Наталия Клевалина. Убийственная осень

   Где Васса? Овчарка давно уже сбегала бы за ней, но подумала, что, когда она уйдет, Васса может вернуться и, не увидев Овчарки, в свою очередь побежит ее искать. И тогда поезд уедет с их вещами и едой и будет совсем весело. Дикторша сыпала соль на рану, постоянно напоминая, что поезд Москва – Кемь отправится в час тридцать с третьего пути. Овчарка дорого бы дала, чтоб она заткнулась. Ну, Васса! Не похоже это на нее, она всегда такая пунктуальная, Овчарка вечно твердила подруге, что она слишком серьезно ко всему относится. И вот тебе раз. Наконец она увидела, что Васса преспокойненько идет к вагону с книжкой Акунина в руках.
   – Где тебя носит? – разворчалась Овчарка. – Вот жаль, что поезд не отходит. Я бы с удовольствием поглядела, как ты за ним бежишь метров сто, чтобы на подножку прыгнуть, как в фильмах. Прыгаешь, промахиваешься, и тебя увозят в больницу с переломами средней степени тяжести.
   – Киоск был закрыт, – оправдывалась Васса, – я пошла искать другой, но он тоже закрылся на пять минут, так было написано на табличке. Я решила, что пять минут подождать можно. Но они растянулись на двадцать. Потом пришла продавщица, ворчливая, как ты, все бурчала, что ей не дают спокойно чаю попить.
   Они прошли в купе и проверили, на месте ли вещи.
   – Чур я на нижней полке, – заявила Васса.
   – Ни фига себе. Сначала чуть на вокзале не осталась, а теперь «чур». Нижняя полагается мне за моральный ущерб.
   Но Васса уселась на полку с ногами, и Овчарка только рукой махнула. Соседями у них были женщина лет сорока, издатель детских книжек, и ее четырнадцатилетний сын, который сразу забрался на верхнюю полку и почти не слезал оттуда, слушая плеер и разглядывая порножурналы. Васса и Овчарка запихали сумки под нижнюю полку.
   Когда поезд тронулся, они стояли в коридоре у окна. Опустили верхнее стекло, и теплый ветер ерошил им волосы.
   – Ты не поверишь, – сказала Овчарка, – мне кажется, я видела, как в наш вагон села Шура Каретная.
   – Телеведущая? Лесбиянка всея Руси?
   – А что, есть другая?
   – Что ей в этой дыре делать?
   – Не знаю, может, раз в жизни решила проехаться на поезде, как простые смертные.
   Шура Каретная вот уже десять с лишним лет вела на одном кабельном канале передачу «Другая любовь», которая выходила каждую пятницу с часа до двух ночи. Там всякие зоофилы, нимфоманки и эксгибиционисты рассказывали всей стране трогательные истории о своей нелегкой жизни. На заре перестройки передача и в самом деле была скандальная. Отправив детей спать, добропорядочные россияне жадно приникали к экрану. Однако со временем «Другая любовь» потеряла налет скандальности. И шоу превратилось в подобие «Спокойной ночи, малыши». Овчарка привыкла засыпать по пятницам под голос Шуры Каретной, которая неизменно говорила: «Любите по-другому. С вами была Шура Каретная». Про саму ведущую ходило множество слухов. Конечно, теперь, когда бум пятничного шоу миновал, бульварные листки пережевывали ее личную жизнь гораздо реже, чем раньше. Овчарка считала ее личностью потому, что она ни разу не задала героям своей передачи ни одного глупого вопроса, а ее советы им были действительно полезными и, главное, выполнимыми. К тому же она не проповедовала свой взгляд на вещи, что нечасто встречается у ведущих. Ее мораль была очень привлекательна, и она умела быть искренней.
   «Не важно, какая это любовь и к кому, но раз уж это любовь, за нее не жалко отдать жизнь», – сказала она в каком-то интервью. У нее было море поклонниц и поклонников. Овчарка не сомневалась, что видела сегодня именно ее. Ведущая обладала примечательной внешностью. Смуглокожая, говорили, что ее мать – испанка, с миндалевидными глазами, высокими выдающимися скулами, узкими, но красивыми губами, с уголками опущенными вниз. От природы вьющиеся волосы были всегда разделены на прямой или фигурный пробор и перевязаны черными или блестящими шнурками. Своего стиля она не меняла вот уже десять лет.
