Страница:
– Я просто исполняю свою работу, – твердо возразил Курт, не отводя взгляда. – В этом происшествии ясно далеко не все, этот подозреваемый виновен не явно, и я готов даже утверждать, что – явно не виновен. За смертью Кристины Шток стоит нечто большее, нежели простое убийство, вызванное извращенной похотью. Убийство не было спонтанным, оно планировалось – девочку похитили за сутки до ее смерти. И подставить под него другого – тоже спланированная идея.
– Все, что ты сейчас сказал, может иметь смысл, Гессе; точнее, могло бы оный смысл иметь, если бы не одна существенная деталь: не то даже, что подозреваемый – преступник, а то, что…
– Да, я понимаю, – перебил теперь Курт. – Но я не норовлю всего лишь избавить от суда бывшего сообщника.
– Разве? – мягко уточнил Керн, и он выпрямился еще больше, стиснув за спиной сцепленные в замок пальцы.
– Я пытаюсь избавить от казни человека, чья вина не доказана, – четко проговаривая каждое слово, произнес Курт, глядя начальнику в глаза. – Его знакомство со мной связано с делом лишь тем фактом, что это знакомство навело его на мысль просить справедливости у Конгрегации, не более. Если я выясню, что ошибся, что Вернер Хаупт виновен… После прошлого дела мне все еще нужно доказывать, что мои личные симпатии никогда не стоят выше моего долга?
Керн поморщился, словно человек, разом откусивший половину кислейшего незрелого яблока, и качнул головой.
– Вмазал, признаю, – тяжело отозвался он. – Сомневаться в тебе теперь было бы грешно; однако, признай и ты, помимо фактов и нестыковок, которые ты обнаружил в этом деле, есть ведь и еще один пункт, который не может не влиять на твои выводы. Пункт звучит так: «Я знаю, что он не мог этого сделать». А это уже пристрастность.
– Нет, – возразил Курт тут же, – это не влияет на мои выводы. Наше с ним знакомство сказывается только на одном: все то, что мы обыкновенно пытаемся вывести в продолжение допроса – характер подозреваемого, склонности, слабости, манеру поведения – я уже знаю. С поправками – ведь прошло немало времени – но все же знаю.
– Предполагаешь с некоторой долей уверенности, – поправил Керн, и он кивнул.
– На этот раз с вами соглашусь.
– Хорошо, пусть так; мое доверие к тебе мы обсуждать не станем, я беру свои слова назад. Обсудить мы можем вот что: могут ли посторонние узнать о твоем знакомстве с арестованным?
– О Дитрихе с Густавом, полагаю, можно не беспокоиться, верно? – с невеселой улыбкой ответил Курт; начальство вяло махнуло рукой в сторону двери:
– За Хоффмайера ручаешься? Веришь ему?
– Как себе, – не думая, кивнул Курт. – Этот будет молчать или рассказывать о том, о чем я скажу. Более всего меня тревожат магистратские солдаты. Шестеро из них знают, что произошло, и знают Финка в лицо – они арестовывали его; трое знают, кто он такой. Кроме тех шестерых, еще двое из охраны тюрьмы видели его мельком и знают, за что он был арестован. Также трое на городских воротах – кроме мусорщика, и они видели его с убитой. Бюргермайстер не ручается за надежность ни одного из них.
– Предлагаешь их ликвидировать? – без улыбки спросил Керн, и Курт со столь же серьезным лицом пожал плечами:
– Недурно бы, да боюсь, Хальтер расстроится… Я побеседовал с ним, и – он убежден, что солдаты проболтаются, хотя приказ никому и ни о чем не говорить он дать обещал.
– Дисциплинка…
Курт не ответил; сказать здесь было нечего. Он и сам уже не раз подумал сегодня (хотя и не упомянул в разговоре с бюргермайстером), о том, что в Друденхаусе подобной проблемы не было и быть не могло: всякий, от обер-инквизитора до стража, попросту стоящего у входа, знает не десять заповедей, как прочие добрые христиане, а одиннадцать, и первая из них гласит: «О происходящем на службе – не болтай». Для этого не требовалось никаких нарочных указаний – это все просто знали. Сам Курт, преступивший сию заповедь всего единожды (пусть и не совсем по своей воле), знал на собственном опыте, как скверно может обернуться подобная словоохотливость…
– Если до горожан дойдут сведения о происходящем, – продолжил Керн задумчиво, – все равно первые несколько дней их не будет смущать тот факт, что преступника перехватила Конгрегация: убийство жестокое, само по себе не привычное и не обыкновенное, посему наше вмешательство может быть воспринято как нечто логичное. Однако же, если кто-то из не в меру осведомленных и памятливых личностей проведет, так сказать, параллель между некогда арестованным племянником пекаря Фиклера и тобою, а после – между тобою и Вернером Хауптом… Вот тогда нам станет плохо. Распутаешь дело за пару дней?
– Я вполне понимаю, что компрометирую Друденхаус уже самим фактом своего в нем существования, – отозвался Курт спокойно. – Однако же прошу вас: primo[16] – одобрить начало расследования, а secundo[17] – не передавать его другому. В этом деле придется общаться с теми, кто просто так с посторонними разговаривать не станет, а я этих людей знаю; даже если кроме Финка никого более из моих прежних знакомых в живых не осталось, то – я попросту знаю таких людей вообще.
– Это было больше десяти лет назад, – напомнил Керн. – И они переменились с тех пор, и ты сам, и весь твой опыт уже наполовину выветрился из памяти.
– Кое-что не выветривается, Вальтер, – возразил Курт уверенно. – К прочему – ни у Дитриха, ни у Густава подобного опыта не было вовсе. И там, в той среде, в отличие от сообщества добрых горожан, мое знакомство с арестованным и стремление ему помочь «по старой дружбе» будут восприняты куда как более благосклонно; а это еще одна гиря на мою чашу весов при беседе с ними. У меня будет хоть что-то. Ланц и Райзе же – просто чужие. Никто.
– И по какому основанию ты предлагаешь мне открывать дело?
– Был praecedens[18], – с готовностью доложил Курт. – Два года назад, весной тысяча триста восемьдесят восьмого, наутро после выпускной пирушки некая девица обвинила студента Кёльнского университета в насилии. Студент, задержанный светскими властями, подал заявление в Друденхаус, утверждая, что был опоен либо же очарован, ибо никаких своих действий в связи с этим припомнить не может. Дело было одобрено к расследованию, дознание проводил следователь второго ранга Дитрих Ланц. Невиновность была доказана. Особенности дел схожи.
