Нарбикова Валерия. План первого лица и второго

   - Т.ешечка, - сказала Ирра, - как же я тебя люблю, как же я тебя люблю!
   Додостоевский услышал шум и пришел в кухню.
   - Что с ней? - спросил он Тоестьлстого. - Почему она плачет?
   - Какие же мы все бедненькие, - сказала Ирра. - Какие же мы все бедненькие.
   Она на самом деле плакала, и было трудно разобрать, что она хочет и что она не хочет. Кажется, она хотела быть маленькой и не хотела быть большой.
   - Что ты с ней сделал? - спросил Додостоевский Тоестьлстого.
   - То же самое, что и ты, - ответил он. Ирра успокоилась, когда уже стало светать.
   - Хорошо, что сейчас лето, - сказала она, - потому что если бы была зима, то была бы еще ночь.
   Она оделась и вышла на улицу.
   Улица была самым отвлеченным понятием, потому что сама себя не напоминала. Улица была построена по принципу: правое-левое, белое-черное, хорошо-плохо. Сначала Ирра пошла по стороне правое-белое-хорошо. На этой стороне все было хорошо, это была солнечная сторона, люди отбрасывали тени. Потом она перешла на другую сторону улицы: левое-черное-плохо. Там и правда было плохо, люди не отбрасывали тени, конечно, это были черти. Но все вместе было красивым. Машины двигались, как частицы положительно и отрицательно заряженные. Среди этих частиц появлялись и очаровательные частицы, которые были на самом деле невидимы, но раздражали все остальные. Всем этим правым-левым управлял мент. Он был для порядка, он был как бы луной или солнцем, "светилом", но созданным не богом, а людьми. Если бог на третий /второй?/ день создал солнце и луну для порядка, то люди на день грядущий создали мента для порядка. Мент был человеческим произведением. Он был в стеклянной будке, и это было красиво. Можно было посмотреть с луны на будку, и наверняка она была бы похожа на луну. Можно было бы из будки посмотреть на луну, и наверняка она была бы похожа на будку. По красоте будка и луна не уступали друг другу. Вокруг луны, как вокруг мента, двигались светящиеся и несветящиеся частицы: положительно и отрицательно заряженные автомобили. Наш мент был в форменной куртке и штанах, у него была палочка и он не двигался, божий мент двигался без палочки и без форменной одежды и останавливался иногда напротив нашего мента. Вот это было самым красивым. Светящаяся ментовая будка и луна были красотой напротив красоты.
   Ирра, однако, приехала не куда-нибудь, а к маме. Она легла на диван и позвонила Додостоевскому. Телефон не ответил. Она решила, что Додостоевский ушел, а Тоестьлстой тем более ушел. И тут она стала думать только о том, о чем минуту назад и не думала: "Только бы приехал". Додостоевский как нарочно не приезжал. Она набрала его номер сто раз подряд. Наконец он подошел к телефону, и она положила трубку: "Ну приехал, дальше что?" И дальше был лес, в который они так и не поехали. Вместо дорожного знака "переход" была свастика, которая вблизи все же оказалась дорожным знаком, просто под "свастику" были расположены ручки и ножки. Номер автомобиля был с грузинским акцентом "мнэ". Дорогу перешла кошка с желтым листиком на хвосте - и это была осень, у забора мужики распивали подешевевшую водку, и это была ретро-водка. Два молодых человека сидели за столом в компании трех "девушек". На столе среди письменных принадлежностей затерялся сахар. Девушки никак не могли найти сахар: "Где же сахар, я вижу один дырокол, но я не вижу сахара". На столе было два дырокола. И один молодой человек сказал: "А я вижу двух дыроколов". Это не было орфографической ошибкой, и это даже не было тактической ошибкой, потому что шутка девушкам понравилась. Все-таки Ирра позвонила. Она у него спросила, и он ей ответил. Он у нее ничего не спрашивал, и ей нечего было отвечать, поэтому она замолчала. "Не понимаю, что молчать", - сказал Додостоевский. Тогда она в двух словах рассказала ему книжку одного писателя, и он ей сказал, что это не того писателя, и она сказала: "Ну и наплевать мне на этого писателя"; и он сказал, что она его перепутала с другим писателем, и она сказала, что ей наплевать и на того, с кем она его перепутала. "Ну я не знаю, - сказал он, приезжай, если хочешь". Она хотела приехать так, чтобы он не подумал, что она хотела приехать, а если бы и подумал, то чтобы не догадался, что она его любит, а если бы и догадался, то чтобы не поверил в это, а если бы поверил; то чтобы не испугался. Но он подумал, догадался, поверил и испугался. Ирра сказала, что когда он говорит ей "я тебя боюсь", она не