   – Наверное, едет на остров, – сказала Овчарка, – подцепить себе друга или подружку. Я читала, что она бисексуалка.
   – Вопросы ориентации – самые трудные на свете. Вот ты, например, как относишься к лесбиянкам?
   – Я к ним не отношусь. Но если кроме шуток, то они мне не слишком нравятся. То, чего не понимаешь, не может нравиться.
   – Вот видишь. А был бы тут психоаналитик, он бы знаешь что сказал? Что ты скрытая лесбиянка и у тебя к ним неприязнь потому, что ты втайне такая же.
   – Я не похожа на своих читательниц, чтоб слушать бред, который несут всякие там психоаналитики, – фыркнула Овчарка.
   Мимо них прошла проводница. Она велела сдать деньги на белье. Сначала стелились мать с мальчиком, а Васса и Овчарка ждали в коридоре.
   – У тебя наволочка на подушку налезает? – спросила Овчарка.
   – Пожалуй, она даже слишком великовата для нее.
   – Давай поменяемся.
   Мальчик и его мать сразу легли, а Овчарка стояла в коридоре. Она любила смотреть в окно, но сейчас темно и нечего даже надеяться увидеть что-нибудь интересное. В два часа ночи Васса сходила в туалет умыться.
   – Послушай, дай свое полотенце, – сказала Овчарка, – а то они там уже легли, неохота копаться.
   Овчарка умылась тоже и пошла спать.
   – А ты что же? – спросила она Вассу, которая стояла в коридоре.
   – А я подымлю тут потихоньку. Ты иди. Ты ведь не любишь, когда я курю.
   – Да уж чего хорошего. Когда только бросишь?
   – Когда ты перестанешь грызть ногти.
   – Может, я так стресс снимаю. Мои ногти экологически чистые, не то что твои сигареты. Гуд найт.
   Васса достала из кармана пиджака пачку ментоловых сигарет, а Овчарка вошла в купе и задвинула дверь. Кто пробовал в почти полной темноте влезть на верхнюю полку, тот знает, как это нелегко. Повесив полотенце на крючок, Овчарка нащупала металлическую лесенку, но не смогла ее раздвинуть – проржавленный механизм заело. Овчарка, чертыхаясь, боролась с ним в темноте. Потом ей это надоело. Она встала ногами на обе нижние полки и, опершись руками на свою полку и полку мальчика, взобралась на свое место. Мальчик и его мама вовсю сопели. Овчарка решила не принимать свой феназепам. Она думала о том, что ночью должна быть остановка в Бологом.
   Овчарка жила в Бологом в возрасте четырех лет с мамой и отцом. Отец проходил там военную службу. Ее родители закончили институт, и отца, как молодого офицера, призвали на два года. Овчарка совершенно не помнила Бологого. Мама удивлялась, почему она ничего не помнит о нем. Впрочем, кое-что она запомнила.
