Страница:
Розовое облачко на щепочке – сахарную вату – купил Руслану в киоске возле шатра он же. До того дня мальчик ее никогда не ел, на нее наложен был непонятный домашний запрет: «Кто знает, из чего ее делают!» Приторно-сладкая, сильно отдающая жженым сахаром и слегка – акварельными красками, она, по словам матери, «портила зубы, отбивала аппетит и стоила бессмысленно дорого». Потом Альберт привел их в ресторан, где играла тихая музыка и по стенам плыли зайчики от крутившегося под потолком зеркального шара. Официанткой там работала Мариша, приятельница, а когда-то – одноклассница матери, она увидела входящих гостей и заморгала часто-часто, и опустила руки с подносом, но потом опомнилась и принесла все то, что заказал Альберт. И мороженое в прозрачных синих вазочках, и фрукты, и шоколад, а еще ситро, шампанское и даже коньяк. Мать сначала не хотела пить шампанское, отнекивалась, но потом выпила залпом полный бокал и сразу стала смеяться. Альберт пил коричневый, как крепкий чай, коньяк, и не сводил глаз с матери.
Они пробыли в ресторане очень долго, но Руслан ни капельки не заскучал, даже когда мороженое и ситро кончились. Альберт так интересно рассказывал всякие истории – ведь он повидал много разных городов и стран, работал не только в луна-парке, но и в настоящем цирке!
Иной раз Руслан сползал от смеха под стол – ведь фокусник дядя Вова, а по-цирковому Вольдемар, достал из цилиндра вместо кролика дрессированную болонку Принцессу, а та, обладая вздорным нравом, тяпнула растерявшегося Вольдемара за подбородок. Первого апреля в цирке не зевай!
Иной раз у мальчишки кровь стыла в жилах от ужаса. Ведь бывает всякое – перетершиеся канаты, поврежденные карабины. Красавица Чио-Чио-сан, «японская принцесса воздуха», говорилось в афишах, в миру была просто казахская девчонка Алия, но как она умела себя подать! Лицо ее было набеленным и неподвижным, как маска, из высокой прически торчали золотые спицы, на концах у которых звенели крошечные колокольчики. Как развевались широченные рукава огненного кимоно, когда она шла под самым куполом по натянутому канату, балансируя двумя золотыми веерами! Она шла и напевала своим детским голосочком песенку на непонятном языке, а колокольчики тихо позванивали. Но однажды Алия оступилась, а страховка подвела, и песенка оборвалась навеки… А в «Доме страха»… Были в «Доме страха»? Ах нет? Обязательно сходите! Что значит – страшно? Так в этом-то и смысл! Так вот, там как-то одна девочка от ужаса потеряла сознание, и пришлось даже вызывать «Скорую». А в «Комнате смеха», напротив, один толстяк так хохотал, что его пришлось отпаивать водой…
В ресторане было душновато. То ли от жары, то ли от обилия впечатлений голова у Руслана кружилась, голоса и музыка сливались в гул, нарастающий, неприятный, от него закручивались в воронку мысли, воздушным шариком стремились к потолку, где продолжал свое равнодушное вращение зеркальный шар… Приятные запахи – еды, винных паров, маминых духов и бензиновый аромат Альберта тоже слились воедино и образовали удушливую смесь, в которой доминировала влажная, жаркая нота с привкусом горячего металла, так пахло в зверинце, возле клетки со львами, когда их кормили… Лоснящиеся шкуры зверей, их огненное дыхание, куски свежего мяса, из них торчат туго свитые красно-белые нити – по ним текла кровь? Это было живое? Хотело жить? И снова – пасть зверя, его шершавый язык, слизывающий с морды кровь.
У Руслана тогда стало горько во рту, живот скрутила тугая судорога, так что ему пришлось согнуться над столом и незаметно живот потереть. Наверное, мама была права насчет сахарной ваты… Но судорога быстро отпустила, снова стало хорошо, и он, кажется, даже немного вздремнул над вазочкой с белесыми разводами от мороженого…
– Мальчик мой уже спит совсем, – тихо сказала мать и погладила его по голове, с незнакомой нежностью подула ему в лицо. – Глаза слипаются… Пора нам домой!
– Я провожу, – с готовностью отозвался Альберт и полез в карман за бумажником.
А ведь Руслану нисколько не хотелось спать, ему казалось, что он ни за что не заснет, но отчего-то заснул сразу, как только голова коснулась подушки, и слышал только сквозь дрему, как тонкие каблуки маминых туфелек простучали вниз по лестнице, по старинной деревянной лестнице, как бухнула входная дверь. Куда она пошла? Быть может, подышать свежим воздухом? Было очень жарко, и ночь не принесла с собой прохлады.
Его разбудил, как бывало часто, первый утренний трамвай. Уже было совсем светло, в синеве, пока еще прохладной, носились и восторженно кричали стрижи. Мать с бабушкой не спали, говорили в соседней комнате.
– Ишь, как варом ошпарило, – ворчала непонятно бабушка. – Чего на тебя нашло-то? Матери ни слова, кинулась, себя не помня. Поманили дуреху, а она и рада!
– А то ты не знала, где я была!
– Да что ты – я не знала! Не то что я, а и весь город уж знает. Маришка как с работы пришла, опрометью ко мне метнулась, так, мол, и так.
– Ну и пусть.
– Теперь-то что уж… Вон, юбку со всех сторон запятнало, не отстираешь теперь. По кустам валялась, что ли?
– На набережной посидели, – непривычно кротко отвечала мать. – Рассвет встречали. Краси-иво…
– То-то, сидели. Таких сидельцев мы видали… Сначала в ЗАГС, потом уж и сидели бы. Уж кто-кто, а ты ученая, должна бы знать. Обожглась уж раз…
– Так теперь мне на всю жизнь в чулан запереться? – повысила голос мать. Запаса ее кротости хватило ненадолго. – Заживо себя похоронить? Встретился человек приличный, так что ж мне!
– Ну-ну, я разве чего говорю, я так уж, ворчу по-старушечьи, для порядку… Как же вы с ним, договорились до чего?
– Вот в октябре у них кончится гастрольный тур, приедет, подадим заявление. А до тех пор звонить будет, я ему телефон конторы дала.
– На Покрова, значит, и свадебку. Это ладно. А жить-то где будете? К себе увезет или чего? А с мальчонкой как?
