Надя Платонова. Московская скрипка

---------------------------------------------------------------
OCR: Давид Варшавский
---------------------------------------------------------------

Рассказ

1

В город Москву шел отходник из колхоза "Победитель" Семен Сарториус. Он
был человеком небольшого роста, с неточным широким лицом, похожим на
сельскую местность, на котором находилось двусмысленное выражение - улыбка
около рта и угрюмая сосредоточенность в неясных глазах. Его отцовская
фамилия была не Сарториус, а Жуйборода, и мать крестьянка выносила его
когда-то в своих внутренностях, рядом с теплым пережеванным ржаным хлебом.
Вместо обычного сундучка и плотничьего инструмента Сарториус нес в руках
футляр от скрипки, но внутри футляра, кроме холодных блинов и куска мяса,
ничего не было.
Колхоз находился от Москвы почти в ста километрах и вблизи от железной
дороги; однако Сарториус, дождавшись поезда, не сел на него: народу было
много, около билетной кассы происходили ссоры, ему не хотелось портить
сердца - своего и чужого, что надоело уже в истекших тысячелетиях.
Он пошел пешком среди окружающей природы: времени у него впереди много
- лет сорок сплошной жизни; на дворе всей страны стоит хорошая погода, июль
месяц. Сколько можно передумать мысли, вспомнить забытое, пережить
неизвестное в течение своей пустой дороги, - движение ног и ветер всегда
настраивают сознание в голове и развивают силу в сердце.
В Москве Сарториус явился в контору консерватории и предъявил там свою
командировочную бумагу. В ней сообщалось, что Тишанский сельсовет совместно
с правлением колхоза "Победитель" направляют тов. Семена Яковлевича
Сарториуса на ученье; деньги за правоученье, если они нужны, колхоз будет
записывать на свой кредит и одновременно не оставит в нужде самого
Сарториуса, то есть станет кормить его натурой до тех пор, пока требуется,
равно и присылать деньги ему на снаряжение и текущие культурные
удовольствия. Президиум сельсовета и правление колхоза просили отнестись к
Сарториусу как к человеку дорогому для них, много раз решавшему игрой на
скрипке трудные вопросы жизни, которые рассказать нельзя и если расскажешь -
будет неутешительно. Однако скрипка его теперь похищена неизвестным врагом и
находится не в руках, остался лишь футляр, а Сарториусу даны деньги на
соответствующее приобретение. В случае порчи характера или убеждений
Сарториуса - от влияний публичной жизни - просьба сообщить, чтобы средства
общественного хозяйства не пошли для гибели хорошего человека.
В консерватории сказали Сарториусу, что нынче стоит лето, а прием будет
осенью, поэтому придется ограничиться лишь предоставлением места в
общежитии.
- Все это верно, но у меня терпенья нету, - сказал Сарториус. -
Живешь-то ведь ежеминутно, когда же ждать!
- Ну как угодно, - сообщил служащий. - Писать вам ордер в общежитие,
или как?
- Мало ли мне что угодно, - возразил недовольный Сарториус. - Мое
общежитие - весь СССР... Ждите меня к осени, там видно будет...
Оставив консерваторию, Сарториус пошел по магазинам искать себе новую
скрипку. Он их пробовал на звук и на ощущенье материала, но они ему что-то
не нравились, ноты звучали, но не выходили из дерева в пространство.
Бродя по городу далее, Сарториус всюду замечал счастливые, тревожные
или загадочные лица, и они ему казались прекрасными от предположения их
души. Он думал, что дело музыки есть выражение чужой, разнообразной жизни, а
не одной своей, - своей мало, личное тело слишком узко для помещения в нем
предмета, представляющего вечный и всеобщий интерес, а не вечно жить - не
надо. И Сарториус выбирал среди встречных людей, кем ему стать из них, чтобы
узнать чужую тайну для музыки.
Воображение другой души, неизвестного ощущения нового тела на себе не
оставляло его. Он думал о мыслях в другой голове, шагал не своей походкой и
жадно радовался опустевшим и готовым сердцем. Молодость его туловища
превращалась в жадное вожделение ума.
Улыбающийся, скромный Ленин сторожил на площадях и улицах все открытые
дороги свежего, социалистического мира, - жизнь простиралась в даль, из
которой не возвращаются.
Одна миловидная девушка, с которой можно было бы прожить полжизни,
посоветовала Сарториусу съездить на Крестовский рынок - там иногда выносят
инструменты, она сама учится в музыкальном техникуме, только не по классу
скрипки. Сарториус хотел несколько минут превратиться в ее мужа, но прежде
поехал за скрипкой.

