Надя Платонова. Река Потудань

-- Это ни к чему, -- определил хозяин. -- Ночевать он наружи будет: он
ведь не глухой, пускай лежит и воров слушает, а услышит -- мне прибежит
скажет... Дай ему дерюжку, он найдет ce6e место и постелит...
На слободском базаре Никита прожил долгое время. Отвыкнув сначала
говорить, он и думать, вспоминать и мучиться стал меньше. Лишь изредка ему
ложился гнет на сердце, но он терпел его без размышления, и чувство горя в
нем постепенно утомлялось и проходило. Он уже привык жить на базаре, а
многолюдство народа, шум голосов, ежедневные события отвлекали его от памяти
по самом себе и от своих интересов -- пищи, отдыха, желания увидеть отца.
Работал Никита постоянно; даже ночью, когда Никита засыпал в пустом ящике
среди умолкшего базара, к нему наведывался сторож-надзиратель и приказывал
ему подремывать и слушать, а не спать по-мертвому. "Мало ли что, -- говорил
сторож, -- намедни вон жулики две доски от ларька оторвали, пуд меда без
хлеба съели..." А на рассвете Никита уже работал, он спешил убрать базар до
народа; днем тоже есть нельзя было, то надо навоз накладывать из кучи на
коммунальную подводу, то рыть новую яму для помоев и нечистот, то разбирать
старые ящики, которые сторож брал даром у торгующих и продавал затем в
деревню отдельными досками, -- либо еще находилась работа.
Среди лета Никиту взяли в тюрьму по подозрению в краже москательных
товаров из базарного филиала сельпо, но следствие оправдало его, потому что
немой, сильно изнемогший человек был слишком равнодушен к обвинению.
Следователь не обнаружил в характере Никиты и в его скромной работе на
базаре как помощника сторожа никаких признаков жадности к жизни и влечения к
удовольствию или наслаждению, -- он даже в тюрьме не поедал всей пищи.
Следователь понял, что этот человек не знает ценности личных и общественных
вещей, а в обстоятельствах его дела не содержалось прямых улик. "Нечего
пачкать тюрьму таким человеком!" -- решил следователь.
Никита просидел в тюрьме всего пять суток, а оттуда снова явился на
базар. Сторож-надзиратель уморился без него работать, поэтому обрадовался,
когда немой опять показался у базарных рундуков. Старик позвал его в
квартиру и дал Никите покушать свежих горячих щей, нарушив этим порядок и
бережливость в своем хозяйстве. "Один раз поест -- не разорит! -- успокоил
себя старый сторож-хозяин. -- А дальше опять на вчерашнюю холодную еду
перейдет, когда что останется!"
-- Ступай, мусор отгреби в бакалейном ряду, -- указал сторож Никите,
когда тот поел хозяйские щи.
Никита отправился на привычное дело. Он слабо теперь чувствовал самого
себя и думал немного, что лишь нечаянно появлялось в его мысли. К осени,
вероятно, он вовсе забудет, что он такое, и, видя вокруг действие мира, --
не станет больше иметь о нем представления; пусть всем людям кажется, что
этот человек живет себе на свете, а на самом деле он будет только находиться
здесь и существовать в беспамятстве, в бедности ума, в бесчувствии, как в
домашнем тепле, как в укрытии от смертного горя...
Вскоре после тюрьмы, уже на отдании лета, -- когда ночи стали длиннее,
-- Никита, как нужно по правилу, хотел вечером запереть дверь в отхожее
место, но оттуда послышался голос:
-- Погоди, малый, замыкать!.. иль и отсюда добро воруют? Никита обождал
человека. Из помещения вышел отец с пустым мешком под мышкой.
-- Здравствуй, Никит! -- сказал сначала отец и вдруг жалобно заплакал,
стесняясь слез и не утирая их ничем, чтоб не считать их существующими. -- Мы
думали, ты покойник давно... Значит, ты цел?
Никита обнял похудевшего, поникшего отца, -- в нем тронулось сейчас
сердце, отвыкшее от чувства.
Потом они пошли на пустой базар и приютились в проходе меж двух
рундуков.
-- А я за крупой сюда пришел, тут она дешевле, -- объяснил отец. -- Да
вот, видишь, опоздал, базар уж разошелся... Ну, теперь переночую, а завтра
куплю и отправлюсь... А ты тут что?
Никита захотел ответить отцу, однако у него ссохлось горло, и он забыл,
как нужно говорить. Тогда он раскашлялся и прошептал:
-- Я, ничего. А Люба жива?
