Надя Платонова. Сокровенный человек

командировку в Царицын -- для привлечения квалифицированного
пролетариата в Баку и заказа заводам подводных лодок, на случай
войны с английскими интервентами, засевшими в Персии.
-- Устроишь?-- спросил Шариков, вручая командировку.
-- Ну вот еще,-- обиделся Пухов.-- Что там, подводных
лодок, что ль, не видели? Там, брат, целая металлургия!
-- Тогда -- сыпь!-- успокоился Шариков.
-- Ладно!-- сказал Пухов, скрываясь.-- Зря ты мне особых
полномочий не дал и поезд на сорока осях! Я б напугал весь
Царицын и сразу все устроил!
-- Катись в общем порядке -- и так примут коллективно!--
ответил на прощанье Шариков и написал на хлопчатобумажном
отношении: "пускай". А в отношении рапортовалось о поглощении
морской пучиной сторожевого катера.

4

Начался у Пухова звон в душе от смуты дорожных впечатлений.
Как сквозь дым, пробивался Пухов в потоке несчастных людей на
Царицын. С ним всегда так бывало -- почти бессознательно он
гнался жизнью по всяким ущельям земли, иногда в забвении самого
себя.
Люди шумели, рельсы стонали под ударами насильно вращаемых
колес, пустота круглого мира колебалась в смрадном кошмаре,
облегая поезд верещащим воздухом, а Пухов внизывался в ветер
вместе со всеми, влекомый и беспомощный, как косное тело.
Впечатления так густо затемняли сознание Пухова, что там не
оставалось силы для собственного разумного размышления.
Пухов ехал с открытым ртом -- до того удивительны были
разные люди.
Какие-то бабы Тверской губернии теперь ехали из турецкой
Анатолии, носимые по свету не любопытством, а нуждой. Их не
интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия,-- и они ничего
ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про
волостное село в базарные дни. Знали только цены на все
продукты Анатолийского побережья, а мануфактурой не
интересовались.
-- Почем там веревка?-- спросил одну такую бабу Пухов,
замышляя что-то про себя.
-- Там, милый, веревки и не увидишь -- весь базар исходили!
Там почки бараньи дешевы, что правда, то правда, врать тебе не
хочу!-- рассказывала тверская баба.
-- А ты не видела там созвездия Креста? Матросы говорили,
что видели?-- допытывался Пухов, как будто ему нужно было
непременно знать.
-- Нет, милый, креста не видела, его и нету,-- там дюже
звезды падучие! Подымешь голову, а звезды так и летят, так и
летят. Таково страховито, а прелестно!-- расписывала баба, чего
не видела.
-- Что ж ты сменяла там?-- спросил Пухов.
-- Пуд кукурузы везу, за кусок холстины дали!-- жалостно
ответила баба и высморкалась, швырнув носовую очистку прямо на
пол.
-- Как же ты иноземную границу проходила?-- допытывался
Пухов.-- Ведь для документов у тебя карманов нету!
-- Да мы, милый, ученые, ай мы не знаем как!-- кратко
объяснила тверячка.
Один калека, у которого Пухов английским табаком угощался,
ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, везя пять пудов твердой
чистосортной пшеницы.
Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком.
Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А
оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он
хлеба не нашел,-- может, жадность его взяла, думал, что в
Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в
тоннеле -- ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской
больнице, и он вез ее тоже с собой, обернув в тряпки и закопав
в пшеницу, чтобы она не воняла.
-- Ну, как, не пахнет?-- спрашивал этот мешочник из
Аргентины у Пухова, почувствовав в нем хорошего человека.
-- Маленько!-- говорил Пухов.-- Да тут не дознаешься: от
таких харчей каждое тело дымит.
Хромой тоже нигде не заметил земной красоты. Наоборот, он
беседовал с Пуховым о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу,
и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он
помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в
одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами.
Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого
чувства.
-- Что ж ты так?-- спросил у хромого Пухов про это,
любивший картинки с видами таинственной природы.
