Нагибин Юрий. Трое и одна и еще один

Мунк был противопоказан. "Нам нельзя вступать в брак: ни мне, ни брату, ни
сестре, - сколько раз говорил он. - Мы унаследовали от отца плохие нервы, от
матери - слабые легкие". Милый, чистый, наивный Эдвард, он считал, что они
должны немедленно пожениться, если уступят страсти.
- Ну, а?!, -произнес петербургский господин Карпов, и ее все
угадывающая женственность подсказала нужный ответ:
- Стриндберг?.. Он довольно долго не лишал нас своего общества, это
было похоже на преследование. Ну, а потом громогласно проклял меня. Ужасны
люди, которые сперва пресмыкаются перед женщиной, а затем обливают ее
грязью. Из просвещеннейшей, мудрейшей, обаятельнейшей Аспазии я превратилась
в исчадие ада. И все потому, что отказала ему и стала женой Пшибышевского.
Бог с ним, у меня нет зла на него, он достаточно наказан своим злосчастным
характером...

В конце концов, она не на исповеди. Кто этот случайный, суетный тусклый
человек? Микроб, ничтожный знак мировой суеты. А она допустила его в
преддверие тайн. Такой, знать, стих на нее нашел - засиделась, да и не
следовало Баярду оставлять ее одну. К тому же полуправда - это правда для
непосвященных. Счет Стриндберга к ней куда больше и основательней. Их свел
Эдвард, он же вскоре познакомил ее с Пшибышевским. Но, как ни скоро это
произошло, Стриндберг, сразу влюбившийся в нее восторженно, тяжело и угрюмо,
успел сделать ей предложение - он незадолго перед тем развелся - и,
разумеется, получил отказ. Не только потому, что ее сердце было занято
Эдвардом, но этот непросветленный, чуждый эллинскому духу Перикл, без устала
мычащий, стонущий, рычащий "Аспазия!.. Аспазия!..", был ей страшен. Он
таскал пистолет в кармане куртки и однажды угрожал им, нет, не ей, а
беззащитному Эдварду. Тот написал удивительный портрет Стриндберга, где
преувеличенная мощь черепной коробки подавила некрупность заурядных черт.
Впоследствии он литографировал этот портрет, но, по обыкновению, не
буквально, и освободил лицо Стриндберга от груза лба и черепной крышки,
отчего оно выиграло в благообразии, но потеряло в грозной значительности.
Все же не искажение облика взорвало Стриндберга, для этого он был слишком
умен, а странное прозрение художника, обрамившего портрет зыбковолнистыми
линиями, таившими абрис женской фигуры. Стриндберг усмотрел в этом дерзкую
попытку проникнуть туда, куда он никого не пускал, и на последнем сеансе
вынул пистолет со взведенным курком и сказал глухо: "А ну без вольностей!"
Так под пистолетом и дописывал Эдвард портрет. И было в этих опасных мужских
играх что-то такое жалкое, бедное, что душа ее не выдержала. Конечно, ей
пришлось сразу же раскаяться в своем добром порыве, Стриндберг не понял
жеста милосердия, решил, что теперь обрел права на нее. Быть может, потому и
поторопилась она выйти замуж за Пшибышевского, мягкого и взрывчатого,
нежного и язвительного, всегда воодушевленного, искрящегося, а главное -
доброго, доброго. О его болезни она ничего тогда не знала, но, если б и
знала, не изменила бы своего решения. Кто из окружающих был до конца
нормален?.. Брак с ним разрубил страшный узел, почти стянутый Стриндбергом
на ее судьбе. И еще один узел мог развязаться, хотя она никогда об этом
прямо не думала, избегая цинизма даже в мыслях, но не запрещено же было
надеяться в тайнике души, что с замужней женщиной Эдвард отбросит
осмотрительную щепетильность. Супружескую верность не слишком щадили в их
среде, к семейным добродетелям относились с насмешкой.

