Страница:
- Моя радость, - сказала Люсетта - именно в этих словах; он ожидал большей сдержанности: как-никак он почти и не знал ее до этой минуты жаркий зародыш, не более.
Глаза плывут, коралловые ноздри расширены, вишневый рот угрожающе приоткрыт, предупредительно скошенный оскал его (таким ручные зверьки извещают, что сейчас понарошку укусят) приоткрывает язык и зубы, она приближается в чаду подступающего блаженства, расцветающей неги - зари, кто знает (она знает), новой жизни для них обоих.
- В скулу, - предупредил девушку Ван.
- Ты предпочитаешь сикелетики, - пролепетала она, когда Ван легкими губами (ставшими вдруг суше обычного) прикоснулся к горячей, крепкой pommette своей единоутробной сестры. Против собственной воли он вдохнул аромат ее "Degrasse", тонких, но откровенно "пафосских" духов, и сквозь них - пробивающийся исподволь жар ее "малютки Larousse", как он и та, другая, называли это местечко, отправляя ее на отсидку в полную ванну. Да, очень взволнованная и пахучая. Бабье лето, для мехов жарковато. Великолепно выхоленная рыжая (rousse) девушка, похожая на крест (cross). Четыре горящих краешка. Потому что никто не в силах, гладя (как он сейчас) медную маковку, не воображать лисенка внизу и жаркие двойные уголья.
- Так вот где он живет, - говорила она, оглядываясь, поворачиваясь, пока Ван в удивлении и печали снимал с нее мягкую, просторную, темную шубку, думая вскользь (он любил меха): котик (sea bear)? Нет, выхухоль (desman). Услужливый Ван любовался Люсеттиной элегантной худобой, серым, сшитым по мерке костюмом, дымчатой фишю, а когда последнюю смело, долготой белой шеи. Сними жакет, сказал он или подумал, что сказал (стоя с разведенными руками в черном, словно копоть - следствие самовозгорания костюме, посреди холодной гостиной, в холодном доме, получившем от какого-то англофила имя "Вольтиманд-Холл университета Кингстон", - осенний семестр 1892 года, около четырех пополудни).
- Я, пожалуй, сниму жакет, - сказала она с обычной жеманной ужимкой женственного оживления, сопровождающего подобные "мысли". - У тебя тут центральное отопление, а в нашем девишнике одни только крошечные каминчики.
Она сбросила жакет, оставшись в сборчатой белой блузке без рукавов. Она заломила руки, зарываясь пальцами в яркие кудри, и он увидел ожиданные яркие впадинки.
Ван сказал:
- Все три окна открыты, pourtant их можно открыть и шире; но открываются они лишь на запад, а муравчатый дворик внизу служит вечернему солнцу молельным ковром, отчего в этой комнате становится только теплее. Как это ужасно для окна - не иметь возможности развернуть свою парализованную амбразуру и взглянуть, что творится по другую сторону дома.
Кто Вином родился, Вином помрет.
Она со щелчком раскрыла черного шелка сумочку, выудила платок и, оставив сумочку зиять на краю буфета, отошла и встала у самого дальнего из окон, хрупкие плечи ее нестерпимо вздрагивали.
В глаза Вану бросился торчащий из сумочки длинный синий конверт с фиолетовым оттиском.
- Не плачь, Люсетта. Это слишком просто.
Она вернулась, промокая платочком нос, стараясь заглушить детское шмыганье, еще продолжая надеяться на объятие, которое все разрешит.
- Выпей коньяку, - сказал он. - Присядь. Где остальное семейство?
Люсетта вернула искомканный в столь многих старинных романах платок в сумку, впрочем, оставив ее незакрытой. У чау-чау тоже синие языки.
- Мама нежится в своей личной Сансаре. У папы снова удар. Сис снова в Ардисе.
- Сис! Cesse, Люсетта! К чему нам эти змееныши?
- Данный змееныш не вполне понимает, какой тон ему лучше избрать для беседы с доктором В.В. Сектором. Ты ничуть не переменился, мой бледный душка, разве что выглядишь без летнего Glanz привидением, которому не мешает побриться.
И без летней Madel. Он заметил, что письмо в длинном синем конверте уже лежит на красном дереве буфета. Он стоял посреди гостиной, потирая лоб, не смея, не смея, потому что это была Адина писчая бумага.
- Хочешь чаю?
Она потрясла головой.
- Я ненадолго. Да и ты что-то такое говорил по дорофону про недостаток времени. И откуда же взяться времени после четырех ничем не заполненных лет (если она не перестанет, он сейчас разрыдается)?
- Да. Постой-ка. Какая-то встреча около шести.
Две мысли, точно связанные, кружились в медленном танце, в механическом менуэте с поклонами и приседаниями: одна "нам-нужно-так-много-сказать-друг-другу", другая "нам-решительно-не-о-чем-говорить". Впрочем, эти вещи способны переменяться во мгновение ока.
- Да, я должен в шесть тридцать встретиться с Раттнером, - пробормотал Ван, заглядывая в календарь и не видя его.
- Раттнер о Терре! - провозгласила Люсетта. - Ван читает книгу Раттнера о Терре. Попке ни в коем, ни в коем случае нельзя беспокоить его и меня, когда мы читаем Раттнера!
- Умоляю тебя, дорогая, не надо никого изображать. Не будем превращать приятную встречу во взаимную пытку.
Чем она занимается в Куинстоне? Она ему уже говорила. Да, верно. Там очень скверно? Нет. О. Время от времени то он, то она искоса взглядывали на письмо, как оно там ведет себя - не болтает ли ножками, не копает ли в носу?
Вернуть, не вскрывая?
- Передай Раттнеру, - сказала она, с такой легкостью заглатывая третью кряду стопку коньяку, словно пила подкрашенную для киносъемки водичку. Передай ему (хмель развязывал ее гадючий язычок)...
(Гадючий? У Люсетты? У моей мертвой, милой голубки?)
- Передай, что когда в давние дни ты и Ада...
Имя зевнуло, будто черный проем двери, следом грянула и дверь.
- ...покидали меня ради него и погодя возвращались, я каждый раз знала, что вы все сделали (успокоили похоть, усмирили огонь).
- Эти мелочи почему-то всегда врезаются в память, Люсетта. Прошу тебя, перестань.
- Эти мелочи, Ван, врезаются в память гораздо глубже событий роковых и значительных. Взять хоть твой нарял в любой наугад выбранный миг, в щедро пожалованный миг с солнцем, сложенным по стульям и на полу. Я, разумеется, ходила почти голой - неопределенно невинный ребенок. Но на ней была мальчишеская рубашка и короткая юбочка, а на тебе - только помятые шорты, еще укоротившиеся от помятости, и пахли они тем, чем всегда пахли после того, как ты побывал с Адой на Терре, с Раттнером на Аде, с Адой на Антитерре в Ардисовском Лесу - ах, знаешь, от твоих шортиков просто несло лавандовой Адой, ее кошачьей миской и твоим запекшимся сахарным рожком!
Неужели письмо, теперь лежащее близ коньяка, обязано слушать все это? И впрямь ли оно от Ады (конверт без адреса)? Потому что разговор вело бредовое, пугающее любовное письмо Люсетты.
