Нагибин Юрий. Трое и одна и еще один

одинокая, стынущая, и плачет по небу, которого лишилась, и по другой,
оставшейся там луне.
- Почему только тебе не открылись его глаза? - произнесла она вслух. -
Почему именно тебе?
- О чем ты? - не понял Баярд, все еще наслаждавшийся непроходимой
глупостью Мунка.
- Не то страшно, что тебе не открылись его глаза, а то, что ты не
веришь, будто они открываются другим. Ведь не веришь, не веришь? - спросила
она жалким голосом.
- Веди себя прилично, - оглянувшись на проводника, прошипел Баярд.

Они не разговаривали до самой гостиницы. Воспользовавшись тем, что он
стал расплачиваться с извозчиком и проводником, Дагни быстро поднялась
наверх и заперлась в номере. Напрасная предосторожность - он не постучал.

После тщетных попыток заснуть Дагни сполоснулась над фаянсовым тазом и
спустилась вниз. Она заняла давешний столик, спросила копченой бастурмы и
бутылку цинандали.

Она только успела запить кусочек острого, приперченного мяса глотком
холодного вина, когда мимо шмыгнул петербургский любознатец, сделав вид,
будто не заметил ее.
- Вы!.. - крикнула она, поперхнувшись. - Вы!.. Подите сюда!
Мгновенно обернувшись, Карпов искусно сыграл радостное удивление.
- Садитесь! - приказала Дагни. - Пейте! - Она выхватила салфетки из
высокого стаканчика и всклень наполнила его вином. - Знаю, знаю, у вас
печень, почки, сердце, желчный пузырь. У всех печень, почки, желчный пузырь
и прочая требуха, вот только насчет сердца не уверена. Плевать! Выпьем за
свинство черного поросенка и за погибель больших свиней!

Бедная Дагни Юлль, с младых ногтей втянутая в эстетические бесалии
самой утонченной литературно-художественной среды того времени, всерьез
считала, что на сцене жизни положено играть лишь гениям, а всем остальным
отведена роль толпы. Она не желала считаться с каким-то Карповым.

Неуверенно усмехаясь, Карпов сделал глоток, просмаковал, глотнул еще,
улыбнулся Дагни не без игривости и залпом осушил стакан.
- Молодцом! Из вас еще можно сделать человека. Скажите. - Дагни
приблизила свое лицо к Карпову. - Вам открываются глаза Иисуса Христа?

Неизвестно, заглядывал ли Карпов в собор Светицховели, но он был не
только петербургским журналистом, сомнительной столичной штучкой,
прихлебателем на пиру небожителей, но и загадочным, многослойным,
непрозрачным, со всякой всячиной русским человеком, он не удивился, не
отпрянул, принял вопрос как должное, хотя, может, и не с того конца, и
заерничал в ответ витиевато:
- Смиренным и кротким духом открывает Иисус благость очей своих и
сладостный вертоград божественного милосердия. - И жутковато добавил: -
Жалки и не сподобившиеся узреть очи господни.

Неужели он догадался?.. Быть не может! И все-таки в этом скромнике сидит
русский черт. Не зря его привечали в "Черном поросенке". Ей-богу, мы могли
бы провести с ним отличный вечер. Необходимо встряхнуться после всех храмов,
монастырей, ущелий, долин, пенных струй, наставлений, высокопарных
банальностей, плоских сентенций, перевести дух и набраться сил на будущее.
Только бы нам не помешали!..

Но им помешали, и довольно скоро. Они приканчивали вторую бутылку,
когда Баярд с сизым от гнева лицом возник у их столика и, не поздоровавшись
с Карповым, бросил ей задышливо:
- Прошу вас!..

Надо отдать должное Карпову: он мгновенно подавил естественный порыв
любезности и сделал вид, будто не замечает Баярда, но черты лица заострились
готовностью дать отпор. Неужели опять пистолеты? Какая тоска! И только из
отвращения ко всем этим петушьим делам она встала, кивнула петербуржцу и
последовала за Баярдом...