-- В голове от забот кляп сидел!-- отвечал хромой.--
Плывешь по морю, глядишь на разные чучелы и богатые державы,--
а скучно!
Голод до того заострил разум у простого народа, что он полз
по всему миру, ища пропитания и перехитрив законы всех
государств. Как по своему уезду, путешествовали тогда
безыменные люди по земному шару и нигде не обнаружили ничего
поразительного.
Кто странствовал только по России, тому не оказывали
почтения и особо не расспрашивали. Это было так же легко, как
пьяному ходить в своей хате. Силы были тогда могучие в любом
человеке, никакой рожон не считался обидой. Никто не жаловался
на власть или на свое мучение -- каждый ко всему притерпелся и
вполне обжился.
----
На больших станциях поезд стоял по суткам, а на маленьких
-- по трое. Мужики-мешочники уходили в степь, косили чужую
траву, чтобы мастерство не потерять, и возвращались на станцию,
а поезд стоял и стоял, как приклеенный. Паровоз долго не мог
скипятить воду, а скипятивши, дрова пожигал и снова ждал
топлива. Но тогда вода в котле остывала.
Пухов загорюнился. В такие остановки он ходил по траве,
ложился на живот в канаву и сосал какую-нибудь желчную траву,
из которой не теплый сок, а яд источался. От этого яда или еще
от чего-то Пухов весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда
и куда ехал и кто он такой.
Время кругом него стояло, как светопреставление, где
шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды
природы. А надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой
грусти.
Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему
напротив.
В Царицыне Пухов не слез -- там дождь шел и вьюжило
какой-то гололедицей. Кроме того, над Волгой шелестели дикие
ветры, и все пространство над домами угнеталось злобой и
скукой.
Вышел на привокзальный рынок Пухов -- воблы сменять на
запасные кальсоны, и плохо ему стало. Где-то пели петухи в
четыре часа пополудни,-- один мастеровой спорил с торговкой о
точности безмена, а другой тянул волынку на ливенской гармонии,
сидя на брошенной шпале. В глубине города кто-то стрелял, и
неизвестные люди ехали на телегах.
-- Где тут заводы подводные лодки делают?-- спросил Пухов
гармониста-мастерового.
-- А ты кто такой?-- поглядел на него мастеровой и спустил
воздух из музыки.
-- Охотник из Беловежской пущи!-- нечаянно заявил Пухов,
вспомнив какое-то старинное чтение.
-- Знаю!-- сказал мастеровой и заиграл унылую, но нахальную
песню.-- Вали прямо, потом вкось, выйдешь на буераки, свернешь
на кузницу -- там и спроси французский завод!
-- Ладно! Дальше я без тебя знаю!-- поблагодарил Пухов и
побрел без всякого усердия.
Шел он часа три, на город не смотрел и чувствовал свою
усталую, сырую кровь.
Какие-то люди ездили и ходили,-- вероятно, по важному
революционному делу. Пухов не сосредоточивался на них, а шел
молча, изредка соображая, что Шариков -- это сволочь: заставил
трудиться по ненужному делу.
Около конторы французского завода Пухов остановил какого-то
механика, евшего на ходу белую булку.
-- Вот -- видишь!-- подал ему Пухов мандат Шарикова.
Тот взял документ и вник в него. Читал он его долго,
вдумчиво и ни слова не говоря. Пухов начал зябнуть, трепеща на
воздухе оскуделым телом. А механик все читал и читал -- не то
он был неграмотный, не то очень интересующийся человек.
На заводе, за высоким старым забором, стояло заунывное
молчание -- там жило давно остывшее железо, съедаемое ленивой
ржавчиной.
День скрывался в серой ветреной ночи. Город мерцал редкими
огнями, мешавшимися со звездами на высоком берегу. Густой ветер
шумела как вода, и Пухов почувствовал себя безродным,
заблудившимся человеком.
Механик или тот, кто он был, прочитал весь мандат и даже
осмотрел его с тыльной стороны, но там была голая чистота.