– Мы еще не решили, всего-то сразу не переговоришь. У него, говорит, комната в общежитии, всего восемь метров. Если женится, конечно, побольше дадут. Но лучше уж у нас, верно? И места много, и квартира отдельная…
– Чего лучше, – поддакивала бабушка. – А то я-то как же? Мне что же, одной помирать?
– А потом, он все равно без конца в разъездах. Такая профессия, ничего не поделаешь, – говорила мать, и видно было, что ей приятно так обстоятельно и хозяйственно рассуждать. – Все не без мужа. Зарабатывает он, видать, прилично…
– Так, так… И то, хватит тебе неведомо чем заниматься… А как же кликать-то его? Альберт – это ж разве человеческое имя? Пуделей так, бывает, зовут… Да и профессия у него чудная, не всю ж жизнь на пукалке своей раскатывать будет? Так и без головы остаться недолго!
– Алексей он, мама. Альберт – цирковой псевдоним. Странно ты, мама, рассуждаешь. Если он с мотоциклом управляется, значит…
– Поняла я тебя, поняла. Баранку крутить умеет, без куска хлеба так и так не останется.
Мальчик слушал эти голоса, и они казались ему похожими на стрижиные бессмысленно-радостные вскрики…
Он думал, как будет хорошо, если Альберт станет его отцом, и куда они будут ходить, и что делать, и как им будут все завидовать. Да, хорошо бы еще у него была машина, без машины что ж за жизнь, а так – сел и поехал, куда тебе хочется, хоть в лес, хоть на рыбалку…
Но его мечты не сбылись. Альберт не звонил и не приезжал, вообще не давал о себе знать. Лето куда-то умчалось на рисковых стрижиных крыльях, в палисаднике расцвели астры, лиловые и белые, только красных в том году не было. Потом зарядили дожди, и дни все стали одинаковые, серые, а если и происходило что-то, то страшное. Как-то утром в воде у набережной всплыл утопленник. Мальчишки бегали смотреть, а Руслан с матерью не нарочно проходили как раз мимо. Страшен был мертвец, весь в лохмотьях и водорослях, лицо изъедено так, что не поймешь, мужик или женщина, но волосы длинные, белые… Мать прижала голову Руслана к себе, чтобы он не смотрел, и Руслан чувствовал, как она вздрагивает, словно от холода.
Потом приехала милиция, и труп увезли. Так и не дознались, кто был этот несчастный.
– Приезжий какой-нибудь, – говорили люди.
Снова пришлось рано вставать, ходить в школу, давиться завтраком – оладьи и какао, бурые расплывчатые пятна на скатерти. Такие же пятна появились у матери на щеках, но она была все такой же красивой, все так же загадочно и равнодушно улыбалась. Потом выпал снег. В холодной прихожей стоял бочонок с квашеной капустой, и в течение дня мать пять-шесть раз подходила к нему, замотав голову бабушкиным шерстяным платком. Она ела капусту, вынимая ее горстями из бочонка, ела и смаргивала подступавшие слезы, а пробегающие мимо кумушки-соседки беззлобно подшучивали над ней: «Соли, Алевтинка, покруче!» В городке теперь к ней относились на диво доброжелательно, словно «положение» сделало ее проще и понятней людям.
В феврале мать родила маленькую, слабую девочку, которой долго не могла подобрать имя. Мать вернулась домой одна, малышка оставалась в больнице.
– Как мы ее будем звать? – допытывался Руслан, косясь в угол дальней темной спаленки, где стояла старая кроватка, еще он сам в ней спал.
– Не знаю. Может быть, Анечкой. Или Катей, – отвечала мать.
– А можно Эльвирой?
Мать удивилась, ее усталые глаза вдруг стали ярче.
– Эльвирой? Почему же Эльвирой? Где ты слышал это имя?
Но это было не важно, не важно. Диковинное имя казалось Руслану памятью о невозможном, счастливом мире, который был рядом, но оказался вдруг потерян.
– Пожалуй, и Эльвирой, – согласилась мать. – А ты будешь ее любить?
– Да, – сказал он.
– Люби ее очень сильно.
Девочка пошла на поправку.
Когда из роддома принесли Эльку, мальчик был сильно простужен и не ходил в школу. Его заставили нацепить дурацкий марлевый намордник и пустили посмотреть на сестренку. Она была очень складненькая, глаза смышленые, и улыбалась, как мать, ямочками на щеках. Пожалуй, ее можно было любить.
Глава 2
Они пробыли в ресторане очень долго, но Руслан ни капельки не заскучал, даже когда мороженое и ситро кончились. Альберт так интересно рассказывал всякие истории – ведь он повидал много разных городов и стран, работал не только в луна-парке, но и в настоящем цирке!
Иной раз Руслан сползал от смеха под стол – ведь фокусник дядя Вова, а по-цирковому Вольдемар, достал из цилиндра вместо кролика дрессированную болонку Принцессу, а та, обладая вздорным нравом, тяпнула растерявшегося Вольдемара за подбородок. Первого апреля в цирке не зевай!
Иной раз у мальчишки кровь стыла в жилах от ужаса. Ведь бывает всякое – перетершиеся канаты, поврежденные карабины. Красавица Чио-Чио-сан, «японская принцесса воздуха», говорилось в афишах, в миру была просто казахская девчонка Алия, но как она умела себя подать! Лицо ее было набеленным и неподвижным, как маска, из высокой прически торчали золотые спицы, на концах у которых звенели крошечные колокольчики. Как развевались широченные рукава огненного кимоно, когда она шла под самым куполом по натянутому канату, балансируя двумя золотыми веерами! Она шла и напевала своим детским голосочком песенку на непонятном языке, а колокольчики тихо позванивали. Но однажды Алия оступилась, а страховка подвела, и песенка оборвалась навеки… А в «Доме страха»… Были в «Доме страха»? Ах нет? Обязательно сходите! Что значит – страшно? Так в этом-то и смысл! Так вот, там как-то одна девочка от ужаса потеряла сознание, и пришлось даже вызывать «Скорую». А в «Комнате смеха», напротив, один толстяк так хохотал, что его пришлось отпаивать водой…
В ресторане было душновато. То ли от жары, то ли от обилия впечатлений голова у Руслана кружилась, голоса и музыка сливались в гул, нарастающий, неприятный, от него закручивались в воронку мысли, воздушным шариком стремились к потолку, где продолжал свое равнодушное вращение зеркальный шар… Приятные запахи – еды, винных паров, маминых духов и бензиновый аромат Альберта тоже слились воедино и образовали удушливую смесь, в которой доминировала влажная, жаркая нота с привкусом горячего металла, так пахло в зверинце, возле клетки со львами, когда их кормили… Лоснящиеся шкуры зверей, их огненное дыхание, куски свежего мяса, из них торчат туго свитые красно-белые нити – по ним текла кровь? Это было живое? Хотело жить? И снова – пасть зверя, его шершавый язык, слизывающий с морды кровь.