2

Крестовский рынок был полон торгующих нищих и тайных буржуев, в сухих
страстях и в риске отчаяния добывающих свой хлеб. Нечистый воздух стоял над
многолюдным собранием стоячих и бормочущих людей, - иные из них предлагали
скудные товары, прижимая их руками к своей груди, другие хищно приценялись к
ним, щупая и удручаясь, рассчитывая на вечное приобретение. Здесь продавали
старую одежду покроя девятнадцатого века, пропитанную специальным порошком,
сбереженную в десятилетиях на осторожном теле; здесь были шубы, прошедшие за
время революции столько рук, что меридиан земного шара мал для измерения их
пути между людьми. В толпе торговали еще и такими вещами, которые навсегда
потеряли свое применение - вроде капоров с каких-то чрезвычайных женщин,
украшений от чаш для крещения детей, сюртуков усопших джентельменов, брелков
на брюшную цепочку, урыльников доканализационного периода и прочего, - но
эти вещи шли среди местного человечества не как необходимость, а как валюта
жесткого качественного расчета. Кроме того, продавались носильные предметы
недавно умерших людей, - смерть существовала, - и мелкое детское белье,
заготовленное для зачатых младенцев, но потом мать, видимо, передумывала
рожать и делала аборт, а это оплаканное мелкое белье нерожденного продавала
вместе с заранее купленной погремушкой.
В специальном ряду продавали оригинальные портреты в красках и
художественные репродукции. На портретах изображались давно погибшие мещане
и женихи с невестами из уездного окружения Москвы; который из них
наслаждался собою, судя по лицу, и выражал удовлетворение происходящей с ним
жизнью: он гордился ею как заслуженной медалью. Позади фигур иногда
виднелась церковь в природе и росли дубы давно минувшего лета. Одна картина
была особо велика размером и висела на двух воткнутых в землю жердинах. На
картине был представлен мужик или купец, небедный, но нечистый и босой. Он
стоял на деревянном худом крыльце и глядел с высоты вниз. Рубаху его
поддувал ветер, в обжитой мелкой бородке находились сор и солома, он глядел
куда-то равнодушно в нелюдимый свет, где бледное солнце не то вставало, не
то садилось. Позади того мужика стоял большой дом безродного вида, в котором
хранились, наверно, банки с вареньем, несколько пудов пирогов с грибами и
была деревянная кровать, приспособленная почти для вечного сна. Пожилая баба
сидела в застекленной надворной пристройке - видна была только одна голова
ее - и с выраженьем дуры глядела в порожнее место на дворе. Мужик ее только
что очнулся от сна, а теперь вышел опростаться и проверить - не случилось ли
чего особенного, - но все оставалось постоянным, дул ветер с немилых,
ободранных полей, и человек сейчас снова отправится на покой - спать и не
видеть снов, чтоб уж скорее прожить жизнь без памяти.
...Сарториус долго стоял в наблюдении этих прошлых людей. Теперь их
намогильными камнями вымостили тротуары новых городов и третье или четвертое
поколение топчет где-нибудь надписи: "Здесь погребено тело московского купца
2-й гильдии Петра Никодимовича Самофалова, полной жизни его было ... Помяни
мя Господи во царствии Твоем". "Здесь покоится прах девицы Анны Васильевны
Стрижевой ... Нам плакать и страдать, а ей на Господа взирать".
...Вместо Бога, сейчас вспомнив умерших, Сарториус содрогнулся от
страха жить среди них, - в том времени, когда не сводили темных лесов, когда
убогое сердце было вечно верным одинокому чувству, в знакомстве состояла
лишь родня и мировоззрение было волшебным и терпеливым, а ум скучал и
человек плакал при керосиновой лампе или, все равно, в светящий полдень лета
- в обширной, шумящей ветром и травою природе; когда жалкая девушка,
преданная, верная, обнимала дерево от своей тоски, глупая и милая, забытая
теперь без звука, ее больше нет и не будет, и не надо ей быть.
Далее продавали скульптуры, чашки, тарелки, таганы, части от какой-то
балюстрады, гирю в двенадцать старых пудов, чугунную плиту, раскопанную
здесь же на месте, так что показывался только один ее край, а остальное было
под землею и неизвестно; рядом сидели на корточках последние частные
москательщики, уволенные разложившиеся слесаря загоняли свои домашние тиски,
дровяные колуны, молотки, горсть гвоздей, - еще далее простирались
сапожники, делающие работу в момент и на месте, и пищевые старухи с
холодными блинами, с пирожками, начиненными мясными отходами, с сальниками,
согретыми в чугунных горшках под ватными пиджаками покойных мужей-стариков,
с кусками пшенной каши и всем, что утоляет голодное страдание местной
публики, могущей есть всякое добро, которое только бы глоталось, а более
ничего.
Незначительные воры ходили между нуждающимися и продающими, они хватали
из рук ситец, старые валенки, булки, одну калошу и убегали в дебри бродящих
тел, чтобы заработать полтинник или рубль на каждом похищении. В сущности
они с трудом оправдывали ставку чернорабочего, а изнемогали больше.
В глубине базара иногда раздавались возгласы отчаяния, однако никто не
бросался туда на помощь, и вблизи чужого бедствия люди торговали и покупали,
потому что их собственное горе требовало неотложного утешения. Одного
слабого человека, одетого в старосолдатскую шинель, торговка булками загнала
в лужу около отхожего места и стегала его по лицу тряпкой; на помощь
торговке появился кочующий хулиган и сразу разбил в кровь лицо ослабевшего
человека, свалившегося под отхожий забор. Он не издал крика и не тронул
своего поврежденного лица, а спешно съедал сухую похищенную булку, с трудом
размалывая ее сгнившими зубами, и вскоре управился с этим делом. Хулиган дал
ему еще один удар в голову, и раненый едок, вскочив с энергией силы,
непонятной при его молчаливой кротости, исчез в гуще народа, как в колосьях
ржи. Он найдет себе пищу повсюду и будет долго жить без средств и без
счастья, но зато часто наедаясь.
Один мужчина неясного вида стоял почти неподвижно, раскачиваемый лишь
ближней суетою. Сарториус заметил его уже во второй раз и подошел к нему.
- Хлебные карточки, - произнес сам про себя тот неподвижный мужчина.

