Нагибин Юрий. Музыканты

   - Ты страшновато шутишь; Паула.
   - Самое страшное, что я вовсе не шучу.
   - Писатели пришли! - объявила краснолицая кухарка.
   Кальман побледнел. Паула бросила на него укоризненный взгляд.
   - Милый, возьми себя в руки. Поработай хорошенько с Грюнбаумом и Вильгельмом и не давай им спуска. Трагедия оперетты - идиотские либреттр.
   - Уж я-то знаю! Хорошо было Оффенбаху, он пользовался пьесами Галеви и Мельяка.
   - Выжми сок из этих завсегдатаев кофеен. Опрокинь на них, как помойное ведро, весь свой дурной характер.
   - Постараюсь, - заверил Кальман.
   - И мне будет немного легче, - пробормотала Паула про себя, отправляясь за либреттистами…
   …Чем ближе подступал день премьеры, тем сумрачнее становился Кальман. И было с чего…
   Он всегда приходил в театр до начала репетиции. Незаметно садился где-нибудь в сторонке и грустно размышлял о том, какие новые огорчения и каверзы готовит ему грядущий день.
   В этот раз он едва успел занять место в полутемном зале, как к нему подсела субретка.
   - Доброе утро, маэстро… До чего же точно вы назвали вашу оперетту «Цыган-премьер». Тут действительно один премьер - Жирарди, Александр Великий, как зовут его прихлебатели, остальные все - статисты.
   - Вы недовольны своей партией?
   - Ее просто нет! - И субретка вскочила с подавленным рыданием.
   Кальман был достаточно опытным композитором и знал, что за этим обычно следует: хорошо, если просто истерика, куда хуже - отказ от роли.
   Он задержал актрису за руку.
   - Сговоримся на дополнительном дуэте во втором действии?
   - Мало, - жестко ответила крошка. - Мне нужна выходная песенка.
   - Идет! Но вы будете хорошей девочкой и - никаких интриг против Жирарди.
   - А песенку правда напишете?
   - Слово!
   - Где вы их берете?
   - Я набит ими по горло, - он отпустил руку субретки, и та упорхнула.
   Кальман вынул крошечный позолоченный карандашик и, поскольку под рукой не было ни клочка бумаги, стал записывать ноты прямо на манжете.
   На стул рядом с ним тяжело опустился первый комик.
   - Эта интриганка что-то выпросила у вас, - сказал он мрачно. - Я все видел. У меня нет ни одного танцевального ухода. Вы же знаете, что мое обаяние в ногах.
   - Да уж, не выше, - пробормотал Кальман.
   - Что?.. Не поняли?.. Или вы дадите мне уход…
   - Дам! Уже дал. Но перестаньте сплетничать.
   - Маэстро, как можно?.. - и довольный комик покинул Кальмана тем самым «уходом», который составлял его обаяние.
   Пришлось пустить в дело вторую манжету. За скоропалительным творчеством Кальман проглядел начало репетиции. Очнулся он, когда Жирарди проходил свою коронную сцену.
   Жирарди старался превзойти самого себя. Но Кальман, застенчивый, молчаливый, к тому же омраченный театральными склоками, равно как и боязнью провала, ничем не выражал своего восторга. Не выдержав, Жирарди оборвал арию и, наклонившись со сцены к сидящему в первом ряду автору, крикнул:
   - Может, я вам не нравлюсь, приятель? Скажите прямо. Это лучше, чем сидеть с таким насупленным видом.
   Все замерли. У режиссера округлились глаза от ужаса. Кальман, выведенный из своей прострации, не знал, что ответить. Разгневанный любимец публики сверлил его своим огненным взглядом. Премьера повисла на волоске.
   - Я молчу, господин Жирарди, лишь потому, что слишком потрясен, - наконец проговорил Кальман. - У меня просто нет слов.
   - Хорошо сказано, сын мой! - вскричал растроганный актер. - Дай я прижму тебя к своей мужественной груди. Не стесняйся, обними меня. Только не слишком крепко, мне надо сохранить ребра для премьеры.
