Страница:
Ей предстояло провести в городе два дня и две ночи. Традиционно наезжающий в город начкол останавливался у своего бывшего воспитанника, Тимофея Крошкина, который с тех пор, как выпустился из колонии, успел поработать на заводе токарем, жениться, повоевать и вернуться домой без правой ноги. Жил Тимофей с женой на окраине города, в крошечной хибарке. Промышлял тем, что паял и чинил кастрюли да тазы всей округе. Потому закуток, отведенный Марте под постой, завален был чуть не до потолка грохочущим хламом – оставалось место только для крохотного топчанчика. Фомич ночевал прямо на улице, в возке, и Марта, оставшись одна в темноте, долго ворочалась на узком и жестком ложе, опасаясь повалить жестяную кучу.
Утром ездили по делам, передавали в наробраз какие-то бумаги, получали на карточки ситец и необычную ткань «чертову кожу», из которой шили колонистам неснашиваемые штаны. Проезжали мимо толкучки, вот это было очень интересно. Марта мечтала пойти в кино, вглядывалась в афиши – не идет ли та картина, что привозили в колонию, та, от которой так сладко млело сердце?
Вечером следующего дня приехал начкол – очень веселый, пахнущий дальними лугами и дорожной пылью. Приехал верхом, на лихом жеребчике по кличке Офицер. Мимоходом поздоровался с Мартой, сел ужинать с хозяевами. После ужина они с Тимофеем долго пили сахарный самогон, причем Морозов не пьянел, а только бледнел, так что заметней становились рябинки на лице. Марте тоже налили пол-стаканчика, поднесли и Тамаре, жене Тимофея. Толстая и веселая Тамара выпила с удовольствием. Марта от самогонки закашлялась, замахала руками и кашляла, пока Морозов не ткнул ей прямо в губы круто посоленный кусок черного мякиша. По телу разлилось горячее тепло, глаза почти сразу стали слипаться.
– Девчушка-то спит совсем, – сдобным голосом пропела Тамара. – Иди, иди, у тебя там постелено.
Марта ушла в чуланчик спать. Под мерный гул голосов за стеной она задремала, а проснулась оттого, что дверь в чуланчик распахнулась. На пороге, освещенный ярким лунным светом из оконца, стоял Леонид.
– Что? – вскинулась она. Ей стало жутковато, но интересно, словно все это – и мерное треньканье сверчка, и лунный луч из оконца, и даже куча кастрюль и тазов вдруг – стало принадлежать какому-то незнакомому, чужому миру, где все интересно, и страшно, и можно, и все равно.
– Ничего. Спи, – ответил Леонид Андреевич. – Завтра на базар с утра поедем. Платье тебе куплю. Хочешь?
– Хочу, – ответила Марта, ужаснувшись своим ощущениям и своему ответу. Темным инстинктом, поднявшимся со дна души, она осознала, что этот вопрос означает нечто большее, чем просто покупка платья, касается чего-то более важного. Но о чем идет речь – она понять не могла, тяжелая дрема наваливалась на грудь, жарко дышала в лицо и пахла дальними лугами, дорожной пылью, сахарным самогоном…
Утром поехали на барахолку. У Марты чуть кружилась голова, сладко томилось тело, и тянуло колени. Разноцветная карусель базара потрясла ее. Продавалась разная еда, о существовании которой забылось за годы войны. Толстые плитки шоколада, петушки на занозистых деревянных палочках, жаренные в масле пирожки, похожие на стоптанные ботинки, булочки со сладкой посыпкой и изюм с курагой. Продавались вещи обычные, привычные за последние годы – куски парашютного шелка, галоши, брезентовые чоботы. Продавались вещи невиданные давным-давно – кружевные комбинации и панталоны, лисья горжетка со стеклянными глазами и молевыми проплешинами, книги с ятями, но без обложек… Продавалось трофейное – и платья, и швейцарские часики, альбомы с видами замков, туфли, как из рыбьей чешуи, нестерпимо сверкающие на утреннем солнце. Продавались вещицы самодельные – зажигалки, сделанные из гильз, портсигары, прозрачные, как лед на пруду, ручки и вставочки…
Из этого верчения ее, словно котенка за шкирку, вытянул Морозов. Марте понадобилась пара минут, чтобы понять, о чем он ей толкует.
Платье продавала нездорово полная старуха с усиками над верхней губой. Руки у нее сильно тряслись, и платье, которое она держала, тоже трепыхалось, играло на легком ветерке, и Марта сразу не могла рассмотреть, что на нем за узор, но потом рассмотрела. Красные маки на снежно-белом фоне.
– По размеру тебе, что ли? – допытывался Морозов, улыбаясь. – Да говори – или очумела совсем?
Старуха приложила платье к плечам Марты.
– Впору, – констатировала она неожиданно певучим для такого большого и грубого тела голосом. – Берите. Я отдаю недорого. Это моей дочери, ее больше нет. У меня еще туфли, думаю, они тоже подойдут.
Туфли – белые, на маленьком каблучке, с пуговкой на носике – подошли.
Старуха сказала Морозову:
– Ваша дочь будет очаровательна в этом наряде!
Помрачнело лицо Морозова, словно черная туча на него накатила. Но через пять минут он уже снова посмеивался и кормил Марту житными пряниками.
Вернувшись в колонию, Марта узнала, что Юрка Рябушинский пропал невесть куда.
– На один день вас нельзя оставить! – бушевал у себя в кабинете Леонид Матвеевич. Марта, испуганная и обессилевшая, сидела в своей комнате. На грубо сработанном комоде тикали часы, остатки роскоши прежних хозяев дома. Страшный старик пожирал младенца. На свете есть тысячи дорог, и только одна из них ведет в сырой овраг за рощей, а остальные – в тысячи стран.
А Шкалик помер еще до войны.
Глава 2
Крон и Рея
Глава 3
Гелиос
Утром ездили по делам, передавали в наробраз какие-то бумаги, получали на карточки ситец и необычную ткань «чертову кожу», из которой шили колонистам неснашиваемые штаны. Проезжали мимо толкучки, вот это было очень интересно. Марта мечтала пойти в кино, вглядывалась в афиши – не идет ли та картина, что привозили в колонию, та, от которой так сладко млело сердце?