- Сколько стоит? - спросил Сарториус.
- Двадцать пять рублей пятая категория.
- Ну давай одну штуку, - попросил Сарториус, пожелавший истратить
деньги на что-нибудь.
Торгующий осторожно вынул из бокового кармана конверт с напечатанной
надписью на нем: "Полная программа Механобра". Внутри программы была
заложена заборная карточка. Тот же торговец предложил Сарториусу подыскать
заодно и скрипку, но Сарториус приобрел себе скрипку позже - у человека,
покупавшего червей для рыбной ловли в обмен на свой инструмент и ворчавшего
на всех прохожих, как на врагов государства.
Перед покупкой Сарториус захотел попробовать скрипку, но тесные люди
все время мешали ему: тогда он поднялся в будку милиционера, - милиционер
посторонился и дал место музыканту. С высоты этой надстройки Сарториус начал
играть; его никто не слушал внизу: здесь давно привыкли ко всем человеческим
фактам, а музыка не могла проникнуть в каждое вопиющее сердце,
загроможденное собственной заботой. Но эта случайная скрипка играла хорошо.
Она была построена из темного матерьяла, тяжелее дерева, на вид грубовата и
сама делала звук благородней и задушевней, чем мог музыкант. Сарториус
слушал ее пение сам, как посторонний слушатель, и удивлялся, что весь
громадный окружающий воздух содрогается от слабого трения смычка, а люди не
обращают внимания. Он посоветовался затем на этот счет с милиционером, и тот
объяснил ему:
- Чего ты хочешь - здесь бродит последний буржуазный элемент, отвели
ему место в буржуазной загородке и он тоскует тут один.
- Он погибает, - сказал Сарториус.
- А что ж ему делать: кто вор, кто нищий, кто торгует. У него своя
душа, доживет и умрет.
- А отчего они не работают? - спросил Сарториус.
- Как тебе сказать! - Милиционер всмотрелся в глубь толпы. - Один тебе
от слова переменится, другой от наказания, - те уж давно людьми живут. А
иной только смерти послушается, так что ему, чтоб стать человеком, надо бы
жить раза два подряд, - это вот здешние... Здесь скучное место, гражданин, -
ступай теперь по своим делам, не мешай заниматься наружным наблюдением...
Сарториус, согнувшись от уныния, навсегда покинул Крестовский рынок.
Этого места тоже скоро не будет, как нет девицы Анны Васильевны Стрижевой,
как умер нечистый и босой купец, смотревший с крыльца в нелюдимый обдутый
непогодой свет.

