Надя Платонова. Река Потудань

там -- видно будет Никита выслушал это далекое обещание, но не требовал
большего счастья, чем оно уже есть у него благодаря Любе, и он не знал есть
ли оно еще лучшее, но сердце его продрогло от долгого терпения и
неуверенности -- нужен ли он Любе сам по себе, как бедный, малограмотный,
демобилизованный человек. Люба иногда с улыбкой смотрела на него своими
светлыми глазами, в которых находились большие, черные, непонятные точки, а
лицо ее вокруг глаз было исполнено добром.
Однажды Никита заплакал, покрывая Любу на ночь одеялом перед своим
уходом домой, а Люба только погладила его по голове и сказала: "Ну будет
вам, нельзя так мучиться, когда я еще жива".
Никита поспешил уйти к отцу, чтобы там укрыться, опомниться и не ходить
к Любе несколько дней подряд. "Я буду читать, -- решал он, -- и начну жить
по-настоящему, а Любу забуду, не стану ее помнить и знать. Что она такое
особенное -- на свете великие миллионы живут, еще лучше ее есть. Она
некрасивая!"
Наутро он не встал с подстилки, на которой спал на полу. Отец, уходя на
работу, попробовал его голову и сказал:
-- Ты горячий: ложись на кровать! Поболей немножко, потом
выздоровеешь... Ты на войне нигде не раненный?
-- Нигде, -- ответил Никита.
Под вечер он потерял память; сначала он видел все время потолок и двух
поздних предсмертных мух на нем, приютившихся греться там для продолжения
жизни, а потом эти же предметы стали вызывать в нем тоску, отвращение, --
потолок и мухи словно забрались к нему внутрь мозга, их нельзя было изгнать
оттуда и перестать думать о них все более увеличивающейся мыслью, съедающей
уже головные кости. Никита закрыл глаза, но мухи кипели в его мозгу, он
вскочил с кровати, чтобы прогнать мух с потолка, и упал обратно на подушку:
ему показалось, что от подушки еще пахло материнским дыханием -- мать ведь
здесь же спала рядом с отцом, -- Никита вспомнил ее и забылся.
Через четыре дня Люба отыскала жилище Никиты Фирсова и явилась к нему в
первый раз сама. Шла только середина дня; во всех домах, где жили рабочие,
было безлюдно -- женщины ушли доставать провизию, а дошкольные ребятишки
разбрелись по дворам и полянам. Люба села на кровать к Никите, погладила ему
лоб, протерла глаза концом своего носового платка и спросила:
-- Ну что, где у тебя болит?
-- Нигде, -- сказал Никита.
Сильный жар уносил его в своем течении вдаль ото всех людей и ближних
предметов, и он с трудом видел сейчас и помнил Любу, боясь ее потерять в
темноте равнодушного рассудка; он взялся рукой за карман ее пальто, сшитого
из красноармейской шинели, и держался за него, как утомленный пловец за
отвесный берег, то утопая, то спасаясь. Болезнь все время стремилась увлечь
его на сияющий, пустой горизонт -- в открытое море, чтоб он там отдохнул на
медленных, тяжелых волнах.
-- У тебя грипп, наверно, я тебя вылечу, -- сказала Люба. -- А может, и
тиф!.. Но ничего -- не страшно!
Она подняла Никиту за плечи и посадила его спиной к стене. Затем быстро
и настойчиво Люба переодела Никиту в свое пальто, нашла отцовский шарф и
повязала им голову больного, а ноги его всунула в валенки, валявшиеся до
зимы под кроватью. Обхватив Никиту, Люба велела ему ступить ногами и вывела
его, озябшего, на улицу. Там стоял извозчик. Люба подсадила больного в
пролетку, и они поехали.
-- Не жилец народ живет! -- сказал извозчик, обращаясь к лошади,
беспрерывно погоняя ее вожжами на уездную мелкую рысь.