   Как-то в отсутствие мамы папа пришел домой с какой-то тетей. Овчарке дали ее любимую игрушку – желтого плюшевого утенка – и спровадили гулять. Сперва все шло хорошо, но потом злые мальчишки отобрали утенка и закинули его в подвал. Утенка надо было выручать, и Овчарка храбро полезла в подвал. Однако очень уж там было темно, и ей пришлось повернуть обратно. Она отправилась домой попросить папу достать утенка. Папа лежал там с этой тетей, и Овчарка не сразу поняла, что мешать им не стоит. Когда они заметили Овчарку, которая стояла посреди комнаты очень растерянная, они тоже растерялись. Тетя поскорее натянула на себя покрывало, вышитое бабушкой в подарок маме на свадьбу. Сначала Овчарка подумала, что они просто балуются, но потом увидела, что папа целует эту тетю. Овчарка стала размышлять. Целуют только своих. Мама целует бабушку, потому что она ее мама и потому что мама Овчарки любит свою маму. Папа целует маму в щеку, когда уходит, потому что она его жена и потому что он ее любит. Он целует на прощание Овчарку в нос, потому что она его дочка и он ее опять-таки любит. Но раз папа целует эту тетю, получается, он любит и ее тоже. Но эта тетя чужая, вот в чем дело, и это ставило Овчарку в тупик. Конечно, папа мог на ней жениться тоже. Но этого Овчарке не очень-то и хотелось. Если папа женится на этой тете, а потом еще на пяти тетях, то, пожалуй, станет забывать целовать маму в щеку перед уходом на службу, а мама обидится. К тому же у папы был странный вид. Примерно такой, как у Овчарки, когда она увела со столика в прихожей пятнадцать копеек, купила упаковку подсолнечной халвы и всю ее съела до обеда, спрятавшись во дворе за бойлерную, а за обедом молча ковыряла вилкой картошку с тушенкой, и мама сказала: «Что это Овчарка все только по тарелке размазывает? У тебя, случайно, нет температуры, дружок?» – и потрогала Овчаркин лоб прохладной рукой. И вот теперь папа увел Овчарку на кухню, пока тетя одевалась в комнате, и говорил ей, что маме не надо рассказывать о тете и что он купит Овчарке велосипед, который ей так понравился недавно в «Детском мире» и по поводу которого она там устроила целую истерику. Папа никогда не подкупал Овчарку, и ей стало противно. Она сказала ему, что будет молчать задаром. Теперь не имело смысла сообщать папе об утенке. Раз он с тетей, а ее, стало быть, часто будут обижать мальчишки, то надо перестать бояться темноты. Так что Овчарка направилась к выходу и услышала, как тетя говорит папе:
   – Что же ты не запер дверь? Нехорошо, ребенок все-таки…
   – Забыл, идиот, – виновато отозвался папа.
   Овчарка направилась прямиком к подвалу и,
   дрожа от страха, отыскала там в темноте мокрого утенка, который лежал в глубокой луже на полу. Мама не могла найти Овчарку четыре часа.
   Сперва Овчарка пошла на вокзал, но совершенно не помнила, что же она там делала. Потом она отправилась на дальнее страшное озеро. Папа пугал Овчарку, говорил, что в озере живет Нэсси. Овчарка не знала, как выглядит это Нэсси, доброе оно или злое, но имя звучало угрожающе, и Овчарка старалась держаться от озера подальше. На берегу гуляла женщина с коляской. Она заметила девочку в синем комбинезоне и красной водолазке, которая плакала, стоя в озере по колено. Вода в озере была очень холодная – там били ключи, и женщина решила вмешаться. Мудрая женщина поняла, что перед ней маленькая упрямица и поэтому обычный прием вроде «выйди из воды немедленно» тут не сработает. Она подошла и спросила, что девочка здесь делает.
   – Я хочу, чтобы Нэсси меня съело.
   – А кто такое Нэсси?
   – Не знаю.
   – А что же ты плачешь, раз хочешь, чтоб оно тебя съело?
   – А я его боюсь, вот и плачу.
   – А я этого Нэсси знаю. Ты зря тут стоишь.
   – Почему это?
   – Потому что он не ест детей. Он ест водоросли. Можешь стоять тут до посинения, но его не дождешься.
   Овчарка неохотно вылезла на берег и стала выжимать штанины.
   – А если его попросить?
   – Не знаю. Трудно есть то, чего не любишь, – сказала женщина.
   – Да, – согласилась Овчарка, – но, может, тогда оно согласится съесть папу? Папа-то взрослый.
   – Сомнительно. А что тебе сделал папа?
   – Когда у него будет пять таких же теть, как сегодня, у него не останется времени целовать маму и мама обидится.
   Женщина сразу все поняла. Она подумала о своем ребенке, который был в коляске, и ей стало жаль Овчарку.
   – Тебя как зовут?
   – Овчарка.
   – А почему у тебя собачье имя?