О горестный закон несовпадений! Она так же тяжело помешалась на
Эдварде, как Стриндберг на ней. А Эдвард?.. Конечно, он не был равнодушен,
иначе откуда такая одержимость ее образом? Она была для него и той
девочкой-подростком, что затаилась на огромной кровати, потрясенная
наступившей зрелостью, и вампир ром, пьющим кровь из затылка жертвы, и
крылатой когтистой гарпией над растерзанным мужским трупом, и прелестной
невинной девушкой у окна, босоногой, в легкой рубашке, и той отчаявшейся, с
распущенными волосами и обнаженной грудью, у которой остался лишь пепел
чувства. Мучаясь загадкой женщины, Эдвард неустанно вызывал ее дух, словно
лишь в нем чаял найти разгадку. Он мог смешать ее черты, изощренно
затуманивать сходство, прятать его в наивных и злых искажениях, и все же она
неизменно присутствовала во всех греховных, целомудренных, порочных,
поэтичных, горьких и сладостных видениях Эдварда. И оставалась музыка в
ночном опустевшем танцев вальном зале старого берлинского кабака, и
бесконечный, почти неподвижный вальс, и поцелуи под мерцающим в полумраке
незрячим взглядом Пшибышевского. И когда терпеливое смирение уже рвалось из
груди глухим рыданием, Эдвард пригласил ее к себе в мастерскую.

В убогой студии с голыми стенами, обшарпанным полом и рухлядью вместо
мебели был накрыт стол, золотилось горлышко шампанского. Эдвард, которому
крайняя неряшливость мешала казаться элегантным, даже когда на нем были
хорошие модные вещи, на этот раз выглядел безукоризненно: светлый фланелевый
костюм, крахмальная сорочка, галстук-бабочка. Хлопнула пробка. "За вас!" -
сказал он, и глаза его потемнели. Она залпом осушила бокал. Он сразу налил
еще. "За нас!" - успела она сказать.

Когда бутылка опустела, он провел ее в маленькую купальню с окном во
всю стену. "Разденьтесь, прошу вас!" - странно, проникновенно сказал он и
вышел. Заранее решив ничему не удивляться, она покорно сняла одежду. Он
вошел, внимательно посмотрел на нее обнаженную.
- Я только сделаю набросок углем.
Она ничего не ответила, закрыла глаза. В темноте слышала, как колотится
под ребрами сердце и шуршит уголь по картону.
- Женщины Кранаха кажутся мне прекрасными, - сказал Эдвард, - но ты
лучше женщин Кранаха. Сейчас я прибавлю краски.

Она быстро уставала и боялась, что это отразится на линиях тела. Долго
ли еще продлится нежданный сеанс? Очевидно, желание приходит к этому
невероятному человеку через его искусство. Остается терпеть. И тут он
сказал:
- Спасибо! О, спасибо тебе, Дагни, что ты пришла и была такой милой. Я
никогда не забуду... - И девловитым тоном врача, окончившего осмотр: -
Можешь одеться.

Она была так ошеломлена и подавлена чудовищным свиданием, что снизошла
к Стриндберговой мольбе. Нужно было вновь поверить, что она еще женщина. И
тут как раз Пшибышевскому зачем-то понадобилось выступить в классической
роли мужа-лопуха. Поиграв не слишком убедительно пистолетом перед ее лицом,
он послал вызов Эдварду. Это было глупо, и ей совсем не льстило, чтобы в ее
честь началась пальба. Да еще по ложной цели. Это потом, когда все осталось
позади, сгинуло в густом тумане, она выстроила картину дуэли, достойную
стать легендой. А тогда она ничего не знала, не чувствовала, кроме
смертельной усталости. Она разом постарела лет на десять.