В своей комнате Люба раздела и уложила Никиту в кровать и укрыла его
одеялом, старой ковровой дорожкой, материнскою ветхою шалью -- всем
согревающим добром, какое у нее было.
-- Зачем тебе дома лежать? -- удовлетворенно говорила Люба, подтыкая
одеяло под горячее тело Никиты. -- Ну зачем!.. Отец твой на работе, ты
лежишь целый день один, ухода ты никакого не видишь и тоскуешь по мне...
Никита долго решал и думал, где Люба взяла денег на извозчика. Может
быть, она продала свои австрийские башмаки или учебную книжку (она ее
сначала выучила наизусть, чтобы не нужна была), или же она заплатила
извозчику всю месячную стипендию...
Ночью Никита лежал в смутном сознании: иногда он понимал, где сейчас
находится, и видел Любу, которая топила печку и стряпала пищу на ней, а
затем Никита наблюдал незнакомые видения своего ума, действующего отдельно
от его воли в сжатой, горячей тесноте головы.
Озноб его все более усиливался. Время от времени Люба пробовала ладонью
лоб Никиты и считала пульс в его руке. Поздно ночью она напоила его
кипяченой, теплой водой и, сняв верхнее Платье, легла к больному под одеяло,
потому что Никита дрожал от лихорадки и надо было согреть его. Люба обняла
Никиту и прижала к себе, а он свернулся от стужи в комок и прильнул лицом к
ее груди, чтобы теснее ощущать чужую, высшую, лучшую жизнь и позабыть свое
мученье, свое продрогшее пустое тело. Но Никите жалко было теперь умирать,
-- не ради себя, но ради того чтоб иметь прикосновение к Любе и к другой
жизни, -- поэтому он спросил шепотом у Любы, выздоровеет он или помрет: она
ведь училась и должна знать.
Люба стиснула руками голову Никиты и ответила ему:
-- Ты скоро поправишься... Люди умирают потому, что они болеют одни и
некому их любить, а ты со мной сейчас... Никита пригрелся и уснул.

Недели через три Никита поправился. На дворе уже выпал снег, стало
вдруг тихо повсюду, и Никита пошел зимовать к отцу; он не хотел мешать Любе
до окончания академии, пусть ум ее разовьется полностью весь, она тоже из
бедных людей. Отец обрадовался возвращению сына, хотя и посещал его у Любы
из двух дней в третий, принося каждый раз для сына харчи, а Любе какой бы то
ни было гостинец.
Днем Никита опять стал работать в мастерской, а вечером посещал Любу и
зимовал спокойно; он знал, что с весны она будет его женой и с того времени
наступит счастливая, долгая жизнь. Изредка Люба трогала, шевелила его,
бегала от него по комнате, и тогда -- после игры -- Никита осторожно целовал
ее в щеку. Обычно же Люба не велела ему напрасно касаться себя.
-- А то я тебе надоем, а нам еще всю жизнь придется жить! -- говорила
она. -- Я ведь не такая вкусная: тебе это кажется!..
В дни отдыха Люба и Никита ходили гулять по зимним дорогам за город или
шли, полуобнявшись, по льду уснувшей реки Потудани -- далеко вниз по летнему
течению. Никита ложился животом и смотрел вниз под лед, где видно было, как
тихо текла вода. Люба тоже устраивалась рядом с ним, и, касаясь друг друга,
они наблюдали укромный поток воды и говорили, насколько счастлива река
Потудань, потому что она уходит в море и эта вода подо льдом будет течь мимо
берегов далеких стран, в которых сейчас растут цветы и поют птицы. Подумав
об этом немного, Люба велела Никите тотчас же вставать со льда; Никита ходил
теперь в старом отцовском пиджаке на вате, он ему был короток, грел мало, и
Никита мог простудиться.