– Казуист, – с утомленным одобрением пробормотал Керн, вновь бросив взгляд в отчет. – Ну, что же, пусть так. Но тебе придется поспешить, ты ведь понимаешь это? Произошло не насилие, произошло убийство, причем такое, какового в Кёльне… не знаю; я – не припомню. Если дело затянется, Друденхаус начнет осаждать взбешенная семья, и… Сейчас тебя несколько поддержит в глазах горожан, буде они начнут возмущаться, именно упомянутое тобою прошлое твое расследование – времени прошло мало, его еще хорошо помнят, и мы, случись что, сможем попросту ткнуть их в него носом. Припомнить им случай, когда твои действия казались столь же ошибочными и подозрительными, но в результате… – Керн встряхнул головой, отмахнувшись. – Бог с ним, это уже не твоя забота, с агентами, если это будет необходимым, я побеседую сам. Но от души надеюсь, что до всегородских волнений не дойдет. А теперь по делу, коли уж так. Первые выводы есть? – поинтересовался обер-инквизитор, демонстративно приподняв последний лист и заглянув на оборот; Курт передернул плечами:
– Пока не успел…
Керн улыбнулся:
– Нет, все-таки, небо на землю еще не повалилось – на вопрос «где отчет?» Гессе отвечает «нету»… Рассказывай.
– Primo, – кивнув, начал Курт, – это ножны. Это было первостепенное, о чем я спросил у тех, кто арестовывал Финка. Нож, с которым его взяли, – острый, я бы сказал, что – бритвенно острый, однако ничего, во что его можно было бы упрятать, при нем не было. Ни ножен, ни хоть какого-то самодельного чехла. Отсюда возникает вопрос – как же он шел вот так, с открытым оружием, через городские ворота на глазах у стражи, да и через весь город?
– Первое возражение, – перебил его Керн. – Не шел ли он, прижав этот нож к боку девочки, с которой (от этой, самой главной улики, все равно не отвертеться) его и видели – в обнимку?
– Я об этом подумал, посему побеседовал со стражей. Они говорят, что одной рукой Финк обнимал ее за плечи, а второй – придерживал за талию. Обе ладони были на виду, и обе – пусты. Secundo – это, кстати сказать, не нож Финка. У тех парней ножи либо самодельные, либо дешевые, но переточенные самостоятельно, и на рукоятях уж точно никто не разоряется – крепят деревяшку. Орудие же преступления имеет рукоять из меди с проволочным рисунком. Даже если предположить, что нож Финк мог и украсть, позвольте отметить: человек его рода занятий рукоять бы заменил; хотя бы по той причине, что таковая несподручна для ладони. Для работы, так сказать. Я осмотрел и место убийства. Свалка, в общем, не самый лучший лист для сохранения следов – открытой земли там почти нет, да и магистратские сильно натоптали; к тому же, когда Финка вязали, его хорошенько изваляли ногами – словом, если что и было, то все затерлось. Однако же я решил чуть расширить сектор осмотра и шагах в десяти от места преступления нашел вот это.
Курт вынул из-за отворота куртки короткий нож в чехле из старой, уже размягчившейся кожи, с рукоятью из дерева, перетянутой веревочной обмоткой, и выложил перед начальством на стол. Керн осторожно вытянул лезвие наполовину, медленно вдвинув его обратно, и поднял взгляд к нему:
– Это?..
– Нож Финка, – кивнул Курт. – Это не только его показания, я их подтверждаю: четыре месяца назад я видел его с этим ножом, когда встречался для получения сведений.
– За один лишь факт ношения оружия ему уже можно руки обрубить, – заметил Керн, и он поморщился:
– Бросьте, это к делу отношения не имеет… Так вот – сомневаюсь, что до бесчувствия пьяный, обуянный похотью и жаждой убийства исступленный безумец пойдет Бог знает куда выбрасывать свой нож, дабы после извлечь невесть откуда другой, а уж после резать жертву. Вернее вот какая версия: нож этот с него снял тот, кто является истинным виновником происшествия, а, уходя после всего совершенного, его выбросил, разумно рассудив, что светские с их манерой вести дознание и не додумаются прочесать свалку вокруг места убийства.
– Есть свидетели того, что этот нож ты нашел именно на свалке? – уточнил Керн, и Курт усмехнулся:
– Разумеется. Все два с половиной часа, что я шатался среди отбросов, я таскал с собою несчастного мусорщика – того самого, который видел Финка с девочкой. И теперь – tertio[19]; главное, что меня настораживает в этом деле. Стража на воротах говорит, что девочка шла с распущенными волосами, накрытая каким-то драным плащом – поэтому они решили, что попросту какой-то подонок в компании шлюхи… прошу прощения, это их слова… решил прогуляться за пределами стен. Это (по их словам), случается довольно часто; бюргермайстер жаловался, что на свалке нарождается своя жизнь, какие-то конуры из старых досок, тряпья и прочего мусора – там обосновались те, для кого излишне опасно в самом Кёльне, из-за чего он уже давно планирует вычистить это место… Но это к делу сейчас не относится. Так вот, частенько преступники и просто нищие из города выходят пообщаться с приятелями снаружи, посему стража и не удивилась. Главное здесь вот что: из-за распущенных волос лица было почти не разглядеть (да и кто разглядывал?), вокруг – предутренние сумерки, стража полусонная; все, что они видели – это (четко) Финка, который обнимал (это уже без детальностей) невысокую щуплую девицу, блондинку.
– К чему ты ведешь, Гессе? – нахмурился обер-инквизитор, и Курт кивнул:
– Я к этому подхожу. По словам арестованного, вечером накануне ареста он пьянствовал в «Кревинкеле»[20]… Это даже не название, – пояснил Курт в ответ на вопросительный взгляд, – так, прилепившееся со временем словечко; нечто вроде трактирчика в полуподвале, где собирается местное отребье. Прежде там можно было спокойно находиться, не боясь, что нагрянут магистратские, и, судя по всему, за одиннадцать лет ничто не изменилось… Так вот, там Финк изрядно охмелел, и внезапно обнаружилось, что девица, обещавшая ему ночь, исчезла, а вместо нее к нему подсела другая. Незнакомая. Маленькая (ему по плечо), щуплая, плоская – это его описание. Блондинка.
Курт умолк, ожидая реакции на свои слова, ничего более не объясняя; если начальству самому не станут очевидны уже сделанные им выводы, то объяснения будут бессмысленными…
– То есть, похожая на одиннадцатилетнюю Кристину Шток, если смотреть на нее в сумерках, мельком, – хмуро бросив короткий взгляд снизу вверх, окончил его мысль Керн. – Это ты подразумеваешь, Гессе?