   Кальман встал, и они крепко обнялись, к великому облегчению присутствующих…
   Вечером Кальман жаловался Пауле:
   - Они вертят мною, как хотят. Разве мне жалко лишней арии, дуэта или шуточных куплетов? Но ведь существует целое, не терпящее лишнего. Даже великая ария, если она не нужна, портит спектакль. Как можно быть настолько эгоистичными?
   - Неужели ты до сих пор не понял актеров? - удивилась Паула. - Я ведь сама играла на сцене. Актеры - это дети, злые, легкомысленные, жадные и себялюбивые дети. Им наплевать на спектакль, лишь бы несколько лишних минут прокрутиться на сцене. Их извиняет только детскость, они не ведают, что творят. Но ты должен стать императором.
   - Что-о?..
   - Им-пе-ра-то-ром! Чтобы они ползали перед тобой на коленях!
   - Этого никогда не будет, - со вздохом сказал Кальман.
   - Будет. Ты сам себя не знаешь. Еще один такой успех, как у «Осенних маневров», и в Вене станет два императора: престарелый Франц-Иосиф и молодой, полный сил Имре Первый.
   Кальман не поддержал ее шутливого тона.
   - Несуеверно грезить о величии накануне премьеры. Все шансы, что я окажусь не на троне, а в помойной яме.
   - Перестань, Имре! Это становится невыносимым. Все страхи уже позади. Жирарди, сам говоришь, бесподобен, актеры обожрались своими ролями, оркестр сыгран, постановка - по первому классу. Любопытство публики раскалено…
   - Тем хуже, тем хуже! - перебил Кальман. - Не всем по вкусу венгерская кухня.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Это самая венгерская из моих оперетт. Я сделал ее на радость отцу. И еще у меня была мысль. Я даже тебе боялся признаться. Как бы ни сыграли «Цыгана» в Австрии, в Будапеште должны сыграть лучше. Я думал вытащить наш театр в Вену. Будапештская оперетта не высовывала носа из своего закутка. С этим нельзя мириться. И я дал увлечь себя беспочвенному патриотизму.
   - Но это же прекрасно, Имре! - вскричала Паула. - Ты благородный человек!
   - Самонадеянный дурак!.. Какой успех, какие гастроли?.. Кого интересует старый цыган-неудачник?.. Им подавай принцесс и баронов.
   - Музыка превосходна, и сюжет трогателен…
   - Этого мало для успеха. Ах, Паула, ты же работала в театре и сама все знаешь. Жирарди выпил холодного пива на ветру и охрип, в примадонну стрелял любовник, дирижер подавился куриной костью, в середине действия погас свет на сцене, субретка забыла роль, умер двоюродный брат эрцгерцога и объявлен малый траур, Турция напала на Бразилию, и Австрия не может остаться в стороне, в Кувейте поднялись цены на нефть. Герой-любовник шагнул с пистолетом к рампе, и рамолизованный сановник громко икнул со страха. Я уж не говорю о том, что сгорели декорации и умерла любимая кошечка директора. Все погибло, Паула, бедное дитя мое, зачем ты связала жизнь с таким несчастным человеком?!
   - Успокойся, Имре. Жирарди бережет свое здоровье, как восьмидесятилетняя старуха миллионерша, у примадонны нет любовника, она любит женщин, сановник-рамоли умеет себя держать и ни при каких обстоятельствах не издаст лишних звуков, театр не сгорел. Все будет прекрасно, и твои родители будут гордиться великим сыном.
   - Родители?.. Ты вызвала родителей? Этого еще не хватало. Бедный папа, он и так ослаблен диабетом, ему не выдержать провала.
   На глаза Кальмана навернулись слезы.
   - Горе ты мое!.. Твой отец веселый и мужественный человек. В кого ты такой нудный?
   - В мамочку, - ответил сквозь слезы Кальман.
   - Твоя мать спокойная, выдержанная женщина.
   - Была когда-то. А сейчас все ее спокойствие на слезе.
   - А ты чего так развалился?
   - Брата вспомнил… Бедный Бела!.. Такой преданный и самоотверженный… отец постоянно ставит его мне в пример. Совсем больной, а работает не покладая рук… р-ради семьи…
   - Он, видать, прекрасный парень. А не такой слюнтяй, как ты.
