет, но берег еще не везде был взят в гранит. А со стороны моего дома можно было через пролом в ограде пробраться в защитную зону железнодорожного моста и спуститься к самой воде. Вдоль парапета шла дорожка в сторону гостиницы «Украина», а между ней и высоченным откосом простирался то ли пустырь, то ли газон — словом, некое обширное пространство, заросшее травой, бурьяном и кое-где кустарником. Это ли не рай для прогулки с собакой: никаких машин, из людей — только свой брат собачник, так что гуляй-веселись!
Вот мы с Тимом и гуляли. Он уже стал подростком, энергия бьет ключом: то носится с палкой в зубах, то ворон гоняет, то затеет со мной шутливую потасовку. И в какой-то момент пришла мне в голову идея совершенно дурацкая — поиграть с Рыжим в прятки. В какой-то книжке я вычитала, что такая игра занимательна и полезна для молодой собаки. А сообразить, что нюх у боксера плохой, что он может испугаться, на это меня не хватило.
Так что подождала я, пока Тим чем-то увлечется, и спряталась за оградой защитной зоны. Он меня не видит, я его не вижу, и так мне весело, идиотке! Через пять минут веселье мое кончилось, поскольку сокровище мое рыжее меня не нашло, и я его тоже. Хожу по набережной, кричу в голос: «Рыжий, Рыжий, Тимочка, да где же ты?!» Нет нигде кобеля, и народу, чтобы спросить, куда побежал, как назло, тоже нет. Я в одну сторону промчалась, чуть не до «Украины», обратно, по дворам домов пошла. Нет нигде, и не видал никто. Обзвонила приятелей с собаками, родителям сообщила, опять побежала на улицу. Нет его, и все тут.
Пока моталась, мать с работы вернулась, по соседям в подъезде прошла. Вот беда: был он, оказывается, в подъезде-то, только этажом ошибся, выше ушел. Так какая-то бабка перепугалась и на улицу его выгнала. Опять ищем: один дома сидит при открытой двери, другие бегают по улице. День прошел, ночь, мы все ищем. Еще день. Настроение пакостное: сама ведь собаку сгубила. Наверняка на Кутузовский проспект вышел, а там и в 70-х годах машин хватало.
На третий день сижу дома, ем себя поедом, самочувствие хуже не бывает, аж знобит. И тут звонок по телефону, голос женский, дескать, вы собачку не теряли? А какие приметы, какой номер жетона? Была тогда, к счастью, такая обязаловка, чтобы с породной собакой непременно состоять в клубе собаководства по месту жительства. А уж клуб в придачу к членскому билету выдавал номерной жетон, который надлежало крепить к собачьему ошейнику. Вот по этому жетону Тима и опознали.
Оказывается, его подобрали на сквере против Бородинской панорамы (два квартала от дома!), где он то ли играл, то ли дрался с беспризорными собаками, а уж по жетону через клуб нашли хозяйку.
Я вне себя от счастья, одно понимаю — нашелся Рыжий, живой! Надо ехать, скорей! Где ж они живут-то, эти добрые люди? Кричу в трубку: «Адрес, адрес какой, как найти вас?» Голос в ответ какой-то кислый: «Сейчас все объясню, но вы понимаете… Мы ушли на рынок, а он тут всю дверь ободрал, а это же испанская кожа…»
— Господи, какая кожа?!
Голос становится совсем уж недовольным, мол, чего непонятного, убытки-то будете возмещать или мы его на Птичьем рынке продадим?!
— Буду, конечно же, буду, адрес скажите наконец!