-- Ну, как?-- спросил Пухов и поглядел на небо.-- Когда
цеха управятся с заказом?
Механик помазал языком мандат и приложил его к забору, а
сам пошел вдоль местоположения завода к себе на квартиру.
Пухов посмотрел на бумажку на заборе и, чтобы не сорвал ее
ветер, надел на шляпку высунувшегося гвоздя.
Обратно на вокзал Пухов дошел скоро. Ночной ветер и
какая-то дождливая мелюзга доконали его самочувствие, и он
обрадовался дыму паровоза, как домашнему очагу, а вокзальный
зал показался ему милой родиной.
В полночь тронулся поездной состав неизвестного маршрута и
назначения.
Осенний холодный дождь порол землю, и страшно было за пути
сообщения.
-- Куда он едет?-- спросил Пухов людей, когда уже влез в
вагон.
-- А мы знаем -- куда?-- сомнительно произнес кроткий голос
невидного человека.-- Едет, и мы с ним.

5

Всю ночь шел поезд,-- гремя, мучаясь и напуская кошмары в
костяные головы забывшихся людей.
На глухих стоянках ветер шевелил железо на крыше вагона, и
Пухов думал о тоскливой жизни этого ветра и жалел его. Он
соображал еще о мельницах-ветрянках, о пустых деревенских
сараях, где сейчас сквозит буря, и об общей беспризорности
огромной порожней земли.
Поезд трогался куда-то дальше. От его хода Пухов
успокаивался и засыпал, ощущая теплоту в ровно работающем
сердце.
Паровоз подолгу гудел на полном ходу, пугая темноту и прося
о безопасности. Выпущенный звук долго метался по равнинам,
водоразделам и ущельям и ломался оврагами на другой страшный
голос.
-- Пухов!-- тихо и гулко послышалось Пухову во сне.
Он сразу проснулся и сказал:
-- А?
Весь вагон сопел в глубоком сне, а под полом бушевали
колеса на большой скорости.
-- Ты чего?-- вновь спросил Пухов тихим голосом, но знал,
что нет никого.
Давно забытое горе невнятно забормотало в его сердце и в
сознании -- и, прижукнувшись, Пухов застонал, стараясь поскорее
утихнуть и забыться, потому что не было надежды ни на чье
участие. Так он томился долгие часы и не интересовался
несущимся мимо вагона пространством. Разжигая в себе отчаяние,
он устал и пришел к своему утешению во сне.
Спал Пухов долго -- до полного разгара дня. Солнце
подсушило осенние кочки и сияло горящим золотом, ровной
радостью и звенело высоким напряженным тоном.
По полю изредка и вразброд стояли худые смирные деревья.
Они рассеянно помахивали ветками, бесстыдно оголенные перед
смертью,-- чтобы зря не пропадала их одежда.
В эти последние дни перед снегом вся живая зелень
поверхности земли была поставлена под расстрел холода,
заморозков и длинной ночной тьмы. Но -- предварительно --
скупая природа раздевала растения и разносила ветрами
замерзшие, полуживые семена.
Листья утрамбовывались дождями в почву и прели там для
удобрения, туда же укладывались для сохранности семена. Так
жизнь скупо и прочно заготовляет впрок. От таких событий у
очевидца Пухова слюни на губах показывались, что означало
удовольствие.
Ездоки поездного состава неизвестного назначения проснулись
на заре -- от холода и потому, что прекратились сновидения.
Пухов против всех опоздал и вскочил тогда, когда начала
стрелять отлежанная нога.
Так как еды у него не было, то он закурил и уставился в
пустую позднюю природу. Там ликовал прохладный свет низкого
солнца и беззащитно трепетали придорожные кусты от плотного
восточного утренника. Но дали на резком горизонте были чисты,
прозрачны и привлекательны. Хотелось соскочить с поезда,
прощупать ногами землю и полежать на ее верном теле.
Пухов удовлетворился своим созерцанием и крепко выразился
обо всем:
-- Гуманно!
-- Сосна пошла!-- сказал какой-то сведущий старичок, не
евший три дня.-- Должно, грунт тут песчаный!