У Руслана тогда стало горько во рту, живот скрутила тугая судорога, так что ему пришлось согнуться над столом и незаметно живот потереть. Наверное, мама была права насчет сахарной ваты… Но судорога быстро отпустила, снова стало хорошо, и он, кажется, даже немного вздремнул над вазочкой с белесыми разводами от мороженого…
– Мальчик мой уже спит совсем, – тихо сказала мать и погладила его по голове, с незнакомой нежностью подула ему в лицо. – Глаза слипаются… Пора нам домой!
– Я провожу, – с готовностью отозвался Альберт и полез в карман за бумажником.
А ведь Руслану нисколько не хотелось спать, ему казалось, что он ни за что не заснет, но отчего-то заснул сразу, как только голова коснулась подушки, и слышал только сквозь дрему, как тонкие каблуки маминых туфелек простучали вниз по лестнице, по старинной деревянной лестнице, как бухнула входная дверь. Куда она пошла? Быть может, подышать свежим воздухом? Было очень жарко, и ночь не принесла с собой прохлады.
Его разбудил, как бывало часто, первый утренний трамвай. Уже было совсем светло, в синеве, пока еще прохладной, носились и восторженно кричали стрижи. Мать с бабушкой не спали, говорили в соседней комнате.
– Ишь, как варом ошпарило, – ворчала непонятно бабушка. – Чего на тебя нашло-то? Матери ни слова, кинулась, себя не помня. Поманили дуреху, а она и рада!
– А то ты не знала, где я была!
– Да что ты – я не знала! Не то что я, а и весь город уж знает. Маришка как с работы пришла, опрометью ко мне метнулась, так, мол, и так.
– Ну и пусть.
– Теперь-то что уж… Вон, юбку со всех сторон запятнало, не отстираешь теперь. По кустам валялась, что ли?
– На набережной посидели, – непривычно кротко отвечала мать. – Рассвет встречали. Краси-иво…
– То-то, сидели. Таких сидельцев мы видали… Сначала в ЗАГС, потом уж и сидели бы. Уж кто-кто, а ты ученая, должна бы знать. Обожглась уж раз…
– Так теперь мне на всю жизнь в чулан запереться? – повысила голос мать. Запаса ее кротости хватило ненадолго. – Заживо себя похоронить? Встретился человек приличный, так что ж мне!
– Ну-ну, я разве чего говорю, я так уж, ворчу по-старушечьи, для порядку… Как же вы с ним, договорились до чего?
– Вот в октябре у них кончится гастрольный тур, приедет, подадим заявление. А до тех пор звонить будет, я ему телефон конторы дала.
– На Покрова, значит, и свадебку. Это ладно. А жить-то где будете? К себе увезет или чего? А с мальчонкой как?
– Мы еще не решили, всего-то сразу не переговоришь. У него, говорит, комната в общежитии, всего восемь метров. Если женится, конечно, побольше дадут. Но лучше уж у нас, верно? И места много, и квартира отдельная…
– Чего лучше, – поддакивала бабушка. – А то я-то как же? Мне что же, одной помирать?
– А потом, он все равно без конца в разъездах. Такая профессия, ничего не поделаешь, – говорила мать, и видно было, что ей приятно так обстоятельно и хозяйственно рассуждать. – Все не без мужа. Зарабатывает он, видать, прилично…
– Так, так… И то, хватит тебе неведомо чем заниматься… А как же кликать-то его? Альберт – это ж разве человеческое имя? Пуделей так, бывает, зовут… Да и профессия у него чудная, не всю ж жизнь на пукалке своей раскатывать будет? Так и без головы остаться недолго!
– Алексей он, мама. Альберт – цирковой псевдоним. Странно ты, мама, рассуждаешь. Если он с мотоциклом управляется, значит…
– Поняла я тебя, поняла. Баранку крутить умеет, без куска хлеба так и так не останется.
Мальчик слушал эти голоса, и они казались ему похожими на стрижиные бессмысленно-радостные вскрики…
Он думал, как будет хорошо, если Альберт станет его отцом, и куда они будут ходить, и что делать, и как им будут все завидовать. Да, хорошо бы еще у него была машина, без машины что ж за жизнь, а так – сел и поехал, куда тебе хочется, хоть в лес, хоть на рыбалку…
Но его мечты не сбылись. Альберт не звонил и не приезжал, вообще не давал о себе знать. Лето куда-то умчалось на рисковых стрижиных крыльях, в палисаднике расцвели астры, лиловые и белые, только красных в том году не было. Потом зарядили дожди, и дни все стали одинаковые, серые, а если и происходило что-то, то страшное. Как-то утром в воде у набережной всплыл утопленник. Мальчишки бегали смотреть, а Руслан с матерью не нарочно проходили как раз мимо. Страшен был мертвец, весь в лохмотьях и водорослях, лицо изъедено так, что не поймешь, мужик или женщина, но волосы длинные, белые… Мать прижала голову Руслана к себе, чтобы он не смотрел, и Руслан чувствовал, как она вздрагивает, словно от холода.
Потом приехала милиция, и труп увезли. Так и не дознались, кто был этот несчастный.
– Приезжий какой-нибудь, – говорили люди.
Снова пришлось рано вставать, ходить в школу, давиться завтраком – оладьи и какао, бурые расплывчатые пятна на скатерти. Такие же пятна появились у матери на щеках, но она была все такой же красивой, все так же загадочно и равнодушно улыбалась. Потом выпал снег. В холодной прихожей стоял бочонок с квашеной капустой, и в течение дня мать пять-шесть раз подходила к нему, замотав голову бабушкиным шерстяным платком. Она ела капусту, вынимая ее горстями из бочонка, ела и смаргивала подступавшие слезы, а пробегающие мимо кумушки-соседки беззлобно подшучивали над ней: «Соли, Алевтинка, покруче!» В городке теперь к ней относились на диво доброжелательно, словно «положение» сделало ее проще и понятней людям.