- Ван, это заставит тебя улыбнуться [так в рукописи. Изд.].
- Ван, - сказала Люсетта, - это заставит тебя улыбнуться (не заставило: подобные предсказания сбываются редко), но если ты задашь знаменитый "Вопрос Вана", я отвечу на него утвердительно.
Тот, что он задал юной Кордуле. В книжной лавке, за крутящейся стойкой с книжками в бумажных обложках. "Гитаночка", "Наша компашка", "Клише в Клиши", "Шесть елдаков", "Библия без сокращений", "Мертваго навсегда", "Гитаночка"... Он прославился в свете тем, что задавал этот вопрос любой молодой даме, с которой его знакомили.
- О, поверь, это было непросто! От скольких приставаний пришлось мне отбиться, сколько парировать колкостей в запаркованных колымагах, на шумных вечеринках! Вот и прошлой зимой на Итальянской Ривьере был один мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, не по годам развитой, но ужасно застенчивый юный скрипач, напоминавший Марине брата... Одним словом, целых три месяца, каждый божий вечер я позволяла ему трогать меня и сама его трогала, и хотя бы могла потом спать без таблеток, но, не считая этого, я за всю мою любовь, я хотела сказать - жизнь, ни разу не поцеловала мужского эпителия. Послушай, я готова поклясться, что никогда - поклясться Вильямом Шекспиром (театрально простирая руку к полке, уставленной пухлыми красными томиками).
- Опомнись! - крикнул Ван. - Это "Избранные произведения Фолкнерманна", забытые прежним жильцом.
- Пах! - выпалила Люсетта.
- И прошу тебя, постарайся избавиться от этого дрянного словечка.
- Прости, но... а, поняла, хорошо, не буду.
- Чего уж тут не понять. И все же ты удивительно славная. Я рад твоему приезду.
- Я тоже, - сказала она. - Но только, Ван! Не смей даже думать, будто я "лезу" к тебе, чтобы снова и снова твердить, как жутко и жалостно я тебя обожаю и как ты можешь делать со мной все, что захочешь. Я могла бы просто нажать на кнопку, сунуть в распаленную щель эту записку и водопадом скатиться по лестнице, но мне необходимо было увидеть тебя, потому что существует одно, что ты должен узнать, даже ценой ненависти и презрения ко мне и Аде. It is disgustingly hard (отвратительно трудно) объяснить все это, особенно если ты девственница - хотя бы телесно, kokotische20 девственница, полу-poule, полу-puella21. Я сознаю интимность темы, речь идет о предмете столь сокровенном, что его не положено обсуждать даже с единоматочным братом, - сокровенном не только в моральном или мистическом смысле...
Единоутробным - впрочем, и это достаточно точно. Словечко явно исходит от Люсеттиной сестры. Знакомый очерк, знакомая синь. "That shade of blue, that shape of you"22 (пошлая песенка "соноролы"). До посинения умоляла: "ответь".
- ...но и в прямом, телесном. Потому что, Ван, голубчик, в прямом телесном смысле я знаю о нашей Аде столько же, сколько ты.
- Валяй, вываливай, - устало сказал Ван.
- Она не писала тебе об этом?
Отрицательное горловое мычание.
- О том что мы называли "прижать пружинку"?
- Мы?
- Мы с ней.
ОГМ.
- Помнишь бабушкин эскретер - между глобусом и поставцом? В библиотеке?
- Я даже не знаю, что такое эскретер; и поставца не припоминаю.
- Но глобус ты помнишь?
Пыльная Татария и палец Золушки, протирающий точно то место, где предстояло погибнуть вояке.
- Да, помню; и подобие круглого столика, сплошь расписанного золотыми драконами.
- Его я и назвала "поставцом". На самом деле поставец был китайский, но его ояпонили, покрыв красным лаком, а эскретер стоял между ними.
- Так китайский или японский? Ты уж выбери что-то одно. И я все равно не помню, как выглядит твой экскретин. Вернее, выглядел в восемьдесят четвертом или восемьдесят восьмом.
Эскретер. Ничем не хуже молосперм и блемополий той, другой.
- Ван, Ваничка, мы уходим от сути. А суть в том, что бюро или секретер, если он тебе больше нравится...
- Обоих терпеть не могу. Но он стоял по другую сторону комнаты - по другую от черного дивана.
Наконец-то упомянутого - впервые, хоть оба негласно пользовались им как вехой, как правой ладонью, изображенной на сквозном указателе, который внеорбитальное око философа, - сваренное вкрутую, облупленное яйцо, вольно странствующее, сознавая, однако, какой из его краев ближе к мыслимому носу, - видит висящим в бесконечном пространстве; вслед за чем это вольное око с германской грациозностью оплывает указатель кругом и обнаруживает на просвет ладонь левую - вот оно, решение! (Бернард сказал - в шесть тридцать, впрочем, я могу чуть опоздать.) Умственное начало всегда обрамляло в Ване чувственное: незабываемый, шероховатый, ворсистый велюр Вильявисьосы.
- Ван, ты нарочно уводишь вопрос в сторону...
- С вопросом этого сделать нельзя.
- ...потому что по другую сторону, по ножную сторону "ваниадиного" дивана - помнишь? - стоял лишь шкапчик, в который вы запирали меня раз самое малое десять.
- Ну уж и десять. Один - и ни разу больше. Скважина у него была размером с Кантово око. Кант славился огуречного цвета райками.
- Ну так вот, секретер, - продолжала Люсетта, перекрещивая прелестные ножки и разглядывая свою левую лодочку, чрезвычайно изящную, из лакированной кожи, фасон "Хрустальный башмачок", - внутри его помещался складной карточный столик и сугубо потайной ящичек. И ты, по-моему, решил, что он набит бабушкиными любовными письмами, написанными ею лет в двенадцать-тринадцать. А наша Ада знала, о, она точно знала, что ящичек там есть, да только забыла, как высвободить оргазм - или как он там называется у карточных столиков и бюро.
Как бы он ни назывался.
- Мы обе пристали к тебе, чтобы ты отыскал потайное чувствилище и заставил его сработать. Это было тем летом, когда Белле потянула спину, мы были предоставлены сами себе, занимались своими делишками, ваши с Адой давно потеряли particule, но мои еще пребывали в трогательной чистоте. Ты шарил и шарил, нащупывая маленький орган, им оказался крохотный кружочек красного дерева, затаившийся под войлоком, который ты тискал, я хотела сказать - поглаживал: покрытая войлоком прижимная пружинка, и Ада рассмеялась, когда ящичек прыгнул наружу.
- И оказался пустым, - сказал Ван.