-- А какая это губерния?-- спросил у него Пухов.
-- А кто ж ее знает -- какая! Так, какая-нибудь,-- ответил
равнодушно старичок.
-- А тогда куда ж ты едешь?-- рассерчал на него Пухов.
-- В одно место с тобой!-- сказал старичок.-- Вместе
вчерась сели -- вместе и доедем.
-- А ты не обознался -- ты погляди на меня!-- обратил на
себя внимание Пухов.
-- Зачем обознаться? Ты тут один рябой -- у других кожа
гладкая!-- разъяснил старичок и стал расчесывать какую-то зуду
на пояснице.
-- А ты лаковый, что ль?-- обиделся Пухов.
-- Я не лаковый, мое лицо нормальное!-- определил себя
старичок и для поощрения погладил бурую щетину на своих щеках.
Пухов пристально оглядел старика в целом и плюнул рикошетом
наружу, не обращая на него дальнейшего внимания.
Вдруг загремел мост,-- и в вагон потянуло свежей проточной
водой.
-- Что это за река, ты не знаешь, как называется?-- спросил
Пухов одного черного мужика, похожего на колдуна.
-- Нам неизвестно,-- ответил мужик.-- Как-нибудь
называется!
Пухов вздохнул от голодного горя и после заметил, что это
-- родина. Речка называется Сухой Шошей, а деревня в сухой
балке -- Ясной Мечою; там жили староверы, под названием
яйценосцы. От родины сразу понесло дымным запахом хлеба и
нежной вонью остывающих трав.
Пухов погустел голосом и объявил от сердечной доброты:
-- Это город Похаринск! Вон агрономический институт и
кирпичный завод! За ночь мы верст четыреста угомонили!
-- А тут -- не знаешь, товарищ,-- меняют аль нет?-- спросил
чуть дышавший старичок, хотя у него не было чего менять.
-- Здесь, отец, не променяешь -- у рабочих скулья жевать
разучились! А рабочих тут пропасть!-- сообщил Пухов и стал
подтягивать ремешок на животе, как бы увязывая себя за
отсутствием багажа.
Старый серый вокзал стоял таким же, как и в детстве Пухова,
когда он тянул его на кругосветное путешествие. Пахло углем,
жженой нефтью и тем запахом таинственного и тревожного
пространства, какой всегда бывает на вокзалах.
Народ, обратившийся в нищих, лежал на асфальтовом перроне и
с надеждой глядел на прибывший порожняк.
В депо сопели дремавшие паровозы, а на путях беспокойно
трепалась маневровая кукушка, собирая вагоны в стада для угона
в неизвестные края.
Пухов шел медленно по залам вокзала и с давним детским
любопытством и каким-то грустным удовольствием читал старые
объявления-рекламы, еще довоенного выпуска:

ПАРОВЫЕ МОЛОТИЛКИ "МАК-КОРМИК".
ЛОКОМОБИЛИ ВОЛЬФА С ПАРОПЕРЕГРЕВАТЕЛЕМ.
КОЛБАСНАЯ ДИЦ.
ВОЛЖСКОЕ ПАРОХОДСТВО "САМОЛЕТ".
ЛОДОЧНЫЕ МОТОРЫ "ИОХИМ И Ко".
ВЕЛОСИПЕДЫ ПЕЖО.
БЕЗОПАСНЫЕ ДОРОЖНЫЕ БРИТВЫ ГЕЙЛЬМАН и С -- я,--
и много еще хороших объявлений.

Когда был Пухов мальчишкой, он нарочно приходил на вокзал
читать объявления -- и с завистью и тоской провожал поезда
дальнего следования, но сам никуда не ездил. Тогда как-то чисто
жилось ему, но позднее ничего не повторилось.
Сойдя со ступенек вокзала на городскую улицу, Пухов набрал
светлого воздуха в свое пустое голодное тело и исчез за
угольным домом.
Прибывший поезд оставил в Похаринске много людей. И каждый
тронулся в чужое место -- погибать и спасаться.