И вот они терпеливо дружили вдвоем почти всю долгую зиму, томимые
предчувствием своего близкого будущего счастья. Река Потудань тоже всю зиму
таилась подо льдом, и озимые хлеба дремали под снегом, -- эти явления
природы успокаивали и даже утешали Никиту Фирсова: не одно его сердце лежит
в погребении перед весной. В феврале, просыпаясь утром, он прислушивался --
не жужжат ли уже новые мухи, а на дворе глядел на небо и на деревья
соседнего сада: может быть, уже прилетают первые птицы из дальних стран. Но
деревья, травы и зародыши мух еще спали в глубине своих сил и в зачатке.
В середине февраля Люба сказала Никите, что выпускные экзамены у них
начинаются двадцатого числа, потому что врачи очень нужны и народу некогда
их долго ждать. А к марту экзамены уже кончатся, -- поэтому пусть снег лежит
и река течет подо льдом хоть до июля месяца! Радость их сердца наступит
раньше тепла природы.
На это время -- до марта месяца -- Никита захотел уехать из города,
чтобы скорее перетерпеть срок до совместной жизни с Любой. Он назвался в
мастерской крестьянской мебели идти с бригадой столяров чинить мебель по
сельсоветам и школам в деревнях.
Отец тем временем -- к марту месяцу -- сделал не спеша в подарок
молодым большой шкаф, подобный тому, который стоял в квартире Любы, когда
еще ее мать была приблизительной невестой отца Никиты. На глазах старого
столяра жизнь повторялась уже по второму или по третьему своему кругу.
Понимать это можно, а изменить пожалуй что нельзя, и, вздохнув, отец Никиты
положил шкаф на санки и повез его на квартиру невесты своего сына. Снег
потеплел и таял против солнца, но старый человек был еще силен и волок санки
в упор даже по черному телу оголившейся земли, Он думал втайне, что и сам бы
мог вполне жениться на этой девушке Любе, раз на матери ее постеснялся, но
стыдно как-то и нет в доме достатка, чтобы побаловать, привлечь к себе
подобную молодую девицу. И отец Никиты полагал отсюда, что жизнь далеко не
нормальна. Сын вот только явился с войны и опять уходит из дома, теперь уж
навсегда. Придется, видно, ему, старику, взять к себе хоть побирушку с улицы
-- не ради семейной жизни, а чтоб, вроде домашнего ежа или кролика, было
второе существо в жилище: пусть оно мешает жить и вносит нечистоту, но без
него перестанешь быть человеком.
Сдав Любе шкаф, отец Никиты спросил у нее, когда ему нужно приходить на
свадьбу,
-- А когда Никита приедет: я готова! -- сказала Люба.
Отец ночью пошел на деревню за двадцать верст, где Никита работал по
изготовлению школьных парт. Никита спал в пустом классе на полу, но отец
побудил его и сказал ему, что пора идти в город -- можно жениться.
-- Ты ступай, а я за тебя парты доделаю! -- сказал отец. Никита надел
шапку и сейчас же, не ожидая рассвета, отправился пешком в уезд. Он шел один
всю вторую половину ночи по пустым местам; полевой ветер бродил без порядка
близ него, то касаясь лица, то задувая в спину, а иногда и вовсе уходя на
покой в тишину придорожного оврага. Земля по склонам и на высоких пашнях
лежала темной, снег ушел с нее в низы, пахло молодою водой и ветхими
травами, павшими с осени. Но осень уже забытое давнее время, -- земля сейчас
была бедна и свободна, она будет рожать все сначала и лишь те существа,
которые никогда не жили. Никита даже не спешил идти к Любе; ему нравилось
быть в сумрачном свете ночи на этой беспамятной ранней земле, забывшей всех
умерших на ней и не знающей, что она родит в тепле нового лета.
Под утро Никита подошел к дому Любы. Легкая изморозь легла на знакомую
крышу и на кирпичный фундамент, -- Любе, наверно, сладко спится сейчас в
нагретой постели, и Никита прошел мимо ее дома, чтобы не будить невесту, не
остужать ее тела из-за своего интереса.