   Рыдания душили Кальмана.
   - Успокойся, милый, хватит!.. По-моему, ты расслезился на какой-нибудь хорошенький шлягер или бравурный марш. Скорей за инструмент, не теряй даром времени.
   - Вечно ты смеешься надо мной, - укорил Паулу Кальман, - а мне так тяжело здесь, - указал он на кармашек куртки, подразумевая сердце, и, шаркая ногами, поплелся к инструменту.
   Паула налила в блюдце молока и отнесла слепой таксе. Когда она вернулась, ее встретила бравурная мелодия, которой еще мгновения назад не существовало. Через годы и годы мелодия всплывет в сознании Кальмана и станет всемирно знаменитым дуэтом «Поедем в Вараздин!..».
   …Паула и Кальман спали на широкой двуспальной, настоящей бюргерской кровати, способной вместить человек шесть. Тонкая рука Паулы невесомо покоилась на груди Кальмана, словно защищала его сердце.
   Кальман спал тихо и печально, как и бодрствовал. Но вот дрогнули намеком на улыбку уголки губ: ему снился одинокий цыган, милый призрак детских лет, предвестник удачи. Цыган играл, забирая все выше и выше, вознося душу к бездонному небу, и вдруг с отвратительным звуком лопнула струна.
   Кальман закричал, проснулся и сел на кровати.
   - Что с тобой, милый?
   - Это ужасно - лопнула струна!
   - Какая струна?
   - Я говорил тебе о своем детском видении… Одинокий цыган… Я увидел его, и мне стало хорошо. И вдруг у него лопнула струна. Это страшное предзнаменование - провал премьеры.
   - Но ведь и у Жирарди должна лопнуть струна в конце: ты что - забыл?.. Вот если она не лопнет, будет фиаско. А так, это примета успеха…
   И - лопнула струна у Жирарди в финале оперетты, старый цыган признал, что его время прошло, и уступил сыну-победителю и юную прелестную Юлиану, и своего бесценного Страдивария, а зрители плакали, бешено аплодировали и вопили от восторга.
   Забившийся в артистическую уборную Имре Кальман слышал приглушенный, но грозный рев. Он устало закрыл глаза и всей душой впитывал божественный грохот освобождающегося от льда Балатона. Свершилось!.. Свершилось!.. Он медленно разомкнул веки, промокнул лицо носовым платком, привычно засучил рукав и принялся писать на манжете, только не нотные знаки, а колонки цифр.
   За этим занятием его застал ворвавшийся в артистическую папа Кальман.
   - Ты с ума сошел?.. Почему не выходишь?.. Зрители разнесут театр… - и тут он заметил письмена на манжете сына, когда тот опускал рукав. - Ты подсчитывал выручку, солнышко?.. Дай я тебя поцелую. Вот настоящий финал «Цыгана-примаса»…
 
   Старики Кальманы засиделись допоздна.
   - Стоит ли вам идти в отель? - уговаривала их Паула. - Наша спальня к вашим услугам.
   - Что ты, девочка, мы уже давно не спим вместе, - со скорбным видом отозвался папа Кальман. - Моя жена ко мне охладела.
   - Охладеешь, когда ты раз двадцать за ночь бегаешь в туалет, - не очень-то любезно отозвалась его супруга.
   - Зачем такие подробности?.. Из-за диабета я много пью…
   - Пива… - подсказала жена.
   - Даже сумасшедший успех сына тебя не смягчил…
   - Я не могу равнодушно смотреть, как ты себя губишь…
   - Но согласись, что это чрезвычайно затяжной способ самоубийства. Я тебе крепко надоем, прежде чем отправлюсь на тот свет. Пойдем, Имре, в кабинет, здесь нам все равно не удастся поговорить.
   Мужчины перешли в кабинет.
   - Если б несчастный Бела видел твой сегодняшний триумф! - надрывно сказал старик Кальман. - Бедный мальчик, он даже на день не сумел вырваться.
   - Теперь я могу увеличить вам содержание, - поспешно сказал Имре.
   - Ты тоже неплохой сын, - суховато одобрил отец.