6

-- Зворычный! Петя!-- глухо позвал слесарь Иконников.
-- Ты что?-- спросил Зворычный и остановился.
-- Можно -- я доски возьму?
-- Какие доски?
-- Вон те -- шесть шелевок!-- тихо сказал Иконников.
Дело было в колесном цехе Похаринских железнодорожных
мастерских. Погребенный под пылью и железной стружкой, цех
молчал. Редкие бригады возились у токарных станков и
гидравлических прессов, налаживая их точить колесные бандажи и
надевать оси. Старая грязь и копоть висела на балках махрами,
пахло сыростью и мазутом, разреженный свет осени мертво сиял на
механизмах.
Около мастерских росли купыри и лопухи, теперь
одеревеневшие от старости. На всем пространстве двора лежали
изувеченные неимоверной работой паровозы. Дикие горы железа,
однако, не походили на природу, а говорили о погибшем
техническом искусстве. Тонкая арматура, точные части ведущего
механизма указывали на напряжение и энергию, трепетавшие
когда-то в этих верных машинах. Эшелоны царской войны,
железнодорожную гражданскую войну, степную скачку срочных
продовольственных маршрутов -- все видели и вынесли паровозы, а
теперь залегли в смертном обмороке в деревенские травы,
неуместные рядом с машиной.
-- А на что тебе доски?-- спросил Зворычный Иконникова.
-- Гроб сделать -- сын помер!..-- ответил Иконников.
-- Большой сын?
-- Семнадцать лет!
-- Что с ним?
-- От тифа!
Иконников отвернулся и худой старой рукой закрыл лицо.
Этого никогда Зворычный не видел, и ему стало стыдно, жалко и
неловко. Вот -- человек всю жизнь мучился, работал и молчал, а
теперь жалостно и беззащитно закрыл свое лицо.
-- Кормил-кормил, растил-растил, питал-питал!-- шептал про
себя Иконников, почти не плача.
----
Зворычный вышел из цеха и пошел в контору.
Контора была далеко -- около электрической силовой станции.
Зворычный прошел всю дорогу без всякого сознания, только шевеля
ногами.
-- Скоро пресс наладишь?-- спросил его комиссар мастерских.
-- Завтра к вечеру попробуем!-- равнодушно доложил
Зворычный.
-- Как, слесаря не волнуются?-- поинтересовался комиссар.
-- Ничего. Двое с обеда ушли -- кровь из носа пошла от
слабости. Надо какие-нибудь завтраки, что ль, наладить, а то
дома у каждого детишки -- им все отдает, а сам голодный падает
на работе!..
-- Ни черта нету, Зворычный!.. Вчера я был в ревкоме --
красноармейцам паек урезали... Я сам знаю, что надо хоть
что-нибудь сделать!
Комиссар мрачно и утомленно засмотрелся в мутное загаженное
окно и ничего там не увидел.
-- Сегодня ячейка, Афонин! Ты знаешь?-- сказал Зворычный
комиссару.
-- Знаю!-- ответил комиссар.-- Ты в электрическом цехе не
был?
-- Нет! А что там?
-- Вчера большой генератор ребята пробовали пускать --
обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали?
-- Ничего,-- где-нибудь замыкание. Это оборудуют скоро!--
решил Зворычный.-- У нас вот ни угля, ни нефти нет, ты вот что
скажи!
-- Да, это хреновина большая!-- неопределенно высказался
комиссар и не сдержался -- улыбнулся: наверно, на что-то
надеялся, или так просто -- от своего сильного нрава.
Вошел Иконников.
-- Я те шелевки заберу!
-- Бери, бери!-- сказал ему Зворычный.
-- Зачем ты доски-то раздаешь, голова?-- недовольно спросил
Афонин.
-- Брось ты, он на гроб взял, сын умер!
-- А, ну, я не знал!-- смутился Афонин.-- Тогда надо бы
помочь человеку еще чем-нибудь!