3

С тех пор Сарториус стал жить в Москве. Само многолюдство уже
возбуждало его силу, он шел среди людей, как в обольщении, и чувствовал их
тело, издающее тепло.
До поздней ночи Сарториус не думал о приюте и ходил со скрипкой
параллельно общему движению среди света, чистоты и тепла. Он чувствовал, что
погибнуть здесь, остаться без внимания, пищи и призрения невозможно, если
внутри его нет вражды к народу. И он действительно не оставался без участия.
В первую же свою московскую ночь Сарториус попал ночевать к одной трамвайной
кондукторше.
Он познакомился с ней случайно... Когда наступил второй час ночи и
трамваи на большой скорости спешили в парк, Сарториус сел в такой трамвай и
с интересом оглядел его пустынное помещение, точно тысячи людей, бывших
здесь днем, оставили свое дыхание и лучшее чувство на пустых местах.
Сарториус повторил свое путешествие и проехал в нескольких вагонах по разным
направлениям. Кондукторша, иногда старая, иногда молодая, милая и сонная,
сидела в этот час в вагоне одна и дергала бичеву на безлюдных остановках,
чтобы скорее кончался последний маршрут. Сарториус подходил к кондукторше и
заговаривал с ней о постороннем, не имеющем отношения ко всей окружающей
видимой действительности, но зато кондукторша начинала, очевидно,
чувствовать в себе невидимое. Одна кондукторша с прицепного вагона
согласилась на слова Сарториуса, и он обнял ее на ходу, а потом они перешли
в задний тамбур, где видно более смутно, и неслись в поцелуях три остановки,
пока их не заметил какой-то человек с бульвара и не закричал им "ура".
С тех пор Сарториус изредка повторял свое знакомство с ночными
кондукторшами, - иногда удачно, но чаще всего нет. Кондукторша первой ночи
пригласила его ночевать, когда он сказал, что хочет спать, и положила его
рядом со своей бабушкой на широкую старинную кровать, где он хорошо
выспался.
На другой вечер Сарториус вышел на бульвар, где стоит памятник Пушкину.
Он оставил футляр внизу и вошел на подножие памятника, на высоту всех его
ступеней. Оттуда он сыграл, воображая себя перед всей Москвой, свое любимое
сочинение о воробье - о том, как воробей полетел за простым зерном куда-то
недалеко и там наелся среди многочисленных животных. Но скрипка разыгралась
почти сама, скрипач осторожно последовал за ее усложняющейся мелодией, -
музыкальная тема расширилась и судьба воробья переменилась. Он не долетел до
ближней пищи: стихия ветра схватила его и понесла вдаль, в ужас, и воробей
окоченел от скорости своего полета, но он встретил ночь, - темнота скрыла от
него высоту и пространство, он согрелся, уснул, сжался во сне в мелкий комок
и упал вниз, в рощу на мягкую ветку, проснулся в тишине, на заре незнакомого
дня, среди ликующих неизвестных ему птиц. Музыканта заслушались прохожие, в
его футляр на земле потекла почти беспрерывная зарплата; Сарториус
застыдился и не знал, что ему делать с деньгами, точно он не нищий.
Молодая метростроевка, по-бабьи расставив ноги и пригорюнившись,
слушала Сарториуса недалеко от него. Она была в мужской прозодежде, лишь
обнажавшей ее женскую натуру, умна и прелестна черноволосым лицом; ясность
сердца блестела в ее взгляде, следы глины и машинного масла от подземной
работы не портили ее тела, а украшали, как знак чести и непорочности.
Во время игры музыкант глядел на девушку-метростроевку равнодушно и без
внимания, не привлекаемый никакой ее прелестью: как артист, он всегда
чувствовал в своей душе еще более лучшую и мужественную прелесть, тянущую
волю вперед мимо обычного наслаждения. Под конец игры из глаз Сарториуса
вышли слезы - ему самому понравилась музыка и он растрогался, но многие
слушатели его улыбались, а метростроевка вовсе смеялась.
Сарториус спустился с памятника и со злобой обратился к этой
метростроевке:
- Эх ты, публика! Мыслить еще не умеет, а уже смеется над чувством.
- Это играете не вы, вы так не умеете, - ответила метростроевка. - Я
знаю эту скрипку, на ней и я сумею играть...
- Не жалким таким девчонкам судить, хорошеньким на одну морду, - оценил
ее Сарториус. - У меня, может, весь Советский Союз шевелится в уме...
- Ах, вы - так, - загадочно произнесла метростроевка. - Вам кажется,
что вы знаменитый музыкант, значит, вы скучный дурак...
Она ушла от него по своим делам, а он пошел за нею и следил за нею до
ее жилища, пока она не скрылась в нем. Тогда Сарториус сел на какой-то
трамвай и уехал на нем далеко за город. Там он ходил и мучился, сидел около
ржаного поля, играл в безмолвии и уединении на скрипке и не умел понять
способа ее устройства: почему она от его игры разыгрывается затем сама и не
вполне слушается его. Он не знал физики и техники, он мог только чувствовать
одни душевные страсти и тревожный, напряженный ход человеческого сердца, а
это не принадлежит к твердым телам; скрипка же вполне жестка и очевидна.
Удаленная Москва нежно гудела как большая музыка; ее электрическое зарево
небосклон отражал обратно на землю - и уже самый бедный свет заходил до
здешней ржаной нивы и он лежал на ее колосьях как ранняя, неверная заря. Но
была еще поздняя ночь. Сарториус с вожделением слушал дальнюю Москву,
смотрел на небесную электрическую зарю и думал, что все это тайная музыка, и
снова пускал в ход свою скрипку, слушая , как собирается вокруг нее все, что
кажется немым и диким, и вторит неискусной игре девственными, спекшимися
устами.