В феврале мать родила маленькую, слабую девочку, которой долго не могла подобрать имя. Мать вернулась домой одна, малышка оставалась в больнице.
– Как мы ее будем звать? – допытывался Руслан, косясь в угол дальней темной спаленки, где стояла старая кроватка, еще он сам в ней спал.
– Не знаю. Может быть, Анечкой. Или Катей, – отвечала мать.
– А можно Эльвирой?
Мать удивилась, ее усталые глаза вдруг стали ярче.
– Эльвирой? Почему же Эльвирой? Где ты слышал это имя?
Но это было не важно, не важно. Диковинное имя казалось Руслану памятью о невозможном, счастливом мире, который был рядом, но оказался вдруг потерян.
– Пожалуй, и Эльвирой, – согласилась мать. – А ты будешь ее любить?
– Да, – сказал он.
– Люби ее очень сильно.
Девочка пошла на поправку.
Когда из роддома принесли Эльку, мальчик был сильно простужен и не ходил в школу. Его заставили нацепить дурацкий марлевый намордник и пустили посмотреть на сестренку. Она была очень складненькая, глаза смышленые, и улыбалась, как мать, ямочками на щеках. Пожалуй, ее можно было любить.
Глава 2
Девочка росла на руках у брата и бабушки – мать была странно равнодушна к новорожденной, может быть, потому, что не кормила ее грудью. В кухне появились коробки молочной смеси – щекастый ребенок в кружевном нагрудничке смотрел с коробки бессмысленно-счастливым взором. Еще Элю кормили из бутылочек, за которыми Руслан ездил по утрам на молочную кухню, ездил на велосипеде. Бутылочки весело позвякивали в корзинке, привязанной к багажнику. Порой он сам и кормил сестру, никогда не отказывался. Приятно было держать на руках толстенькую девочку, чувствовать, как старательно она причмокивает. Иногда она начинала сосать медленнее – уставала или задремывала, и тогда нужно было потянуть пузырек к себе, и Элька, опомнившись либо испугавшись, что бутылочку сейчас заберут вовсе, снова принималась причмокивать. Да, а потом малышку нужно было поставить столбиком и погладить по спине, и, когда из нее почти музыкальным раскатом выходил проглоченный воздух, Руслан сам ощущал облегчение.
Понемногу все попечение о малышке легло на него. Мать вышла на работу, а бабушка много болела, но Руслан не роптал на свою участь. Он любил играть с Элей, любил с ней гулять. Очень ловко научился одевать ее, осилил и шнурки на крохотных пинетках, и завязки шапочки. Элька радостно гукала в красной импортной колясочке, била ручонками по погремушкам – такие маленькие ручки у нее были, что удивительно!
По вечерам, придя с работы, мать даже не подходила к девочке – сидела на кухне, слушала радио и пила кофе, добавляя в него по капельке жгучего яда из фигурной бутылки. Она любила макать в кофе тяжелое, маслянистое печенье «курабье», которое Руслан покупал в гастрономе на углу.
Гастроном был облицован понизу синим кафелем, кудрявая мороженщица всегда стояла на углу (зимой она торговала жареными пирожками), дорога в скверик, куда они с Элькой ходили гулять, пролегала как раз мимо. В кронах пирамидальных тополей сидели грачи, и все тополя были в грачиных гнездах. На свежем воздухе Эля быстро засыпала, и тогда Руслан садился на скамейку, сплошь облепленную круглыми бумажками от мороженого и грачиными блямбами. Из-за пазухи он доставал томик собрания «Библиотеки фантастики». Эти книжки в шершавых переплетах, бывшие по тем временам редкостью, давал ему читать одноклассник Димка, у которого тоже была сестра, но который в отличие от Руслана сестренку свою не любил, да что там, – терпеть не мог.
– Плакса, вредина, жадюга, чуть что – бежит матери жаловаться, а сама еще и говорить толком не умеет, только пык да мык! А твоя ничего – не ноет.
Элька никогда не ныла. Она не плакала даже тогда, когда училась ходить и падала, даже когда Руслан, играя с ней, приложил ее затылком о подлокотник дивана. Она не плакала в детской поликлинике, куда ее водил тоже Руслан. Их участковый педиатр, добрая, очень близорукая женщина, встречала детей с искренней приветливостью, угощала «аскорбинками», но порой ей все же приходилось делать Эле укол, и та не плакала, только держалась за руку брата. Его мальчишеская рука с цыпками, с обломанными и не очень чистыми ногтями казалась очень большой по сравнению с Элькиными крохотными пальчиками.
Эля не заревела, даже когда старший брат вывернул ее с санок в сугроб, да не заметил и пробежал сгоряча еще метров двадцать. Тогда Эля просто стояла в снегу по пояс и ждала, когда брат вернется за ней. Она была уверена – он вернется. Он ее не бросит. На него можно положиться. И когда Руслан обернулся, изумленный и растерянный, он прочитал на ее детской мордашке все эти чувства так, будто Эля сама поведала о них брату. Как если бы Элька сказала:
– Ты мой старший брат, самый главный, самый важный и самый лучший человек в мире. Все, что ты делаешь, – прекрасно и неоспоримо, все во благо мне и тебе. Ты всецело принадлежишь мне, как я – тебе, и никто не в силах этого изменить. Пусть только попробуют.
И попробовали.
Гром грянул в тот день, когда классная руководительница Руслана Любовь Ивановна ни с того ни с сего вызвала в школу мать. Так и сказала:
– Обухов, скажи матери, чтобы пришла в школу, мне нужно с ней поговорить. В дневник тебе не пишу, знаю, что ты и так передашь. – И посмотрела значительно.
Любовь Ивановна была еще не старой, полной женщиной. Она всегда носила, меняя, два трикотажных костюма белорусской швейной фабрики, кирпично-красный и зеленый. От нее исходил кислый дрожжевой запашок.