   – Ничего не собачье. Я когда родилась, мама меня кормила, а я все ее кусала. Мама сказала: «Не ребенок, а овчарка».
   – Вот что. Иди домой, Овчарка. Тебя мама, наверное, обыскалась. И вот еще что… Если тебе когда-нибудь скверно будет, а мамы рядом не окажется, ты скажи вслух три раза: «У меня есть я и весь мир». Тогда тебе станет легче, это слова волшебные.
   Овчарка пошла домой, бормоча под нос, чтоб не забыть: «У меня есть я и весь мир…»
   Эту встречу Овчарка запомнила. Так же как тетю на бабушкином покрывале. На нем были вышиты разноцветные круги, и Овчарка любила водить по ним пальцем. Вот только она забыла, что делала на вокзале, куда прибежала сразу после того, как достала утенка. Она там плакала, но что еще она там делала? Она совсем не помнила вокзал. Тогда отец очень ее обидел. В первый раз, но не в последний. Овчарка обязательно хотела дождаться остановки в Бологом, чтобы посмотреть на вокзал и, может, вспомнить, что она там делала. Она узнала у проводницы, что стоянка в Бологом длится пятнадцать минут, и хотела обязательно выйти на перрон. Но вагон качался, и это качание ее убаюкало. Она заснула почти сразу, но перед тем услышала, как вернулась пахнувшая сигаретами Васса и улеглась снизу. Ночью планировалось еще пять остановок.
   Должно быть, Бологое давно проехали, когда поезд снова встал. На этот раз Овчарка проснулась, потому что вагон перестал качаться. За окном светлело. Овчарка рассудила, что Бологое она точно проспала, не стоит и вставать на этом полустанке. Сонная Овчарка увидела в окно здание вокзала, зеленое, с высоким шпилем, повернулась лицом к стене купе и опять заснула. Перед тем она увидела, что Вассы внизу не было. Наверное, подруге не спится и она опять пошла дымить.
   На следующий день Овчарка лежала на животе на своей полке и смотрела в окно. Ей хотелось уловить момент, когда этот почти подмосковный пейзаж кончится и начнется северная природа – маленькие березки и кочки. Она видела большие синие озера, зеленые сосновые леса по берегам. В соседнем купе ехали две девчонки, тоже, конечно, на остров, две малолетки, которые все время держались за руки, обнимались и слушали группу «Тату». Овчарка, как-то налив себе кофе, прошла в купе и раздраженно задвинула дверь, чтоб не видеть этих двух идиоток, которые целовались в коридоре.
   – У меня они обе вызывают одно только желание, – сказала она Вассе, – снять с них штаны да и выдрать как следует!
   – Будь терпимее. С возрастом пройдет. Это как юношеские угри.
   – Пройти-то пройдет. А бедные родители хлебнут горя. Я слышала, как они радовались, что сбежали на остров и предки сейчас с ног сбились, их разыскивая.
   – Кого-то они мне напоминают.
   – Прекрати. Я наговорила ей на автоответчик. И не надо мне все время напоминать, что я инфантильная эгоистка. Только я об этом забуду, как ты мне сразу снова напомнишь.
   Васса почти весь день не выходила из купе и была немного грустной, говорила Овчарке, что у нее болит голова. Овчарка решила, что подруга думает о своих семейных проблемах, которые на нее навалятся сразу, как только они вернутся в Москву.
   Васса предупредила Овчарку, что, когда они сойдут в Кеми, надо сразу бежать на площадь перед вокзалом, потому что ночью там обычно дожидаются клиентов всего два-три водилы и на всех желающих машин не хватит, а им обязательно надо успеть на четырехчасовой катер, чтобы к девяти часам уже быть на острове.
   И вот в полтретьего ночи Васса растолкала задремавшую Овчарку. Мать с мальчиком ехали дальше, и Васса с Овчаркой, шепотом разговаривая, вытаскивали вещи в коридор из темного купе. Они, волоча за собой сумки, совершили марш-бросок до площади. К удивлению Овчарки, на площади стояли целых семь машин.