Конечно, они много дали ей, эти люди, до встречи с ними она была
зеленой девчонкой, несмотря на свои двадцать четыре года и все исписанные
страницы. А с ними стала мудрой, аки змий, и узнала столько величии и
низости человека, что не снилось, не мерещилось всем ее норвежским
сверстницам. Ее опахнуло могильным холодом Стриндберговых пучин, жгучей
болью мунковских кошмаров, мозг и душу напрягали патетика и молитвенный
экстаз Пшибышевского, ей открылись миры Метерлинка, Гофмансталя, эротический
фейерверк Ведекинда, утонченные символы Бердслея и ядовитые - Филисьена
Ропса. Но какие-то загадки так и не разгадались, а запутались еще сильнее,
переизбыток обернулся странным оскудением, и родники собственного творчества
потухли. К тому же Эдвард поколебал ее уверенность в себе как в женщине. И
она ошеломленно обнаружила, что эти богачи обворовали ее. Подобно
гриммовскому заколдованному корыстолюбцу, они превращали в золото все, к
чему прикасались. Им шло на пользу, когда их не любили, обманывали, унижали,
заставляли страдать, мучиться. Они ничего не потеряли во всех передрягах
проклятой и благословенной берлинской жизни. Они бражничали, бесчинствовали,
бесились, страдали от любви и ревности, а в результате не растрачивались, а
приобретали. Эдвард овладел недоступной ему прежде графикой и сразу стал
королем. Заблистали новые грани громадного таланта Стриндберга. А безвестный
Пшибышевский взлетел на литературный Олимп. Она же, их муза, источник
стольких озарений, радостей и мук, предмет неистовых вожделений и
смертельных ссор, растеряла все, что имела, осталась нищей. Ну, конечно, она
приобрела жизненный опыт. Но это благо для писательницы, просто женщине,
какой она стала, опыт ничего не дает, кроме привкуса горечи в каждом глотке.

- Нет, Пшибышевский пока один, - отозвалась она на не высказанный вслух
вопрос. - Хотя тут мои сведения, возможно, и устарели...
Так протекал их разговор, который правильнее было бы назвать монологом,
прерываемым паузами - для него почти неприметными, для нее весомыми, как та
жизнь, что успевала нахлынуть и обременить сознание. И вдруг она не смогла
понять, к чему относится знак вопроса в его расширенных любопытством
зрачках.

Не найдя ответа внутри себя, она недоуменно повела глазами и увидела
Баярда. Незамеченный и непредставленный, Баярд напрягался гневной обидой. До
чего же утомительный человек!.. Как бишь его?.. Господи, ну почему его имя,
словно мелкая монета, все время заваливается в какую-то щель! Ладно, а этого
петербуржца как зовут? Он вроде бы назвал себя. Надо же быть такой
рассеянной и беспамятной!
- Познакомься, милый, - сказала она на "ты", нарочито хрипловатым
простонародным голосом, который должен был превратить нарушение приличий в
эдакую "свойскую" манеру, якобы оживленную в ней посланцем юных дней. -
Старый знакомый по Берлину, петербуржец, известный журналист, а главное,
отличный парень.
И, поддаваясь гипнозу, человек, которого она не пюмнила, вскочил с
радостным видом.
- Весьма польщен!.. Карпов... Николай Михалыч...
- А это мой Баярд, - сказала Дагни на басовых нотах нежности, какой
сейчас вовсе не ощущала. - Мой дорогой, единственный... Мой белый рыцарь!..
Карпов собрался было сунуть руку белому рыцарю, но, остановленный
ледяным полупоклоном, раздумал, часто закивал, словно китайский болванчик, и
вытиснулся из-за столика.
- Разрешите откланяться, - бормотал он, отступая. - Очень рад, что
удостоился... очень, очень рад...

- Кто этот господин и чему он так радуется? - деревянным голосом
спросил Баярд, чопорно опускаясь на шаткий стул.
Она не выносила подобного тона, но сейчас испытывала благодарность к
своему тягостному спутнику. Ей нравилось, как решительно и беспощадно изгнал
он пронырливого господинчика. Она уже сердилась на себя за глупую
откровенность, к тому же слишком много взметнуло со дна души этим
разговором. Жаль, Баярд не пришел раньше. Какое все-таки счастье, что у нее
есть этот простой и надежный человек. Владислав его зовут, вот как! А
фамилия почему-то немецкая - Эшенбах, нет, Эмен... Да черт с ней, с
фамилией! Человек важнее. Что имя - звук пустой. Человек. Мужественный.
Поямой. Без выявертов. Земная персть, презрительно говорил Пшибышевский о
слишком заземленных людях. Какая глупость! Значит, прочно связан с матерью
нашей землей, а не парит в мистико-символических болотных испарениях.