У Руслана был соблазн злоупотребить доверием «класснухи» и ничего матери не передавать, тем более что ему неясно было, зачем все это? Не водилось за ним особых прегрешений. А-а, пусть взрослые сами разбираются, ему некогда ломать голову, он обещал Эльке дочитать «Айболита» и расчесать ее на ночь. Волосы у Эли выросли роскошные, волнистые, темно-русые, и Руслан на-учился заплетать косички, а куда деваться? Матери некогда, а бабушка нещадно дерет ей волосы, но Эля все равно не плачет, а только шипит сквозь зубы, словно котенок.
– Натворил что-нибудь? – без упрека спросила мать, услышав весточку от «класснухи». – Учительница твоя от безделья мается, у нее даже кошки нет, вот и фантазирует в свое удовольствие…
Но все равно пошла. И Руслан пошел – тайком.
Элька угомонилась рано. Руслан дождался, когда мать выйдет из дома, и дворами пошел за ней.
Занятия у второй смены закончились, в школьных коридорах еще отзывалось многоголосое эхо. Пахло мелом и хлоркой, угрюмая техничка возила по линолеуму грязнющую тряпку и бубнила себе под нос, словно бранилась с кем-то. Руслан боялся, что уборщица прогонит его взашей – не топчи, мол, вымытого пола, нечего тебе тут делать! – но та словно и не заметила его, продолжала возить и бубнить, бубнить и возить тряпкой по полу. Замирая от звука собственных шагов, Руслан дошел до своего класса и уже на подходе услышал хорошо поставленный голос «класснухи»:
– Нельзя так, Алевтина Васильевна. Мальчишка у вас умненький, способный. А вы его в няньку превратили, в домашнюю прислугу. На собраниях вы не бываете. В родительском комитете участия не принимаете. Между тем мальчик невнимателен в классе, учителям дерзит. Учительница литературы, например, отказывается вести урок в его присутствии. Она у нас только из института, молоденькая совсем, а он ей вопросы заковыристые подкидывает. Только Наталья Николаевна за него горой, так ведь английский – это еще не все!
Мать отвечала что-то – слишком тихо, чтобы расслышать, но Руслан примерно знал, что она говорит. Например, что учительницы, даже вчерашние студентки, должны знать свой предмет лучше учеников; что в родительском комитете и без нее довольно активисток; что мальчик сам любит возиться с сестрой…
– Да что ж, что ему нравится! – звонко воскликнула Любовь Ивановна, подтвердив догадки Руслана. – Мало ли! Вы сами должны заниматься малышкой, а также и вашим старшим сыном! Все работают. А у вас еще не самая тяжелая служба, да! Другие матери вон на стройках работают, а не то…
Руслан так и не узнал, что хотела сказать учительница. Судя по грохоту, мать резко встала, уронив, должно быть, стул, бросила злым шепотом пару слов (Руслану послышалось «пошла ты», но, может, она сказала, «ухожу я»?) и вышла, едва не засветив ему по лбу дверью. Руслан отскочил в сторону, ожидая гневного окрика матери, но та не обратила на него внимания, поспешила к выходу – высокие каблуки ее сапожек звонко застучали по кафельному полу. Вслед за матерью из кабинета вылетела «класснуха». У нее горело лицо, и химические кудельки над толстым пористым лбом стояли дыбом.
– Нахалка! – прокричала она тем истерическим голосом, какой у нее появлялся, когда ее доводили ученики. – Дрянь!
Ее нога в тупоносой туфле ступила на тряпку, забытую у порога техничкой, тряпка сочно жвакнула, поползла по кафелю. Любовь Ивановна ахнула и засеменила, пытаясь сохранить равновесие, но не удержалась и рухнула навзничь.
Некоторое время она лежала, не двигаясь, и Руслан тоже застыл от ужаса – он решил, что «училка» разбила голову или сломала позвоночник о порог.
– Ох, ох, – завела Любовь Ивановна, пытаясь сесть, и у Руслана отлегло от сердца. – Ох…
Она сказала несколько слов, которых педагогу знать и употреблять не полагалось, и села. По лицу у нее текла кровь – при падении она задела щекой торчащий из двери ключ.
– У-у, – промычала Любовь Ивановна и достала из кармана клетчатый носовой платок.
Она сказала еще одно слово, которого Руслан не разобрал. Он решил, что пора ретироваться. Ему удалось выбраться из школы незамеченным и незамеченным вернуться домой. Мать еще не приходила. Он включил маленькую лампочку над письменным столом и сел за учебники, но сосредоточиться не мог. Мысли не давали ему покоя, и мысли все такие дурацкие! Он думал: что за слово сказала «класснуха»? Только ночью, во сне, это слово пришло к нему и заставило содрогнуться…
На следующий день он чувствовал себя вялым и разбитым.
И еще узнал, что за ночь мать не только успокоилась, но и приняла кое-какое решение.
Эля будет ходить в детский сад на пятидневку.
Руслан даже сначала не понял масштаба катастрофы, слово «пятидневка» он слышал впервые.
А потом выяснилось, что это значит, – Эля будет приходить домой только на выходные. А все остальное время станет жить в детском саду, как будто у нее нет ни дома, ни мамы с бабушкой, ни старшего брата.
– Тогда уж лучше сразу отдать ее в детский дом насовсем, – высказал свое мнение Руслан и тут же получил жгучую, наотмашь, пощечину. У матери, как видно, чесались руки с того момента, как она вышла из кабинета «класснухи». Отвесив сыну оплеуху, мать сама же заплакала, и бабушка тоже запричитала:
– Да что ж ты на мальчишку-то руку поднимаешь! А ты чего, оголец, суесси куда не просят? Походит девчонка на пятидневку, не прынцесса, небось!
«Не принцесса»! Это звучало как приговор, как смертельный диагноз, и Эля в темной спаленке беспокойно заворочалась во сне, и Руслан поспешил к ней, проглотив горчайшую из обид.
Но следующее утро принесло другие новые горести.
Было воскресенье, мать никуда не пошла из дому, а сказала, что теперь они все вместе, всей семьей пойдут по магазинам. Руслан обрадовался, и вчерашний разговор показался ему не таким пугающим. А потом, ведь всего через месяц будет Новый год, каникулы! Ему вспомнился хоккейный набор в витрине магазина «Спорттовары»: клюшка, шайба и оранжевый шлем с утеплителем. Быть может, если намекнуть матери, ему раз в жизни повезет, и он получит этот набор в подарок?