Это был самый тяжелый разговор с начала поездки.Она умела отключать
слух, и первые несколько минут яростный захлеб оскорбленного себялюбца и
собственника просто не достигал ее ушей. Но потом барабанящие по черепу
слова стали проникать в сознание.
- Вы задались целью унижать меня. Вы кокетничаете с проводниками, с
официантами, со всякой шушерой из номеров!..
Пора было вступать:
- И вы ревнуете меня ко всякой шушере? Вы - такой гордый!..
- Ваша ирония неуместна. Да, у меня есть самолюбие, есть гордость,
наконец. Конечно, для вас, проведшей жизнь среди богемы... -слово показалось
ему то ли слишком мягким, то ли слишком поэтичным, а таким оно и стало с
легкой руки Пуччини, и он придумал другое, - среди подонков, все это пустой
звук.

"Милые подонки! - подумала она с внезапной нежностью. - Даже в
пьянстве, скандалах, ссорах, в распаде и безумии вы никогда не опускались до
тривиальности. Ваша речь всегда оставалась драгоценной, вы и падали не вниз,
а вверх".
- Этих, как вы изволили выразиться, "подонков" знает весь мир, - устало
произнесла она.
- А меня не знает никто! - подхватил он. - Они артисты, гении, а я
"персть зем-на-я". Так называет ваш бывший муж-дегенерат нормальных людей?
- Откуда вы знаете? - искренне удивилась она. - Неужели он говорил это
при вас?
- Посмел бы он! Сказали вы в день нашего знакомства, когда шампанское
порядком затуманило вашу слабую голову.
- Вы еще и злопамятны?
- Нет, просто у меня хорошая память. А скандальная властность ваших
мужей и любовников претит каждому человеку со вкусом.
- Пусть так... Только при чем тут мои мужья, я, кстати, была всего лишь
раз замужем, и любовники, что вы вообще о них знаете?
- Достаточно, чтобы презирать всю эту нечисть! - трясло от бешенства. -
Вы созданы ими... вы пропитаны их мерзким духом как вокзальный буфет запахом
пива и дешевых папирос.

Ого, он, кажется, разразился художественным образом? Жалким, под рукой
лежащим, но все же... Лишь сильное, искреннее чувство может высечь искру из
такой деревянной Души. И она пожалела ревнивого, самолюбивого,
ограниченного, но преданного ей человека.
- Это жестоко и несправедливо. Вы знаете, как я настрадалась. Если бы
не вы...
Старый прием еще раз сработал. Он несколько раз глубоко вздохнул,
краснота сбежала с лица.
- Я люблю вас, а любовь не бывает справедливой.
"Боже мой! - вновь поразилась Дагни. - Кажется, его осенила мысль!
Настоящее обобщение! Прежде он способен был только на установление факта.
Любовь и страдания развивают его, и это было бы прекрасно, если б не лишало
меня тишины. Тогда зачем он мне?"
- Ваша любовь должна быть справедливой, - сказала она серьезно и мягко.
- Оставьте судороги слепых чувств другим. Вы же не такой, вы рыцарь. Я так
вам верю! У меня нет ничего, кроме вас.
- К сожалению, у вас есть прошлое, - сказал он ледяным тоном и сразу
вышел, громко хлопнув дверью.

Впрочем, дверью хлопнул не он, а сквозняк. Окно было открыто, и белая
занавеска на миг вспучилась животом беременной женщины. Не хватало еще,
чтобы он хлопал дверьми, - омерзительный, ненавистный ей с детства жест,
каким ее отец, слабый и раздражительный, завершал все объяснения с матерью.
Было что-то символическое в вульгарном шуме, поставившем точку на злом и
безнадежном разговоре. Но что значила его завершающая фраза и, главное, тон,
каким она была произнесена? Желание, чтобы последнее слово осталось за ним?
Боязнь, что он слишком рано капитулировал? Какое-то созревшее в нем
решение?..

У Дагни разболелась голова - впервые после берлинских бдений под
стреляющее в небо шампанское. От игристого этого напитка голова по утрам
разламывается, и надо немедленно что-то выпить, дабы уцелеть.Эдвард говорил:
по утрам пьешь, чтобы протрезветь, весь остальной день - чтобы напиться. Как
только выдерживала она такую жизнь?..