Вечером следующего дня приехал начкол – очень веселый, пахнущий дальними лугами и дорожной пылью. Приехал верхом, на лихом жеребчике по кличке Офицер. Мимоходом поздоровался с Мартой, сел ужинать с хозяевами. После ужина они с Тимофеем долго пили сахарный самогон, причем Морозов не пьянел, а только бледнел, так что заметней становились рябинки на лице. Марте тоже налили пол-стаканчика, поднесли и Тамаре, жене Тимофея. Толстая и веселая Тамара выпила с удовольствием. Марта от самогонки закашлялась, замахала руками и кашляла, пока Морозов не ткнул ей прямо в губы круто посоленный кусок черного мякиша. По телу разлилось горячее тепло, глаза почти сразу стали слипаться.
– Девчушка-то спит совсем, – сдобным голосом пропела Тамара. – Иди, иди, у тебя там постелено.
Марта ушла в чуланчик спать. Под мерный гул голосов за стеной она задремала, а проснулась оттого, что дверь в чуланчик распахнулась. На пороге, освещенный ярким лунным светом из оконца, стоял Леонид.
– Что? – вскинулась она. Ей стало жутковато, но интересно, словно все это – и мерное треньканье сверчка, и лунный луч из оконца, и даже куча кастрюль и тазов вдруг – стало принадлежать какому-то незнакомому, чужому миру, где все интересно, и страшно, и можно, и все равно.
– Ничего. Спи, – ответил Леонид Андреевич. – Завтра на базар с утра поедем. Платье тебе куплю. Хочешь?
– Хочу, – ответила Марта, ужаснувшись своим ощущениям и своему ответу. Темным инстинктом, поднявшимся со дна души, она осознала, что этот вопрос означает нечто большее, чем просто покупка платья, касается чего-то более важного. Но о чем идет речь – она понять не могла, тяжелая дрема наваливалась на грудь, жарко дышала в лицо и пахла дальними лугами, дорожной пылью, сахарным самогоном…
Утром поехали на барахолку. У Марты чуть кружилась голова, сладко томилось тело, и тянуло колени. Разноцветная карусель базара потрясла ее. Продавалась разная еда, о существовании которой забылось за годы войны. Толстые плитки шоколада, петушки на занозистых деревянных палочках, жаренные в масле пирожки, похожие на стоптанные ботинки, булочки со сладкой посыпкой и изюм с курагой. Продавались вещи обычные, привычные за последние годы – куски парашютного шелка, галоши, брезентовые чоботы. Продавались вещи невиданные давным-давно – кружевные комбинации и панталоны, лисья горжетка со стеклянными глазами и молевыми проплешинами, книги с ятями, но без обложек… Продавалось трофейное – и платья, и швейцарские часики, альбомы с видами замков, туфли, как из рыбьей чешуи, нестерпимо сверкающие на утреннем солнце. Продавались вещицы самодельные – зажигалки, сделанные из гильз, портсигары, прозрачные, как лед на пруду, ручки и вставочки…
Из этого верчения ее, словно котенка за шкирку, вытянул Морозов. Марте понадобилась пара минут, чтобы понять, о чем он ей толкует.
Платье продавала нездорово полная старуха с усиками над верхней губой. Руки у нее сильно тряслись, и платье, которое она держала, тоже трепыхалось, играло на легком ветерке, и Марта сразу не могла рассмотреть, что на нем за узор, но потом рассмотрела. Красные маки на снежно-белом фоне.
– По размеру тебе, что ли? – допытывался Морозов, улыбаясь. – Да говори – или очумела совсем?
Старуха приложила платье к плечам Марты.
– Впору, – констатировала она неожиданно певучим для такого большого и грубого тела голосом. – Берите. Я отдаю недорого. Это моей дочери, ее больше нет. У меня еще туфли, думаю, они тоже подойдут.
Туфли – белые, на маленьком каблучке, с пуговкой на носике – подошли.
Старуха сказала Морозову:
– Ваша дочь будет очаровательна в этом наряде!
Помрачнело лицо Морозова, словно черная туча на него накатила. Но через пять минут он уже снова посмеивался и кормил Марту житными пряниками.
Вернувшись в колонию, Марта узнала, что Юрка Рябушинский пропал невесть куда.
– На один день вас нельзя оставить! – бушевал у себя в кабинете Леонид Матвеевич. Марта, испуганная и обессилевшая, сидела в своей комнате. На грубо сработанном комоде тикали часы, остатки роскоши прежних хозяев дома. Страшный старик пожирал младенца. На свете есть тысячи дорог, и только одна из них ведет в сырой овраг за рощей, а остальные – в тысячи стран.
А Шкалик помер еще до войны.
Глава 2
Крон и Рея
Первая дочь, Галина, далась молодой матери тяжело. Марта рожала трое суток и родила ребенка «с варежку», как высказалась молодая, но знающая акушерка. Если бы не ее забота и находчивость – не вырвались бы мать с младенцем из прохладных, нежных объятий безвременной смерти. Впрочем, роженица не выказала особой радости, когда ее оповестили, что жизнь дочери вне опасности. Казалось, она вполне равнодушна к ребенку и заботится о нем только по обязанности.
«У молодых-то оно всегда так, потом пообвыкнется, привяжется к малютке», – успокаивал себя Леонид Андреевич. Он был вполне счастлив и доволен, почувствовав себя отцом. Правда, ему бы хотелось мальчика… Ну ничего, девчонка тоже хорошо, будет помощница матери.
А Марта в помощницах нуждалась. Через год после их свадьбы колонию расформировали. Морозова власти не обидели. Памятуя его заслуги, хозяйственную сноровку, назначили председателем колхоза. Пост немаленький, что и говорить, и ответственность велика. Но Леонид Андреевич не испугался, повел себя, как и пристало партийцу. Принял хозяйство в свои руки. Марта стала председателевой женой. А это – всем пример и мужу помощница, а как быть, если к тому же еще и свой дом вести надо, и младенец присмотра требует? Кое-как, однако, перебились. Соседки помогали молодой председательше, но все равно сюсюкаться с дочуркой ей было некогда. Вот и выросла Галина неприласканной. Да так, может, и лучше – для жизни. С ранних лет стала помогать Марте по хозяйству. Никакого дива в этом, конечно, нет – так все сельские дети растут. Но Галина, считай, весь дом на себе тянула и умела еще какой-то особенный уют в нем наладить.
После Галины родились еще две дочери, но они появились на белый свет недоношенными и умерли обе от пупочного сепсиса, не прожив и месяца.