4

Метростроевская работница Лида Осипова, слушавшая игру Сарториуса у
памятника Пушкину, жила на пятом этаже нового дома, в двух небольших
комнатах. В этом доме жили летчики, конструкторы, различные инженеры,
философы, экономические теоретики и прочие профессии. Окна ее квартиры
выходили поверх окрестных московских крыш, и часто бывало, что Лида,
вернувшись после смены и вымывшись, ложилась животом на подоконник. Волосы
ее свисали вниз, и она слушала, как шумит всемирный город в своей
торжественной энергии и раздается иногда смеющийся голос человека из гулкой
тесноты бегущих механизмов. Подняв голову, Лида видела, как восходит пустая
неимущая луна на погасшее небо, и чувствовала в себе согревающее течение
жизни... Ее воображение работало непрерывно и еще никогда не уставало, - она
чувствовала в уме происхождение различных дел и мысленно принимала в них
участие; в одиночестве она наполняла весь мир своим вниманием и следила за
огнем фонарей, чтоб они светили, и думала о машинах, день и ночь
напрягающихся в своей силе, чтоб горел свет в темноте, шло чтение книг,
мололась рожь моторами для утреннего хлебопечения, чтоб нагнеталась вода по
трубам в теплые души танцевальных зал и происходило зачатье лучшей жизни в
горячих и крепких объятьях людей - во мраке, уединении, не видя своих лиц, в
чистом чувстве объединенного счастья, - чтоб, наконец, - сиял огнем и
блестел радостью город ее юности, мировая столица человеческого труда, ума и
человечности. Лиде Осиповой не столько хотелось переживать самой эту жизнь и
наслаждаться, сколько обеспечивать ее успех, - круглые сутки стоять у
тормозного крана паровоза, везя людей навстречу друг другу, чинить трубу
водопровода, ездить на катке, прессуя новый асфальт, вешать лекарства
больным на аналитических весах - и потухнуть вовремя лампой над чужим
поцелуем, вберя в себя то тепло, которое только что было светом. Свои
интересы при этом она не отвергала - ей тоже надо было девать куда-нибудь
свое большое тело, - она их лишь откладывала до более дальнего будущего: она
была терпелива и могла ожидать.
Когда Лида свешивалась из своего окна в эти вечера одиночества, ей
кричали снизу приветствия прохожие люди, они звали ее с собою в общий летний
сумрак, ей обещали показать все аттракционы парка культуры и отдыха и купить
цветов и два торта. Лида смеялась им, но молчала и не шла.
Позже Лида видела сверху, как начинали населяться окрестные крыши
домов: через чердаки на железные кровли выходили семьи, стелили одеяла и
ложились спать на воздухе, помещая детей между матерью и отцом; в ущельях же
крыш, где-нибудь между пожарным лазом и трубой, уединялись женихи с
невестами и до утра не закрывали глаз, находясь ниже звезд и выше
многолюдства.
После полуночи почти все видимые окна переставали светиться, - дневной
ударный труд требовал глубокого забвения во сне, и с шепотом шин, не
беспокоя лишними сигналами, проходили поздние автомобили. Лишь изредка
потухшие окна снова освещались на короткое время - это приходили люди с
ночных смен, ели что-нибудь, не будя спящих, и сразу ложились спать; другие
же, выспавшись, вставали уходить на работу - машинисты турбин и паровозов,
радиотехники, бортмеханики утренних рейсов, научные исследователи и прочие
отдохнувшие.
Дверь в свою квартиру Лида Осипова часто забывала закрывать. Однажды
она застала незнакомого человека, спящего вниз лицом на полу на своей