К вечеру того же дня Никита Фирсов и Любовь Кузнецова записались в
уездном Совете на брак, затем они пришли в комнату Любы и не знали, чем им
заняться. Никите стало теперь совестно, что счастье полностью случилось с
ним, что самый нужный для него человек на свете хочет жить заодно с его
жизнью, словно в нем скрыто великое, драгоценное добро. Он взял руку Любы к
себе и долго держал ее; он наслаждался теплотой ладони этой руки, он
чувствовал через нее далекое биение любящего его сердца и думал о непонятной
тайне: почему Люба улыбается ему и любит его неизвестно за что. Сам он
чувствовал в точности, почему дорога для него Люба.
-- Сначала давай покушаем! -- сказала Люба и выбрала свою руку от
Никиты.
Она приготовила сегодня кое-что: по окончании академии ей дали
усиленное пособие в виде продуктов и денежных средств.
Никита со стеснением стал есть вкусную, разнообразную пищу У своей
жены. Он не помнил, чтобы когда-нибудь его угощали почти задаром, ему не
приходилось посещать людей для своего удовольствия и еще вдобавок наедаться
у них.
Покушав, Люба встала первой из-за стола. Она открыла объятия навстречу
Никите и сказала ему;
-- Ну!
Никита поднялся и робко обнял ее, боясь повредить что-нибудь в этом
особом, нежном теле. Люба сама сжала его себе на помощь, но Никита попросил:
"Подождите, у меня сердце сильно заболело", -- и Люба оставила мужа.
На дворе наступили сумерки, и Никита хотел затопить печку для
освещения, но Люба сказала: "Не надо, я ведь уже кончила учиться, и сегодня
наша свадьба". Тогда Никита разобрал постель, а Люба тем временем разделась
при нем, не зная стыда перед мужем. Никита же зашел за отцовский шкаф и там
снял с себя поскорее одежду, а потом лег рядом с Любой ночевать.
Наутро Никита встал спозаранку. Он подмел комнату, затопил печку, чтобы
скипятить чайник, принес из сеней воду в ведре для умывания и под конец не
знал уже, что ему еще сделать, пока Люба спит. Он сел на стул и
пригорюнился: Люба теперь, наверно, велит ему уйти к отцу навсегда, потому
что, оказывается, надо уметь наслаждаться, а Никита не может мучить Любу
ради своего счастья, и у него вся сила бьется в сердце, приливает к горлу,
не оставаясь больше нигде.
Люба проснулась и глядела на мужа.
-- Не унывай, не стоит, -- сказала она, улыбаясь. -- У нас все с тобой
наладится!
-- Давай я пол вымою, -- попросил Никита, -- а то у нас грязно.
-- Ну, мой, -- согласилась Люба.
"Как он жалок и слаб от любви ко мне! -- думала Люба в кровати. -- Как
он мил и дорог мне, и пусть я буду с ним вечной девушкой!.. Я протерплю. А
может -- когда-нибудь он станет любить меня меньше и тогда будет сильным
человеком!"
Никита ерзал по полу с мокрой тряпкой, смывая грязь с половых досок, а
Люба смеялась над ним с постели.
-- Вот я и замужняя! -- радовалась она сама с собой и вылезла в сорочке
поверх одеяла.
Убравшись с комнатой, Никита заодно вытер влажной тряпкой всю мебель,
затем разбавил холодную воду в ведре горячей и вынул из-под кровати таз,
чтобы Люба умывалась над ним.
После чая Люба поцеловала мужа в лоб и пошла на работу в больницу,
сказав, что часа в три она возвратится. Никита попробовал на лбу место
поцелуя жены и остался один. Он сам не знал, почему он сегодня не пошел на
работу, -- ему казалось, что жить теперь ему стыдно и, может быть, совсем не
нужно: зачем же тогда зарабатывать деньги на хлеб? Он решил кое-как дожить
свой век, пока не исчахнет от стыда и тоски.
Обследовав общее семейное имущество в квартире, Никита нашел продукты и
приготовил обед из одного блюда -- кулеш с говядиной. А после такой работы
лег вниз лицом на кровать и стал считать, сколько времени осталось до
вскрытия рек, чтобы утопиться в Потудани.