В деревне сочувствовали молодой матери, да та по младенцам не убивалась особенно. Вообще же она была не то чтобы тихая или забитая, но какая-то равнодушная. Со спокойными серыми глазами, неопределенной кроткой улыбкой, мягкими волосами и плавными движениями, она выглядела образцовой женой, матерью и хозяйкой.
В 1955 году Марта снова забеременела. Леонид Андреевич весь этот год находился в делах и разъездах. Времена поменялись круто, но Морозову линия, взятая партией, нравилась. На новом пленуме ЦК приняли программу, по которой списали все недоимки по сельхозналогу с колхозов и совхозов, сам налог снизили в два с половиной раза, стали больше поставлять техники и дали наконец селу долгожданной самостоятельности. Свободы стало больше, но и ответственности прибавилось. Нужно было учиться работать по-новому. Леонид Андреевич побывал даже в Болгарии, для обмена опытом. Всякий раз, уезжая, наказывал Марте беречься и втайне лелеял мысль о сыне, прикидывал, какой дорогой подарок сделать жене, если на свет появится долгожданный наследник. Но сделал такой подарок, о котором никто и помыслить не мог.
Ехал из Москвы и купил на вокзале газету – до поезда оставалось два часа, нужно было занять время. Много тогда публиковалось объявлений о поиске пропавших в войну людей. Пробегая глазами колонки, Леонид Андреевич споткнулся о знакомую фамилию: Челобановы. «Майя Челобанова ищет свою сестру Марту Челобанову, пропавшую в 1942 году…» У Морозова закружилась голова, впервые в жизни. К чести его надо заметить – он ни на секунду не задумался о том, стоит ли рассказывать жене об ищущих ее родственниках. Позвонил с телефона-автомата, обстоятельно объяснил, в чем дело, рассказал, где Марта живет. Долго потом улыбался, вспоминая захлебнувшийся счастьем женский голос в трубке – был он похож на голос Марты, только моложе и звонче…
Впервые за много лет Марта засмеялась и заплакала – одновременно.
Младшая сестричка Майя, которую Марта помнила несносной, веснушчатой егозой, за эти годы успела выйти замуж за профессора и вернуться в Ленинград, но зазнаваться не стала – приехала навестить сестру. У председателева дома остановилась машина – черная и блестящая, как галоша. Из нее выпорхнула городская штучка, по моде одетая, в пышном платье, в перчатках, при лаковой сумочке и в лаковых же туфельках. Завитая, надушенная… Муж-профессор солидно шел следом. Сестры обнялись. Леонид Андреевич смотрел на Марту – и не узнавал ее. Вот она какой бы могла стать, если бы не деревенская житуха, если бы не постоянные беременности и роды, если бы не это равнодушие в серых глазах! Сестра навезла Марте подарков, и она теперь с радостью перебирала их. Ткань на платье, пестрый крепжоржет. Куда она, дуреха, пойдет в таком платье? Коров доить? С бисерной сумкой только в театр, а какие в деревне театры? Додумалась сестрица!
В желтой шкатулке, выстланной шелком, лежали флакон духов, коробочка пудры, футлярчик губной помады. Марта понюхала духи, поднесла к лицу пуховку и, взглянув в зеркало, снова затряслась в рыданиях.
Однако и у Морозовых нашлось, чем похвастаться. Помимо богатого деревенского угощения, конечно. Профессор во весь голос восторгался и свежим воздухом, и близостью реки, и ароматами деревенского вечера, но прямо-таки застыл в изумлении, увидев в светлой горнице на комоде часы. Те часы, что откопал когда-то в подвале бессчастный Рябушинский и презентовал понравившейся девчонке. Так они и стояли с тех пор, никому глаз не мозолили, потому что Леонид Андреевич стал уж и забывать историю их появления, а Марта, и помнила, да никому не говорила.
– Позвольте, но… Это же потрясающе! Майечка, посмотри, какая прелесть!
Часы были сняты с комода и подвергнуты тщательному изучению, причем профессор не прекращал присвистывать и охать.
– Да ты скажи, свояк, золотые они, что ли? – решил поддержать беседу Леонид Андреевич.
– Золотые? Нет. Фигура бронзовая, изображает Крона, пожирающего младенца.
– Чего это он его пожирает? Людоед?
– Один из греческих богов, – ответила за профессора Марта. – Его мать предсказала ему, что он будет низвергнут одним из своих детей, и Крон всех их проглатывал при рождении.
– Так всех и сожрал? – полу-насмешливо, полу-заинтересованно осведомился Леонид Андреевич. Он был задет. Сколько лет стояли эти часы на комоде, сколько раз он, остановившись перед ними, развивал свои предположения о том, кто этот бронзовый старик, чем он таким непотребным занят и для какой надобности буржуи его к часам присобачили! Марта своих познаний никак не проявляла. А при профессоре да при расфуфыренной своей сестрице разошлась!
– Один остался, – не спеша пояснила Марта. – Зевс был спасен и сам стал царем и отцом богов и людей.
– Значит, правильно Хрону нагадали, – удовлетворенно заметил Леонид Андреевич. – Хотя, как сказать… Кабы он поумнее был – не стал бы детей жрать, вот у сынка на него обиды бы и не было. Глядишь, при царстве бы остался… Правильно я говорю? Ну, а для какой такой надобности его на часы поставили, ответь ты мне?
– Впоследствии в народе его стали рассматривать как бога времени, – пояснил профессор.
– Вот оно что… Назначили, стало быть, – покачал головой Морозов.
Профессор снова стал восторгаться часами:
– Необыкновенно выразительное изображение! Я, конечно, не специалист… Но если механизм без специальной чистки, без реставрации продолжал столько лет функционировать, то…
– Если они вам так нравятся, Дмитрий Савельевич, то позвольте их вам подарить, – заявила вдруг Марта.
Морозов усмехнулся:
– И правда, забирайте. У вас коллекция, вы разбираетесь, а у нас они только вот на комоде пылятся. А нам взамен пришлете часы с кукушкой – гораздо веселее будет!
После долгих церемонных отнекиваний с одной стороны и простодушных уговоров – с другой профессор часы все же принять согласился. Согласились и погостить в совхозе пару недель – попить молока, погулять на свежем воздухе. Профессор оказался любителем рыбалки.
– Только я тебе, свояк, компании не составлю. Послезавтра еду как раз на пару недель в столицу – наш центральный комитет вызывает на конференцию. Надеюсь, погостите, пока Марта не опростается… Все и ей полегче будет.