Намекнуть-то он намекнул, и ему даже показалось, что мать вроде незаметно кивнула, но порадоваться Руслан не успел. Первым делом они пошли в «Детский мир», где мать долго выбирала для Эли ботинки, тапочки, а потом заставила примерять платьица, совсем некрасивые.
– Зачем такие, мам? – решился спросить Руслан. – Ей еще это голубое как раз и то, в розовую клетку…
– Эти немаркие, дурачок, – снисходительно засмеялась мама. – А еще, видишь, у них застежки спереди. Эле легче будет самой одеваться и раздеваться.
У Руслана тревожно ухнуло сердце. Значит, все сказанное вчера осталось в силе и сияющее снегом и солнцем воскресное утро ничего не отменило!
Кроме платьев, мать купила какие-то немаркие фартучки, имевшие вот уж в самом деле совершенно сиротский вид, но на этом неприятности не кончились. Все втроем пошли они в районную парикмахерскую. Стричься всегда было неприятно – холодные брызги из пульверизатора, чужие неприветливые пальцы, лязг ножниц под ухом. А сегодня пытка была двойной – стоявшая за соседним креслом неприветливая тетка одним махом отхватила Эле роскошную русую косу, в которую Руслан вплел синюю ленту всего несколько часов назад. На лбу у сестренки появилась дурацкая жидкая челочка, прическа «под горшок» ее вовсе не украсила…
Но у этой девчонки был характер. Эля все равно не плакала.
Зато плакал Руслан.
Он плакал, таясь от всех, не глазами, не голосом, а душой, горько плакал всю ночь напролет и утром, когда мать с Элей пошли в поликлинику, а потом записываться в соседний детский садик на страшную пятидневку. Он плакал целый день на уроках в школе, и учителя не вызывали его, и приятели не задирали, словно они слышали этот плач… Он плакал, когда получал табель с отличными оценками за четверть. Он плакал даже в новогоднюю ночь!
Элька, обаятельно шепелявя, рассказывала ему, какой в саду был утренник.
– Был кукольный театр, взаправдашний, там утенок потерялся, и все его искали. А потом загорелась елочка, и пришел Дед Мороз, и одна девочка, ее зовут Маша, испугалась, даже кое-кто из мальчишек испугались, а я не боялась и читала стишок, и Дедушка Мороз мне дал из мешка вот чего…
«Вот чего» был синий пластмассовый осел с вращающимися глазами, но Эле он нравился, она носилась с этим уродом и пеленала его, и целовала между длинных ушей, а Руслан изнемогал от ревности. Он уже не был для Эльки единственным в мире, помимо брата у нее были утенок, который потерялся, и Дед Мороз, и девочка Маша, и пластмассовое ушастое чудище! Правда, на пятидневку ее больше не отдали, не было уже никакой пятидневки, Эля просто ходила в детский сад, в среднюю группу…
Утром под елкой Руслан нашел хоккейный набор.
И пока он обматывал крюк клюшки черной изоляционной лентой, как диктовала строгая дворовая мода, он немного утешился.
И совершенно утешился после того, как его взяли в юношескую хоккейную сборную города. Это случилось в последний день зимних каникул.
Из-под коньков вылетели искры. Руслан считал этот финт своей коронкой – он резко набирал скорость и, когда защитник уже был готов достать его, неожиданно тормозил, молниеносно выдвигая обе ноги вперед. Соперник пролетал мимо, а Руслан оставался один на один с вратарем. И тут уже все решала пауза. После ложного замаха вратарь рушился, как рыцарь во время Ледового побоища, на искусственный лед, и неуловимым движением кисти нужно было лишь перебросить через него, уже совершенно беспомощного, шайбу. Но сегодня защитники были особенно упорны и никак не желали поддаваться на его уловку. Еще бы! Ведь за матчем наблюдал главный тренер юношеской хоккейной сборной области. А еще на трибуне сидела мать с Элькой. Эля во все глаза смотрела на лед, а мама, правда, просматривала какой-то яркий журнал, но это уже было не важно, не важно!
«Кристалл» против «Энергии». Руслан с товарищами против пятерки неуступчивых соперников, обороняющихся изо всех сил. Вот Руслан получил шайбу, развернул одного защитника, ловко ускользнул от другого, теперь нужно бы тормозить, чтобы освободиться от погони, тяжело дышащей в спину. Но тут – резкий боковой удар, это один из «шкафов» применил силовой прием. Руслан на спине катился по льду. Судья в полосатой майке только развел руками: мол, игра корпусом в корпус, все по правилам.
Тренер усадил Руслана на скамейку запасных.
– Отдохни, отдышись, подумай! – крикнул он ему в самое лицо. – «Десятка» тебя делает, сбоку заходит, а ты спишь. Про пас-то забыл, почему не играешь на партнеров? Глаза на спине должны быть. На спине! Вспомни наш разворот на тренировке. Если он еще сунется, отвечай, а не зажимайся, как девчонка! И не тяни с броском. Ну, пошел!
Понемногу все попечение о малышке легло на него. Мать вышла на работу, а бабушка много болела, но Руслан не роптал на свою участь. Он любил играть с Элей, любил с ней гулять. Очень ловко научился одевать ее, осилил и шнурки на крохотных пинетках, и завязки шапочки. Элька радостно гукала в красной импортной колясочке, била ручонками по погремушкам – такие маленькие ручки у нее были, что удивительно!
По вечерам, придя с работы, мать даже не подходила к девочке – сидела на кухне, слушала радио и пила кофе, добавляя в него по капельке жгучего яда из фигурной бутылки. Она любила макать в кофе тяжелое, маслянистое печенье «курабье», которое Руслан покупал в гастрономе на углу.
Гастроном был облицован понизу синим кафелем, кудрявая мороженщица всегда стояла на углу (зимой она торговала жареными пирожками), дорога в скверик, куда они с Элькой ходили гулять, пролегала как раз мимо. В кронах пирамидальных тополей сидели грачи, и все тополя были в грачиных гнездах. На свежем воздухе Эля быстро засыпала, и тогда Руслан садился на скамейку, сплошь облепленную круглыми бумажками от мороженого и грачиными блямбами. Из-за пазухи он доставал томик собрания «Библиотеки фантастики». Эти книжки в шершавых переплетах, бывшие по тем временам редкостью, давал ему читать одноклассник Димка, у которого тоже была сестра, но который в отличие от Руслана сестренку свою не любил, да что там, – терпеть не мог.