- Не совсем. В нем лежала малюсенькая красная пешка вот такого росточка (показывает, поднимая палец на треть вершка - над чем? Над запястьем Вана). Я хранила ее как талисман, наверное, она и сейчас у меня где-то лежит. Как бы там ни было, это происшествие предсимволизировало, если процитировать моего профессора орнаменталистики, совращение твоей бедной Люсетты, состоявшееся, когда ей было четырнадцать лет, в Аризоне. Белле вернулась в Канадию, потому что Вронский изуродовал "Обреченных детей", ее преемница сбежала из дому с Демоном, papa был на Востоке, maman редко возвращалась домой до зари, горничные при первой звезде сходились со своими любовниками, а меня угнетала мысль, что придется одной спать в моей угловой комнате, даже при том, что я не гасила фарфоровый розоватый ночник с изображеньем заблудшей овечки, ибо боялась кугуаров и змей [вполне возможно, что это не сохранившаяся в памяти речь, а выписка из ее письма или писем. Изд.], воплям и гремучкам которых столь искусно и, полагаю, намеренно, подражала Ада во мраке пустыни за моим окном на первом этаже. Ну так вот [здесь, по-видимому, снова включается запечатленный памятью голос], превращая два слова в двадцать...
Присловье старой графини де Прей, в 1884 году расхваливавшей в своей конюшне хромую кобылу, она передала его сыну, сын - своей зазнобе, а та своей полусестре. Все это Ван, сидевший сложив крышей пальцы, в красном плюшевом кресле, реконструировал мгновенно.
- ...я оттащила подушку в спальню Ады, где такой же просвечивающий ночник являл светлобородого чудака в махровом халате, обнимавшегося с обретенной овечкой. Ночь стояла прежаркая, мы обе были преголенькие, разве лоскутик липкого пластыря прикрывал у меня то место, в котором доктор погладил и проткнул иглой руку, а Ада выглядела словно сон о черно-белой красе, pour cogner une fraise23, тронутый fraise в четырех местах симметричной королевой червей.
В следующий миг они приникли друг к дружке и узнали утехи столь сладкие, что обеим стало ясно: отныне они станут делать это постоянно, в чисто гигиенических целях, - когда не найдется на них ни дружка, ни удержу.
- Она научила меня приемчикам, о которых я не могла и помыслить, - с возвратным восхищением призналась Люсетта. - Мы сплетались, как змеи, и рыдали, как пумы. Мы превращались в монгольских акробаток, в монограммы, в анаграммы, в адалюсинды. Она целовала мой krestik, пока я целовала ее, и головы наши оказались зажаты в столь причудливых положениях, что Бриджитт, молоденькая горничная, влезшая к нам со свечой, на миг решила, даром, что и сама она питала склонность к шаловливым проказам, будто мы одновременно разрешаемся двумя девочками, твоя Ада рожает une rousse24, а ничья Люсетта - une brune25. Вообрази.
- Животик можно надорвать, - сказал Ван.
- Ну в общем, на ранчо "Марина" это продолжалось едва ли не каждую ночь, а часто и во время сиест; хотя, с другой стороны, в промежутках между нашими vanouissements26 (ее словечко) или когда у нас с ней случались месячные, выпадавшие, хочешь верь, хочешь не верь...
- Я могу поверить во что угодно, - сказал Ван.
- ...выпадавшие на одни и те же дни, мы с ней были сестры как сестры, перебрасывающиеся пустыми фразами, мало имеющие общего - она коллекционировала кактусы или подучивала роль к очередным пробам в "Стерве", а я помногу читала или копировала эротические рисунки из альбома "Запретные шедевры", который мы отыскали, apropos, в брошенном Белле бауле, полном корсетов и хрестоматий, и уверяю тебя, эти рисунки были куда реалистичнее живописных свитков Монг-Монга, так много работавшего в 888-м, за тысячу лет до того, как я случайно нашла их в углу одного из моих наблюдательных пунктов, Ада сказала тогда, будто на них изображены упражнения восточной гимнастики. Так проходил день, а потом загоралась звезда, и чудовищные ночницы выбирались на всех шести гулять по оконным стеклам, и мы сопрягались с ней, пока не впадали в мертвенный сон. Тогда-то я и узнала... - смыкая веки, заключила Люсетта, и Ван скорчился, услышав, с какой дьявольской точностью она воспроизводит деланно-скромный Адин завой конечного блаженства.
В этот миг, словно в хорошо сколоченной пьесе, нашпигованной в видах разрядки потешными эпизодами, загудел медный кампофон и в ответ не только заклацали отопительные батареи, но и сочувственно зашипела содовая в открытой бутылке.
Ван (раздраженно): "Не понял первого слова... Что-что? L'adoree27? Погоди секунду" (к Люсетте). "Прошу тебя, останься". (Люсетта шепотком произносит детский галлицизм с двумя "p"). "А, хорошо" (указывая на коридор). "Извини, Полли. Так что, l'adoree? Нет? Тогда мне нужен контекст. Ах, la duree28. La duree не есть... какой еще Симон? Синоним длительности. Ага. Извини еще раз, придется заткнуть эту буйную содовую. Не вешай трубку". (Орет в сторону cory door'а, как они называли в Ардисе длинный проход на втором этаже.) "Да пусть ее течет, Люсетта, какая разница!"
Он налил себе еще стакан коньяку и потратил нелепый миг на попытку припомнить, чем он, черт возьми, только что занимался, - да, поллифон.
Последний замолк намертво, но вновь зажужжал, едва он положил трубку, и в тот же миг в дверь тихо постучала Люсетта.
- L'adoree... Ради бога, ну что ты стучишь... Нет, Полли, ты-то как раз стучи, - это я моей малышке кузине. Хорошо. La duree не есть синоним длительности, ибо оно пропитано - да, как "пропитание" - мыслью того или иного философа. А теперь что не так? Не знаешь, doree или duree? D, U, R. Я думал, французский тебе знаком. Ах вот оно что. Пока.
- Моя типистка, пустенькая, но постоянно доступная блондиночка, не смогла разобрать написанное мною вполне разборчиво слово duree, поскольку она, по ее словам, знакома с французским, но не с научным французским.
- В сущности, - заметила Люсетта, стряхивая с продолговатого конверта каплю содовой, - Бергсон годится только для очень молодых или очень несчастных людей, вроде нашей неизменно доступной rousse.
- За уловление Бергсона, - сказал падший преподаватель, - тебе dans ton petite cas29 причитается четыре с минусом, никак не больше. Или мне лучше вознаградить тебя поцелуем в твой krestik, - чем бы он ни был?
Морщась и свивая ноги, наш молодой Вандемонец беззвучно выругал состояние, в которое его теперь уже необратимо поверг образ четырех угольков, горящих по концам рыжего крыжа. Одним из синонимов слова "условия" является "состояние", а прилагательное "human"30 может быть истолковано как "мужское, постигшее мужчину" (поскольку L'Humanite означает "мужской пол"), именно в этом духе, дорогая моя, и перевел недавно Лоуден название дешевенького романа malheureux31 Помпье "La Condition Humaine"32, в котором, кстати, слово "Вандемонец" сопровождается уморительной сноской: "Koulak tasmanien d'origine hollandaise"33. Выстави ее, пока не поздно.
- Если ты серьезно, - сказала Люсетта, проводя языком по губам и сужая потемневшие глаза, - тогда, мой душка, можешь сделать это прямо сейчас. Но если ты надо мной смеешься, значит, ты отвратительно злой Вандемонец.