Профессор затаил усмешку – хитер крестьянин по-прежнему, несмотря на все организации и реорганизации. Да и это правильно – гости должны чем-то отплатить хозяевам за гостеприимство. Хотя эти часики стоят даже того, чтобы год за них Авгиевы конюшни чистить. Тем более что Майе предложенный Морозовым порядок понравился. Она рада была побыть рядом с любимой старшей сестрой, вспомнить детство, родителей, рассказать ей о своей счастливой жизни.
Майе было чем хвалиться. В эвакуации она осталась сиротой – через несколько недель после похоронки на старшего капитана Челобанова скоропостижно скончалась мать. По счастью, нашлись знакомые. Девчушку пригрели – она имела счастливый, живой нрав, с детства отличалась умением и желанием нравиться… В конце войны встретила профессора Краснова. Краснов на фронт не попал, был эвакуирован в Омск вместе с университетом. Его знания в области археологии оказались нужны молодой стране даже в тяжелое военное время.
Мировое светило влюбился в Майю по уши – дожив до сорока лет, он как-то не удосужился завести семью.
Майя вернулась в родной город уже профессорской женой. «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…» – бормотал профессор, наряжая жену, как новогоднюю елку. Ему нравилось считать себя старым, заслуженным и умудренным. Профессор обожал жену и только несколько печалился из-за отсутствия детей. Впрочем, и это он надеялся со временем поправить – знакомый дипломат недавно привез из одной малоразвитой страны чудодейственное средство, которое в ближайшее же время должно было помочь.
Леонид Андреевич уехал совершенно успокоенным. Его сердце не предчувствовало беды, и тем тяжелей оказалось испытанное потрясение, когда при возвращении он узнал – ребенка нет, мальчик родился мертвым. Все вокруг сочувствовали председателю и Марте, а Майю, городскую фифу, осуждали – даже не побыла с сестрой после похорон младенчика, умотала в тот же день в свой Ленинград, только ее и видели.
Жизнь шла по-прежнему. Галина Морозова, старшая и пока единственная дочь Леонида Андреевича, вышла замуж. Из родной деревни она никуда не подавалась – к учению девушка оказалась неспособной, еле дотянула до восьмого класса, а там пошла на ферму работать. Правда, замуж вышла на редкость удачно. Витька Богушев, завидный жених, отучился в городе на агронома и вернулся в родной колхоз, представлял теперь сельскую интеллигенцию. На Витьку многие девчонки заглядывались. А Галина и из себя была не красавица, и во лбу не семи пядей. Только работа у нее в руках горела. Леонид Андреевич ждал внуков. А тут Марта на старости лет снова забеременела.
– Люди смеяться будут, – равнодушно-ласковым тоном говорила она мужу.
– Ничего… Лишь бы парня родила, лишь бы ребенок выжил.
За месяц до срока Марта полезла зачем-то в погреб и оступилась. К вечеру ее опоясала боль. Местная акушерка только покачала головой и велела Леониду Андреевичу везти жену в город, пока не поздно.
– Кесарево сечение, – бормотал Морозов, сидя в полутемном коридоре, где остро пахло хлоркой и страхом.
Вскоре его пригласили зайти. Лицо жены на зеленой клеенчатой подушке показалось ему незнакомым. И голос был чужим:
– Девочка…
– Вот и хорошо, – пробормотал Леонид Андреевич, стесняясь своего страха и жалости.
– Авророй назовем, – потребовала Марта.
– Как? – удивился Морозов. Но жена не ответила. Леонид Андреевич потянулся погладить Марту по слипшимся волосам, но дрогнул и руку отвел.
– Ты выздоравливай, – неловко сказал он.
– Устала я, – прошептала Марта. – А…
Она не договорила, словно и в самом деле сраженная какой-то страшной усталостью.
Малышку из роддома позволили забрать только через месяц. Ее сразу взяла к себе Галина – Леонид Андреевич после похорон жены занемог.
Морозову было уже шестьдесят. Бодрый и крепкий мужик, властный председатель, в одночасье согнулся и сник. Он так привык к Марте, что ему все время казалось, что она где-то рядом. Он даже голос ее слышал – тихий, шелестящий, жалобный какой-то.
– Леонид, обед готов.
– Иду, Марта, – отвечает он спросонок.
Нет никого. Тишина.
Аврорка горланила без умолку, словно оплакивала мать и свое будущее житье-бытье. Спасибо, соседка посоветовала положить ее в овчину. Дедовское средство подействовало. К трем месяцам малышка совершенно выправилась, набрала вес на козьем молочке. Галина сестренку не обижала, но и не баловала – сыта девочка, одета, ухожена, чего еще надо?
Аврора рано стала помогать по хозяйству. Многие бытовые мелочи в доме Галины стали делаться как бы сами – крошек на столе не оставалось, сор с полу выметался сам собой, молоко в кошкином блюдце никогда не переводилось. Аврора вечно возилась то с больным теленком, то с хилым цыпленком. Упросила сестру посадить в палисаднике цветы – собирала семена и черенки по всем соседям. Агроном расщедрился для председателевой дочки. Привез из города саженцы невиданных каких-то роз. В деревне цветами никого не удивишь, растут и растут себе в палисаднике. Но на Авроркины цветы водили даже приезжих посмотреть.
В семь лет Аврора, как полагается, пошла в школу. Галина отвела ее за руку в первый класс, а домой девчонка не вернулась. Прямо из школы пошла к отцу и сказала ему:
– Я, папка, у тебя теперь буду жить. Галина говорила: как я стану большая, буду тебе помогать. Вот я выросла, в школу пошла, теперь буду за тобой ходить.
Леонид Андреевич растерялся совершенно. Попытался погладить дочь по голове, но она уже возилась у плиты, гремела кастрюлями.