- Владислав, - сказала она и повторила - авансом на будущее, когда
опять забудет, как его звать: - О мой Владислав!.. Нет, мне не хочется
называть вас так, - опять уместная предосторожность. - Это для других, а для
меня вы Баярд, рыцарь без страха и упрека. Зачем вам этот человек, призрак
из небывших времен?
- Я спросил, кто он? Вы не хотите говорить?
- Откуда мне знать? Маска. Икс. Нетаинственный незнакомец. Неужели вы
хотите, чтобы я помнила всякую шушеру, которая крутилась вокруг нас в
"Черном поросенке"?
Она еще говорила, а уже злилась на себя за промашку. Все было хорошо,
но зачем "вокруг нас", фраза существовала и без уточнения. Баярд немедленно
придрался:
- Как высокомерно!.. "Вокруг нас"!.. Вы, конечно, считали себя центром
мироздания?
- Выпейте вина.
- А если этот человек так ничтожен, зачем было сажать его за столик?
- Стоит ли придавать значение подобной чепухе?
- Вы отлично знаете, что это не чепуха. Вы готовы якшаться с кем
попало, если он возился в той же клоаке... - Он осекся, поняв, что зашел
слишком, далеко.

Дагни многое осуждала в своем прошлом, но не любила, когда это делали
другие. Особенно Баярд. Хотелось верить в его великодушие. Не так уж щедро
взыскан он достоинствами, чтобы терять одно из них, быть может, важнейшее.
Хорошо, что он замолчал, значит, понял... Внезапно она вспомнила, что Баярд
когда-то замешивался в свиту Пшибышевского. До встречи с ней он был вечным
студентом. Трудно поверить, но что было - было. Это не редкость, когда
человек не ведает своей сути, живет не свою, а чужую, случайную жизнь. Нужно
какое-то событие, удар, болезнь, потеря, нежданная встреча, словом, мощная
встряска, чтобы он открыл самого себя и стал собой. А Владислав мог не
спешить с самоопределением, он был богатенький и спокойно пропускал жизнь
мимо себя. Знакомство с ней пробудило Владислава от спячки, вдохнуло душу в
глиняный сосуд. Он сразу возненавидел Пшибышевского и весь его круг. За
короткий срок шатун студентик неузнаваемо изменился не столь внутренне, но и
внешне, его плоть налилась и окрепла под стать осознавшему себя и свою цель
духу. Из неестественно задержавшейся юности он сразу шагнул в прочную
зрелость. И когда она рассталась с Пшибышевским, он был вполне готов для
роли спасителя. Ах ты, мой спаситель толстомордый!..

- Милый. - Дагни накрыла рукой его руку. - Вы устали? Это далеко?
Почему вы не взяли извозчика?.. Такая жара!..
- Вы же знаете, я хороший ходок и не боюсь жары. - Голос уже отмяк. - Я
все сделал, поменял деньги, они пытались надуть меня на курсе, но со мной
такие фокусы не проходят. Договорился с проводником на завтра. Мы поедем
осматривать Джвари.
- Что-о?!
- Джвари, - повторил он небрежно, гордясь тем, что так легко произносит
слово, о которое можно язык сломать. - Это развалины древнего монастыря. А
потом Светицховели.
- О господи! - Дагни беспомощно огляделась. - Как вы сказали?
- Светицховели. Старинный храм.

Она уже поняла, что он вычитал эти названия в туристском проспекте. У
него была изумительная ме ханическая память. Он свободно говорил на
пяти-шести языках и помнил кучу всевозможной чепухи, но надо было продолжать
восторгаться.
- Вы чудо!.. - Слова не шли, и она сказала самое простое, что избавляло
от дальнейших излияний: - Я люблю вас, - и чуть не расплакалась над
обесценившимся вмиг самым дорогим на свете словом...