- Оставь, Люсетта, оставь, это слово означает "маленький крест", вот и все, ведь ничего же больше? Какой-нибудь талисман? Ты только что упомянула о красном шпыньке или пешке. Что-то, что ты носишь или носила на шейной цепочке? Коралловый желудек, glanduella34 весталок Древнего Рима? Да что с тобой, голубка моя?
По-прежнему не отрывая от него пристального взгляда, она сказала:
- Что ж, воспользуюсь случаем, объясню, хотя это одна из "нежных башенок" нашей сестры, я думала, ты знаком с ее словарем.
- А, знаю, - воскликнул Ван (трепеща от злого сарказма, кипя от непонятного гнева, который он вымещал на рыжем козленочке отпущения, на наивной Люсетте, единственное преступление которой состояло в том, что ее переполняли призраки, слетевшие с других неисчислимых губ). - Конечно, теперь я вспомнил. То, что в единственном числе составляет позорное пятно, во множественном может стать священным знаком. Ты говоришь, разумеется, о стигмах между бровей целомудренных худосочных монашек, которых попы крестообразно мажут там и сям окунаемой в миро кистью.
- Нет, все много проще, - сказала терпеливая Люсетта. - Давай вернемся в библиотеку, где ты отыскал ту штучку, торчавшую в ящичке...
- "Z" значит Земский. Как я и думал, ты похожа на Долли, которая - еще в премиленьких панталончиках - держит в кулачке фламандскую гвоздику на библиотечном портрете, красующемся над ее экскретином.
- Нет-нет, - сказала Люсетта, - это посредственное полотно, осенявшее твой письменный стол, убралось в другой конец библиотечной, поближе к чулану, и застряло над книжным шкапом со стеклянными створками.
Будет ли конец этой муке? Не могу же я вскрыть письмо при ней и зачитать его во всеуслышанье, в поученье студентам. Я не владею искусством размерять свои вздохи.
- Как-то раз, в библиотечной, встав коленями на палевую подушку, что лежала на чиппендейловском кресле, придвинутом к овальному столику на львиных лапах...
[Описательная интонация укрепляет нас в мысли, что эта речь имеет эпистолярный источник. Изд.]
- ...я застряла в последнем туре "Флавиты", имея на руках шестерку Buchstaben. Напоминаю, мне было восемь лет, анатомии я не изучала, но старалась из последних сил не отставать от двух вундеркиндов. Ты, осмотрев мой желобок, окунул в него пальцы и начал быстро перебирать косточки, стоявшие в беспорядке, образуя что-то вроде ЛИКРОТ или РОТИКЛ, и Ада, заглянув через наши головы, утопила нас в вороных шелках, а когда ты закончил перестановку, она тоже чуть не кончила, si je puis le mettre comme ca (канадийский французский), и вы оба повалились на черный ковер в приступе необъяснимого веселья, так что я в конце концов тихо соорудила РОТИК, оставшись при единственном своем жалком инициале. Надеюсь, я достаточно тебя запутала, Ван, потому что la plus laide fille au monde peut donner beaucoup plus qu'elle n'a, а теперь, давай скажи мне: "прощай, твой навеки".
- Пока цела эта машина.
- Гамлет, - отозвалась лучшая из студенток младшего преподавателя.
- Ну хорошо, хорошо, - ответил ее и его мучитель, - однако знаешь, медицински образованному игроку в английский "скрэббл" потребовались бы еще две буквы, чтобы соорудить, допустим, STIRCOIL, известную смазку для потных желез, или CITROILS, который конюшенные юноши втирают своим кобылкам.
- Прошу тебя, перестань, Вандемонец, - взмолилась она. - Прочти ее письмо и подай мне пальто.
Но он продолжал, и лицо его дергалось.
- Я изумлен! Я и помыслить не мог, что девица, чей род восходит к скандинавским королям, великим русским князьям и ирландским баронам, способна усвоить язык сточной канавы! Да, ты права, ты ведешь себя как кокотка, Люсетта.
В грустной задумчивости Люсетта сказала:
- Как отвергнутая кокотка, Ван.
- О моя душенька, - воскликнул Ван, внезапно раскаявшийся в своей черствой жестокости. - Умоляю, прости меня! Я больной человек. Четыре последних года меня терзает консангвинеоканцероформия - таинственная болезнь, описанная Кониглиетто. Не опускай на мою лапу своей прохладной ладошки - это может только приблизить твою и мою кончину. Продолжай свой рассказ.
- Итак, научив меня простым упражнениям для одной руки, в которых я могла практиковаться наедине с собою, жестокая Ада покинула меня. Хоть, правда, по временам мы все же делали это вместе то там, то сям - на ранчито каких-то знакомых, после приема гостей; в белом "Салуне", который она учила меня водить; в летящем по прериям спальном вагоне и в грустном, грустном Ардисе, где я провела одну ночь перед возвращением в Куинстон. Ах, я люблю ее руки, Ван, потому что на них такая же small birthmark (родинка), потому что пальцы их так длинны, потому что, в сущности говоря, это руки Вана, отраженные в уменьшающем зеркале, в ласкательной форме, in tender diminitive35 (разговор, как то нередко случалось, когда членам этой странной семьи - благороднейшей из семей Эстотии, славнейшей на Антитерре точнее, членам той ее ветви, что носит имя Винов-Земских - выпадали чувствительные минуты, пестрел английскими оборотами - особенность, недостаточно последовательно выдержанная в настоящей главе - читателя ждет неспокойная ночь).
- Она покинула меня, - продолжала Люсетта, причмокнув уголком рта и проведя равнодушной ладонью вверх-вниз по бледному, как ее тело, чулку. Да, она завела довольно печальный романчик с Джонни, молодой звездой из Фуэртевентуры, c'est dans la familie36, ее coeval (однолетком), внешне почти не отличимым от нее, более того, родившимся с нею в один год, в один день, в одно и то же мгновение...
Тут глупенькая Люсетта допустила промашку.
- А вот этого быть не может, - прервал ее смурый Ван, уже принявшийся раскачиваться из стороны в сторону со сжатыми кулаками и наморщенным челом (как хотелось бы кое-кому приложить смоченный в кипяченой воде Wattebaush словцо, которым бедный Рак обозначал ее влажные арпеджиации, - к спелому прыщу на его правом виске). - Этого просто не может быть. Никакой треклятый близнец не вправе похвастаться этим. Даже те, которых увидала Бриджитт, рисующаяся моему воображению смазливой девчушкой с пляшущим на торчащих сосцах пламенем свечи. Временной разрыв между рожденьем двойняшек, продолжал Ван голосом безумца, сдерживаемым столь образцово, что он казался сверхпедантичным, - редко составляет меньше четверти часа - время, потребное измотанной матке, чтобы передохнуть, полистав женский журнал, и оправиться, прежде чем она возобновит свои неаппетитные сжатия. В совсем уже редких случаях вагина просто-напросто продолжает автоматическую пальбу, и тогда доктору удается без особых хлопот вытянуть наружу второе отродье, про которое говорится при этом, будто оно появилось на свет, допустим, тремя минутами позже - династическая удача - двойная удача, приводящая весь Египет в неистовство - ее можно и должно считать более важной, чем финиш марафона. Однако живые твари, сколько б их ни было, никогда не рождаются a la queue-leu-leu. "Одновременные близнецы" - это терминологическое противоречие.