   – Я не знала, – оправдывалась Васса перед Овчаркой, которая не могла отдышаться, – мне знакомые сказали. Они тут год назад были. Конечно, за год все могло измениться. Я правда не знала, что машин тут теперь много.
   Водитель им попался сонный и неразговорчивый, музыка грохотала на весь салон. В тьме кромешной Овчарка совсем не разглядела Кемь. Они долетели до причала минут за двадцать. По белому песку, покрытому сухими водорослями, они дошли до дебаркадера и здесь узнали, что четырехчасового катера нет и в помине никогда не было и что «Святитель Николай» пойдет только в восемь утра, а может, и позже. Замерзшая Овчарка посмотрела на Вассу сердито. Васса вздохнула:
   – Мне знакомые сказали…
   – Я бы твоих знакомых утопила в этом Белом море. Вон там бар. Пойдем, а то очень уж холодно.
   Вот так и вышло, что утро двадцатого августа Овчарка встретила в маленьком теплом баре «Поплавок» на берегу Белого моря. Когда стало светло и Овчарка проснулась, она оглядела собравшихся в баре. Две вчерашние малолетки из поезда устроились на стульях у стены, и одна спала, положив голову на плечо второй. За тем же столиком, что и Овчарка с Вассой, сидела тепло одетая полная женщина с красным лицом и длинными обесцвеченными и нахимиченными волосами. Еще была в углу девчонка лет восемнадцати, худая, бледная, с депрессушным лицом. Она все время сучила пальцами правой руки или теребила большой золотой лабрис на цепочке. Наверное, в ясную погоду огромное украшение видно было за версту. К большой досаде за столиком, за которым раньше барменша с приятелем пила пиво, Овчарка обнаружила Грушу. Груша писала под псевдонимом Палец-в-рот-не-клади в один бульварный листок статьи вроде «Предприниматель съел свою бабушку» или «Педофил-альбинос зомбировал своих жертв». Журналистка ей напомнила о существовании Москвы и «Женского мира», о которых она уже успела немного забыть. Груша уплетала сосиску, читая журнал.
   В бар зашел на минуту священник и с ним плохо одетая женщина в длинной цветастой юбке и платке по самые глаза. Они положили свои сумки на пол и, ни на кого даже не взглянув, сразу вышли. Невзрачную паломницу Овчарка не стала разглядывать. Но священник – о! Высокий, лет тридцати, без бороды, но с узенькими усиками и внимательными карими глазами. В лице что-то татарское, Овчарка даже прошептала: «Ну и Чингисхан!»
   – Отец Панкратий, – сказала ей Васса, – я его фото в газете видела.
   Овчарка удивилась – не таким она представляла себе гонителя лесбиянок с Бабьего острова. Когда он нагнулся поставить сумку, Овчарка успела увидеть, что у него руки с длинными красивыми пальцами, ровными ногтями и тонкими запястьями – на правом деревянные четки. Из-под широкого рукава рясы выглядывал рукав чистой белой водолазки – отец Панкратий явно следил за собой. Овчарка почувствовала, что немного влюбилась в отца Панкратия, и сказала Вассе:
   – Вот ты мне скажи, зачем такие красавцы идут в попы? Вот он, допустим, служит, а все женщины думают только о нем, а совсем не о своем спасении. Ну и гордый! Даже не взглянул ни на кого.
   Овчарку охватило странное желание – побежать за отцом Панкратием: «Я хоть и с ними, но я не с ними, я хорошая, меня даже полюбить можно!»
   В это время Васса сказала:
   – Ты пока тут спала, по радио сказали, что будто бы от берегов Шпицбергена идет тайфун «Лорелея». Сказали, что он наверняка по дороге рассыплется в море, но в Мурманске уже объявили на всякий случай штормовое предупреждение. Говорят, что тайфун здесь в августе – жуткая редкость.
   – Ерунда, – сказала Овчарка, – никакого тайфуна не будет, уж поверь мне.
   – Почему?
   – Да потому что мне не везет. Я больше всего на свете хочу увидеть настоящий тайфун. Поэтому-то его и не будет. К тому же смотри, какой день.