Так и стали жить. Аврора управлялась и с уроками, и со стряпней. Леонид Андреевич пришел в себя после смерти жены, в глазах снова появился блеск, походка стала легкой. Он души не чаял в дочери. Настоял, чтобы девочка после школы ехала в Ленинград, поступать в институт. Рассчитывал на помощь жениной родни, припоминал вежливого и обходительного профессора… Но бумажка с адресом, которая вроде бы хранилась где-то у жены, потерялась не возвратно. А сам он – за возрастом и многими хлопотами – забыл и фамилию сватьев. Делать нечего, пришлось Авроре поступать в институт без протекции. Леонид Андреевич хвастал соседям, как маленький, кому только не показал дочкино письмо, где подробно отписывались удачно выдержанные приемные экзамены. Казалось бы, тем горше должно было быть его разочарование, когда спустя два года Аврора вернулась в родные пенаты. Вернулась с приплодом – еле вылезла из автобуса, толкая впереди себя, как комод, восьмимесячное брюшко. Леонид Андреевич, надо сказать, тут был на высоте – принял дочь как ни в чем не бывало и все толковал соседям, что рад дождаться внуков. Но не дождался…
«У молодых-то оно всегда так, потом пообвыкнется, привяжется к малютке», – успокаивал себя Леонид Андреевич. Он был вполне счастлив и доволен, почувствовав себя отцом. Правда, ему бы хотелось мальчика… Ну ничего, девчонка тоже хорошо, будет помощница матери.
А Марта в помощницах нуждалась. Через год после их свадьбы колонию расформировали. Морозова власти не обидели. Памятуя его заслуги, хозяйственную сноровку, назначили председателем колхоза. Пост немаленький, что и говорить, и ответственность велика. Но Леонид Андреевич не испугался, повел себя, как и пристало партийцу. Принял хозяйство в свои руки. Марта стала председателевой женой. А это – всем пример и мужу помощница, а как быть, если к тому же еще и свой дом вести надо, и младенец присмотра требует? Кое-как, однако, перебились. Соседки помогали молодой председательше, но все равно сюсюкаться с дочуркой ей было некогда. Вот и выросла Галина неприласканной. Да так, может, и лучше – для жизни. С ранних лет стала помогать Марте по хозяйству. Никакого дива в этом, конечно, нет – так все сельские дети растут. Но Галина, считай, весь дом на себе тянула и умела еще какой-то особенный уют в нем наладить.
После Галины родились еще две дочери, но они появились на белый свет недоношенными и умерли обе от пупочного сепсиса, не прожив и месяца.
В деревне сочувствовали молодой матери, да та по младенцам не убивалась особенно. Вообще же она была не то чтобы тихая или забитая, но какая-то равнодушная. Со спокойными серыми глазами, неопределенной кроткой улыбкой, мягкими волосами и плавными движениями, она выглядела образцовой женой, матерью и хозяйкой.
В 1955 году Марта снова забеременела. Леонид Андреевич весь этот год находился в делах и разъездах. Времена поменялись круто, но Морозову линия, взятая партией, нравилась. На новом пленуме ЦК приняли программу, по которой списали все недоимки по сельхозналогу с колхозов и совхозов, сам налог снизили в два с половиной раза, стали больше поставлять техники и дали наконец селу долгожданной самостоятельности. Свободы стало больше, но и ответственности прибавилось. Нужно было учиться работать по-новому. Леонид Андреевич побывал даже в Болгарии, для обмена опытом. Всякий раз, уезжая, наказывал Марте беречься и втайне лелеял мысль о сыне, прикидывал, какой дорогой подарок сделать жене, если на свет появится долгожданный наследник. Но сделал такой подарок, о котором никто и помыслить не мог.
Ехал из Москвы и купил на вокзале газету – до поезда оставалось два часа, нужно было занять время. Много тогда публиковалось объявлений о поиске пропавших в войну людей. Пробегая глазами колонки, Леонид Андреевич споткнулся о знакомую фамилию: Челобановы. «Майя Челобанова ищет свою сестру Марту Челобанову, пропавшую в 1942 году…» У Морозова закружилась голова, впервые в жизни. К чести его надо заметить – он ни на секунду не задумался о том, стоит ли рассказывать жене об ищущих ее родственниках. Позвонил с телефона-автомата, обстоятельно объяснил, в чем дело, рассказал, где Марта живет. Долго потом улыбался, вспоминая захлебнувшийся счастьем женский голос в трубке – был он похож на голос Марты, только моложе и звонче…
Впервые за много лет Марта засмеялась и заплакала – одновременно.
Младшая сестричка Майя, которую Марта помнила несносной, веснушчатой егозой, за эти годы успела выйти замуж за профессора и вернуться в Ленинград, но зазнаваться не стала – приехала навестить сестру. У председателева дома остановилась машина – черная и блестящая, как галоша. Из нее выпорхнула городская штучка, по моде одетая, в пышном платье, в перчатках, при лаковой сумочке и в лаковых же туфельках. Завитая, надушенная… Муж-профессор солидно шел следом. Сестры обнялись. Леонид Андреевич смотрел на Марту – и не узнавал ее. Вот она какой бы могла стать, если бы не деревенская житуха, если бы не постоянные беременности и роды, если бы не это равнодушие в серых глазах! Сестра навезла Марте подарков, и она теперь с радостью перебирала их. Ткань на платье, пестрый крепжоржет. Куда она, дуреха, пойдет в таком платье? Коров доить? С бисерной сумкой только в театр, а какие в деревне театры? Додумалась сестрица!
В желтой шкатулке, выстланной шелком, лежали флакон духов, коробочка пудры, футлярчик губной помады. Марта понюхала духи, поднесла к лицу пуховку и, взглянув в зеркало, снова затряслась в рыданиях.
Однако и у Морозовых нашлось, чем похвастаться. Помимо богатого деревенского угощения, конечно. Профессор во весь голос восторгался и свежим воздухом, и близостью реки, и ароматами деревенского вечера, но прямо-таки застыл в изумлении, увидев в светлой горнице на комоде часы. Те часы, что откопал когда-то в подвале бессчастный Рябушинский и презентовал понравившейся девчонке. Так они и стояли с тех пор, никому глаз не мозолили, потому что Леонид Андреевич стал уж и забывать историю их появления, а Марта, и помнила, да никому не говорила.
– Позвольте, но… Это же потрясающе! Майечка, посмотри, какая прелесть!
Часы были сняты с комода и подвергнуты тщательному изучению, причем профессор не прекращал присвистывать и охать.
– Да ты скажи, свояк, золотые они, что ли? – решил поддержать беседу Леонид Андреевич.
– Золотые? Нет. Фигура бронзовая, изображает Крона, пожирающего младенца.
– Чего это он его пожирает? Людоед?
– Один из греческих богов, – ответила за профессора Марта. – Его мать предсказала ему, что он будет низвергнут одним из своих детей, и Крон всех их проглатывал при рождении.