Она приняла таблетку от головной боли, снотворное и до ужина избавила
себя от мыслей, памяти, сожалений, страхов. Проснулась уже в сумерках,
слышала, как он, стучался, негромко, но настойчиво, и не отозвалась. Дверь
не была заперта, в чем легко убедиться, повернув ручку. Конечно, он не
сделал этого, ибо все равно не позволил бы себе войти без разрешения.
Обычная деликатность вернулась к нему. Он выздоровел и опять был ее белым
рыцарем. Жаль, что уже не скажешь без страха и упрека. Прозвучали взаимные
злые упреки страх поселился между ними. Она и сама, не знала почему не
откликнулась на его терпеливый призыв. Ей очень хотелось есть, да и надоело
валяться в душном застойно нагревшемся за день номере. Дагни осторожно,
чтобы не скрипнули рассохшиеся половицы, подобралась к окну и ощутила слабый
ток чуть остывшего воздуха. Прохлады еще не было, но вскоре ею повеет с
повлажневших листьев дикого винограда, платанов, пирамидальных тополей.
Хорошо бы окатиться холодной водой, надеть легкий костюм из холстинки и
спуститься в духан, где пресные лепешки и кислое вино, молодая баранина на
вертелах, пахучие травы и острые соусы, крепкий кофе в медных кувшинчиках,
но лучше перемочь это желание и взамен соблазнительных яств принять еще
таблетку снотворного, избавляющего от голода и жажды.

Она так и сделала, но сразу поняла, что сон заставит себя ждать.
Недавнее тягостное, ничего не объяснившее объяснение растревожило ее больше,
чем можно было ждать. В речи проскользнули новые ожесточенные нотки,
характер Баярда повернулся незнакомыми гранями, и озадачил уход, нарушивший
традицию их размолвок. И было еще что-то остро неприятное, чему она не
находила названия.

Дурные чувства не застаивались в душе Дагни. Она не держала зла на
Баярда, и сейчас ее томили не злоба, не обида, а неодолимое, зудящее
стремление разобраться в случившемся. Что-то ложное, не соответствующее его
сути проглянуло в Баярде. Ну зачем ему тягаться с теми, великими и
безумными? Ведь его гланавное преимущество в простоте и заурядности, не надо
бояться этого слова. То и жизнеспособно на земле, что истинно служит делу
жизни, что заурядно. Все отклонения, какими бы яркими, блистательными они ни
казались, уродливы. Единственное оправдание исключительных личностей в том,
что они развлекают обывателей. Как ни парадоксально, но дело обстоит именно
так. И надо брать их прекрасное искусство, но боже упаси сближаться с
человеческой сутью. Уж она-то знает, чем за это расплачиваются. Ее душа
устала, она не хочет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало о них. И так
они слишком властно, неумолимо властно лезут в память. А сегодня Баярд
впервые грубо, прямо и бездарно да еще завистливо заговорил о них. Она-то
думала, он их в грош не ставит, и презирала за тупое высокомерие и вместе
ценила это его свойство, препятствующее появлению призраков. А он,
оказывается, ведет счет с прошлым, и туда обращена его ревность. Случайные
людишки, громоздящиеся вокруг, - лишь повод, чтобы устремиться ревнивым
чувством к теням минувшего. Зачем он так усложняет свой образ? На своих
широких плечах он должен нести мир тишины, добра и покоя, залитый ясным
дневным светом. Лишь сойдясь так близко с гениями, начинаешь по-настоящему
ценить простых людей. Упаси его Боже от заразы демонизма!. В любом обличье
демонизм невыносим, но нет ничего хуже заимствованного, поддельного
демонизма.