-- А чем?-- спросил Зворычный.-- Ну, чем помочь? Брехать
только! Хлеба ему дать -- так нам самим пайки в урез дают,--
даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь.
После разговора Зворычный пошел прямо домой. Уже темнело, и
носились по пустырям грачи, подъедая там кое-что. По старой
привычке Зворычному хотелось есть. Он знал, что дома есть
горячая картошка, а про революционное беспокойство можно
подумать потом.
----
Вытирая об дерюжку сапоги в сенцах, Зворычный услышал, что
кто-то посторонний бурчит в комнате с его женой.
Зворычный подумал, что теперь горшка картошки не хватит, и
вошел в комнату. Там сидел Пухов и похохатывал от своих
рассказов жене Зворычного.
-- Здорово, хозяин!-- сказал Пухов первым.
-- Здравствуй, Фома Егорыч! Ты откуда явился?
-- С Каспийского моря, пришел к тебе курятины поесть! Ты
любил петухов,-- я тоже теперь во вкус вошел!
-- У нас тут пост, Фома Егорыч,-- кормимся спрохвала и не
сдобно!..
-- Губерния голодная!-- заключил Пухов.-- Почва есть, а
хлеба нету, значит,-- дураки живут!
-- Жена, ставь ему пареную картошку!-- сказал Зворычный.--
А то он не утихнет!
Пухов разулся, развесил на печку сушить портянки, выгреб
солому и крошки из волос и совсем водворился. Поев картошки и
закусив шкурками, он воскрес духом.
-- Зворычный!-- заговорил Пухов.-- Почему ты вооруженная
сила?-- и показал на винтовку у лежанки.
-- Да я тут в отряде особого назначения состою,-- пояснил
Зворычный и вздохнул, потому что думал о другом.
-- Какого значения?-- спросил Пухов.-- Хлеб у мужиков
ходишь, что ль, отнимать?
-- Особого назначения! На случай внезапных
контрреволюционных выступлений противника!-- внушительно
пояснил Зворычный это темное дело.
-- Ты кто ж такой теперь?-- до всего дознавался Пухов.
-- Да так,-- революции помаленьку сочувствую!
-- Как же ты сочувствуешь ей -- хлеб, что ль, лишний
получаешь или мануфактуру берешь?-- догадывался Пухов.
Тут Зворычный сразу раздражился и осерчал. Пухов подумал,
что теперь ему ужинать не дадут. Жена Зворычного скребла
чего-то кочережкой в печке и тоже была женщина злая, скупая и
до всего досужая.
Зворычный начал выпукло объяснять Пухову свое положение.
-- Знаем мы эти мелкобуржуазные сплетни! Неужели ты не
видишь, что революция -- факт твердой воли -- налицо!..
Пухов якобы слушал и почтительно глядел в рот Зворычному,
но про себя думал, что он дурак.
А Зворычный перегрелся от возбуждения и подходил к цели
мировой революции.
-- Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских!
Понял ты меня?-- закончил Зворычный и пошел воду пить.
-- Стало быть, ты теперь властишку имеешь?-- высказался
Пухов.
-- Ну, при чем тут власть!-- еще не напившись, обернулся
Зворычный.-- Как ты ничего не понимаешь? Коммунизм -- не
власть, а святая обязанность.
На этом Пухов смирился, чтобы не злить хозяев и не потерять
пристанища.
Вечером Зворычный ушел на ячейку, а Пухов лег полежать на
сундуке. Керосиновая лампа горела и тихо пищала. Пухов слушал
писк и не мог догадаться -- отчего это такое. Он хотел есть, а
попросить боялся -- покуривал натощак.
Пухов помнил, что у Зворычного должен быть мальчишка --
раньше был.
-- Мальчугана-то отправили, что ль, куда, иль у родин
ночует?-- между прочим поинтересовался Пухов у хозяйки.
Та закачала головой и закрыла глаза фартуком -- в знак
своего горя.
Пухов примолк и задумался, хотя знал, что горе бабы
неразумно.