– Так всех и сожрал? – полу-насмешливо, полу-заинтересованно осведомился Леонид Андреевич. Он был задет. Сколько лет стояли эти часы на комоде, сколько раз он, остановившись перед ними, развивал свои предположения о том, кто этот бронзовый старик, чем он таким непотребным занят и для какой надобности буржуи его к часам присобачили! Марта своих познаний никак не проявляла. А при профессоре да при расфуфыренной своей сестрице разошлась!
– Один остался, – не спеша пояснила Марта. – Зевс был спасен и сам стал царем и отцом богов и людей.
– Значит, правильно Хрону нагадали, – удовлетворенно заметил Леонид Андреевич. – Хотя, как сказать… Кабы он поумнее был – не стал бы детей жрать, вот у сынка на него обиды бы и не было. Глядишь, при царстве бы остался… Правильно я говорю? Ну, а для какой такой надобности его на часы поставили, ответь ты мне?
– Впоследствии в народе его стали рассматривать как бога времени, – пояснил профессор.
– Вот оно что… Назначили, стало быть, – покачал головой Морозов.
Профессор снова стал восторгаться часами:
– Необыкновенно выразительное изображение! Я, конечно, не специалист… Но если механизм без специальной чистки, без реставрации продолжал столько лет функционировать, то…
– Если они вам так нравятся, Дмитрий Савельевич, то позвольте их вам подарить, – заявила вдруг Марта.
Морозов усмехнулся:
– И правда, забирайте. У вас коллекция, вы разбираетесь, а у нас они только вот на комоде пылятся. А нам взамен пришлете часы с кукушкой – гораздо веселее будет!
После долгих церемонных отнекиваний с одной стороны и простодушных уговоров – с другой профессор часы все же принять согласился. Согласились и погостить в совхозе пару недель – попить молока, погулять на свежем воздухе. Профессор оказался любителем рыбалки.
– Только я тебе, свояк, компании не составлю. Послезавтра еду как раз на пару недель в столицу – наш центральный комитет вызывает на конференцию. Надеюсь, погостите, пока Марта не опростается… Все и ей полегче будет.
Профессор затаил усмешку – хитер крестьянин по-прежнему, несмотря на все организации и реорганизации. Да и это правильно – гости должны чем-то отплатить хозяевам за гостеприимство. Хотя эти часики стоят даже того, чтобы год за них Авгиевы конюшни чистить. Тем более что Майе предложенный Морозовым порядок понравился. Она рада была побыть рядом с любимой старшей сестрой, вспомнить детство, родителей, рассказать ей о своей счастливой жизни.
Майе было чем хвалиться. В эвакуации она осталась сиротой – через несколько недель после похоронки на старшего капитана Челобанова скоропостижно скончалась мать. По счастью, нашлись знакомые. Девчушку пригрели – она имела счастливый, живой нрав, с детства отличалась умением и желанием нравиться… В конце войны встретила профессора Краснова. Краснов на фронт не попал, был эвакуирован в Омск вместе с университетом. Его знания в области археологии оказались нужны молодой стране даже в тяжелое военное время.
Мировое светило влюбился в Майю по уши – дожив до сорока лет, он как-то не удосужился завести семью.
Майя вернулась в родной город уже профессорской женой. «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…» – бормотал профессор, наряжая жену, как новогоднюю елку. Ему нравилось считать себя старым, заслуженным и умудренным. Профессор обожал жену и только несколько печалился из-за отсутствия детей. Впрочем, и это он надеялся со временем поправить – знакомый дипломат недавно привез из одной малоразвитой страны чудодейственное средство, которое в ближайшее же время должно было помочь.
Леонид Андреевич уехал совершенно успокоенным. Его сердце не предчувствовало беды, и тем тяжелей оказалось испытанное потрясение, когда при возвращении он узнал – ребенка нет, мальчик родился мертвым. Все вокруг сочувствовали председателю и Марте, а Майю, городскую фифу, осуждали – даже не побыла с сестрой после похорон младенчика, умотала в тот же день в свой Ленинград, только ее и видели.
Жизнь шла по-прежнему. Галина Морозова, старшая и пока единственная дочь Леонида Андреевича, вышла замуж. Из родной деревни она никуда не подавалась – к учению девушка оказалась неспособной, еле дотянула до восьмого класса, а там пошла на ферму работать. Правда, замуж вышла на редкость удачно. Витька Богушев, завидный жених, отучился в городе на агронома и вернулся в родной колхоз, представлял теперь сельскую интеллигенцию. На Витьку многие девчонки заглядывались. А Галина и из себя была не красавица, и во лбу не семи пядей. Только работа у нее в руках горела. Леонид Андреевич ждал внуков. А тут Марта на старости лет снова забеременела.
– Люди смеяться будут, – равнодушно-ласковым тоном говорила она мужу.
– Ничего… Лишь бы парня родила, лишь бы ребенок выжил.
За месяц до срока Марта полезла зачем-то в погреб и оступилась. К вечеру ее опоясала боль. Местная акушерка только покачала головой и велела Леониду Андреевичу везти жену в город, пока не поздно.
– Кесарево сечение, – бормотал Морозов, сидя в полутемном коридоре, где остро пахло хлоркой и страхом.
Вскоре его пригласили зайти. Лицо жены на зеленой клеенчатой подушке показалось ему незнакомым. И голос был чужим:
– Девочка…
– Вот и хорошо, – пробормотал Леонид Андреевич, стесняясь своего страха и жалости.
– Авророй назовем, – потребовала Марта.
– Как? – удивился Морозов. Но жена не ответила. Леонид Андреевич потянулся погладить Марту по слипшимся волосам, но дрогнул и руку отвел.
– Ты выздоравливай, – неловко сказал он.
– Устала я, – прошептала Марта. – А…
Она не договорила, словно и в самом деле сраженная какой-то страшной усталостью.
Малышку из роддома позволили забрать только через месяц. Ее сразу взяла к себе Галина – Леонид Андреевич после похорон жены занемог.
Морозову было уже шестьдесят. Бодрый и крепкий мужик, властный председатель, в одночасье согнулся и сник. Он так привык к Марте, что ему все время казалось, что она где-то рядом. Он даже голос ее слышал – тихий, шелестящий, жалобный какой-то.
– Леонид, обед готов.
– Иду, Марта, – отвечает он спросонок.
Нет никого. Тишина.