– Я осматривал тело убитой вместе с Густавом, – отозвался он. – И скажу вам, что, пусть ей и одиннадцать, однако – при жизни было за что ухватиться, ignoscet mihi genius tuus[21]. Да, я подразумеваю некоторую схожесть между одиннадцатилетней девочкой, которой можно дать все четырнадцать, и некоей взрослой девицей, выглядящей примерно на столько же. Девицей, которую подсунули какому-то парню с кёльнского дна, дабы она прошлась с ним на глазах у свидетелей. После чего Кристину Шток находят мертвой – и кто скажет, что это не с ней видели парня? Никто.
– Кроме тебя.
– Да, кроме меня, – подтвердил Курт убежденно. – Кроме человека, который нашел выброшенный нож, узнал о двух похожих девчонках… И запишет в своем отчете, что волосы Кристины Шток были заплетены в косу; она растрепалась, половина прядей выбилась, но…
– А волосы идущей по улицам с Вернером Хауптом – распущены…
– Да; полагаю – чтобы закрыть лицо. Итак – пьяный и мало соображающий изувер, который перед тем, как убить (либо после убийства, не суть), заплетает волосы жертвы в косичку? Потом бежит выбрасывать свой нож, из воздуха достает другой, режет ее, а после усаживается у трупа и начинает подвывать, заливаясь слезами.
– Я вижу, в невиновности своего приятеля ты вовсе не сомневаешься, – заметил Керн осторожно; Курт усмехнулся:
– Вальтер, я уже сказал вам, что я думаю. Однако же, согласитесь, в этом деле чрезмерно много нестыковок. Я намерен посетить «Кревинкель» нынче вечером и побеседовать с теми, кто присутствовал там вечером вчерашним; если наличие этой таинственной неизвестной блондинки подтвердится – это яснее ясного будет говорить о том, что Финка попросту подставили.
– Зачем?
– Не знаю, – ответил Курт тут же и, не дожидаясь дальнейших вопросов, продолжил: – Не знаю, кто. Не знаю, зачем было убивать Кристину Шток. Но тот, кто сделал это, – не безумец, подобные личности такого не устраивают. Они убивают просто, не заботясь о своем прикрытии в виде ложного подозреваемого – им либо наплевать на ведущиеся розыски, либо нужна слава. Они начинают подставлять кого-либо лишь в том случае, когда устают и намереваются «завязать», однако – это не наш случай: жертва первая. Надеюсь, последняя – быть может, девочка просто увидела что-то, что не должна была видеть; это самое логичное, что можно допустить.
– Ты сказал, что намерен идти в старые кварталы? – уточнил Керн тихо, и он вздохнул:
– Ведь я говорил вам – в этом деле придется общаться с такими свидетелями, которые не живут в двух улицах от Друденхауса… Вальтер, придется. Мне придется туда идти, и – я прошу вас – без какого-либо прикрытия с вашей стороны; никаких агентов, никакой слежки, никаких попыток держать меня под контролем: любого чужого там увидят и расколют в буквальном смысле сразу же.
– Да? – за внезапным озлоблением начальника Курт видел смятение, тревогу, которую тот пытался скрыть своей излишней суровостью. – Что же твою блондинку никто не расколол, если она там и впрямь была и если, как ты говоришь, ее там никто и никогда не видел?
– Потому что она женщина, – пожал плечами он, не обращая внимания на ожесточение Керна. – Если в таком месте появляется женщина и ведет себя должным образом (а именно так она себя и вела – id est[22], занималась тем, для чего там женщины и нужны) – никто не тронет ее. А личности вроде наших агентов, у которых на лице написано «добропорядочный горожанин», рискуют нарваться на такой вот нож. Ведь нет же у нас агентуры среди обитателей неблагополучных кварталов, верно?
– Увы, – развел руками обер-инквизитор, и Курт подытожил:
– Будут.
Керн поднял к нему взгляд медленно, непонимающе нахмурясь, и в голосе его прозвучала настороженность:
– Не понял.
– Если я докажу, что Финк невиновен, – пояснил Курт все так же тихо и неспешно, – он будет мне благодарен. Очень благодарен. Я буду человеком, который спас ему жизнь – без преувеличения. И не воспользоваться подобной благодарностью, Вальтер, будет попросту грешно…
– Мыслишь ты в верной линии, – одобрил тот сумрачно, – однако для начала неплохо было бы вернуться в Друденхаус живым из твоего похода, в чем одном я испытываю глубочайшие сомнения.
– Бросьте, Вальтер; на инквизитора руку не поднимут. Как и все, они знают, что за последние тридцать с лишним лет…
– …ни одного покушения на следователя Конгрегации не осталось не раскрытым и не наказанным, – почти грубо оборвал его Керн. – Уж мне ты, будь любезен, не рассказывай то, что наши агенты распространяют в народе.
– Но ведь это правда.
– Хочешь, чтобы стало ложью?
– Или мы расследуем дело, или нет, – отрезал Курт решительно, и на сей раз Керн не возмутился нарушением субординации, лишь вздохнув. – А если да – мы делаем это так, как я сказал, Вальтер, и другого пути нет. Сегодня вечером я иду в «Кревинкель». Финк назовет мне тех, кто был с ним тогда, и я побеседую с ними… по крайней мере, я попытаюсь.
– А если не захочет «сдавать своих»?
– Перед угрозой четвертования? – скептически уточнил Курт. – Куда он денется.
– Перед угрозой мести своих? – возразил обер-инквизитор столь же недоверчиво. – Ты ведь знаешь, что он может сказать.
К сопротивлению Финка он был готов; Курт и не надеялся, что по первой же просьбе услышит с десяток имен – бывший приятель свято блюл законы своего мира, не понять которые, если уж говорить честно, было нельзя.
– А что с тобой сделают магистратские, парень, как ты полагаешь? – возразил ему Ланц – возразил тихо, спокойно, без угрозы в голосе, с улыбкой, от которой, однако же, становилось почти ощутимо холодно в их с Райзе рабочей комнате, где проходила беседа.
Финк понурился, неловко заерзав на табурете напротив тяжелого высокого стола, где восседал, вцепившись в колени пальцами, и отвел взгляд. Курт вздохнул, усевшись на край столешницы напротив.
– Вернер, послушай-ка меня, – произнес он наставительно, и бывший приятель приподнял голову, глядя на своего заступника с тоской. – Я хочу помочь тебе. Я почти убедил свое начальство в твоей невиновности; но для подтверждения ее нужны не просто мои к тебе добрые чувства по старой памяти и не лишь твои слова, а слова других – тех, кто видел все то, о чем ты мне говорил. Иначе все сказанное останется пустым звуком, я ничего не смогу доказать, а итог – ты возвращаешься в магистратскую тюрьму, после чего тебя торжественно четвертуют пред всем честным народом.