   В бар вошел грузный мужчина в дорогой спортивной одежде. Он поставил рюкзак на пол, достал оттуда бинокль и вышел. Какой-нибудь отдыхающий мэн из богатеньких, подумала Овчарка. Она решила утеплиться – поддела под джинсы колготки, спрятавшись в углу бара за Вассиным стулом, натянула носки потеплее, достала синюю куртку с капюшоном. Она попросила Вассу взять ей бутерброды с сыром и сосиску и сказала, что пойдет смотреть море.
   День был ясный, хотя солнце и пряталось в облаках. Море тихо-тихо шелестело. Овчарка вдыхала соленый воздух и думала: «Какое оно, оказывается, большое и какое живое. Что-то как будто говорит, какие-то важные слова. Да, ни речки, ни озера не говорят таких важных слов». От вчерашних грустных мыслей об отце и следа не осталось.
   «Нет, так не годится, – думала она, – это прекратить надо. А то я как о нем вспоминаю, так сразу чувствую себя маленькой и несчастной девочкой с игрушечным утенком».
   Овчарка дошла до дебаркадера. Отец Панкратий с паломницей молились и кланялись, стоя лицом к зарывшемуся в белые облака солнцу. Паломница обеими руками придерживала цветастую юбку, чтобы ее не развевал ветер.
   «Корова пуританистая, – подумала Овчарка ревниво, – притворяется праведной, а сама только и думает, как бы его в постель затащить».
   И ей сразу же стало стыдно, потому что женщина наверняка и в мыслях не имела такого. Вот так всегда бывает, если по себе судишь.
   И тут Овчарка увидела Шуру Каретную. Она сидела на самом краю дебаркадера, на металлическом кнехте. Коричневая сумка «Гуччи» стояла рядом. Ведущая завернулась в красный клетчатый плед и смотрела куда-то в море, как будто хотела разглядеть вдали Бабий остров, который увидеть отсюда было невозможно. К ней пристала облезлая, но толстая колли. Каретная кормила ее печеньем, а сама глаз не отводила от моря. Наконец, печенье кончилось, и колли направилась к Овчарке, ткнула ее в руку холодным носом, мол, и ты мне дай что-нибудь. Но у Овчарки в карманах ничего не было. Колли стала повизгивать, клянча что-нибудь вкусненькое у Овчарки. И тогда Шура Каретная обернулась, увидела Овчарку и улыбнулась ей. Потом снова стала глядеть вдаль. Овчарке самое время было что-нибудь сказать, но слова почему-то не шли с языка. Каретная сидела от нее в десяти шагах, но казалась очень далекой. Овчарка подумала, что ее и задумчивую ведущую разделяет сто километров и даже больше.
   Поскольку возможность заговорить с Шурой была упущена, а Овчарка никогда не была приставучей нахалкой вроде Груши, она зашагала по дебаркадеру прочь. Нечего стоять над душой у Каретной. Овчарка видела, что она думает о чем-то важном. Шагах в двадцати от Овчарки стоял мужик-турист и в бинокль разглядывал противоположный берег залива, подкручивая колесико, которое регулировало резкость. Чайки визжали над морем. Прошла минута, и турист отнял бинокль от глаз. У Овчарки в животе похолодело, как будто там вдруг разлилось литров пять ледяной воды.
   Она подошла ближе, чтоб убедиться: не ошиблась ли. Колли шла за ней по пятам.
   Овчарку оттащила от туриста Васса.
   – Сука, проклятая сука! – орала Овчарка, вырываясь. – Утопить бы, да и то мало будет!
   Овчарка дралась не по-женски. Она пустила в ход не ногти, а кулаки и разбила мужику в кровь верхнюю губу и нос. Все посетители бара «Поплавок» высыпали на улицу понаблюдать схватку. В общем и схватки-то никакой не было – просто Овчарка налетала на мужика, а он только закрывался от нее руками и, надо сказать, ни разу ее не стукнул. Овчарка уже начала теснить его к краю дебаркадера. Кроме того, колли почему-то решила, что нападают на Овчарку, и вцепилась зубами мужику в штанину. Васса никогда еще не видела Овчарку в такой ярости. Впрочем, Овчарка как-то быстро успокоилась, но, когда Васса ослабила хватку, вырвалась и напоследок засветила мужику кулаком прямо в глаз.