понимает, что это обозначает и думает, что это все равно, что "я тебя люблю". "Нет, - сказал Додостоевский, - это не так". Он сказал, что действительно существует как бы "перефраз". "Например, я говорю тебе: "Ни в коем случае не приезжай", а это обозначает "я хочу тебя видеть, но это ничего не значит". Ирра спросила: "Что же обозначает "я не знаю, приезжай, если хочешь"?" И он сказал, что фраза полностью себе соответствует и ничего такого не обозначает. И ей стало ясно, что она обозначает именно такое. "Такое" началось тут же, как она приехала. Он пил кофе и водку. Она отдала водку в его пользу и взяла кофе в свою пользу. Но и того и другого было мало. Зато "ее" было ему много, и "его" было ей много. "Ну что ты приехала, что тебе неймется?" Что она могла на это сказать? День, вечер, ночь, утро прокрутили по-быстрому, всего часа за три. Скорей лечь, скорей встать, скорей прийти, скорей уйти. Кровать стояла на небольшом возвышении. Остальная мебель располагалась немного ниже. И к кровати надо было идти как бы в гору. Ирра помогала идти Додостоевскому, она поддерживала его под руку. Но все равно ему было тяжело идти . Как бы стены, то есть на самом деле, конечно, кусты не могли ничего скрыть. Народу на улице собралось много. Додостоевский лег, Ирра встала рядом. "Дай воды", - сказал он. Она сходила на кухню и вернулась, она поднесла ему к губам соленый огурец. "Убери, - сказал он, - я тебе не Христос". Она сказала: "Это закусить". Он отвернулся. Ирра наколола огурец на вилку и поднесла опять к его губам. Он опять отвернулся и сказал: "Дай воды". Она не убирала огурец, она сказала: "Это водку закусить". Он закусил.
   - Мне не хорошо, - сказал он.
   - Почему нехорошо? - забеспокоилась Ирра.
   - Не знаю, нехорошо, и все.
   - Я принесу тебе воды, - сказала она.
   - Сядь, раньше надо было воды.
   Ирра села, но сидела неспокойно и все время вертелась.
   - Поезжай-ка лучше, - сказал он, - а я побуду один.
   - Нет, - сказала она, - я буду за тобой ухаживать.
   - Поезжай ты, ради бога, - прикрикнул он, - сейчас приедет Тоестьлстой, он будет ухаживать.
   - Тогда я пойду за бананами, - сказала она.
   И она пошла за бананами. Она встала в очередь. Очередь была разговорчивая: "Нет, мне не этих, мне надо, чтобы до четверга долежали, а эти до четверга сгниют". - "Те тоже до четверга сгниют". - "А мне, наоборот, этих, мне не надо до четверга, мне сейчас съесть". Она съела их уже в кино, в которое попала случайно, потому что слышала, что "во" фильм, но оказалось дрянь фильм.
   Тоестьлстой пришел очень скоро. Он прошел прямо на кухню. Он спросил из кухни: "А что, она здесь была?" - "Она здесь была, а что?" - сказал Додостоевский. Тоестьлстой вышел из кухни и направился в туалет. Додостоевский увидел его и перекрыл ему путь. Тоестьлстой двигался медленно, у него был переполнен мочевой пузырь и желудок. Когда они столкнулись, Додостоевский хотел взять его за горло, но Тоестьлстой мгновенно свернулся в клубок. У него был очень сильный спинной мускул, и Додостоевский никак не мог его разжать. Тогда он покатил клубок к ванной, и пока набирал воду, держал Тоестьлстого ногой. Когда ванна наполнилась, он кинул в нее Тоестьлстого, и тот мгновенно развернулся в воде. Додостоевский опасался, что вот-вот придет Ирра, и хотел поскорее закончить. Тоестьлстой не мог свернуться в клубок в воде, и Додостоевскому было уже легче справиться с ним. Когда он сжал ему горло, Тоестьлстой сказал: "Дурак". Додостоевский не отпускал его, и Тоестьлстой сказал: "Пусти, дурак" - и Додостоевский сказал: "Сам дурак!" - и Тоестьлстой ничего не ответил, и Додостоевский увидел, что уже удушил его. Он разделывал его очень осторожно, потому что боялся задеть мочевой пузырь. Ему не хотелось, чтобы по внутренностям разлилась моча, он как раз успел до Ирриного прихода все убрать и завернуть в целлофановый пакет. Он поставил кастрюлю на огонь, когда Ирра позвонила в дверь. Она прошла в кухню, сняла крышку с кастрюли и спросила: "А это кто такой?" Сначала ей показалось, что это цыпленок, но когда она вгляделась получше, то поняла, кто это такой. "Зачем ты ежа-то убил?" сказала она. "Съедим", - ответил он. "Что, разве есть нечего, макаронов полно". - "Это деликатес", - сказал Додостоевский. Они съели бульон, он был очень вкусный, но До Достоевскому казалось, что он все-таки отдает мочей, хотя этого быть, конечно, не могло.
   Додостоевский открыл книжку и стал смотреть, что же он все-таки натворил. Он нашел то место, которое нужно.