Финк вскинул голову, глядя на него жестко и вместе с тем просяще. «Ты обещал», – напомнил болезненный взгляд; Курт чуть заметно кивнул, понизив голос до вкрадчивости:
– Тебе этого очень хочется?
Ланц скосился на него с подозрением, однако, смолчал; Финк нервно передернул плечами.
– Это все равно случится, если я назову хоть одно имя, – возразил он уже не столь уверенно.
– Я ведь так или иначе пойду туда, – терпеливо пояснил Курт. – Все равно буду говорить с ними; и я, разумеется, попытаюсь выяснить самостоятельно, кто был с тобой в тот вечер. Но пойми – это потеря времени, которого, Финк, у тебя и без того мало.
Тот не ответил, продолжая сидеть, стиснув пальцами колени и снова глядя в пол; стоящий у окна Ланц подошел ближе.
– Сейчас, парень, – добавил он четко, – это все, что тебе нужно, сейчас только это и существенно в твоей жизни. Лишняя минута сложится к часу, а лишний час – это риск того, что под напором буйствующих родственников Вальтер Керн сдастся и выбросит тебя из Друденхауса в толпу. Ты это понимаешь, нет?
– Я не могу, – уже вовсе без какой-либо убежденности пробормотал Финк; Курт поднял руку, призывая всех к тишине.
– Финк, я знаю, что случилось, – сострадающе произнес он. – Когда ты был у магистратских, ты испугался – по-настоящему испугался, потому что ты точно знал, чем тебе это грозило. Тогда ты, уверен, был готов на все, и, задай я тот же вопрос там, у той камеры – ты ответил бы, могу поспорить с тобой на что угодно. Сейчас, здесь, ты расслабился и уверился в том, что, коли уж твоей судьбой занялся я, – тебе уже ничто не грозит; но это не так. Ты это понимаешь, хотя и не хочешь об этом думать. Ничего не изменилось; он, – Курт кивнул на сослуживца, – прав: ты тянешь время, отнимая его из своей жизни. И ты по-прежнему на волосок от смерти, просто волос этот чуть толще. Несмотря на то, что я говорю с тобой, Финк, это – допрос, понимаешь это? Любой отказ от ответа при подозрении, что ты скрываешь нечто важное для дела, будет поводом… К тому же, Финк, если мое начальство поймет, что мое присутствие плохо сказывается на расследовании, меня отстранят. Знаешь, что это значит? Что говорить с тобою будут другие и по-другому.
– Получается – я сам себя в угол загнал? – удрученно пробормотал тот. – Бекер, я… то есть, Курт… – он скосил взгляд на Ланца у окна, сдавленно поправившись: – В смысле – майстер инквизитор…
– Финк, погоди, – теперь уже мягче возразил Курт, – погоди. Не нервничай. Обращаться ко мне можешь как угодно, как тебе удобнее, это не главное, и на это всем здесь плевать. Здесь тебе не городская тюрьма, и мы не магистратские дознаватели, видимое соблюдение подобных правил в этом месте не имеет значения. Это первое. Второе, что ты должен понять, – тебе здесь зла не желают. Ты же не думаешь, что все эти вопросы я задаю ради собственного удовольствия или чтобы найти, на кого бы все свалить? Я пытаюсь тебе помочь – ты сам попросил помощи, помнишь?
– Черт меня потянул за язык…
– Ну, – с дружественной улыбкой возразил Курт, – я бы сказал, что тебе эта мысль пришла из совсем другого источника; если б тебе Бог не дал мозгов обратиться ко мне, сейчас на площади Кёльна уже вовсю стучали бы молотки на постройке помоста. Для казни невиновного человека. Из-за того, что ты меня позвал, явилась возможность найти и покарать ублюдка, который сотворил всю эту мерзость. Понимаю, что тебе на это наплевать, но именно это же дает и возможность попросту спасти тебе жизнь.
– Мне – наплевать?! – вскинул голову Финк. – Чтоб этого гада поймали, хочу не меньше твоего – он, сука, меня подставил, и, знаешь, Бекер, может быть, я и не пример благочестия, но вот такое дерьмо мне тоже не по душе!
– Так помоги мне! – тем же тоном отозвался Курт, опершись о колено локтем и чуть подавшись вперед, наклонясь к приятелю. – Помоги, а не впаривай мне законы воровского братства – сейчас в этом смысла с гулькин хрен! Тебе надо, чтобы я всю ночь шатался по «Кревинкелю» с криками «а кто тут вчера зашибал с Финком»? поцапался б там с кем-нибудь? замел бы его за неуважение к инквизитору? в камеру упек – рядышком с тобой? Чтоб в вашем тихом местечке началась буза – тебе это надо? Нет, не надо, так что прекращай воду мутить и колись. Хоть одно имя, Финк, чтобы я не тыкался вслепую!
– Шерц! – рявкнул тот в полный голос и, отвернувшись, повторил – уже тихо и сдавленно: – Шерц был там со мной.
– Шерц? Он еще жив?
Ланц скосился на сослуживца, нахмурясь, и уточнил негромко:
– Еще кто-то, кого ты знаешь?
– Н-да, – криво усмехнулся Курт, потирая затылок, – еще как знаю. В день моего ареста это Шерц отпихнул меня от двери, убегая, из-за чего я замешкался и оказался последним. И проснувшийся хозяин лавки хватил меня горшком по голове. Еще один, кого стоит благодарить за то, что я оказался, в конце концов, в академии…
– Почему «Шерц»?
– Потому что болван, – неприязненно поморщился Курт. – Недотепа и тупица, но при этом невозможно удачлив в своем деле. Словом, Божья шутка[23]… Финк, неужто он с тобой?
– Он стоящий резчик, – пожал плечами тот, и Ланц снова непонимающе нахмурился.
– Кошельки, – пояснил Курт. – Умелец сможет срезать и вынуть даже тот, что завернут под ремень. У меня это всегда выходило скверно.
– Скверно – не то слово, – хмыкнул Финк и осекся, уткнувшись взглядом в Ланца.
– Еще кто-то из наших в живых остался? – отозвавшись на комплимент бывшего приятеля усмешкой, спросил Курт; тот качнул головой:
– Нет. Я, Шерц… ну, и ты…
– «Из наших», – передразнил его Ланц, когда понурого Финка стража увела обратно в камеру. – Полагаешь, тебе это поможет? Абориген, longi temporis usura[24] в случае твоего знакомства с этими людьми делает это знакомство, почитай, не бывшим вовсе. Знаешь, как говорят в таких случаях? «Perdudum et falsum[25]».