   – Чтоб ты подох, урод вонючий! Не успокоюсь, пока не урою мудака!
   Груша смотрела во все глаза. Она так надеялась, что Овчарка выхватит нож и пырнет им мужика. Наверное, это ее бывший любовник. Вышел бы прекрасный материал под названием «Беломорская поножовщина». Но перочинный нож Овчарки остался в сумке, которая стояла в «Поплавке» под столом. К тому же, после того как Овчарка двинула мужика в глаз, Васса скоренько отвела ее к бару. Груша сбегала в бар, купила там мороженое и, примчавшись обратно, дала мужику, чтоб он его приложил в заплывающему глазу, и предложила ему свой платок вытереть кровь. Она надеялась разговорить его, но мужик только улыбнулся, хлюпая разбитым носом, и сказал:
   – Вся в меня! Как порох, ничего не скажешь. Да и я хорош. Заслужил.
   Груша хотела вытянуть из него еще что-нибудь, но тут подошел катер «Святитель Николай», и все рванули в бар за сумками. Груша, собственно говоря, была в отпуске, но желание подзаработать не покидало ее даже на отдыхе.
   – Ты чего на него? – спросила Васса подругу, пока они шли к причалу. Васса следила, чтоб расстояние между Овчаркой и мужиком, который шел впереди, было не менее двадцати шагов.
   – Этот мудак – мой папаша, – буркнула Овчарка, – Васса, я не могу просто, честное слово! Подходит, будто мы вчера только виделись. «Как ты, как мама», – спрашивает. «Твоими стараниями». Он ведь, козел, в суд липовую бумажку принес, что у него зарплата три рубля, лишь бы ничего не платить. Лыбится, стоит, как будто так и надо. Ты меня знаешь, я даже букашку зря не раздавлю, потому что она тоже жить хочет. Мне, говорит, так надоела эта заграница, там Куршевели разные. Так я, говорит, жену свою с сыном Павликом в Италию на месяц отправил, а сам сюда, на отечественную природу посмотреть захотелось. Тут я уж не выдержала. На месте этого Павлика должна я быть! Он роскошествовал тринадцать лет. Мне хрен! У него все! А у меня только мать с нервами, которые муженек этот ей издергал!
   – Вот тебе и приехали на остров, – выдохнула Васса, пересчитывая деньги на билет.
   – Ничего, я даже рада, – сказала Овчарка, доставая бумажник, – если и не урою его, то все равно он у меня наплачется. Я ему такое устрою, что он будет отсюда бежать и кричать, что забыл, как маму зовут. Такого пинка наподдам, что будет лететь, свистеть и радоваться.
   – Мы ведь отдыхать едем, – робко напомнила ей Васса, – нервы подлечить.
   – Вот это и будет отдых самый лучший. Если я пойму, что он меня после острова этого вовек не забудет, меня это так зарядит, что я смогу еще два года подряд без единого отпуска сочинять дурацкие советы, вот увидишь.
   Они взошли по трапу последними. Овчарка оглянулась и увидела, что Шуры Каретной на дебаркадере не было. Наверное, она села на катер одной из первых. Овчарка заметила, что Шура смотрела на драку с интересом и словно ободряла Овчарку взглядом. Зато отец Панкратий глядел на рукоприкладство с явным осуждением и отвращением. Когда Овчарка увидела священника впервые, ей даже пришло на ум переодеться паломницей, найти какой-нибудь повод, чтобы с ним поговорить, и постепенно влюбить его в себя. Теперь после драки он наверняка накрепко запомнил ее лицо. «Да и глупо это – быть плохой и притворяться хорошей. Это еще хуже, чем просто быть плохой», – думала Овчарка. Ее только сейчас перестало трясти от злости после разговора с папашей.