   - У меня неважно шли дела… Но сейчас…
   - Покажи-ка манжету. Ты подсчитал только венские доходы. Но «Цыган» уже ставится в Будапеште.
   - Да, я очень рассчитываю на эту постановку. Моя мечта - привезти нашу оперетту в Вену.
   - Вот за это хвалю. Родину нельзя забывать. И родных… Полагаю, что спектакль пойдет и в Германии, и в России, и в Париже…
   - Не будем так далеко заглядывать…
   - Надо смотреть вперед. Не забывай, как дорого стоит мое лечение.
   - Вот на этом нельзя экономить. Я хочу показать тебя лучшим профессорам.
   - Ты и без того заморочен, Имрушка. Дай мне деньги, я схожу сам.
   - Твое здоровье для меня важнее всех дел, - твердо сказал сын.
   - У тебя есть характер! - восхитился старый Кальман. - На сцене ты был похож на пингвина.
   - А я думал, на императора!
   Старик Кальман не понял.
   - Оценил ты отцовские советы?.. Держись за чардаш, как утопающий за соломинку. Я не специалист, Имрушка, но это прекрасная работа. Она пахнет нашей землей. Я проплакал весь спектакль и осушил слезы, лишь увидев, как ты подсчитываешь выручку на манжетах. В ожидании будущих благ ссуди мне тысячу двести монет, чтобы долг мой округлился до…
   - Трех тысяч ста семидесяти восьми шиллингов, - быстро сказал Имре.
   - Какая голова! Если б ты не был композитором, то стал бы министром финансов. Впрочем, тебе и без того недурно, плутишка! Кто мог подумать, когда ты прыгал под окном у Лидля, что ты так далеко пойдешь! Теперь он должен прыгать под твоим окном, чтобы научиться делать деньги. Кстати, нигде так не воруют, как в музыке, разве что в благотворительных комитетах. Лучше сочинять с помощью немой клавиатуры… Мы все-таки пойдем, мой мальчик. Только не надо нас провожать. Мы пойдем, не спеша и нежно, как ходили молодоженами. Мать на людях ворчит, но любит меня, как в первый день. Ее понять можно. Дай я тебя поцелую. Если б не надорванное здоровье нашего дорогого Белы, я был бы вполне счастлив…
 
   …И вот они опять встретились в Будапеште. В том же кафе, что и много лет назад, когда Кальман принял свое героическое решение, и даже за тем же столиком. Чуть запоздавший Кальман поспешил сделать заказ.
   - Порцию сосисок с томатным соусом. Чашечку кофе.
   - Что я слышал - ты уже покидаешь нас? - как всегда громко, чтобы всем было слышно, накинулся на него Мольнар. Он по-прежнему царил в артистическом кружке.
   - Увы, да. И очень скоро. - Кальман глянул на часы. - Обниму друзей - и на вокзал. Саквояж со мной.
   - Нехорошо, Имре. Ты помнишь, что случилось с Антеем?
   - Разумеется. Его задушили в воздухе.
   - Потому что он дал оторвать себя от матери-земли. Нельзя отрываться от родины.
   Официант принес сосиски, кофе и поставил перед Кальманом.
   - А я и не отрываюсь, - сказал Кальман, принимаясь за сосиски. - Кроме того, у меня толстая шея, меня мудрено задушить.
   - Да, после «Цыгана» - это впрямь нелегкая задача, - усмехнулся Мольнар, - хотя и соблазнительная.
   - Что вам сделал мой бедный «Цыган»? Вы все на него кидаетесь?
   - Я - нет. Я кинулся тебе на грудь после премьеры… Но знаешь, тут все бедные, а от «Цыгана» несет деньгами.
   - Боже мой, как все любят считать в чужом кармане! - вздохнул Кальман. - Денег у меня никогда не будет…
   - Ты слишком расточителен… Эй, приятель, что вы делаете? - закричал Мольнар на официанта, хотевшего унести тарелку Кальмана. - Господин едет в Вену. Слейте соус в стеклянную банку и вручите ему.
   - Слушаюсь, - бесстрастно сказал официант.
   - Ты недобро шутишь, Ференц, - Кальман дрожащими пальцами достал сигарету и чиркнул спичкой.