– Все, что ты сейчас сказал, может иметь смысл, Гессе; точнее, могло бы оный смысл иметь, если бы не одна существенная деталь: не то даже, что подозреваемый – преступник, а то, что…
– Да, я понимаю, – перебил теперь Курт. – Но я не норовлю всего лишь избавить от суда бывшего сообщника.
– Разве? – мягко уточнил Керн, и он выпрямился еще больше, стиснув за спиной сцепленные в замок пальцы.
– Я пытаюсь избавить от казни человека, чья вина не доказана, – четко проговаривая каждое слово, произнес Курт, глядя начальнику в глаза. – Его знакомство со мной связано с делом лишь тем фактом, что это знакомство навело его на мысль просить справедливости у Конгрегации, не более. Если я выясню, что ошибся, что Вернер Хаупт виновен… После прошлого дела мне все еще нужно доказывать, что мои личные симпатии никогда не стоят выше моего долга?
Керн поморщился, словно человек, разом откусивший половину кислейшего незрелого яблока, и качнул головой.
– Вмазал, признаю, – тяжело отозвался он. – Сомневаться в тебе теперь было бы грешно; однако, признай и ты, помимо фактов и нестыковок, которые ты обнаружил в этом деле, есть ведь и еще один пункт, который не может не влиять на твои выводы. Пункт звучит так: «Я знаю, что он не мог этого сделать». А это уже пристрастность.
– Нет, – возразил Курт тут же, – это не влияет на мои выводы. Наше с ним знакомство сказывается только на одном: все то, что мы обыкновенно пытаемся вывести в продолжение допроса – характер подозреваемого, склонности, слабости, манеру поведения – я уже знаю. С поправками – ведь прошло немало времени – но все же знаю.
– Предполагаешь с некоторой долей уверенности, – поправил Керн, и он кивнул.
– На этот раз с вами соглашусь.
– Хорошо, пусть так; мое доверие к тебе мы обсуждать не станем, я беру свои слова назад. Обсудить мы можем вот что: могут ли посторонние узнать о твоем знакомстве с арестованным?
– О Дитрихе с Густавом, полагаю, можно не беспокоиться, верно? – с невеселой улыбкой ответил Курт; начальство вяло махнуло рукой в сторону двери:
– За Хоффмайера ручаешься? Веришь ему?
– Как себе, – не думая, кивнул Курт. – Этот будет молчать или рассказывать о том, о чем я скажу. Более всего меня тревожат магистратские солдаты. Шестеро из них знают, что произошло, и знают Финка в лицо – они арестовывали его; трое знают, кто он такой. Кроме тех шестерых, еще двое из охраны тюрьмы видели его мельком и знают, за что он был арестован. Также трое на городских воротах – кроме мусорщика, и они видели его с убитой. Бюргермайстер не ручается за надежность ни одного из них.
– Предлагаешь их ликвидировать? – без улыбки спросил Керн, и Курт со столь же серьезным лицом пожал плечами:
– Недурно бы, да боюсь, Хальтер расстроится… Я побеседовал с ним, и – он убежден, что солдаты проболтаются, хотя приказ никому и ни о чем не говорить он дать обещал.
– Дисциплинка…
Курт не ответил; сказать здесь было нечего. Он и сам уже не раз подумал сегодня (хотя и не упомянул в разговоре с бюргермайстером), о том, что в Друденхаусе подобной проблемы не было и быть не могло: всякий, от обер-инквизитора до стража, попросту стоящего у входа, знает не десять заповедей, как прочие добрые христиане, а одиннадцать, и первая из них гласит: «О происходящем на службе – не болтай». Для этого не требовалось никаких нарочных указаний – это все просто знали. Сам Курт, преступивший сию заповедь всего единожды (пусть и не совсем по своей воле), знал на собственном опыте, как скверно может обернуться подобная словоохотливость…
– Если до горожан дойдут сведения о происходящем, – продолжил Керн задумчиво, – все равно первые несколько дней их не будет смущать тот факт, что преступника перехватила Конгрегация: убийство жестокое, само по себе не привычное и не обыкновенное, посему наше вмешательство может быть воспринято как нечто логичное. Однако же, если кто-то из не в меру осведомленных и памятливых личностей проведет, так сказать, параллель между некогда арестованным племянником пекаря Фиклера и тобою, а после – между тобою и Вернером Хауптом… Вот тогда нам станет плохо. Распутаешь дело за пару дней?
– Я вполне понимаю, что компрометирую Друденхаус уже самим фактом своего в нем существования, – отозвался Курт спокойно. – Однако же прошу вас: primo[16] – одобрить начало расследования, а secundo[17] – не передавать его другому. В этом деле придется общаться с теми, кто просто так с посторонними разговаривать не станет, а я этих людей знаю; даже если кроме Финка никого более из моих прежних знакомых в живых не осталось, то – я попросту знаю таких людей вообще.
– Это было больше десяти лет назад, – напомнил Керн. – И они переменились с тех пор, и ты сам, и весь твой опыт уже наполовину выветрился из памяти.
– Кое-что не выветривается, Вальтер, – возразил Курт уверенно. – К прочему – ни у Дитриха, ни у Густава подобного опыта не было вовсе. И там, в той среде, в отличие от сообщества добрых горожан, мое знакомство с арестованным и стремление ему помочь «по старой дружбе» будут восприняты куда как более благосклонно; а это еще одна гиря на мою чашу весов при беседе с ними. У меня будет хоть что-то. Ланц и Райзе же – просто чужие. Никто.
– И по какому основанию ты предлагаешь мне открывать дело?
– Был praecedens[18], – с готовностью доложил Курт. – Два года назад, весной тысяча триста восемьдесят восьмого, наутро после выпускной пирушки некая девица обвинила студента Кёльнского университета в насилии. Студент, задержанный светскими властями, подал заявление в Друденхаус, утверждая, что был опоен либо же очарован, ибо никаких своих действий в связи с этим припомнить не может. Дело было одобрено к расследованию, дознание проводил следователь второго ранга Дитрих Ланц. Невиновность была доказана. Особенности дел схожи.