У них была нежная ночь. Ушел он под утро, ему необходим хотя бы
четырехчасовой сон, чтобы чувствовать себя бодрым и свежим. Ей же
безразлично - спать много или мало. Пробуждение неизменно оборачивалось
кошмаром, а бодрой она себя никогда не чувствовала. Но несколько рюмок вина
и папиросы помогали ей держаться. Бледный свет просачивался в окно сквозь
редкую ткань занавесок. Она раздернула занавески. В бесцветном пустом небе
висел слегка подрумяненный по бледному золоту еще невидимым солнцем рожок
месяца. Она вспомнила, что Эдвард не узнавал в месяце луну. "Куда девалась
луна? - тревожно спрашивал он в одну из душных берлинских ночей, когда они
возвращались из "Черного поросенка", скребя тротуар заплетающимися ногами. -
Я не вижу больше луны, только этот проклятый серп. Он хочет полоснуть меня
по горлу". - "Опомнись, Эдвард, - пытался вразумить его Пшибышевский. -
Неужели ты не узнаешь молодую луну?" - "Какую еще луну? Где ты видишь луну?
-Закричал Мунк с отчаянием. -Луна круглая, это знает каждый ребенок. Луну
украли!" И он зарыдал. Даже дикарю ведомо, что луна не только круглая, что
она рождается из тонкого серпика и в серпик же изживает себя. А вот Мунк не
знал, на то он и Мунк, чтобы знать скрытое от всех мудрецов земли и не знать
то, что известно каждому. И Дагни заплакала. Она не плакала с детства, не
умела этого делать. Гримасы плача причиняли ей боль, слезы неприятно
размазывались по лицу, из носу текло. Она плакала, как девочка-замарашка, и
была сама себе противна. Но остановиться не могла...

А утром они отправились на экскурсию в сопровождении бронзово-смуглого
поджарого проводника с узким, как лезвие ножа, интеллигентным лицом, хотя
выглядел он бродягой: грязно-белый полотняный костюм, разношенные, спадающие
с ног шлепанцы. Держался он свободно, на грани развязности, с откровенным
восхищением смотрел на Дагни и плевать хотел на грозно хмурившего брови
Баярда. Поняв, что вольного сына гор не проймешь, Баярд махнул на него
рукой. Проводник прекрасно говорил по-немецки, но, верно, не был
профессиональным гидом - слишком нерасчетливо тратил себя на восхваление
окружающих красот и достопримечательностей. При таком энтузиазме настоящий
гид давно бы выдохся и онемел, а этот тараторил без умолку, то и дело
взбегал на какие-то кручи летучим шагом сухих оленьих ног, что-то выглядывал
с высоты и длинными скачками устремлялся вниз. Он упоенно любил эту знойную
каменистую землю и хотел, чтобы .чужие люди полюбили ее.

Несмотря на ранний час, июньское солнце палило нещапно, от тропы валило
жаоом. Простор был повит знойной зыбью; так и не набравшее синевы небо
поблескивало белыми слепящими точками, будто в нем что-то лопалось от
перегрева. На скальном выторчке сизый голубь рылся клювом в грудных перьях,
распластав металлическое раскаленное крыло.

Пока Дагни и Баярд карабкались на холмы к монастырю Джвари, Автандил,
так звали проводника, успел дважды взбежать на вершину. Он был очень
возбужден, декламировал стихи по-русски - чуткое ухо Дагни улоило их энергию
и музыкальность и два знакомых слова: "Арагва", "Кура", - пел, размахивая
руками, силясь заразить холодноватых чужеземцев своим восторгом. Дагни
улыбалась ему, но что могла она поделать, коли душа ее отзывалась лишь
современности и городу? Конечно, тут было красиво. Далеко внизу сливались
две воды, золотисто сверкали песчаные отмели, и большая птица недвижно
висела в небе. Но водосточные трубы Парижа, решетка бульвара Сен-Мишель,
осенний листопад над длинным Карл-Иоганном, даже узкая мутная Шпрее - река
самоубийц - говорили ей куда больше.