"Оттого Петька и в партию залез,-- сообразил Пухов.--
Мальчонка умер -- горе небольшое, а для родителя тоска. Деться
ему некуда, баба у него -- отрава, он и полез!"
Когда все забылось, хозяйка послала его дров поколоть.
Пухов пошел и долго возился с суковатыми поленьями. Когда
управился, он почувствовал слабость во всем корпусе и подумал
-- как он стал маломощен от недоедания.
На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время.
Никаких революционных событий для него, стервеца, не
существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем
укротят посредством науки и техники.
В одиннадцать часов возвратился Зворычный. Все попили
тыквенного чаю без сахара, съели по две картофелины и
собирались укладываться спать.
Пухов остался на ночь на сундуке, а Зворычный с женой
полезли на печь. Пухов этому удивился -- в былое время он не
любил спать с женой: духота, теснота, клопы жрут,-- а этот с
осени на печь влез.
Однако дело его было постороннее, и он спросил Зворычного,
когда все утихло:
-- Петя! Ты не спишь?
-- Нет, а что?
-- Мне бы занятие надо! Что ж я у тебя нахлебником буду
жить!
-- Ладно, это устроим -- завтра поговорим!-- сказал сверху
Зворычный и зевнул так, что кожа на лице полопалась.
"Зазнаваться начал, серый черт: в партию записался!"--
подумал Пухов на сон грядущий и, слабея ото сна, открыл рот.
На другой день Пухова приняли слесарем на гидравлический
пресс -- он снова очутился за машиной, на родном месте.
Двое слесарей были старые знакомые, обоим им порознь Пухов
рассказал свою историю -- как раз то, что с ним не случилось, а
что было -- осталось неизвестным, и сам Пухов забывать начал.
-- Ты бы теперь вождем стал, чего ж ты работаешь?--
говорили слесаря Пухову.
-- Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я
состоять не буду!-- сознательно ответил Пухов.
-- Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут!--
сомневался в полезности труда один слесарь.
-- Ну и пускай -- все ж таки упор снаряду будет!--
утверждал Пухов.
-- Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле!--
стоял на своем слесарь.-- Зачем же зря технический продукт
портить?
-- А чтоб всему круговорот был!-- разъяснял Пухов
несведущему.-- Паек берешь -- паровоз даешь, паровоз в расход
-- бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда
деваться было!
...Прожил Пухов у Зворычного еще с неделю, а потом переехал
на самостоятельную квартиру.
Очутившись дома, он обрадовался, но скоро заскучал и стал
ежедневно ходить в гости к Зворычному.
-- Чего ты?-- спрашивал его Зворычный.
-- Скучно там, не квартира, а полоса отчуждения!-- ответил
ему Пухов и что-нибудь рассказывал про Черное море, чтобы не
задаром чай пить.
-- Был у нас Шариков -- чепуха человек, но матрос. Угля у
меня не хватило, я и вернись из-под Крыма. А в Крыму тогда
белые сидели, а чтоб они не убежали, их англичане сторожили на
громадных боевых кораблях... Прибыл я в Новороссийск
благополучно и даю сигналы, чтобы еду на лодке доставили --
есть захотел. Хорошо, а только ерундово как-то. В городе
стреляют день и ночь -- не от опасности, а от хамства. Я все
сижу, а есть охота, даже воображения в голове нету. Вдруг
подплывает Шариков: ты зачем, говорит, безвременно прибыл? Я
ему -- проголодался, говорю, и уголь весь прогорел. Он мужик
сытый!-- как схватил меня, так во всем облачении и сбросил в
море. "Плыви, кричит, десантом на Врангеля -- после
расскажешь". Я сначала испугался, а потом обтерпелся в воде и
поплыл с отдышкой. К ночи я добился до Крыма. Вылез на сушь
противника и лег в кусты. А потом укрылся песком и заснул. Под
утро меня пробрало, и я окоченел. А днем отогрелся на солнышке
и поплыл обратно -- на Новороссийск. Тут я форменно спешил,
потому что есть захотел хуже вчерашнего...
-- Доплыл?-- спросил Зворычный.