-- Обожду, как тронется лед: недолго! -- сказал он себе вслух для
успокоения и задремал.
Люба принесла со службы подарок -- две плошки зимних цветов; ее там
поздравили с бракосочетанием врачи и сестры милосердия. А она держалась с
ними важно и таинственно, как истинная женщина. Молодые девушки из сестер и
сиделок завидовали ей, одна же искренняя служащая больничной аптеки
доверчиво спросила у Любы -- правда или нет, что любовь -- это нечто
чарующее, а замужество по любви -- упоительное счастье? Люба ответила ей,
что все это чистая правда, оттого и люди на свете живут.
Вечером муж и жена беседовали друг с другом. Люба говорила, что у них
могут появиться дети и надо заранее об этом подумать. Никита обещал начать в
мастерской делать сверхурочно детскую мебель: столик, стул и
кроватку-качалку.
-- Революция осталась навсегда, теперь рожать хорошо, -- говорил
Никита. -- Дети несчастными уж никогда не будут!
-- Тебе хорошо говорить, а мне ведь рожать придется! -- обижалась Люба.
-- Больно будет? -- спрашивал Никита. -- Лучше тогда не рожай, не
мучайся...
-- Нет, я вытерплю, пожалуй! -- соглашалась Люба.
В сумерках она постелила постель, причем, чтоб не тесно было спать, она
подгородила к кровати два стула для ног, а ложиться велела поперек постели.
Никита лег в указанное место, умолк и поздно ночью заплакал во сне. Но Люба
долго не спала, она услышала его слезы и осторожно вытерла спящее лицо
Никиты концом простыни, а утром, проснувшись, он не запомнил своей ночной
печали.
С тех пор их общая жизнь пошла по своему времени. Люба лечила людей в
больнице, а Никита делал крестьянскую мебель. В свободные часы и по
воскресеньям он работал на дворе и по по дому хотя Люба его не просила об
этом, -- она сама теперь точно не знала, чей это дом. Раньше он принадлежал
ее матери, потом его взяли в собственность государства, но государство
забыло про дом -- никто ни разу не приходил справляться в целости дома и не
брал денег за квартиру. Никите это было все равно. Он достал через знакомых
отца зеленой краски-медянки и выкрасил заново крышу и ставни, как только
устоялась весенняя погода. С тем же прилежанием он постепенно починил
обветшалый сарай на дворе, оправил ворота и забор и собирался рыть новый
погреб, потому что старый обвалился.
Река Потудань уже тронулась. Никита ходил два раза на ее берег, смотрел
на потекшие воды и решил не умирать, пока Люба еще терпит его, а когда
перестанет терпеть, тогда он успеет скончаться -- река не скоро замерзнет.
Дворовые хозяйственные работы Никита делал обычно медленно, чтобы не сидеть
в комнате и не надоедать напрасно Любе. А когда он отделывался начисто, то
нагребал к себе в подол рубашки глину из старого погреба и шел с ней в
квартиру. Там он садился на пол и лепил из глины фигурки людей и разные
предметы, не имеющие подобия и назначения, -- просто мертвые вымыслы в виде
горы с выросшей из нее головой животного или корневища дерева, причем корень
был как бы обыкновенный, но столь запутанный, непроходимый, впившийся одним
своим отростком в другой, грызущий и мучающий сам себя, что от долгого
наблюдения этого корня хотелось спать. Никита нечаянно, блаженно улыбался во
время своей глиняной работы, а Люба сидела тут же, рядом с ним на полу,
зашивала белье, напевая песенки, что слышала когда-то, и между своим делом
ласкала Никиту одною рукой -- то гладила его по голове, то щекотала под
мышкой. Никита жил в эти часы со сжавшимся кротким сердцем и не знал, нужно
ли ему еще что-либо более высшее и могучее, или жизнь на самом деле
невелика, -- такая, что уже есть у него сейчас. Но Люба смотрела на него
утомленными глазами, полными терпеливой доброты, словно добро и счастье
стали для нее тяжким трудом. Тогда Никита мял свои игрушки, превращал их
снова в глину и спрашивал у жены, не нужно ли затопить печку, чтобы согреть
воду для чая, или сходить куда-нибудь по делу. -- Не нужно, -- улыбалась
Люба. -- Я сама сделаю все... И Никита понимал, что жизнь велика и, быть
может, ему непосильна, что она не вся сосредоточена в его бьющемся сердце --
она еще интересней, сильнее и дороже в другом, недоступном ему человеке. Он
взял ведро и пошел за водой в городской колодец, где вода была чище, чем в
уличных бассейнах. Никита ничем, никакой работой не мог утолить свое горе и
боялся, как в детстве приближающейся ночи. Набрав воды, Никита зашел с
полным ведром к отцу и посидел у него в гостях.