– Плакса, вредина, жадюга, чуть что – бежит матери жаловаться, а сама еще и говорить толком не умеет, только пык да мык! А твоя ничего – не ноет.
Элька никогда не ныла. Она не плакала даже тогда, когда училась ходить и падала, даже когда Руслан, играя с ней, приложил ее затылком о подлокотник дивана. Она не плакала в детской поликлинике, куда ее водил тоже Руслан. Их участковый педиатр, добрая, очень близорукая женщина, встречала детей с искренней приветливостью, угощала «аскорбинками», но порой ей все же приходилось делать Эле укол, и та не плакала, только держалась за руку брата. Его мальчишеская рука с цыпками, с обломанными и не очень чистыми ногтями казалась очень большой по сравнению с Элькиными крохотными пальчиками.
Эля не заревела, даже когда старший брат вывернул ее с санок в сугроб, да не заметил и пробежал сгоряча еще метров двадцать. Тогда Эля просто стояла в снегу по пояс и ждала, когда брат вернется за ней. Она была уверена – он вернется. Он ее не бросит. На него можно положиться. И когда Руслан обернулся, изумленный и растерянный, он прочитал на ее детской мордашке все эти чувства так, будто Эля сама поведала о них брату. Как если бы Элька сказала:
– Ты мой старший брат, самый главный, самый важный и самый лучший человек в мире. Все, что ты делаешь, – прекрасно и неоспоримо, все во благо мне и тебе. Ты всецело принадлежишь мне, как я – тебе, и никто не в силах этого изменить. Пусть только попробуют.
И попробовали.
Гром грянул в тот день, когда классная руководительница Руслана Любовь Ивановна ни с того ни с сего вызвала в школу мать. Так и сказала:
– Обухов, скажи матери, чтобы пришла в школу, мне нужно с ней поговорить. В дневник тебе не пишу, знаю, что ты и так передашь. – И посмотрела значительно.
Любовь Ивановна была еще не старой, полной женщиной. Она всегда носила, меняя, два трикотажных костюма белорусской швейной фабрики, кирпично-красный и зеленый. От нее исходил кислый дрожжевой запашок.
У Руслана был соблазн злоупотребить доверием «класснухи» и ничего матери не передавать, тем более что ему неясно было, зачем все это? Не водилось за ним особых прегрешений. А-а, пусть взрослые сами разбираются, ему некогда ломать голову, он обещал Эльке дочитать «Айболита» и расчесать ее на ночь. Волосы у Эли выросли роскошные, волнистые, темно-русые, и Руслан на-учился заплетать косички, а куда деваться? Матери некогда, а бабушка нещадно дерет ей волосы, но Эля все равно не плачет, а только шипит сквозь зубы, словно котенок.
– Натворил что-нибудь? – без упрека спросила мать, услышав весточку от «класснухи». – Учительница твоя от безделья мается, у нее даже кошки нет, вот и фантазирует в свое удовольствие…
Но все равно пошла. И Руслан пошел – тайком.
Элька угомонилась рано. Руслан дождался, когда мать выйдет из дома, и дворами пошел за ней.
Занятия у второй смены закончились, в школьных коридорах еще отзывалось многоголосое эхо. Пахло мелом и хлоркой, угрюмая техничка возила по линолеуму грязнющую тряпку и бубнила себе под нос, словно бранилась с кем-то. Руслан боялся, что уборщица прогонит его взашей – не топчи, мол, вымытого пола, нечего тебе тут делать! – но та словно и не заметила его, продолжала возить и бубнить, бубнить и возить тряпкой по полу. Замирая от звука собственных шагов, Руслан дошел до своего класса и уже на подходе услышал хорошо поставленный голос «класснухи»:
– Нельзя так, Алевтина Васильевна. Мальчишка у вас умненький, способный. А вы его в няньку превратили, в домашнюю прислугу. На собраниях вы не бываете. В родительском комитете участия не принимаете. Между тем мальчик невнимателен в классе, учителям дерзит. Учительница литературы, например, отказывается вести урок в его присутствии. Она у нас только из института, молоденькая совсем, а он ей вопросы заковыристые подкидывает. Только Наталья Николаевна за него горой, так ведь английский – это еще не все!
Мать отвечала что-то – слишком тихо, чтобы расслышать, но Руслан примерно знал, что она говорит. Например, что учительницы, даже вчерашние студентки, должны знать свой предмет лучше учеников; что в родительском комитете и без нее довольно активисток; что мальчик сам любит возиться с сестрой…
– Да что ж, что ему нравится! – звонко воскликнула Любовь Ивановна, подтвердив догадки Руслана. – Мало ли! Вы сами должны заниматься малышкой, а также и вашим старшим сыном! Все работают. А у вас еще не самая тяжелая служба, да! Другие матери вон на стройках работают, а не то…
Руслан так и не узнал, что хотела сказать учительница. Судя по грохоту, мать резко встала, уронив, должно быть, стул, бросила злым шепотом пару слов (Руслану послышалось «пошла ты», но, может, она сказала, «ухожу я»?) и вышла, едва не засветив ему по лбу дверью. Руслан отскочил в сторону, ожидая гневного окрика матери, но та не обратила на него внимания, поспешила к выходу – высокие каблуки ее сапожек звонко застучали по кафельному полу. Вслед за матерью из кабинета вылетела «класснуха». У нее горело лицо, и химические кудельки над толстым пористым лбом стояли дыбом.
– Нахалка! – прокричала она тем истерическим голосом, какой у нее появлялся, когда ее доводили ученики. – Дрянь!
Ее нога в тупоносой туфле ступила на тряпку, забытую у порога техничкой, тряпка сочно жвакнула, поползла по кафелю. Любовь Ивановна ахнула и засеменила, пытаясь сохранить равновесие, но не удержалась и рухнула навзничь.
Некоторое время она лежала, не двигаясь, и Руслан тоже застыл от ужаса – он решил, что «училка» разбила голову или сломала позвоночник о порог.
– Ох, ох, – завела Любовь Ивановна, пытаясь сесть, и у Руслана отлегло от сердца. – Ох…
Она сказала несколько слов, которых педагогу знать и употреблять не полагалось, и села. По лицу у нее текла кровь – при падении она задела щекой торчащий из двери ключ.