Наконец она уснула...
Утром, за завтраком, они вели себя так, будто ничего не произошло.
Вчерашнего не касались. Возможно, это было неправильно. Ведь были сказаны
жестокие, ранящие слова, нарушены какие-то табу, что-то кончилось, что-то
новое начиналось, и разве можно с легкой или даже отягощенной душой
молчаливо вернуться к прежней форме отношений? Ну, а разве объяснения на
холодную голову что-нибудь дают? Сказанное в запальчивости, в гневной
схватке оправдывается раскаленным, неуправляемым чувством. Черствые именины
ссоры куда опасней: тут правит ничего не забывающий разум. И возможно, они
были правы, не выясняя отношений, не играя в испытанные игры: раскаяние,
взаимопрощение, борьбу великодуший. Да ведь бывает в жизни и такое, когда
любой путь ведет только к поражению...

Баярд был подчеркнуто внимателен и старомодно любезен, отточенно вежлив
- эдакий джентльмен в викторианском духе, Дагни же чуть-чуть, в строгих
пределах хорошего вкуса притворялась девочкой, потерявшей в толпе мать.
Каждому из них роль, взятая на себя другим, была удобна. К концу завтрака
они загнали болезнь так глубоко внутрь, что оба искренне поверили в полное
выздоровление.

Они ездили осматривать очередное ущелье, и Дагни заставляла себя не
улыбаться голубоглазому красавцу проводнику, не прибегать к помощи его руки,
плеча, чтобы переступить какой-нибудь завал, прыгнуть с камня на камень.
Беспомощно звала она на помощь Баярда, и он не заставлял себя ждать. Приятно
было опереться на его твердое плечо. Поколебленное чувство надежности,
защищенности вновь окрепло. Вернулось доверие, и душа ее стала нежной и
легкой. А кто подарил ей эти мгновения упоительной беспечности после
стольких лет терзаний и бурь? Милый, милый Баярд!..

Порой она ловила на себе его странный, боковой, подозрительный взгляд.
Ей становилось не по себе от этого подглядывания, но она гнала прочь
беспокойство. Не надо копаться в мелочах случайных впечатлений, как воробей
в навозной куче. Ну, воробей хоть зернышко себе нахлопочет, а чересчур
дотошный аналитик останется при навозе без съедобных зерен. Нельзя, нельзя
так подробно жить, каждое лыко в строку ставить. Наверное, он хочет
убедиться, что она действительно отбросила вчерашнее, возможно, слегка
завидует ее отходчивости, немелкости. Пусть смотрит, пусть удивляется, пусть
завидует, ему это только на пользу. Надо уметь сметать мусор с души. Она это
умеет, а ему предстоит научиться.

Дагни искренне была уверена, что до конца, до пылинки разделалась со
всем дурным. Аксиома здравомыслия: ничто не исчезает в материальном мире.
Дух, как известно, неотделим от материи и, стало быть, подчиняется тем же
законам: ничего не исчезает в жизни духа, только меняет форму. И если бы
Дагни могла наблюдать себя со стороны, то, возможно, обнаружила бы в своем
поведении, в еле приметных штрихах, а порой и в резких смещениях воздействие
неких новых сил...

И в тот вечер в дымно-пахучем духане, куда их пригласили
инженеры-железнодорожники (один из них оказался знакомым Баярда), Дагни,
вновь охваченная радостью бытия, в привычной роли пользующейся успехом
женщины была неведомо для самой себя немного другой Дагни, чем прежде, когда
на стволе ее душевной жизни не насеклось последней зарубки. Она бы искренне
удивилась, если бы узнала, что ее свободные, уверенные манеры отдают
вызовом. Как будто она доказывает кому-то: да, я такая!

Она много пила, уверенная, что вино на нее почти не действует, лишь
прибавляет блеска зрачкам и яркости улыбке. Возбуждал успех, восторженные
взгляды мужчин, атмосфера вспыхнувшего между ними соперничества, сознание,
что она вновь стала центром, вокруг которго вращаются миры надежд,
вожделений, самолюбий. Она испытывала тот давно забытый подъем, который
превращал ее не в красавицу - о нет! - в женщину полотен Мунка. И тот, кто
хоть раз видел такое вот вознесенное лицо Дагни, потом уже не мог видеть ее
другой: поблекшей, усталой, безразличной.