Аврорка горланила без умолку, словно оплакивала мать и свое будущее житье-бытье. Спасибо, соседка посоветовала положить ее в овчину. Дедовское средство подействовало. К трем месяцам малышка совершенно выправилась, набрала вес на козьем молочке. Галина сестренку не обижала, но и не баловала – сыта девочка, одета, ухожена, чего еще надо?
Аврора рано стала помогать по хозяйству. Многие бытовые мелочи в доме Галины стали делаться как бы сами – крошек на столе не оставалось, сор с полу выметался сам собой, молоко в кошкином блюдце никогда не переводилось. Аврора вечно возилась то с больным теленком, то с хилым цыпленком. Упросила сестру посадить в палисаднике цветы – собирала семена и черенки по всем соседям. Агроном расщедрился для председателевой дочки. Привез из города саженцы невиданных каких-то роз. В деревне цветами никого не удивишь, растут и растут себе в палисаднике. Но на Авроркины цветы водили даже приезжих посмотреть.
В семь лет Аврора, как полагается, пошла в школу. Галина отвела ее за руку в первый класс, а домой девчонка не вернулась. Прямо из школы пошла к отцу и сказала ему:
– Я, папка, у тебя теперь буду жить. Галина говорила: как я стану большая, буду тебе помогать. Вот я выросла, в школу пошла, теперь буду за тобой ходить.
Леонид Андреевич растерялся совершенно. Попытался погладить дочь по голове, но она уже возилась у плиты, гремела кастрюлями.
Так и стали жить. Аврора управлялась и с уроками, и со стряпней. Леонид Андреевич пришел в себя после смерти жены, в глазах снова появился блеск, походка стала легкой. Он души не чаял в дочери. Настоял, чтобы девочка после школы ехала в Ленинград, поступать в институт. Рассчитывал на помощь жениной родни, припоминал вежливого и обходительного профессора… Но бумажка с адресом, которая вроде бы хранилась где-то у жены, потерялась не возвратно. А сам он – за возрастом и многими хлопотами – забыл и фамилию сватьев. Делать нечего, пришлось Авроре поступать в институт без протекции. Леонид Андреевич хвастал соседям, как маленький, кому только не показал дочкино письмо, где подробно отписывались удачно выдержанные приемные экзамены. Казалось бы, тем горше должно было быть его разочарование, когда спустя два года Аврора вернулась в родные пенаты. Вернулась с приплодом – еле вылезла из автобуса, толкая впереди себя, как комод, восьмимесячное брюшко. Леонид Андреевич, надо сказать, тут был на высоте – принял дочь как ни в чем не бывало и все толковал соседям, что рад дождаться внуков. Но не дождался…
Глава 3
Гелиос
Следователь Кленов принял много заявлений о пропавших людях и немало повидал таких женщин. Осатаневшая от горя и растерянности мамаша, воспаленные глаза. Лет сорок? Быть может, моложе. Но стремится выглядеть как бизнес-леди. Тщательно взбитые волосы, макияж, костюмчик цвета фуксии. Черт ее знает, эту фуксию, которую следователь отродясь не видел – просто бывшая супруга, большая специалистка в области моды и стиля, так этот цвет называла. У нее и платье цвета фуксии имелось – с разрезом чуть не до пупа, что спереди, что сзади.
Впрочем, если бывшая супруга следователя Кленова выглядела в этой фуксии весьма и весьма соблазнительно, то Александра Леонидовна Морозова походила на Нонну Мордюкову в роли председателя колхоза. Категорически не шел ей и белый кружевной шарф на шее – привлекательную в общем-то женщину он превращал в комическую тещу, намекая на дурной характер и напрасно прожитые годы. Трудный путь наверх, никого за спиной, редкие удачи – взмыть на мутной волне перестроечного предпринимательства и удержаться, когда волна спадет. Романтическая профессия – цветочница! Но в Александре Леонидовне ничего романтического нет. Цветочница нового формата – в костюмчике, с дешевым штампованным золотом в ушах и на пальцах.
– У нее с собой была кредитная карточка, так? И мобильник, правильно?
– Мобильника не было. Он сломался накануне.
– А как именно сломался?
– Кира сказала, там что-то с динамиком. Хотела покупать новый.
– Могу я на него взглянуть? В смысле, на старый, сломанный мобильник?
– Конечно, можете. Только зачем вам? Я уже смотрела. Он работает.
– То есть ваша дочь ввела вас в заблуждение?
– Н-не думаю… Может, он был неисправен, а потом как-нибудь сам наладился…
– Ага…
Так не бывает. Мобильники, даже такие крутые, как этот, сами по себе не восстанавливаются.
– Мне кажется, ваша дочь просто решила скинуть с себя этот «электрический ошейник». Вы уж меня извините. Что она взяла с собой, знаете? Во что была одета?
– Да. Белое платье, голубые туфли-балетки, голубая замшевая сумка. Косметикой Кира не пользовалась, но всегда носила с собой флакончик духов. От Сержа Лютена. Парфюмер такой.
– Знаю, – буркнул Кленов, хотя слышал о Серже Лютене первый раз в жизни и вершиной парфюмерного искусства полагал духи «Быть может», которые в детстве дарил маме на Восьмое марта, а в зрелом возрасте – супруге. До тех пор, пока та его не бросила. Быть может, «Быть может» тоже сыграли в этом свою роль. – Как духи назывались?
– Tuberous Criminelle, – без запинки произнесла Александра.
Не нужно было быть полиглотом, чтобы перевести название. Преступная тубероза!
– Украшения? Кольца, серьги, часы?
– Сережек Кира не носила, у нее и уши-то были не проколоты. Пропало ожерелье. Ничего особенного, довольно грубая вещичка, но Кира играла с ним в детстве, и оно было ей дорого по сентиментальным соображениям. Она всегда его носила, никогда не снимала. Оно одно такое. Так вы полагаете, с ней все в порядке? – в который раз робко, но назойливо переспросила мамаша беглянки.
– Не стану этого утверждать, – в который раз повторил Кленов со вздохом. – Основываясь на личном опыте, могу сообщить: двадцатилетние девушки уходят из дома очень часто. Особенно после конфликтов с родителями. У вас были конфликты? Столкновения?