И все же, когда они стали на вершине и взору открылись голубая лента
Арагвы и желтая Кура, Военно-Грузинская дорога, уходящая в сиренево-розовую
тайну гор, плоские крыши Мцхеты, сверкающий белизной собор Светицховели,
скорлупа равнодушия лопнула - Дагни словно приподняло над землей. Она
обернула к Баярду счастливое лицо. Тот не смог отозваться на ее радость -
что-то записывал в блокнот под диктовку проводника. Он все время вел записи
в дороге, но не показывал их Дагни. Правда, она и не любопытствовала, а
стоило бы взглянуть, что он там царапает. Но сейчас ей не хотелось
иронизировать над педантизмом Баярда, нравилась волевая определенность его
натуры, обязательность даже в отношении пейзажа и руин.

Переводчик рассказывал о Джвари, о его строителях, о первых христианах
в Грузии, а Баярд прерывал его короткими вопросами: "В каком веке?", "Год?",
"Кто именно?"

Затем они вошли в прохладное, источающее легкий запах тлена нутро
монастыря и осмотрели узкие высокие кельи с просквоженными солнцем ножевыми
рассеками. Дагни тщетно пыталась растрогать себя мыслями о томившихся здесь
и умерщвлявших плоть подвижниках новой веры, а мозг точило: упрямое безумие
одних не дает счастья другим. Она завидовала Баярду, который осматривал
монастырь так серьезно, озабоченно и придирчиво, словно намеревался, его
купить. Сильная ее женственность обычно тускнела в присутствии Баярда, но
сейчас она радостно откликалась каждому его слову, движению, жесту, даже
недостатки его привлекали своей постоянностью. Он был другой, не такой, как
прежние люди, водившие вокруг нее бесовский хоровод, но в том и заключалась
его спасительная необходимость. И пусть он ощупывает ветхие стены хозяйской
рукой, пусть задает ненужные вопросы проводнику и что-то царапает в своем
блокнотике, он ее надежда, ее будущее...

А потом опять нагретое пахучее нутро извозчичьей пролетки, теплый
ветерок, благостная прохлада, опахнувшая лица, когда переезжали мост через
Куру, булыжная кривизна узких улиц Мцхеты, тяжелая, истомившаяся зелень
садов - а ведь лето только начиналось! - чуть захлебывающаяся речь
проводника, воспевавшего древнюю столицу Грузии и ее собор, и странно
легкая, погруженная в солнце громада Светицховели. Своим радостно-клекочущим
голосом переводчик сообщил, что в храме есть моргающий Христос.
- Что это значит? - строго спросил Баярд, не любивший мистики.
- Вы сами увидите, - засмеялся проводник.

Но Баярда это не удовлетворило, и тот вынужден был дать пояснения.
Забытый за давностью лет дарители пожертвовал храму изображение Христа кисти
неизвестного итальянского художника. Полотно, хоть и мастеровитое, особой
художественной ценности не представляет, но отличается любопытным свойством:
когда смотришь издали, глаза Спасителя кажутся закрытыми, но стоит подойти
ближе, и Христос широко открывает свои темно-синие, опушенные густыми
ресницами глаза.
- Какая чушь! - пожал плечами Баярд.

Дагни не терпелось увидеть таинственного Христа. Но проводник опередил
ее. Не успела пролетка остановиться, как он спрыгнул на землю и со всех ног
кинулся в манящий полумрак храмовых сводов. Забыв о Баярде, о своем
возрасте, о всех приличиях. Дагни как последняя девчонка, побежала следом за
ним.