– Казуист, – с утомленным одобрением пробормотал Керн, вновь бросив взгляд в отчет. – Ну, что же, пусть так. Но тебе придется поспешить, ты ведь понимаешь это? Произошло не насилие, произошло убийство, причем такое, какового в Кёльне… не знаю; я – не припомню. Если дело затянется, Друденхаус начнет осаждать взбешенная семья, и… Сейчас тебя несколько поддержит в глазах горожан, буде они начнут возмущаться, именно упомянутое тобою прошлое твое расследование – времени прошло мало, его еще хорошо помнят, и мы, случись что, сможем попросту ткнуть их в него носом. Припомнить им случай, когда твои действия казались столь же ошибочными и подозрительными, но в результате… – Керн встряхнул головой, отмахнувшись. – Бог с ним, это уже не твоя забота, с агентами, если это будет необходимым, я побеседую сам. Но от души надеюсь, что до всегородских волнений не дойдет. А теперь по делу, коли уж так. Первые выводы есть? – поинтересовался обер-инквизитор, демонстративно приподняв последний лист и заглянув на оборот; Курт передернул плечами:
– Пока не успел…
Керн улыбнулся:
– Нет, все-таки, небо на землю еще не повалилось – на вопрос «где отчет?» Гессе отвечает «нету»… Рассказывай.
– Primo, – кивнув, начал Курт, – это ножны. Это было первостепенное, о чем я спросил у тех, кто арестовывал Финка. Нож, с которым его взяли, – острый, я бы сказал, что – бритвенно острый, однако ничего, во что его можно было бы упрятать, при нем не было. Ни ножен, ни хоть какого-то самодельного чехла. Отсюда возникает вопрос – как же он шел вот так, с открытым оружием, через городские ворота на глазах у стражи, да и через весь город?
– Первое возражение, – перебил его Керн. – Не шел ли он, прижав этот нож к боку девочки, с которой (от этой, самой главной улики, все равно не отвертеться) его и видели – в обнимку?
– Я об этом подумал, посему побеседовал со стражей. Они говорят, что одной рукой Финк обнимал ее за плечи, а второй – придерживал за талию. Обе ладони были на виду, и обе – пусты. Secundo – это, кстати сказать, не нож Финка. У тех парней ножи либо самодельные, либо дешевые, но переточенные самостоятельно, и на рукоятях уж точно никто не разоряется – крепят деревяшку. Орудие же преступления имеет рукоять из меди с проволочным рисунком. Даже если предположить, что нож Финк мог и украсть, позвольте отметить: человек его рода занятий рукоять бы заменил; хотя бы по той причине, что таковая несподручна для ладони. Для работы, так сказать. Я осмотрел и место убийства. Свалка, в общем, не самый лучший лист для сохранения следов – открытой земли там почти нет, да и магистратские сильно натоптали; к тому же, когда Финка вязали, его хорошенько изваляли ногами – словом, если что и было, то все затерлось. Однако же я решил чуть расширить сектор осмотра и шагах в десяти от места преступления нашел вот это.
Курт вынул из-за отворота куртки короткий нож в чехле из старой, уже размягчившейся кожи, с рукоятью из дерева, перетянутой веревочной обмоткой, и выложил перед начальством на стол. Керн осторожно вытянул лезвие наполовину, медленно вдвинув его обратно, и поднял взгляд к нему:
– Это?..
– Нож Финка, – кивнул Курт. – Это не только его показания, я их подтверждаю: четыре месяца назад я видел его с этим ножом, когда встречался для получения сведений.
– За один лишь факт ношения оружия ему уже можно руки обрубить, – заметил Керн, и он поморщился:
– Бросьте, это к делу отношения не имеет… Так вот – сомневаюсь, что до бесчувствия пьяный, обуянный похотью и жаждой убийства исступленный безумец пойдет Бог знает куда выбрасывать свой нож, дабы после извлечь невесть откуда другой, а уж после резать жертву. Вернее вот какая версия: нож этот с него снял тот, кто является истинным виновником происшествия, а, уходя после всего совершенного, его выбросил, разумно рассудив, что светские с их манерой вести дознание и не додумаются прочесать свалку вокруг места убийства.
– Есть свидетели того, что этот нож ты нашел именно на свалке? – уточнил Керн, и Курт усмехнулся:
– Разумеется. Все два с половиной часа, что я шатался среди отбросов, я таскал с собою несчастного мусорщика – того самого, который видел Финка с девочкой. И теперь – tertio[19]; главное, что меня настораживает в этом деле. Стража на воротах говорит, что девочка шла с распущенными волосами, накрытая каким-то драным плащом – поэтому они решили, что попросту какой-то подонок в компании шлюхи… прошу прощения, это их слова… решил прогуляться за пределами стен. Это (по их словам), случается довольно часто; бюргермайстер жаловался, что на свалке нарождается своя жизнь, какие-то конуры из старых досок, тряпья и прочего мусора – там обосновались те, для кого излишне опасно в самом Кёльне, из-за чего он уже давно планирует вычистить это место… Но это к делу сейчас не относится. Так вот, частенько преступники и просто нищие из города выходят пообщаться с приятелями снаружи, посему стража и не удивилась. Главное здесь вот что: из-за распущенных волос лица было почти не разглядеть (да и кто разглядывал?), вокруг – предутренние сумерки, стража полусонная; все, что они видели – это (четко) Финка, который обнимал (это уже без детальностей) невысокую щуплую девицу, блондинку.
– К чему ты ведешь, Гессе? – нахмурился обер-инквизитор, и Курт кивнул:
– Я к этому подхожу. По словам арестованного, вечером накануне ареста он пьянствовал в «Кревинкеле»[20]… Это даже не название, – пояснил Курт в ответ на вопросительный взгляд, – так, прилепившееся со временем словечко; нечто вроде трактирчика в полуподвале, где собирается местное отребье. Прежде там можно было спокойно находиться, не боясь, что нагрянут магистратские, и, судя по всему, за одиннадцать лет ничто не изменилось… Так вот, там Финк изрядно охмелел, и внезапно обнаружилось, что девица, обещавшая ему ночь, исчезла, а вместо нее к нему подсела другая. Незнакомая. Маленькая (ему по плечо), щуплая, плоская – это его описание. Блондинка.
Курт умолк, ожидая реакции на свои слова, ничего более не объясняя; если начальству самому не станут очевидны уже сделанные им выводы, то объяснения будут бессмысленными…
– То есть, похожая на одиннадцатилетнюю Кристину Шток, если смотреть на нее в сумерках, мельком, – хмуро бросив короткий взгляд снизу вверх, окончил его мысль Керн. – Это ты подразумеваешь, Гессе?