Глаза плывут, коралловые ноздри расширены, вишневый рот угрожающе приоткрыт, предупредительно скошенный оскал его (таким ручные зверьки извещают, что сейчас понарошку укусят) приоткрывает язык и зубы, она приближается в чаду подступающего блаженства, расцветающей неги - зари, кто знает (она знает), новой жизни для них обоих.
- В скулу, - предупредил девушку Ван.
- Ты предпочитаешь сикелетики, - пролепетала она, когда Ван легкими губами (ставшими вдруг суше обычного) прикоснулся к горячей, крепкой pommette своей единоутробной сестры. Против собственной воли он вдохнул аромат ее "Degrasse", тонких, но откровенно "пафосских" духов, и сквозь них - пробивающийся исподволь жар ее "малютки Larousse", как он и та, другая, называли это местечко, отправляя ее на отсидку в полную ванну. Да, очень взволнованная и пахучая. Бабье лето, для мехов жарковато. Великолепно выхоленная рыжая (rousse) девушка, похожая на крест (cross). Четыре горящих краешка. Потому что никто не в силах, гладя (как он сейчас) медную маковку, не воображать лисенка внизу и жаркие двойные уголья.
- Так вот где он живет, - говорила она, оглядываясь, поворачиваясь, пока Ван в удивлении и печали снимал с нее мягкую, просторную, темную шубку, думая вскользь (он любил меха): котик (sea bear)? Нет, выхухоль (desman). Услужливый Ван любовался Люсеттиной элегантной худобой, серым, сшитым по мерке костюмом, дымчатой фишю, а когда последнюю смело, долготой белой шеи. Сними жакет, сказал он или подумал, что сказал (стоя с разведенными руками в черном, словно копоть - следствие самовозгорания костюме, посреди холодной гостиной, в холодном доме, получившем от какого-то англофила имя "Вольтиманд-Холл университета Кингстон", - осенний семестр 1892 года, около четырех пополудни).
- Я, пожалуй, сниму жакет, - сказала она с обычной жеманной ужимкой женственного оживления, сопровождающего подобные "мысли". - У тебя тут центральное отопление, а в нашем девишнике одни только крошечные каминчики.
Она сбросила жакет, оставшись в сборчатой белой блузке без рукавов. Она заломила руки, зарываясь пальцами в яркие кудри, и он увидел ожиданные яркие впадинки.
Ван сказал:
- Все три окна открыты, pourtant их можно открыть и шире; но открываются они лишь на запад, а муравчатый дворик внизу служит вечернему солнцу молельным ковром, отчего в этой комнате становится только теплее. Как это ужасно для окна - не иметь возможности развернуть свою парализованную амбразуру и взглянуть, что творится по другую сторону дома.
Кто Вином родился, Вином помрет.
Она со щелчком раскрыла черного шелка сумочку, выудила платок и, оставив сумочку зиять на краю буфета, отошла и встала у самого дальнего из окон, хрупкие плечи ее нестерпимо вздрагивали.
В глаза Вану бросился торчащий из сумочки длинный синий конверт с фиолетовым оттиском.
- Не плачь, Люсетта. Это слишком просто.
Она вернулась, промокая платочком нос, стараясь заглушить детское шмыганье, еще продолжая надеяться на объятие, которое все разрешит.
- Выпей коньяку, - сказал он. - Присядь. Где остальное семейство?
Люсетта вернула искомканный в столь многих старинных романах платок в сумку, впрочем, оставив ее незакрытой. У чау-чау тоже синие языки.
- Мама нежится в своей личной Сансаре. У папы снова удар. Сис снова в Ардисе.
- Сис! Cesse, Люсетта! К чему нам эти змееныши?
- Данный змееныш не вполне понимает, какой тон ему лучше избрать для беседы с доктором В.В. Сектором. Ты ничуть не переменился, мой бледный душка, разве что выглядишь без летнего Glanz привидением, которому не мешает побриться.
И без летней Madel. Он заметил, что письмо в длинном синем конверте уже лежит на красном дереве буфета. Он стоял посреди гостиной, потирая лоб, не смея, не смея, потому что это была Адина писчая бумага.
- Хочешь чаю?
Она потрясла головой.
- Я ненадолго. Да и ты что-то такое говорил по дорофону про недостаток времени. И откуда же взяться времени после четырех ничем не заполненных лет (если она не перестанет, он сейчас разрыдается)?
- Да. Постой-ка. Какая-то встреча около шести.
Две мысли, точно связанные, кружились в медленном танце, в механическом менуэте с поклонами и приседаниями: одна "нам-нужно-так-много-сказать-друг-другу", другая "нам-решительно-не-о-чем-говорить". Впрочем, эти вещи способны переменяться во мгновение ока.
- Да, я должен в шесть тридцать встретиться с Раттнером, - пробормотал Ван, заглядывая в календарь и не видя его.
- Раттнер о Терре! - провозгласила Люсетта. - Ван читает книгу Раттнера о Терре. Попке ни в коем, ни в коем случае нельзя беспокоить его и меня, когда мы читаем Раттнера!
- Умоляю тебя, дорогая, не надо никого изображать. Не будем превращать приятную встречу во взаимную пытку.
Чем она занимается в Куинстоне? Она ему уже говорила. Да, верно. Там очень скверно? Нет. О. Время от времени то он, то она искоса взглядывали на письмо, как оно там ведет себя - не болтает ли ножками, не копает ли в носу?
Вернуть, не вскрывая?
- Передай Раттнеру, - сказала она, с такой легкостью заглатывая третью кряду стопку коньяку, словно пила подкрашенную для киносъемки водичку. Передай ему (хмель развязывал ее гадючий язычок)...
(Гадючий? У Люсетты? У моей мертвой, милой голубки?)
- Передай, что когда в давние дни ты и Ада...
Имя зевнуло, будто черный проем двери, следом грянула и дверь.
- ...покидали меня ради него и погодя возвращались, я каждый раз знала, что вы все сделали (успокоили похоть, усмирили огонь).
- Эти мелочи почему-то всегда врезаются в память, Люсетта. Прошу тебя, перестань.
- Эти мелочи, Ван, врезаются в память гораздо глубже событий роковых и значительных. Взять хоть твой нарял в любой наугад выбранный миг, в щедро пожалованный миг с солнцем, сложенным по стульям и на полу. Я, разумеется, ходила почти голой - неопределенно невинный ребенок. Но на ней была мальчишеская рубашка и короткая юбочка, а на тебе - только помятые шорты, еще укоротившиеся от помятости, и пахли они тем, чем всегда пахли после того, как ты побывал с Адой на Терре, с Раттнером на Аде, с Адой на Антитерре в Ардисовском Лесу - ах, знаешь, от твоих шортиков просто несло лавандовой Адой, ее кошачьей миской и твоим запекшимся сахарным рожком!
Неужели письмо, теперь лежащее близ коньяка, обязано слушать все это? И впрямь ли оно от Ады (конверт без адреса)? Потому что разговор вело бредовое, пугающее любовное письмо Люсетты.