верхней одежде. Лида подождала, пока он повернется лицом, и тогда узнала в
нем музыканта, игравшего около Пушкина. Сарториус пришел сюда без спроса, а
скрипку спрятал в уборной. Проснувшись, он сказал, что хочет у нее пожить, -
здесь просторно и ему нравится. Лида Осипова не решилась отдалять его из-за
бедности в жилищах и своего права на дополнительную площадь, - она
промолчала и дала жильцу подушку и одеяло. Сарториус стал жить; по ночам он
вставал и подходил на цыпочках к спящей Лиде, чтобы укрыть ее одеялом,
потому что она ворочалась, раскрывалась и прозябала. Через несколько дней
жизни в квартире Осиповой скрипач уже укреплял каблуки на стоптанных
выходных туфлях Лиды, втайне чистил ее осеннее пальто от приставшего праха и
согревал чай, с радостью ожидая пробуждения хозяйки. Лида сначала ругала
скрипача за подхалимство, а потом, чтоб избежать такое рабство, ввела со
своим жильцом хозрасчет - стала штопать ему носки и даже брить его щетину по
лицу безопасной бритвой.
Когда же Лида уходила на работу, Сарториус тихо начинал играть на
скрипке, стараясь вникнуть в ее волшебное устройство. Но скрипка была на вид
обыкновенная и дешевая, однако на ее звуки отзывались оконные стекла, стены,
мебель, люстры, пустой воздух - и пели вместе, как оркестр. При Лиде же
Сарториус играть боялся.
Сарториус ни разу не осмелился спросить у нее про тайну своего
инструмента и что означают ее насмешливые слова у памятника. Все же
Сарториус понял, что истину новой музыки, поющей о любом мертвом веществе
как живое чувство, он может узнать у этой черноволосой девушки, а больше
некуда обратиться. И за этим он явился к ней жить и стараться во всем любить
ее.
Вскоре Сарториус узнал, что Лида Осипова работает техником по буровому
делу.
В одну ночь, когда он ее, как обычно, укрывал во сне, он услышал ее
счастливый смех и она прошептала неясные слова: "Милый мой, мне скучно без
тебя".
Сарториус тут же спросил ее:
- А чья это скрипка, милая моя...
Лида открыла глаза:
- А что?
- Ну стало быть, нужно. - Но обнять ее сразу Сарториус испугался.
- Что тебе нужно? - опомнилась Лида. - Завтра скажу. - И уснула дальше.
Утром она сказала Сарториусу, что сегодня вечером будет бал и пусть он
идет туда вместе со скрипкой: неужели ему не надоест жить лодырем до самой
осени.
- А чья это скрипка, милая моя? - спросил Сарториус. - Скажи,
пожалуйста.
Лида медленно оглядела скрипача.
- Какая милая?.. Это что за новость?.. Скрипка эта сделана из отходов в
лаборатории моего жениха - и для него я милая: вам понятно?
- Понятно, - сказал Сарториус, - я ведь не такой уж мещанин. Я человек
особенный.
- Оно и видно, - произнесла Лида без внимания и без обиды.

5

Вечером в районном клубе комсомола собрались молодые ученые, инженеры,
летчики, врачи, педагоги, артисты и знаменитые рабочие новых заводов. Никому
из них не было более двадцати семи или тридцати лет, но каждый уже стал
известен по всей своей родине - в новом мире, и каждому было немного стыдно
от ранней славы, и это мешало жить и покрывало лицо излишним возбуждением.
Пожилые работники клуба, упустившие свою жизнь и талант в неудачное
буржуазное время, с тайными вздохами внутреннего оскудения, привели в
порядок мебельное убранство в двух залах - в одном для заседания, в другом
для беседы и угощения. Одним из первых пришел двадцатичетырехлетний инженер
Полуваров с комсомолкой Кузьминой, пианисткой, постоянно задумчивой.