– Я осматривал тело убитой вместе с Густавом, – отозвался он. – И скажу вам, что, пусть ей и одиннадцать, однако – при жизни было за что ухватиться, ignoscet mihi genius tuus[21]. Да, я подразумеваю некоторую схожесть между одиннадцатилетней девочкой, которой можно дать все четырнадцать, и некоей взрослой девицей, выглядящей примерно на столько же. Девицей, которую подсунули какому-то парню с кёльнского дна, дабы она прошлась с ним на глазах у свидетелей. После чего Кристину Шток находят мертвой – и кто скажет, что это не с ней видели парня? Никто.
– Кроме тебя.
– Да, кроме меня, – подтвердил Курт убежденно. – Кроме человека, который нашел выброшенный нож, узнал о двух похожих девчонках… И запишет в своем отчете, что волосы Кристины Шток были заплетены в косу; она растрепалась, половина прядей выбилась, но…
– А волосы идущей по улицам с Вернером Хауптом – распущены…
– Да; полагаю – чтобы закрыть лицо. Итак – пьяный и мало соображающий изувер, который перед тем, как убить (либо после убийства, не суть), заплетает волосы жертвы в косичку? Потом бежит выбрасывать свой нож, из воздуха достает другой, режет ее, а после усаживается у трупа и начинает подвывать, заливаясь слезами.
– Я вижу, в невиновности своего приятеля ты вовсе не сомневаешься, – заметил Керн осторожно; Курт усмехнулся:
– Вальтер, я уже сказал вам, что я думаю. Однако же, согласитесь, в этом деле чрезмерно много нестыковок. Я намерен посетить «Кревинкель» нынче вечером и побеседовать с теми, кто присутствовал там вечером вчерашним; если наличие этой таинственной неизвестной блондинки подтвердится – это яснее ясного будет говорить о том, что Финка попросту подставили.
– Зачем?
– Не знаю, – ответил Курт тут же и, не дожидаясь дальнейших вопросов, продолжил: – Не знаю, кто. Не знаю, зачем было убивать Кристину Шток. Но тот, кто сделал это, – не безумец, подобные личности такого не устраивают. Они убивают просто, не заботясь о своем прикрытии в виде ложного подозреваемого – им либо наплевать на ведущиеся розыски, либо нужна слава. Они начинают подставлять кого-либо лишь в том случае, когда устают и намереваются «завязать», однако – это не наш случай: жертва первая. Надеюсь, последняя – быть может, девочка просто увидела что-то, что не должна была видеть; это самое логичное, что можно допустить.
– Ты сказал, что намерен идти в старые кварталы? – уточнил Керн тихо, и он вздохнул:
– Ведь я говорил вам – в этом деле придется общаться с такими свидетелями, которые не живут в двух улицах от Друденхауса… Вальтер, придется. Мне придется туда идти, и – я прошу вас – без какого-либо прикрытия с вашей стороны; никаких агентов, никакой слежки, никаких попыток держать меня под контролем: любого чужого там увидят и расколют в буквальном смысле сразу же.
– Да? – за внезапным озлоблением начальника Курт видел смятение, тревогу, которую тот пытался скрыть своей излишней суровостью. – Что же твою блондинку никто не расколол, если она там и впрямь была и если, как ты говоришь, ее там никто и никогда не видел?
– Потому что она женщина, – пожал плечами он, не обращая внимания на ожесточение Керна. – Если в таком месте появляется женщина и ведет себя должным образом (а именно так она себя и вела – id est[22], занималась тем, для чего там женщины и нужны) – никто не тронет ее. А личности вроде наших агентов, у которых на лице написано «добропорядочный горожанин», рискуют нарваться на такой вот нож. Ведь нет же у нас агентуры среди обитателей неблагополучных кварталов, верно?
– Увы, – развел руками обер-инквизитор, и Курт подытожил:
– Будут.
Керн поднял к нему взгляд медленно, непонимающе нахмурясь, и в голосе его прозвучала настороженность:
– Не понял.
– Если я докажу, что Финк невиновен, – пояснил Курт все так же тихо и неспешно, – он будет мне благодарен. Очень благодарен. Я буду человеком, который спас ему жизнь – без преувеличения. И не воспользоваться подобной благодарностью, Вальтер, будет попросту грешно…
– Мыслишь ты в верной линии, – одобрил тот сумрачно, – однако для начала неплохо было бы вернуться в Друденхаус живым из твоего похода, в чем одном я испытываю глубочайшие сомнения.
– Бросьте, Вальтер; на инквизитора руку не поднимут. Как и все, они знают, что за последние тридцать с лишним лет…
– …ни одного покушения на следователя Конгрегации не осталось не раскрытым и не наказанным, – почти грубо оборвал его Керн. – Уж мне ты, будь любезен, не рассказывай то, что наши агенты распространяют в народе.
– Но ведь это правда.
– Хочешь, чтобы стало ложью?
– Или мы расследуем дело, или нет, – отрезал Курт решительно, и на сей раз Керн не возмутился нарушением субординации, лишь вздохнув. – А если да – мы делаем это так, как я сказал, Вальтер, и другого пути нет. Сегодня вечером я иду в «Кревинкель». Финк назовет мне тех, кто был с ним тогда, и я побеседую с ними… по крайней мере, я попытаюсь.
– А если не захочет «сдавать своих»?
– Перед угрозой четвертования? – скептически уточнил Курт. – Куда он денется.
– Перед угрозой мести своих? – возразил обер-инквизитор столь же недоверчиво. – Ты ведь знаешь, что он может сказать.
* * *
– Меня же на ножи подымут.К сопротивлению Финка он был готов; Курт и не надеялся, что по первой же просьбе услышит с десяток имен – бывший приятель свято блюл законы своего мира, не понять которые, если уж говорить честно, было нельзя.
– А что с тобой сделают магистратские, парень, как ты полагаешь? – возразил ему Ланц – возразил тихо, спокойно, без угрозы в голосе, с улыбкой, от которой, однако же, становилось почти ощутимо холодно в их с Райзе рабочей комнате, где проходила беседа.
Финк понурился, неловко заерзав на табурете напротив тяжелого высокого стола, где восседал, вцепившись в колени пальцами, и отвел взгляд. Курт вздохнул, усевшись на край столешницы напротив.
– Вернер, послушай-ка меня, – произнес он наставительно, и бывший приятель приподнял голову, глядя на своего заступника с тоской. – Я хочу помочь тебе. Я почти убедил свое начальство в твоей невиновности; но для подтверждения ее нужны не просто мои к тебе добрые чувства по старой памяти и не лишь твои слова, а слова других – тех, кто видел все то, о чем ты мне говорил. Иначе все сказанное останется пустым звуком, я ничего не смогу доказать, а итог – ты возвращаешься в магистратскую тюрьму, после чего тебя торжественно четвертуют пред всем честным народом.