- Ван, это заставит тебя улыбнуться [так в рукописи. Изд.].
- Ван, - сказала Люсетта, - это заставит тебя улыбнуться (не заставило: подобные предсказания сбываются редко), но если ты задашь знаменитый "Вопрос Вана", я отвечу на него утвердительно.
Тот, что он задал юной Кордуле. В книжной лавке, за крутящейся стойкой с книжками в бумажных обложках. "Гитаночка", "Наша компашка", "Клише в Клиши", "Шесть елдаков", "Библия без сокращений", "Мертваго навсегда", "Гитаночка"... Он прославился в свете тем, что задавал этот вопрос любой молодой даме, с которой его знакомили.
- О, поверь, это было непросто! От скольких приставаний пришлось мне отбиться, сколько парировать колкостей в запаркованных колымагах, на шумных вечеринках! Вот и прошлой зимой на Итальянской Ривьере был один мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, не по годам развитой, но ужасно застенчивый юный скрипач, напоминавший Марине брата... Одним словом, целых три месяца, каждый божий вечер я позволяла ему трогать меня и сама его трогала, и хотя бы могла потом спать без таблеток, но, не считая этого, я за всю мою любовь, я хотела сказать - жизнь, ни разу не поцеловала мужского эпителия. Послушай, я готова поклясться, что никогда - поклясться Вильямом Шекспиром (театрально простирая руку к полке, уставленной пухлыми красными томиками).
- Опомнись! - крикнул Ван. - Это "Избранные произведения Фолкнерманна", забытые прежним жильцом.
- Пах! - выпалила Люсетта.
- И прошу тебя, постарайся избавиться от этого дрянного словечка.
- Прости, но... а, поняла, хорошо, не буду.
- Чего уж тут не понять. И все же ты удивительно славная. Я рад твоему приезду.
- Я тоже, - сказала она. - Но только, Ван! Не смей даже думать, будто я "лезу" к тебе, чтобы снова и снова твердить, как жутко и жалостно я тебя обожаю и как ты можешь делать со мной все, что захочешь. Я могла бы просто нажать на кнопку, сунуть в распаленную щель эту записку и водопадом скатиться по лестнице, но мне необходимо было увидеть тебя, потому что существует одно, что ты должен узнать, даже ценой ненависти и презрения ко мне и Аде. It is disgustingly hard (отвратительно трудно) объяснить все это, особенно если ты девственница - хотя бы телесно, kokotische20 девственница, полу-poule, полу-puella21. Я сознаю интимность темы, речь идет о предмете столь сокровенном, что его не положено обсуждать даже с единоматочным братом, - сокровенном не только в моральном или мистическом смысле...
Единоутробным - впрочем, и это достаточно точно. Словечко явно исходит от Люсеттиной сестры. Знакомый очерк, знакомая синь. "That shade of blue, that shape of you"22 (пошлая песенка "соноролы"). До посинения умоляла: "ответь".
- ...но и в прямом, телесном. Потому что, Ван, голубчик, в прямом телесном смысле я знаю о нашей Аде столько же, сколько ты.
- Валяй, вываливай, - устало сказал Ван.
- Она не писала тебе об этом?
Отрицательное горловое мычание.
- О том что мы называли "прижать пружинку"?
- Мы?
- Мы с ней.
ОГМ.
- Помнишь бабушкин эскретер - между глобусом и поставцом? В библиотеке?
- Я даже не знаю, что такое эскретер; и поставца не припоминаю.
- Но глобус ты помнишь?
Пыльная Татария и палец Золушки, протирающий точно то место, где предстояло погибнуть вояке.
- Да, помню; и подобие круглого столика, сплошь расписанного золотыми драконами.
- Его я и назвала "поставцом". На самом деле поставец был китайский, но его ояпонили, покрыв красным лаком, а эскретер стоял между ними.
- Так китайский или японский? Ты уж выбери что-то одно. И я все равно не помню, как выглядит твой экскретин. Вернее, выглядел в восемьдесят четвертом или восемьдесят восьмом.
Эскретер. Ничем не хуже молосперм и блемополий той, другой.
- Ван, Ваничка, мы уходим от сути. А суть в том, что бюро или секретер, если он тебе больше нравится...
- Обоих терпеть не могу. Но он стоял по другую сторону комнаты - по другую от черного дивана.
Наконец-то упомянутого - впервые, хоть оба негласно пользовались им как вехой, как правой ладонью, изображенной на сквозном указателе, который внеорбитальное око философа, - сваренное вкрутую, облупленное яйцо, вольно странствующее, сознавая, однако, какой из его краев ближе к мыслимому носу, - видит висящим в бесконечном пространстве; вслед за чем это вольное око с германской грациозностью оплывает указатель кругом и обнаруживает на просвет ладонь левую - вот оно, решение! (Бернард сказал - в шесть тридцать, впрочем, я могу чуть опоздать.) Умственное начало всегда обрамляло в Ване чувственное: незабываемый, шероховатый, ворсистый велюр Вильявисьосы.
- Ван, ты нарочно уводишь вопрос в сторону...
- С вопросом этого сделать нельзя.
- ...потому что по другую сторону, по ножную сторону "ваниадиного" дивана - помнишь? - стоял лишь шкапчик, в который вы запирали меня раз самое малое десять.
- Ну уж и десять. Один - и ни разу больше. Скважина у него была размером с Кантово око. Кант славился огуречного цвета райками.
- Ну так вот, секретер, - продолжала Люсетта, перекрещивая прелестные ножки и разглядывая свою левую лодочку, чрезвычайно изящную, из лакированной кожи, фасон "Хрустальный башмачок", - внутри его помещался складной карточный столик и сугубо потайной ящичек. И ты, по-моему, решил, что он набит бабушкиными любовными письмами, написанными ею лет в двенадцать-тринадцать. А наша Ада знала, о, она точно знала, что ящичек там есть, да только забыла, как высвободить оргазм - или как он там называется у карточных столиков и бюро.
Как бы он ни назывался.
- Мы обе пристали к тебе, чтобы ты отыскал потайное чувствилище и заставил его сработать. Это было тем летом, когда Белле потянула спину, мы были предоставлены сами себе, занимались своими делишками, ваши с Адой давно потеряли particule, но мои еще пребывали в трогательной чистоте. Ты шарил и шарил, нащупывая маленький орган, им оказался крохотный кружочек красного дерева, затаившийся под войлоком, который ты тискал, я хотела сказать - поглаживал: покрытая войлоком прижимная пружинка, и Ада рассмеялась, когда ящичек прыгнул наружу.
- И оказался пустым, - сказал Ван.