Следователь, следователь с усталыми глазами, похожий на всех следователей героически-романтического кино о преступлениях и наказаниях! Следователь в потертых джинсах и вытянутом сером свитере, с красивой фамилией Кленов! Понимаешь ли ты, о чем и о ком ты говоришь? Вот это угловатое слово «конфликт», которое так привычно звучит теперь в выпусках новостей из уст ведущих – прилагательное «вооруженный» как-то сглаживает и облагораживает его, но оно ведь на самом деле означает войну. Конфликт – это война, только об этом запрещено говорить холеным ведущим. Это просто война, а какая война могла быть между матерью и дочерью? Между Александрой и ее странной, ни на кого не похожей, не от мира сего девочкой?
– Нет. У нас не было конфликтов.
– Видите ли, молодой человек, – ласково пропела тетушка беглянки, – у нас в семье не было никаких столкновений и быть не могло. Речь идет о другом. Кира… Она странная девушка, очень замкнутая, очень своевольная, может, обиделась на что-нибудь или на кого-нибудь.
Обычно в таких случаях она погружалась в себя… Но могла уйти и из дома. Я это допускаю.
– Почему? – заинтересовался Кленов. – Почему допускаете?
И получил, чего хотел. Идиотский ответ на идиотский вопрос:
– Я гадала на картах. Кире выпала дальняя дорога.
– И все? – уточнил Кленов.
– Нет, – вступила мамаша. – Она уже уходила из дома один раз. Ей было двенадцать.
– Как это произошло?
Следователь Кленов, как тебе рассказать об этом? Девочка пришла из школы. Элитный лицей, где пахнет цветами и детской радостью. Но и туда Александра отдала дочь неохотно, скрепя сердце, хотя сознавала, что не права, и Галина говорила о том же. Тот памятный разговор можно было бы назвать ссорой, слишком громкий разговор состоялся между двумя сестрами, старшей и младшей.
Впрочем, если бывшая супруга следователя Кленова выглядела в этой фуксии весьма и весьма соблазнительно, то Александра Леонидовна Морозова походила на Нонну Мордюкову в роли председателя колхоза. Категорически не шел ей и белый кружевной шарф на шее – привлекательную в общем-то женщину он превращал в комическую тещу, намекая на дурной характер и напрасно прожитые годы. Трудный путь наверх, никого за спиной, редкие удачи – взмыть на мутной волне перестроечного предпринимательства и удержаться, когда волна спадет. Романтическая профессия – цветочница! Но в Александре Леонидовне ничего романтического нет. Цветочница нового формата – в костюмчике, с дешевым штампованным золотом в ушах и на пальцах.
– У нее с собой была кредитная карточка, так? И мобильник, правильно?
– Мобильника не было. Он сломался накануне.
– А как именно сломался?
– Кира сказала, там что-то с динамиком. Хотела покупать новый.
– Могу я на него взглянуть? В смысле, на старый, сломанный мобильник?
– Конечно, можете. Только зачем вам? Я уже смотрела. Он работает.
– То есть ваша дочь ввела вас в заблуждение?
– Н-не думаю… Может, он был неисправен, а потом как-нибудь сам наладился…
– Ага…
Так не бывает. Мобильники, даже такие крутые, как этот, сами по себе не восстанавливаются.
– Мне кажется, ваша дочь просто решила скинуть с себя этот «электрический ошейник». Вы уж меня извините. Что она взяла с собой, знаете? Во что была одета?
– Да. Белое платье, голубые туфли-балетки, голубая замшевая сумка. Косметикой Кира не пользовалась, но всегда носила с собой флакончик духов. От Сержа Лютена. Парфюмер такой.
– Знаю, – буркнул Кленов, хотя слышал о Серже Лютене первый раз в жизни и вершиной парфюмерного искусства полагал духи «Быть может», которые в детстве дарил маме на Восьмое марта, а в зрелом возрасте – супруге. До тех пор, пока та его не бросила. Быть может, «Быть может» тоже сыграли в этом свою роль. – Как духи назывались?
– Tuberous Criminelle, – без запинки произнесла Александра.
Не нужно было быть полиглотом, чтобы перевести название. Преступная тубероза!
– Украшения? Кольца, серьги, часы?
– Сережек Кира не носила, у нее и уши-то были не проколоты. Пропало ожерелье. Ничего особенного, довольно грубая вещичка, но Кира играла с ним в детстве, и оно было ей дорого по сентиментальным соображениям. Она всегда его носила, никогда не снимала. Оно одно такое. Так вы полагаете, с ней все в порядке? – в который раз робко, но назойливо переспросила мамаша беглянки.
– Не стану этого утверждать, – в который раз повторил Кленов со вздохом. – Основываясь на личном опыте, могу сообщить: двадцатилетние девушки уходят из дома очень часто. Особенно после конфликтов с родителями. У вас были конфликты? Столкновения?
Следователь, следователь с усталыми глазами, похожий на всех следователей героически-романтического кино о преступлениях и наказаниях! Следователь в потертых джинсах и вытянутом сером свитере, с красивой фамилией Кленов! Понимаешь ли ты, о чем и о ком ты говоришь? Вот это угловатое слово «конфликт», которое так привычно звучит теперь в выпусках новостей из уст ведущих – прилагательное «вооруженный» как-то сглаживает и облагораживает его, но оно ведь на самом деле означает войну. Конфликт – это война, только об этом запрещено говорить холеным ведущим. Это просто война, а какая война могла быть между матерью и дочерью? Между Александрой и ее странной, ни на кого не похожей, не от мира сего девочкой?
– Нет. У нас не было конфликтов.
– Видите ли, молодой человек, – ласково пропела тетушка беглянки, – у нас в семье не было никаких столкновений и быть не могло. Речь идет о другом. Кира… Она странная девушка, очень замкнутая, очень своевольная, может, обиделась на что-нибудь или на кого-нибудь.
Обычно в таких случаях она погружалась в себя… Но могла уйти и из дома. Я это допускаю.
– Почему? – заинтересовался Кленов. – Почему допускаете?
И получил, чего хотел. Идиотский ответ на идиотский вопрос:
– Я гадала на картах. Кире выпала дальняя дорога.
– И все? – уточнил Кленов.
– Нет, – вступила мамаша. – Она уже уходила из дома один раз. Ей было двенадцать.
– Как это произошло?
Следователь Кленов, как тебе рассказать об этом? Девочка пришла из школы. Элитный лицей, где пахнет цветами и детской радостью. Но и туда Александра отдала дочь неохотно, скрепя сердце, хотя сознавала, что не права, и Галина говорила о том же. Тот памятный разговор можно было бы назвать ссорой, слишком громкий разговор состоялся между двумя сестрами, старшей и младшей.