Ах, как весело было Дагни за длинным деревянным отскобленным столом,
уставленным горами мяса и зелени, бутылками и кувшинами! И пусть Баярд
слышит, как поет ее ни в чем не повинная, но свободная, лишь добру
покоряющаяся душа. Она радостно принимала пустоту велеречивых тостов,
искреннее восхищение и двусмысленные комплименты, робкое и нагловатое
ухаживание, слишком пламенные взгляды и слишком затянувшиеся для простой
галантности поцелуи в запястье - в наказание за дерзкую выходку. Конечно,
мужчины не были безукоризненны в своем поведении - шумны, развязны, - чему
способствовала и неясность семейного положения Дагни (в России с этим
считаются), и раскованность ее манер, и самое место кутежа, и обилие крепкой
чачи и красного вина. Дагни все это не смущало, ее прежние друзья тоже не
отличались в подпитии сдержанностью, правда, и вульгарности в них не было.
Но нельзя же требовать от кавказских инженеров тонкости Мунка или
Пшибышевского. В них была своя грубоватая живописность. И трогала их
мгновенная наивная влюбленность. Они хмелели не столько от возлияний, видимо
привычных их крепким головам, сколько от ее присутствия. Быть может, не
стоило старшему из них так низко наклонять к ее груди седеющий бобрик,
скашивая за корсаж темный маслянистый глаз; не стоило и другому,
молоденькому, безусому, неловко - все заметили - подсовывать ей записочку,
которую она тут же порвала, не читая, да и другим следовало бы несколько
умерить тщетный пыл. Но, радостно защищенная угрюмым прищуром Баярда и
собственной неуязвимостью, она не считала нужным мещански одергивать
назойливых ухажеров и даже шепнула молоденькому инженеру, готовому
расплакаться от неудачи и унижения:
- В другой раз будьте хитрее, - чем спасла от отчаяния юную душу.

Вообще все кончилось куда благополучней, чем можно было ожидать по
накалу страстей. Кого-то, наиболее шумного, увели, кого-то, наиболее
ослабевшего, унесли, кто-то и сам ушел от греха подальше, остальным же
пожилой инженер с бобриком, как-то разом протрезвев, скомандовал:
- Внимание, господа! Последний бокал за здоровье прекрасной дамы! Нам
скоро в путь!..

И вот она уже в своем номере расчесывает перед зеркалом недлинные
густые русые волосы. На душе как-то смутно после испытанного подъема,
кажущегося сейчас несколько искусственным, к тому же Баярд, проводив ее до
дверей, не вошел и даже не пожелал спокойной ночи, а сразу метнулся к своему
номеру. Неужели он опять примется за вчерашнее? Господи, какая духота! Да
нет, быть не может. Просто выпил лишнее. Он не умеет пить. Прежде его норму
составлял бокал шампанского да рюмка ликера к кофе. Правда, поездка в Грузию
расшатала этого трезвенника, да и кто устоит перед местной лозой! Он
перебрал сегодня, а у него слабый мочевой пузырь. Освободится и придет.
Никуда не денется. Прошлую ночь она спала одна, а Баярд слишком прилежный
любовник, чтобы манкировать своими правами ради пустой обиды. И он
действительно пришел, без стука, чего за ним сроду не водилось, бледный,
всклокоченный, в расстегнутой сорочке, левая рука закинута за спину, в
правой недоставало пистолета для полного сходства с дуэлянтом.
- Что с вами?..
- Так дальше продолжаться не может! - Его трясло с головы до ног. - Вы
осрамили меня, втоптали в грязь мою честь!..
О господи! Почему он говорит готовыми фразами из второсортной
беллетристики? Он же вращался в кругу Пшибышевского, посещал Ягеллонский
университет, столько времени провел с ней. Ну, будь его гнев надуманным,
притворным, куда ни шло, да нет же, он искренен, вот что ужасно!
- Перестаньте декламировать!.. Да еще так бездарно!..
- Ах, вот как!..
Пистолет был у него не в правой, а в левой руке, спрятанной за спину.
Маленький, дамский пистолет.