-- Что ж свадьбу-то не сыграли? -- спросил отец. -- Тайком, по-советски
управились?..
-- Сыграем еще, -- пообещал сын. -- Давай с тобой сделаем маленький
стол со стулом и кровать-качалку, -- ты поговори завтра с мастером, чтоб
дали материал... А то у нас дети, наверно, пойдут!
-- Ну что ж, можно, -- согласился отец. -- Да ведь дети у вас скоро не
должны быть: не пора еще...
Через неделю Никита поделал для себя всю нужную детскую мебель; он
оставался каждый вечер сверхурочно и тщательно трудился. А отец начисто
отделал каждую вещь и покрасил ее.
Люба установила детскую утварь в особый уголок, убрала столик будущего
ребенка двумя горшками цветов и положила на спинку стула новое вышитое
полотенце. В благодарность за верность к ней и к ее неизвестным детям Люба
обняла Никиту, она поцеловала его в горло, прильнула к груди и долго
согревалась близ любящего человека, зная, что больше ничего сделать нельзя.
А Никита, опустив руки, скрывая свое сердце, молча стоял перед нею, потому
что не хотел казаться сильным, будучи беспомощным
В ту ночь Никита выспался рано, проснувшись немного позже полуночи. Он
лежал долго в тишине и слушал звон часов в городе -- половина первого, час,
половина второго: три раза по одному удару. На небе, за окном, началось
смутное прозябание -- еще не рассвет, а только движение тьмы, медленное
оголение пустого пространства, и все вещи в комнате и новая детская мебель
тоже стали заметны, но после прожитой темной ночи они казались жалкими и
утомленными, точно призывая к себе на помощь. Люба пошевелилась под одеялом
и вздохнула: может быть, она тоже не спала. На всякий случай Никита замер и
стал слушать. Однако больше Люба не шевелилась, она опять дышала ровно, и
Никите нравилось, что Люба лежит около него живая, необходимая для его души
и не помнящая во сне, что он, ее муж, существует. Лишь бы она была цела и
счастлива, а Никите достаточно для жизни одного сознания про нее. Он
задремал в покое, утешаясь сном близкого милого человека, и снова открыл
глаза.
Люба осторожно, почти неслышно плакала. Она покрылась с головой и там
мучилась одна, сдавливая свое горе, чтобы о"0 умерло беззвучно. Никита
повернулся лицом к Любе и увидел, как она, жалобно свернувшись под одеялом,
часто дышала и угнеталась. Никита молчал. Не всякое горе можно утешить; есть
горе, которое кончается лишь после истощения сердца, в долгом забвении или в
рассеянности среди текущих житейских забот.
На рассвете Люба утихла. Никита обождал время, затем приподнял конец
одеяла и посмотрел в лицо жены. Она покойно спала, теплая, смирная, с
осохшими слезами...