-- В реке утопилась, -- сказал отец. -- Но ее рыбаки сразу увидели и
вытащили, стали отхаживать, -- она и в больнице лежала: поправилась.
-- А теперь жива? -- тихо спросил Никита.
-- Да пока еще не умерла, -- произнес отец. -- У нее кровь горлом часто
идет: наверно, когда утопала, то простудилась. Она время плохое выбрала, --
тут как-то погода испортилась, вода была холодная...
Отец вынул из кармана хлеб, дал половину сыну, и они пожевали немного
на ужин. Никита молчал, а отец постелил на землю мешок и собирался
укладываться.
-- А у тебя есть место? -- спросил отец. -- А то ложись на мешок, а я
буду на земле, я не простужусь, я старый...
-- А отчего Люба утопилась? -- прошептал Никита.
-- У тебя горло, что ль, болит? -- спросил отец. -- Пройдет!... По тебе
она сильно убивалась и скучала, вот отчего... Цельный месяц по реке
Потудани, по берегу, взад-вперед за сто верст ходила. Думала, ты утонул и
всплывешь, а она хотела тебя увидеть. А ты, оказывается, вот тут живешь. Это
плохо...
Никита думал о Любе, и опять его сердце наполнялось горем и силой.
-- Ты ночуй, отец, один, -- сказал Никита. -- Я пойду на Любу погляжу.
-- Ступай, -- согласился отец. -- Сейчас идти хорошо, прохладно. А я
завтра приду, тогда поговорим...
Выйдя из слободы, Никита побежал по безлюдному уездному большаку.
Утомившись, он шел некоторое время шагом, потом снова бежал в свободном
легком воздухе по темным полям.
Поздно ночью Никита постучал в окно к Любе и потрогал ставни, которые
он покрасил когда-то зеленой краской, -- сейчас ставни казались синими от
темной ночи. Он прильнул лицом к оконному стеклу. От белой простыни,
спустившейся с кровати, по комнате рассеивался слабый свет, и Никита увидел
детскую мебель, сделанную им с отцом, -- она была цела. Тогда Никита сильно
постучал по оконной раме. Но Люба опять не ответила, она не подошла к окну,
чтобы узнать его.
Никита перелез через калитку, вошел в сени, затем в комнату, -- двери
были не заперты: кто здесь жил, тот не заботился о сохранении имущества от
воров.
На кровати под одеялом лежала Люба, укрывшись с головой.
-- Люба! -- тихо позвал ее Никита.
-- Что? -- спросила Люба из-под одеяла.
Она не спала. Может быть, она лежала одна в страхе и болезни или
считала стук в окно и голос Никиты сном. Никита сел с краю на кровать.
-- Люба, это я пришел! -- сказал Никита. Люба откинула одеяло со своего
лица.
-- Иди скорей ко мне! -- попросила она своим прежним, нежным голосом и
протянула руки Никите.
Люба боялась, что все это сейчас исчезнет; она схватила Никиту за руки
и потянула его к себе.
Никита обнял Любу с тою силою, которая пытается вместить другого,
любимого человека внутрь своей нуждающейся души; но он скоро опомнился, и
ему стало стыдно.
-- Тебе не больно? -- спросил Никита.
-- Нет! Я не чувствую, -- ответила Люба.
Он пожелал ее всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла
к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей
радости, чем знал ее обыкновенно, -- он почувствовал лишь, что сердце его
теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но
необходимым наслаждением.
Люба попросила Никиту, -- может быть, он затопит печку, ведь на дворе
еще долго будет темно. Пусть огонь светит в комнате, все равно спать она
больше не хочет, она станет ожидать рассвета и глядеть на Никиту.
Но в сенях больше не оказалось дров. Поэтому Никита оторвал на дворе от
сарая две доски, поколол их на части и на щепки и растопил железную печь.
Когда огонь прогрелся, Никита отворил печную дверцу, чтобы свет выходил
наружу. Люба сошла с кровати и села на полу против Никиты, где было светло.
-- Тебе ничего сейчас, не жалко со мной жить? -- спросила она.
-- Нет, мне ничего, -- ответил Никита. -- Я уже привык быть счастливым
с тобой.
-- Растопи печку посильней, а то я продрогла, -- попросила Люба.
Она была сейчас в одной заношенной ночной рубашке, и похудевшее тело ее
озябло в прохладном сумраке позднего времени.

1936