- Не совсем. В нем лежала малюсенькая красная пешка вот такого росточка (показывает, поднимая палец на треть вершка - над чем? Над запястьем Вана). Я хранила ее как талисман, наверное, она и сейчас у меня где-то лежит. Как бы там ни было, это происшествие предсимволизировало, если процитировать моего профессора орнаменталистики, совращение твоей бедной Люсетты, состоявшееся, когда ей было четырнадцать лет, в Аризоне. Белле вернулась в Канадию, потому что Вронский изуродовал "Обреченных детей", ее преемница сбежала из дому с Демоном, papa был на Востоке, maman редко возвращалась домой до зари, горничные при первой звезде сходились со своими любовниками, а меня угнетала мысль, что придется одной спать в моей угловой комнате, даже при том, что я не гасила фарфоровый розоватый ночник с изображеньем заблудшей овечки, ибо боялась кугуаров и змей [вполне возможно, что это не сохранившаяся в памяти речь, а выписка из ее письма или писем. Изд.], воплям и гремучкам которых столь искусно и, полагаю, намеренно, подражала Ада во мраке пустыни за моим окном на первом этаже. Ну так вот [здесь, по-видимому, снова включается запечатленный памятью голос], превращая два слова в двадцать...
Присловье старой графини де Прей, в 1884 году расхваливавшей в своей конюшне хромую кобылу, она передала его сыну, сын - своей зазнобе, а та своей полусестре. Все это Ван, сидевший сложив крышей пальцы, в красном плюшевом кресле, реконструировал мгновенно.
- ...я оттащила подушку в спальню Ады, где такой же просвечивающий ночник являл светлобородого чудака в махровом халате, обнимавшегося с обретенной овечкой. Ночь стояла прежаркая, мы обе были преголенькие, разве лоскутик липкого пластыря прикрывал у меня то место, в котором доктор погладил и проткнул иглой руку, а Ада выглядела словно сон о черно-белой красе, pour cogner une fraise23, тронутый fraise в четырех местах симметричной королевой червей.
В следующий миг они приникли друг к дружке и узнали утехи столь сладкие, что обеим стало ясно: отныне они станут делать это постоянно, в чисто гигиенических целях, - когда не найдется на них ни дружка, ни удержу.
- Она научила меня приемчикам, о которых я не могла и помыслить, - с возвратным восхищением призналась Люсетта. - Мы сплетались, как змеи, и рыдали, как пумы. Мы превращались в монгольских акробаток, в монограммы, в анаграммы, в адалюсинды. Она целовала мой krestik, пока я целовала ее, и головы наши оказались зажаты в столь причудливых положениях, что Бриджитт, молоденькая горничная, влезшая к нам со свечой, на миг решила, даром, что и сама она питала склонность к шаловливым проказам, будто мы одновременно разрешаемся двумя девочками, твоя Ада рожает une rousse24, а ничья Люсетта - une brune25. Вообрази.
- Животик можно надорвать, - сказал Ван.
- Ну в общем, на ранчо "Марина" это продолжалось едва ли не каждую ночь, а часто и во время сиест; хотя, с другой стороны, в промежутках между нашими vanouissements26 (ее словечко) или когда у нас с ней случались месячные, выпадавшие, хочешь верь, хочешь не верь...
- Я могу поверить во что угодно, - сказал Ван.
- ...выпадавшие на одни и те же дни, мы с ней были сестры как сестры, перебрасывающиеся пустыми фразами, мало имеющие общего - она коллекционировала кактусы или подучивала роль к очередным пробам в "Стерве", а я помногу читала или копировала эротические рисунки из альбома "Запретные шедевры", который мы отыскали, apropos, в брошенном Белле бауле, полном корсетов и хрестоматий, и уверяю тебя, эти рисунки были куда реалистичнее живописных свитков Монг-Монга, так много работавшего в 888-м, за тысячу лет до того, как я случайно нашла их в углу одного из моих наблюдательных пунктов, Ада сказала тогда, будто на них изображены упражнения восточной гимнастики. Так проходил день, а потом загоралась звезда, и чудовищные ночницы выбирались на всех шести гулять по оконным стеклам, и мы сопрягались с ней, пока не впадали в мертвенный сон. Тогда-то я и узнала... - смыкая веки, заключила Люсетта, и Ван скорчился, услышав, с какой дьявольской точностью она воспроизводит деланно-скромный Адин завой конечного блаженства.
В этот миг, словно в хорошо сколоченной пьесе, нашпигованной в видах разрядки потешными эпизодами, загудел медный кампофон и в ответ не только заклацали отопительные батареи, но и сочувственно зашипела содовая в открытой бутылке.
Ван (раздраженно): "Не понял первого слова... Что-что? L'adoree27? Погоди секунду" (к Люсетте). "Прошу тебя, останься". (Люсетта шепотком произносит детский галлицизм с двумя "p"). "А, хорошо" (указывая на коридор). "Извини, Полли. Так что, l'adoree? Нет? Тогда мне нужен контекст. Ах, la duree28. La duree не есть... какой еще Симон? Синоним длительности. Ага. Извини еще раз, придется заткнуть эту буйную содовую. Не вешай трубку". (Орет в сторону cory door'а, как они называли в Ардисе длинный проход на втором этаже.) "Да пусть ее течет, Люсетта, какая разница!"
Он налил себе еще стакан коньяку и потратил нелепый миг на попытку припомнить, чем он, черт возьми, только что занимался, - да, поллифон.
Последний замолк намертво, но вновь зажужжал, едва он положил трубку, и в тот же миг в дверь тихо постучала Люсетта.
- L'adoree... Ради бога, ну что ты стучишь... Нет, Полли, ты-то как раз стучи, - это я моей малышке кузине. Хорошо. La duree не есть синоним длительности, ибо оно пропитано - да, как "пропитание" - мыслью того или иного философа. А теперь что не так? Не знаешь, doree или duree? D, U, R. Я думал, французский тебе знаком. Ах вот оно что. Пока.
- Моя типистка, пустенькая, но постоянно доступная блондиночка, не смогла разобрать написанное мною вполне разборчиво слово duree, поскольку она, по ее словам, знакома с французским, но не с научным французским.
- В сущности, - заметила Люсетта, стряхивая с продолговатого конверта каплю содовой, - Бергсон годится только для очень молодых или очень несчастных людей, вроде нашей неизменно доступной rousse.
- За уловление Бергсона, - сказал падший преподаватель, - тебе dans ton petite cas29 причитается четыре с минусом, никак не больше. Или мне лучше вознаградить тебя поцелуем в твой krestik, - чем бы он ни был?
Морщась и свивая ноги, наш молодой Вандемонец беззвучно выругал состояние, в которое его теперь уже необратимо поверг образ четырех угольков, горящих по концам рыжего крыжа. Одним из синонимов слова "условия" является "состояние", а прилагательное "human"30 может быть истолковано как "мужское, постигшее мужчину" (поскольку L'Humanite означает "мужской пол"), именно в этом духе, дорогая моя, и перевел недавно Лоуден название дешевенького романа malheureux31 Помпье "La Condition Humaine"32, в котором, кстати, слово "Вандемонец" сопровождается уморительной сноской: "Koulak tasmanien d'origine hollandaise"33. Выстави ее, пока не поздно.
- Если ты серьезно, - сказала Люсетта, проводя языком по губам и сужая потемневшие глаза, - тогда, мой душка, можешь сделать это прямо сейчас. Но если ты надо мной смеешься, значит, ты отвратительно злой Вандемонец.
- Оставь, Люсетта, оставь, это слово означает "маленький крест", вот и все, ведь ничего же больше? Какой-нибудь талисман? Ты только что упомянула о красном шпыньке или пешке. Что-то, что ты носишь или носила на шейной цепочке? Коралловый желудек, glanduella34 весталок Древнего Рима? Да что с тобой, голубка моя?