Никита встал, бесшумно оделся и ушел наружу. Слабое утро начиналось в
мире, прохожий нищий шел с полной сумою посреди улицы. Никита отправился
вослед этому человеку, чтобы иметь смысл идти куда-нибудь. Нищий вышел за
город и направился по большаку в слободу Кантемировку, где спокон века были
большие базары и жил зажиточный народ; правда, там нищему человеку подавали
всегда мало, кормиться как раз приходилось по дальним, бедняцким деревням,
но зато в Кантемировке было праздно, интересно, можно пожить на базаре одним
наблюдением множества людей, чтобы развлеклась на время душа.
В Кантемировку нищий и Никита пришли к полудню. На околице города нищий
человек сел в канавку, открыл сумку и вместе с Никитой стал угощаться
оттуда, а в городе они разошлись в разные стороны, потому что у нищего были
свои соображения, у Никиты их не было. Никита пришел на базар, сел в тени за
торговым закрытым рундуком и перестал думать о Любе, о заботах жизни и о
самом себе.

...Базарный сторож жил на базаре уже двадцать пять лет и все годы жирно
питался со своей тучной, бездетной старухой. Ему всегда у купцов и в
кооперативных магазинах давали мясные, некондиционные остатки и отходы,
отпускали по себестоимости пошивочный материал, а также предметы по
хозяйству, вроде ниток, мыла и прочего. Он уже и сам издавна торговал
помаленьку пустой, бракованной тарой и наживал деньги в сберкассу. По
должности ему полагалось выметать мусор со всего базара, смывать кровь с
торговых полок в мясном ряду, убирать публичное отхожее место, а по ночам
караулить торговые навесы и помещения. Но он только прохаживался ночью по
базару в теплом тулупе, а черную работу поручал босякам и нищим, которые
ночевали на базаре; его жена почти всегда выливала остатки вчерашних мясных
щей в помойное место, так что сторож всегда мог кормить какого-нибудь
бедного человека за уборку отхожего места.
Жена постоянно наказывала ему -- не заниматься черной работой, ведь у
него уж борода седая вон какая отросла, -- он теперь не сторож, а
надзиратель.
Но разве бродягу либо нищего приучишь к вечному труду на готовых
харчах: он поработает однажды, поест, что дадут, и еще попросит, а потом
пропадает обратно в уезд
За последнее время уже несколько ночей подряд сторож прогонял с базара
одного и того же человека. Когда сторож толкал его, спящего, тот вставал и
уходил, ничего не отвечая, а потом опять лежал или сидел где-нибудь за
дальним рундуком. Однажды сторож всю ночь охотился за этим бесприютным
человеком, в нем даже кровь заиграла от страсти замучить, победить чужое,
утомленное существо... Раза два сторож бросал в него палкой и попадал по
голове, но бродяга на рассвете все же скрылся от него, -- наверно, совсем
ушел с базарной площади. А утром сторож нашел его опять -- он спал на крышке
выгребной ямы за отхожим местом, прямо снаружи. Сторож окликнул спящего, тот
открыл глаза, но ничего не ответил, посмотрел и опять равнодушно задремал.
Сторож подумал, что это -- немой человек. Он ткнул наконечником палки в
живот дремлющего и показал рукой, чтоб он шел за ним.
В своей казенной, опрятной квартире -- из кухни и комнаты -- сторож дал
немому похлебать из горшка холодных щей с выжирками, а после харчей велел
взять в сенях метлу, лопату, скребку, ведро с известью и прибрать начисто
публичное место. Немой глядел на сторожа туманными глазами: наверно, он был
и глухой еще... Но нет, едва ли, -- немой забрал в сенях весь нужный
инструмент и материал, как сказал ему сторож, значит -- он слышит.
Никита аккуратно сделал работу, и сторож явился потом проверить, как
оно получилось; для начала вышло терпимо, поэтому сторож повел Никиту на
коновязь и доверил ему собрать навоз и вывезти его на тачке.
Дома сторож-надзиратель приказал своей хозяйке, чтоб она теперь не
выхлестывала в помойку остатки от ужина и обеда, а сливала бы их в отдельную
черепушку: пусть немой человек доедает.
-- Небось и спать его в горнице класть прикажешь? -- спросила хозяйка.