Между колонн в позолоченной раме висело традиционное для поздних
итальянцев изображение Христа. Юноша с мягкой каштановой бородой и
прикрытыми в дреме голубоватыми веками. Дагни быстро прошла вперед, и веки
юноши распахнулись навстречу ей, показав синие, с чернотой в райках,
печально-задумчивые глаза.
- Как это прекрасно! - воскликнула она, растроганная добрым символом.
Обернувшись простым, народным человеком, проводник звонко цокнул
языком: такое увидишь только у нас! Подошел Баярд, строго глянул на Дагни,
недовольно на Автандила, по-военному одернул пиджак и шагнул к Христу.
Мускулы его лица напряглись. Он немного отступил, снова пошел на сближение и
пренебрежительно отвернулся.
- Чепуха, он и не думает открывать глаз.
Дагни взяла его под локоть и медленно, видя, как приоткрываются синие с
черными крапинками глаза бога-сына, подвела к Христу.
- Фантазерка! - снисходительно усмехнулся Баярд.
Она смутилась. А вдруг он прав и всему виной ее проклятая
женственность, заставляющая бессильно покоряться чужой воле? Ну, а
проводник? Ему положено задурять головы приезжим.

В собор вошла русская семья: полная, рыжеватая, загорелая по желтизне
веснушек женщина, большая девочка, похожая на борзую костлявой утонченностью
спины и конечностей, белобрысый, серьезный, испуганный мальчик лет пяти.
Семья остановилась возле них. Мальчик о чем-то спросил мать, показав пальцем
на Христа.
- Дядя спит? - умильно шепнул Дагни Автандил.
Мать легонько подтолкнула сына вперед. Мальчик заупрямился, тогда мать
взяла его за плечи и подвела к Христу. У Дагни замерло сердце, казалось,
сейчас решится ее судьба. Лицо мальчика скривилось мучительным удивлением. А
потом он засмеялся, захлопал в ладоши, закричал. Мать нахмурилась и
приложила палец к губам. Дагни не нуждалась в помощи Автандила - Христос
открыл свои глаза мальчику. Дагни стало легко и горестно. Она повернулась и
вышла из храма.

- Я никогда не поддавался внушению, - жмурясь от солнца, самодовольно
заявил Баярд.
- Бедный человек, - тихо сказала Дагни, - бедный, бедный человек!
"Только не плакать! - приказала себе она. - Не смей плакать!"
Они подходили к пролетке, когда вывернувшийся невесть откуда Автандил
шепнул ей в самое ухо:
- Иисус просто не выдерживает взгляда господина!..

Она оторопела от наглой догадливости проводника. Стоило его -
хорошенько проучить, чтобы не совал нос куда не следует. Ему не за это
деньги платят. Но сильнее негодования была в ней мгновенно проснувшаяся
жалость к Баярду. Бедный, в самом деле бедный, если уж проводник в грязных
обносках позволяет себе подшучивать над ним. Она сделала вид, будто не
расслышала ядовитого шепотка. Конечно, сам Баярд вовсе не считает, что
потерпел поражение, напротив, окружающие кажутся ему жалкими фантазерами.
Гордится, дурак несчастный, трезвостью своего уравновешенного ума. И ей
захотелось возвысить Баярда, чтобы забылась глупая неудача, чтобы она снова
поверила скромному превосходству его заурядности, но, не зная, как это
сделать, безотчетно прибегла к простейшему способу - унизить перед ним
других.
- Знаешь, - сказала Дагни, кивнув на белый рожок, будто заблудившийся в
бесцветном небе. - Эдвард... Мунк, - поправилась быстро, - верил, что
когда-то на небе было две луны. Но одна упала и до сих пор валяется на
Северном полюсе.

Баярд, нахмурившийся было при упоминании Мунка, довольно оттопырил губы.
- Он что, совсем идиот?
- Ему сказал Стриндберг. Он верил всему, что тот говорил.
- Хорош!.. И Стриндберг тоже. Придумать такое!.. Ничего себе, умные у
тебя были приятели... Нет, ты меня огорошила - луна упала на Северный полюс!
А почему бы и нет? Ты-то откуда знаешь? Да, упала и лежит во льдах,