   - Безумец! - закричал Мольнар. - Мог бы прикурить от моей сигары.
   Странно, но после второй выходки Мольнара Кальман не дрогнул.
   - Мне понравилось твое сравнение с Антеем, - сказал он благодушно. - Но ведь родина - не только земля или трава. Для меня наш старый Королевский театр тоже родина. И эта родина явится ко мне в Вену. Не Магомет к горе, а гора к Магомету.
   - Что это значит, Магомет?
   - А то, любезный Мольнар, что я добился приглашения нашей труппы в Вену с «Цыганом-премьером».
   - Ну знаешь!.. - И впервые острый, находчивый Мольнар растерялся: приглашение в Вену было заветной и, как все считали, несбыточной мечтой будапештской оперетты.
   - Вот ваш соус, - сказал официант.
   - Благодарю вас, - Кальман хладнокровно опустил банку в карман плаща. - До встречи на новой премьере, друзья мои!..
   И когда он отошел от столика, Мольнар сказал грустно:
   - Похоже, этот парень становится мне не по зубам…
   И все же Кальман еще не был императором. Не так-то легко вытравить из человека страх перед жизнью. Понадобится немало лет, взлетов и падений, горестей, тревог, труда и упорств, чтобы сбылось предсказание Паулы.
   Но зато вся Вена повторяла шутку Легара, что после «Цыгана-примаса» старый «Иоганн Штраус-театр» надо переименовать в «Имре Кальман-театр». Прозвище держалось недолго - до оглушительного провала «Маленького короля» в исходе того же года…
 

БУНТ ПАУЛЫ

 
   Даже самый умный и осмотрительный человек не застрахован от повторения своих ошибок. Легче извлекать уроки из чужих промахов и заблуждений, нежели из собственных. Известно, что наши недостатки - оборотная сторона наших достоинств, и расщепить это единство неимоверно трудно. Во всяком случае, Кальман - в точности - лишь с большей поспешностью повторил промах своего театрального начала: еще не истек год великого триумфа «Цыгана-премьера», как на сцене театра «Ан дер Вин» появился скороспелый «Маленький король» и бесславно пал. По обыкновению тяжело пережив неудачу, Кальман засел за «Барышню Суси», и, хотя порой испытывал ту подъемную, крылатую легкость, которую называют «вдохновением», сам чувствовал, что, подобно поезду, сошедшему с рельсов, валится под откос. Тема оставляла его равнодушным, и он скинул все заботы о либретто на ненадежные плечи Ференца Мартоша, так плохо распорядившегося сюжетом «Маленького короля», и помогавшему ему Броди.
   Меж тем наступило лето 1914 года, воздух был наэлектризован предвестьем грядущих потрясений, и мрачному, раздраженному Кальману казалось, что земля уходит из-под ног.
   Все началось с того, что, уже одетый на выход, но в пижамных штанах, Кальман нетерпеливо и настырно рылся в платяном шкафу.
   - Милый, что ты ищешь? - послышался голос Паулы из ванной комнаты. - Я тебе подам.
   - Я ищу свои старые брюки-дипломат.
   - Зачем они тебе понадобились? Что, у тебя мало новых брюк?
   - Н о в ы х? - с великим сарказмом повторил Кальман. - Весь мир - пороховая бочка. Вот-вот вспыхнет война, самое время занашивать новые штаны!
   - Прости, но какая связь между надвигающейся войной и твоими брюками? - Паула вошла в комнату в капоте, расчесывая черепаховым гребнем густые каштановые волосы.
   - Прямая связь. Во время войны обесцениваются деньги. Банки прекращают платежи. Мои ничтожные накопления будут заморожены. Я ничего не зарабатываю. Что остается?..
   - Жить на продажу штанов.
   - Не пытайся острить!
   - Хорошо, я буду серьезной. Как с процентными отчислениями?
   - «Цыган-премьер» выдыхается. Паршивый «Маленький король» не дал ни гроша. На «Барышню Суси», чует сердце, не прокормишь и собачьих блох. Почему мне так не везет, Паула?