По-прежнему не отрывая от него пристального взгляда, она сказала:
- Что ж, воспользуюсь случаем, объясню, хотя это одна из "нежных башенок" нашей сестры, я думала, ты знаком с ее словарем.
- А, знаю, - воскликнул Ван (трепеща от злого сарказма, кипя от непонятного гнева, который он вымещал на рыжем козленочке отпущения, на наивной Люсетте, единственное преступление которой состояло в том, что ее переполняли призраки, слетевшие с других неисчислимых губ). - Конечно, теперь я вспомнил. То, что в единственном числе составляет позорное пятно, во множественном может стать священным знаком. Ты говоришь, разумеется, о стигмах между бровей целомудренных худосочных монашек, которых попы крестообразно мажут там и сям окунаемой в миро кистью.
- Нет, все много проще, - сказала терпеливая Люсетта. - Давай вернемся в библиотеку, где ты отыскал ту штучку, торчавшую в ящичке...
- "Z" значит Земский. Как я и думал, ты похожа на Долли, которая - еще в премиленьких панталончиках - держит в кулачке фламандскую гвоздику на библиотечном портрете, красующемся над ее экскретином.
- Нет-нет, - сказала Люсетта, - это посредственное полотно, осенявшее твой письменный стол, убралось в другой конец библиотечной, поближе к чулану, и застряло над книжным шкапом со стеклянными створками.
Будет ли конец этой муке? Не могу же я вскрыть письмо при ней и зачитать его во всеуслышанье, в поученье студентам. Я не владею искусством размерять свои вздохи.
- Как-то раз, в библиотечной, встав коленями на палевую подушку, что лежала на чиппендейловском кресле, придвинутом к овальному столику на львиных лапах...
[Описательная интонация укрепляет нас в мысли, что эта речь имеет эпистолярный источник. Изд.]
- ...я застряла в последнем туре "Флавиты", имея на руках шестерку Buchstaben. Напоминаю, мне было восемь лет, анатомии я не изучала, но старалась из последних сил не отставать от двух вундеркиндов. Ты, осмотрев мой желобок, окунул в него пальцы и начал быстро перебирать косточки, стоявшие в беспорядке, образуя что-то вроде ЛИКРОТ или РОТИКЛ, и Ада, заглянув через наши головы, утопила нас в вороных шелках, а когда ты закончил перестановку, она тоже чуть не кончила, si je puis le mettre comme ca (канадийский французский), и вы оба повалились на черный ковер в приступе необъяснимого веселья, так что я в конце концов тихо соорудила РОТИК, оставшись при единственном своем жалком инициале. Надеюсь, я достаточно тебя запутала, Ван, потому что la plus laide fille au monde peut donner beaucoup plus qu'elle n'a, а теперь, давай скажи мне: "прощай, твой навеки".
- Пока цела эта машина.
- Гамлет, - отозвалась лучшая из студенток младшего преподавателя.
- Ну хорошо, хорошо, - ответил ее и его мучитель, - однако знаешь, медицински образованному игроку в английский "скрэббл" потребовались бы еще две буквы, чтобы соорудить, допустим, STIRCOIL, известную смазку для потных желез, или CITROILS, который конюшенные юноши втирают своим кобылкам.
- Прошу тебя, перестань, Вандемонец, - взмолилась она. - Прочти ее письмо и подай мне пальто.
Но он продолжал, и лицо его дергалось.
- Я изумлен! Я и помыслить не мог, что девица, чей род восходит к скандинавским королям, великим русским князьям и ирландским баронам, способна усвоить язык сточной канавы! Да, ты права, ты ведешь себя как кокотка, Люсетта.
В грустной задумчивости Люсетта сказала:
- Как отвергнутая кокотка, Ван.
- О моя душенька, - воскликнул Ван, внезапно раскаявшийся в своей черствой жестокости. - Умоляю, прости меня! Я больной человек. Четыре последних года меня терзает консангвинеоканцероформия - таинственная болезнь, описанная Кониглиетто. Не опускай на мою лапу своей прохладной ладошки - это может только приблизить твою и мою кончину. Продолжай свой рассказ.
- Итак, научив меня простым упражнениям для одной руки, в которых я могла практиковаться наедине с собою, жестокая Ада покинула меня. Хоть, правда, по временам мы все же делали это вместе то там, то сям - на ранчито каких-то знакомых, после приема гостей; в белом "Салуне", который она учила меня водить; в летящем по прериям спальном вагоне и в грустном, грустном Ардисе, где я провела одну ночь перед возвращением в Куинстон. Ах, я люблю ее руки, Ван, потому что на них такая же small birthmark (родинка), потому что пальцы их так длинны, потому что, в сущности говоря, это руки Вана, отраженные в уменьшающем зеркале, в ласкательной форме, in tender diminitive35 (разговор, как то нередко случалось, когда членам этой странной семьи - благороднейшей из семей Эстотии, славнейшей на Антитерре точнее, членам той ее ветви, что носит имя Винов-Земских - выпадали чувствительные минуты, пестрел английскими оборотами - особенность, недостаточно последовательно выдержанная в настоящей главе - читателя ждет неспокойная ночь).
- Она покинула меня, - продолжала Люсетта, причмокнув уголком рта и проведя равнодушной ладонью вверх-вниз по бледному, как ее тело, чулку. Да, она завела довольно печальный романчик с Джонни, молодой звездой из Фуэртевентуры, c'est dans la familie36, ее coeval (однолетком), внешне почти не отличимым от нее, более того, родившимся с нею в один год, в один день, в одно и то же мгновение...
Тут глупенькая Люсетта допустила промашку.
- А вот этого быть не может, - прервал ее смурый Ван, уже принявшийся раскачиваться из стороны в сторону со сжатыми кулаками и наморщенным челом (как хотелось бы кое-кому приложить смоченный в кипяченой воде Wattebaush словцо, которым бедный Рак обозначал ее влажные арпеджиации, - к спелому прыщу на его правом виске). - Этого просто не может быть. Никакой треклятый близнец не вправе похвастаться этим. Даже те, которых увидала Бриджитт, рисующаяся моему воображению смазливой девчушкой с пляшущим на торчащих сосцах пламенем свечи. Временной разрыв между рожденьем двойняшек, продолжал Ван голосом безумца, сдерживаемым столь образцово, что он казался сверхпедантичным, - редко составляет меньше четверти часа - время, потребное измотанной матке, чтобы передохнуть, полистав женский журнал, и оправиться, прежде чем она возобновит свои неаппетитные сжатия. В совсем уже редких случаях вагина просто-напросто продолжает автоматическую пальбу, и тогда доктору удается без особых хлопот вытянуть наружу второе отродье, про которое говорится при этом, будто оно появилось на свет, допустим, тремя минутами позже - династическая удача - двойная удача, приводящая весь Египет в неистовство - ее можно и должно считать более важной, чем финиш марафона. Однако живые твари, сколько б их ни было, никогда не рождаются a la queue-leu-leu. "Одновременные близнецы" - это терминологическое противоречие.