   - Читай вслух, - сказала Ирра.
   - Значит, так, - сказал он. - "Всякий скот, у которого раздвоенные копыта и на копытах глубокий разрез и который жует жвачку, ешьте." Были у него раздвоенные копыта?
   - Откуда я знаю.
   - Вроде были, - сказал он, - а жвачку он разве жевал? - опять усомнился Додостоевский.
   - Дальше читай, - сказала Ирра.
   - Дальше: "только тех не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас".
   - При чем тут верблюд? - сказала она.
   - Я уже подряд читаю, - ответил он, - а теперь что-то про тушканчика.
   Тушканчика, оказывается, тоже не есть, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас. И зайца, ничего себе, и зайца не есть. Ты ела когда-нибудь зайца?
   - Кажется, ела с брусникой в детстве.
   - Так, значит и зайца, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас, и свиньи, ну про свинью я, допустим, знал, так ее же все едят, так и свиньи, потому что копыта у нее раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жует жвачки, не чиста она для вас.
   - Погоди, - сказала Ирра, - это же и есть про ежа: копыта раздвоены, ты сказал, наверное, и разрез глубокий, а жвачку не жует, так это ничего, это все равно, что ты убил свинью, - Ирра взяла у него книжку и закрыла, - правда, он был такой хорошенький.
   - Я тебе сказал, что убил ежа? - спросил Додостоевский. И тут же ответил: - Но я убил не одного ежа. Я убил двух ежей. Я убил того, который спал в сетке и которого я разбудил, чтобы убить, и еще одного, который шел в туалет и у которого был переполнен мочевой пузырь. Я убил его, и когда разделывал, то беспокоился только о том, чтобы не проткнуть пузырь и не разлить по внутренностям мочу, потому что тогда бы бульон отдавал мочей. Если меня где-нибудь когда-нибудь будут убивать, то я попросил бы только об одном, чтобы не убивали меня с полным мочевым пузырем, чтобы дали сначала отлить, а потом бы убили.
   - Додо, - сказала Ирра, - а где Т.е.?
   - Почему ты об этом спрашиваешь?
   - Просто его уже долго нет.
   - Откуда я знаю, - сказал он.
   Ирра с Додостоевским выскочили из метро и побежали, потому что боялись опоздать. И вдруг люди, выходившие следом, побежали за ними. К ним стали присоединяться другие люди из переходов, подворотен и соседских улиц. Рассуждать было некогда и они побежали от толпы со всех ног. Свернули в переулок, но увидели, что навстречу им тоже бежит толпа. "Окружены", - подумал Додостоевский. Тогда они остановились. Он крепко взял Ирру за руку. Люди с обеих сторон стали приближаться к ним, а слева и справа были дома. "В подъезд", - сначала мелькнуло у него. Толпа надвигалась. "Бесполезно", рассудил он. Из окон уже выглядывали любопытные. Сначала лица их были равнодушны, но когда они увидели, с какой ненавистью смотрит вся толпа на стоящих рядом мужчину и женщину, они тоже стали смотреть на них зло, и кто-то даже плюнул в них из окна. "Сейчас нас убьют", - подумала Ирра. Из толпы их послали матом, кто-то сделал неприличный жест, рядом загоготали. И вот в тот миг, когда один дотронулся до нее, Додостоевский подкинул ее вверх, и они вместе взлетели. Это было так просто, и это была единственная возможность спастись от толпы - улететь. В последний раз она кого-то лягнула из толпы ногой, и у нее соскочила туфелька. "Ну ты, ей-богу, как Золушка", рассердился он. Из окон к ним потянулись руки, и он в сердцах вытащил одного долговязого из окна и бросил его вниз. Тот рухнул, как мешок, и тогда люди в окнах присмирели. "За что они нас выгнали с земли?" - сказала Ирра. "За все, ответил Додостоевский, - не разговаривай". Она притихла и сильнее прижалась к нему. Становилось холодно, как будто наступила зима, и они случайно оказались на улице. И наступила усталость. Хотелось посидеть и попить чайку, но некуда было прислониться и негде было вскипятить воду. "Хотя бы покурить". Было сыро, и сигареты плохо курились, и было много дыма. Они выдыхали свои маленькие облака, которые присоединялись к ничьим, к большим. Потом стало темно, и внизу засветились окна, и стали как бы звезды, а вверху засветились звезды, и стали как бы окна, и сигаретные огоньки тоже стали как бы звезды между звезд тех и тех. Люди стали маленькими и хорошенькими. "Мы наказаны?" - спросила Ирра. "Старый да малый", - ответил он. "А дальше куда?" - "Сюда". И дальше уже было то, что напоминало детский сад: грибки, песочницы, лестницы, горки. По территории ходили дети, которые остались на ночь. "За территорию не выходить". И когда как снег на голову они рухнули в песочницу, детишки прибежали и сделали, что нужно: два кулича.