   - «Маленький король» был просто халтурой, ты писал его между делом. В «Барышне Суси» есть хорошие музыкальные куски, их надо будет когда-нибудь использовать, но либретто ниже всякой критики. Сколько раз я тебе говорила: нельзя либреттистов оставлять одних. У них на уме только кофе, карты и девочки… - Паула вдруг заметила, как побледнел Кальман. - Что с тобой?
   Он держал в руках искомые брюки-дипломат.
   - Чернильное пятно. На самой ширинке.
   - Подумаешь! Отдам в чистку…
   - Что-о?.. - впервые голос Кальмана зазвенел яростью. - Мы не Ротшильды, чтобы отдавать вещи в чистку. Неужели ты сама настолько разленилась, что не можешь свести пятно?
   - Я только этим и занимаюсь: ты неопрятно ешь. Но я не умею сводить чернила. Сколько шума из-за каких-то грошей!
   - Грошей?.. Хорошо тебе говорить. Болезнь отца съедает весь мой доход. На этом нельзя экономить. Но транжирить деньги на чистку, сахарные кости для собаки…
   - Остановись, Имре, - тихо, но впечатляюще сказала Паула. - Иначе - крепко пожалеешь. Я покупаю сахарные косточки Джильде на свои собственные деньги. И продукты для твоих любимых блюд - тоже. Живя с тобой, я превратилась в прислугу за все: стираю, глажу, штопаю, чищу обувь, свожу пятна, готовлю твой любимый гуляш, уху и ветчину с горошком, кухарка умеет только варить яйца, кое-как мыть посуду и открывать дверь. У меня было маленькое состояние - где оно?
   - Я… я не знал…
   - Так знай!.. Я не сшила себе ни одного нового платья, только переделывала старые. Ты большой гурман, а денег, которые ты даешь мне на хозяйство, хватило бы, дай бог, на луковую похлебку. Ты, такой практичный и так быстро считающий, задумался хоть бы раз, на что мы живем?
   - Нет, Паула, - растерянно проговорил Кальман. - Трудно поверить, но я и правда никогда об этом не думал. Я считал, что моих денег вполне хватает. Ты всегда такая элегантная, стол обильный и вкусный… и я думал, то есть никогда не думал, не давал себе труда думать, как ты справляешься… Тяжелое детство…
   - Замолчи, Имре! Я больше слышать не могу о тяжелом детстве.
   - Но, Паула, милая, ведь человек формируется в детские годы…
   - А потом жизнь обрабатывает его на свой лад. Я распустила тебя. Так всегда бывает при неравенстве отношений. Кто я тебе? Прислуга, которую барин навещает ночью.
   - Это неправда! Я всегда считал тебя своей женой. И все окружающие считали. Давай оформим наши отношения.
   - Вот истинная речь влюбленного! Я не хочу ничего «оформлять», и ты знаешь почему. Я не могу дать тебе детей, а без этого брак - бессмыслица. Ты должен оставаться свободным. Но пока мы вместе, надо жить общей жизнью. Нельзя натягивать на себя все одеяло.
   - Я согласен с тобой, Паула. Ты говоришь редко, но до конца. Я, конечно, скуповат, таким меня воспитали. Отец давал мне два гроша… молчу, молчу, я уже сто раз рассказывал об этом… Вечный страх перед… это уже было… Понимаешь, я растерян. После «Цыгана» сплошные неудачи… Но об этом тоже говорено-переговорено…
   - Барина спрашивают! - сообщила кухарка.
   - Судебные исполнители! - охнул Кальман.
   Паула посмотрела на него с материнской жалостью и вышла из комнаты. И почти сразу раздался ее голос:
   - Имре, тебе принесли деньги! Надо расписаться!
   Кальман боязливо выскользнул в переднюю, а Паула прошла в спальню, чтобы закончить свой туалет. В гостиной они сошлись одновременно, Кальман похрустывал пачкой новеньких бумажек. Видно, что ему доставляло удовольствие само прикосновение к деньгам.