Ну вот, наконец-то! Давненько она этого не видела. Что за страсть у
мужчин к огнестрельному оружию? Это у них с детства - мальчишеское увлечение
пугачами. Интересно, всем сколько-нибудь стоящим современным женщинам
приходится часто быть под пистолетом или только ей так повезло? Неужели ему
не стыдно разыгрывать эту комедию? Что простительно безумцам, не отвечающим
за свои поступки, то непростительно здравомыслящему обывателю. У тех все
было всерьез, глаза блуждали, на губах пузырилась пена, смертельная
бледность заливала лицо, и при этом они никому не причинили вреда. Легенды
оставим в покое. Их пули либо, оставались в стволах, либо летели мимо, как и
тяжелые вазы, куски мрамора, пущенные в голову друга, в мгновение ока
ставшего злейшим врагом, как и проблескивающая мимо горла соперника или
изменницы смертоносная сталь. Милые сумасшедшие, они не могли никого убить.
И вовсе не потому, что им не хватало силы, смелости или умения. Стриндберг
был смел и решителен, Пшибышевский ловок и быстр, у Мунка гибкая, как сталь,
рука и острый глаз, просто они не могли отнять жизнь у дышащего существа.
Она подняла глаза и словно впервые увидела пустое лицо человека, с которым
жила как с мужем и которого вовсе не знала. Недаром же она никак не могла
запомнить его распространенной фамилии: Эмерих.

"А ведь он может выстрелить! - вдруг поняла она, и чудовищная угадка на
миг доставила радость. - Может убить!.."

Так кто же все-таки сумасшедший: Мунк, Стриндберг, Пшибышевский или
этот средний дурак, не ведающий ценности чужой жизни и вообще ценности
чего-либо вне себя самого? Кого не страшит чужая боль, чужая кровь, чужая
гибель. Так почему бы не выстрелить? Ведь это так приятно - выстрелить:
гром, огонь, запах серы. С чего я взяла, что пахнет серой? Я же не знаю
запаха выстрела. Сейчас узнаю. О нет, не успею узнать. Господи, я с ума
схожу! Нет, нет, нет! Она любила жизнь, любила при всей своей усталости,
измотанности, неудовлетворенности, при всех потерях и разочарованиях, но до
той страшной минуты сама не знала, что так хочет жить. Она испытывала не
страх под наведенной на нее глупой и роковой игрушкой, а одуряющее,
распирающее сосуды, рвущее сердце, безумное желание жить. Быть, быть в этом
тягостном и прекрасном мире, где все страдания выдуманы, ничтожны, смешны
перед величайшим счастьем - дышать, просто дышать воздухом жизни.

- Не надо!.. Не надо!.. Умоляю!.. Дорогой, милый, самый, самый
любимый!.. Я буду хорошей, послушной, я так люблю вас! Я никого никогда не
любила... Только вас, одного вас... Ну, миленький!..
Она рухнула на колени и поползла к нему, ломая руки.

Человек, целившийся из пистолета, целившийся безотчетно, без
какого-либо ясного намерениа вдруг очнулся. Он увидел безумный, унизительный
страх женщины, вечно возносившейся над ним, и понял, что она ждет выстрела.
Она допускает, нет, она уверена, что он выстрелит. Он обрел странную силу в
этой ее уверенности. Теперь он понял, что может выстрелить, а раз может, то
и должен выстрелить. И рассчитаться за все, доказать раз и навсегда, чего он
стоит.

Он наклонился к женщине, отвел ее руку и выстрелил прямо в сердце. Как
будто вылетела пробка от шампанского, так негромок был звук выстрела
слабенького дамского пистолета.

Несчастный Владислав сам не ведал, сколь многому научился у Дагни Юлль
и трех ее незримых спутников. На другой день он покончил с собой в номере
гостиницы.

Убитой было тридцать четыре года.
Август Стриндберг пережил ее на одиннадцать лет.
Станислав Пшибышевский - на двадцать шесть.
Эдуард Мунк - на сорок четыре года.