Финк вскинул голову, глядя на него жестко и вместе с тем просяще. «Ты обещал», – напомнил болезненный взгляд; Курт чуть заметно кивнул, понизив голос до вкрадчивости:
– Тебе этого очень хочется?
Ланц скосился на него с подозрением, однако, смолчал; Финк нервно передернул плечами.
– Это все равно случится, если я назову хоть одно имя, – возразил он уже не столь уверенно.
– Я ведь так или иначе пойду туда, – терпеливо пояснил Курт. – Все равно буду говорить с ними; и я, разумеется, попытаюсь выяснить самостоятельно, кто был с тобой в тот вечер. Но пойми – это потеря времени, которого, Финк, у тебя и без того мало.
Тот не ответил, продолжая сидеть, стиснув пальцами колени и снова глядя в пол; стоящий у окна Ланц подошел ближе.
– Сейчас, парень, – добавил он четко, – это все, что тебе нужно, сейчас только это и существенно в твоей жизни. Лишняя минута сложится к часу, а лишний час – это риск того, что под напором буйствующих родственников Вальтер Керн сдастся и выбросит тебя из Друденхауса в толпу. Ты это понимаешь, нет?
– Я не могу, – уже вовсе без какой-либо убежденности пробормотал Финк; Курт поднял руку, призывая всех к тишине.
– Финк, я знаю, что случилось, – сострадающе произнес он. – Когда ты был у магистратских, ты испугался – по-настоящему испугался, потому что ты точно знал, чем тебе это грозило. Тогда ты, уверен, был готов на все, и, задай я тот же вопрос там, у той камеры – ты ответил бы, могу поспорить с тобой на что угодно. Сейчас, здесь, ты расслабился и уверился в том, что, коли уж твоей судьбой занялся я, – тебе уже ничто не грозит; но это не так. Ты это понимаешь, хотя и не хочешь об этом думать. Ничего не изменилось; он, – Курт кивнул на сослуживца, – прав: ты тянешь время, отнимая его из своей жизни. И ты по-прежнему на волосок от смерти, просто волос этот чуть толще. Несмотря на то, что я говорю с тобой, Финк, это – допрос, понимаешь это? Любой отказ от ответа при подозрении, что ты скрываешь нечто важное для дела, будет поводом… К тому же, Финк, если мое начальство поймет, что мое присутствие плохо сказывается на расследовании, меня отстранят. Знаешь, что это значит? Что говорить с тобою будут другие и по-другому.
– Получается – я сам себя в угол загнал? – удрученно пробормотал тот. – Бекер, я… то есть, Курт… – он скосил взгляд на Ланца у окна, сдавленно поправившись: – В смысле – майстер инквизитор…
– Финк, погоди, – теперь уже мягче возразил Курт, – погоди. Не нервничай. Обращаться ко мне можешь как угодно, как тебе удобнее, это не главное, и на это всем здесь плевать. Здесь тебе не городская тюрьма, и мы не магистратские дознаватели, видимое соблюдение подобных правил в этом месте не имеет значения. Это первое. Второе, что ты должен понять, – тебе здесь зла не желают. Ты же не думаешь, что все эти вопросы я задаю ради собственного удовольствия или чтобы найти, на кого бы все свалить? Я пытаюсь тебе помочь – ты сам попросил помощи, помнишь?
– Черт меня потянул за язык…
– Ну, – с дружественной улыбкой возразил Курт, – я бы сказал, что тебе эта мысль пришла из совсем другого источника; если б тебе Бог не дал мозгов обратиться ко мне, сейчас на площади Кёльна уже вовсю стучали бы молотки на постройке помоста. Для казни невиновного человека. Из-за того, что ты меня позвал, явилась возможность найти и покарать ублюдка, который сотворил всю эту мерзость. Понимаю, что тебе на это наплевать, но именно это же дает и возможность попросту спасти тебе жизнь.
– Мне – наплевать?! – вскинул голову Финк. – Чтоб этого гада поймали, хочу не меньше твоего – он, сука, меня подставил, и, знаешь, Бекер, может быть, я и не пример благочестия, но вот такое дерьмо мне тоже не по душе!
– Так помоги мне! – тем же тоном отозвался Курт, опершись о колено локтем и чуть подавшись вперед, наклонясь к приятелю. – Помоги, а не впаривай мне законы воровского братства – сейчас в этом смысла с гулькин хрен! Тебе надо, чтобы я всю ночь шатался по «Кревинкелю» с криками «а кто тут вчера зашибал с Финком»? поцапался б там с кем-нибудь? замел бы его за неуважение к инквизитору? в камеру упек – рядышком с тобой? Чтоб в вашем тихом местечке началась буза – тебе это надо? Нет, не надо, так что прекращай воду мутить и колись. Хоть одно имя, Финк, чтобы я не тыкался вслепую!
– Шерц! – рявкнул тот в полный голос и, отвернувшись, повторил – уже тихо и сдавленно: – Шерц был там со мной.
– Шерц? Он еще жив?
Ланц скосился на сослуживца, нахмурясь, и уточнил негромко:
– Еще кто-то, кого ты знаешь?
– Н-да, – криво усмехнулся Курт, потирая затылок, – еще как знаю. В день моего ареста это Шерц отпихнул меня от двери, убегая, из-за чего я замешкался и оказался последним. И проснувшийся хозяин лавки хватил меня горшком по голове. Еще один, кого стоит благодарить за то, что я оказался, в конце концов, в академии…
– Почему «Шерц»?
– Потому что болван, – неприязненно поморщился Курт. – Недотепа и тупица, но при этом невозможно удачлив в своем деле. Словом, Божья шутка[23]… Финк, неужто он с тобой?
– Он стоящий резчик, – пожал плечами тот, и Ланц снова непонимающе нахмурился.
– Кошельки, – пояснил Курт. – Умелец сможет срезать и вынуть даже тот, что завернут под ремень. У меня это всегда выходило скверно.
– Скверно – не то слово, – хмыкнул Финк и осекся, уткнувшись взглядом в Ланца.
– Еще кто-то из наших в живых остался? – отозвавшись на комплимент бывшего приятеля усмешкой, спросил Курт; тот качнул головой:
– Нет. Я, Шерц… ну, и ты…
– «Из наших», – передразнил его Ланц, когда понурого Финка стража увела обратно в камеру. – Полагаешь, тебе это поможет? Абориген, longi temporis usura[24] в случае твоего знакомства с этими людьми делает это знакомство, почитай, не бывшим вовсе. Знаешь, как говорят в таких случаях? «Perdudum et falsum[25]».