   - Бедный цыган еще подкармливает нищего композитора! - воскликнул он. - Паула, мы начинаем новую жизнь. Теперь ты будешь покупать Джильде сахарную косточку из хозяйских денег… Паула, ты сошьешь себе новое платье, в котором элегантность будет органично сочетаться со скромностью. Отныне домашний бюджет - твоя забота. Я оставляю за собой лишь покупку ветчины.
   - Ты великолепен, Имре, - улыбнулась Паула. - Но смотри, чтобы щедрость не перешла в мотовство.
   Он не заметил иронии.
   - Какая ты красивая, Паула! - продолжал прозревать Кальман. - А я порядочная свинья. Но повинную голову меч не сечет. Давай в знак того, что ты меня прощаешь, выпьем вина. Пошли Анхен в лавку.
   - Представляю, какое вино купит Анхен! Которым подкрепляется ее кузен из пожарной части. Я лучше сама схожу. «Либфраумильх» годится?
   - Отличное вино! - в упоении вскричал Кальман. - Кутить так кутить! Но знай, девочка моя, недорогие вина куда забористее!..
   Супруги дружно отобедали и осушили бутылочку забористого вина. Джильда догладывала сахарную косточку, а Кальман, вновь охваченный беспокойством, жаловался Пауле.
   - Иенбах и Лео Штейн навязывают мне либретто. Но само название отпугивает: «Да здравствует любовь». Ты веришь, что оперетта с таким названием выдержит хотя бы десять представлений?
   - Ты зря беспокоишься. Все равно она будет называться «Королева или Принцесса Любви, Долларов, Вальса»…
   - Едва ли, ведь действие происходит в кабаре.
   - А кто героиня?
   - Простая венгерская девушка, ставшая звездой варьете.
   - Венгерская?.. Значит, она танцует чардаш?
   - Это ее коронный номер.
   - Все ясно. Ваша оперетта будет называться «Княгиня чардаша».
   - Изумительно! - Кальман был потрясен.
   - А главное - оригинально, - рассмеялась Паула. - Но шутки в сторону. Ты созрел для чего-то большего. В бедняжке «Суси» есть дивные куски, в последнее время ты играл много красивой и веселой музыки. Ты должен создать свою лучшую вещь. Но не спускай глаз с халтурщиков-либреттистов. Они могут все изгадить.
   - Я вцеплюсь в них, как бульдог, - заверил Кальман. - На этот раз содержание особенно важно. Я хочу, чтобы там был дух Венгрии - в героине, девушке из народа, и сладко-гнилостный дух разлагающейся монархии. Я выведу целую галерею титулованных уродцев…
   - Имре, ты революционер! - рассмеялась Паула.
   - Ничуть! - он тоже засмеялся. - Просто я разночинец, презирающий знать.
   - Но если твоя оперетта станет откровенной сатирой, ты прогоришь. Успех создает не галерка, а высший свет.
   - Не бойся. Они не посмеют узнать себя. Будут считать, что высмеяны нувориши, а не урожденные Гогенлоу, Лобковицы, Эстергази.
   - Чего ты так расхрабрился?
   - Я и сам не знаю, - развел руками Кальман. - Я очень люблю мою героиню Сильвию Вареску, а ее там все обижают…
   - Сильвия… - повторила Паула, словно пробуя имя на вкус.
   - Как странно!.. Вот прозвучало имя, а что будет с ним дальше? Умрет ли, едва родившись, или разнесется, как эхо в горах?.. До чего же все непредсказуемо в искусстве, если только оперетту можно считать искусством.
   - Жалко, что не осталось вина. Мы бы выпили за успех.
   - Упаси боже! - в неподдельном испуге вскричал Кальман. - Нельзя пить за дела! - И он постучал по деревянной столешнице. - Я же говорил тебе, что успех зависит от бесчисленных случайностей. И никогда не знаешь, где подставят ножку. После пятисотого спектакля я осмелюсь сказать: видимо, моя оперетта увидит свет.
   - И все-таки успех зависит от другого, - не приняла шутки Паула. - Дать тебе добрый совет?
   - Ты сегодня на редкость щедра. Сперва бунт, суровая отповедь, куча наставлений, теперь добрый совет.
   - Ты забыл, а название оперетты?..
   - Действительно! Название - половина дела. Так что же ты мне посоветуешь?