– У-у, – промычала Любовь Ивановна и достала из кармана клетчатый носовой платок.
Она сказала еще одно слово, которого Руслан не разобрал. Он решил, что пора ретироваться. Ему удалось выбраться из школы незамеченным и незамеченным вернуться домой. Мать еще не приходила. Он включил маленькую лампочку над письменным столом и сел за учебники, но сосредоточиться не мог. Мысли не давали ему покоя, и мысли все такие дурацкие! Он думал: что за слово сказала «класснуха»? Только ночью, во сне, это слово пришло к нему и заставило содрогнуться…
На следующий день он чувствовал себя вялым и разбитым.
И еще узнал, что за ночь мать не только успокоилась, но и приняла кое-какое решение.
Эля будет ходить в детский сад на пятидневку.
Руслан даже сначала не понял масштаба катастрофы, слово «пятидневка» он слышал впервые.
А потом выяснилось, что это значит, – Эля будет приходить домой только на выходные. А все остальное время станет жить в детском саду, как будто у нее нет ни дома, ни мамы с бабушкой, ни старшего брата.
– Тогда уж лучше сразу отдать ее в детский дом насовсем, – высказал свое мнение Руслан и тут же получил жгучую, наотмашь, пощечину. У матери, как видно, чесались руки с того момента, как она вышла из кабинета «класснухи». Отвесив сыну оплеуху, мать сама же заплакала, и бабушка тоже запричитала:
– Да что ж ты на мальчишку-то руку поднимаешь! А ты чего, оголец, суесси куда не просят? Походит девчонка на пятидневку, не прынцесса, небось!
«Не принцесса»! Это звучало как приговор, как смертельный диагноз, и Эля в темной спаленке беспокойно заворочалась во сне, и Руслан поспешил к ней, проглотив горчайшую из обид.
Но следующее утро принесло другие новые горести.
Было воскресенье, мать никуда не пошла из дому, а сказала, что теперь они все вместе, всей семьей пойдут по магазинам. Руслан обрадовался, и вчерашний разговор показался ему не таким пугающим. А потом, ведь всего через месяц будет Новый год, каникулы! Ему вспомнился хоккейный набор в витрине магазина «Спорттовары»: клюшка, шайба и оранжевый шлем с утеплителем. Быть может, если намекнуть матери, ему раз в жизни повезет, и он получит этот набор в подарок?
Намекнуть-то он намекнул, и ему даже показалось, что мать вроде незаметно кивнула, но порадоваться Руслан не успел. Первым делом они пошли в «Детский мир», где мать долго выбирала для Эли ботинки, тапочки, а потом заставила примерять платьица, совсем некрасивые.
– Зачем такие, мам? – решился спросить Руслан. – Ей еще это голубое как раз и то, в розовую клетку…
– Эти немаркие, дурачок, – снисходительно засмеялась мама. – А еще, видишь, у них застежки спереди. Эле легче будет самой одеваться и раздеваться.
У Руслана тревожно ухнуло сердце. Значит, все сказанное вчера осталось в силе и сияющее снегом и солнцем воскресное утро ничего не отменило!
Кроме платьев, мать купила какие-то немаркие фартучки, имевшие вот уж в самом деле совершенно сиротский вид, но на этом неприятности не кончились. Все втроем пошли они в районную парикмахерскую. Стричься всегда было неприятно – холодные брызги из пульверизатора, чужие неприветливые пальцы, лязг ножниц под ухом. А сегодня пытка была двойной – стоявшая за соседним креслом неприветливая тетка одним махом отхватила Эле роскошную русую косу, в которую Руслан вплел синюю ленту всего несколько часов назад. На лбу у сестренки появилась дурацкая жидкая челочка, прическа «под горшок» ее вовсе не украсила…
Но у этой девчонки был характер. Эля все равно не плакала.
Зато плакал Руслан.
Он плакал, таясь от всех, не глазами, не голосом, а душой, горько плакал всю ночь напролет и утром, когда мать с Элей пошли в поликлинику, а потом записываться в соседний детский садик на страшную пятидневку. Он плакал целый день на уроках в школе, и учителя не вызывали его, и приятели не задирали, словно они слышали этот плач… Он плакал, когда получал табель с отличными оценками за четверть. Он плакал даже в новогоднюю ночь!
Элька, обаятельно шепелявя, рассказывала ему, какой в саду был утренник.
– Был кукольный театр, взаправдашний, там утенок потерялся, и все его искали. А потом загорелась елочка, и пришел Дед Мороз, и одна девочка, ее зовут Маша, испугалась, даже кое-кто из мальчишек испугались, а я не боялась и читала стишок, и Дедушка Мороз мне дал из мешка вот чего…
«Вот чего» был синий пластмассовый осел с вращающимися глазами, но Эле он нравился, она носилась с этим уродом и пеленала его, и целовала между длинных ушей, а Руслан изнемогал от ревности. Он уже не был для Эльки единственным в мире, помимо брата у нее были утенок, который потерялся, и Дед Мороз, и девочка Маша, и пластмассовое ушастое чудище! Правда, на пятидневку ее больше не отдали, не было уже никакой пятидневки, Эля просто ходила в детский сад, в среднюю группу…
Утром под елкой Руслан нашел хоккейный набор.
И пока он обматывал крюк клюшки черной изоляционной лентой, как диктовала строгая дворовая мода, он немного утешился.
И совершенно утешился после того, как его взяли в юношескую хоккейную сборную города. Это случилось в последний день зимних каникул.
Из-под коньков вылетели искры. Руслан считал этот финт своей коронкой – он резко набирал скорость и, когда защитник уже был готов достать его, неожиданно тормозил, молниеносно выдвигая обе ноги вперед. Соперник пролетал мимо, а Руслан оставался один на один с вратарем. И тут уже все решала пауза. После ложного замаха вратарь рушился, как рыцарь во время Ледового побоища, на искусственный лед, и неуловимым движением кисти нужно было лишь перебросить через него, уже совершенно беспомощного, шайбу. Но сегодня защитники были особенно упорны и никак не желали поддаваться на его уловку. Еще бы! Ведь за матчем наблюдал главный тренер юношеской хоккейной сборной области. А еще на трибуне сидела мать с Элькой. Эля во все глаза смотрела на лед, а мама, правда, просматривала какой-то яркий журнал, но это уже было не важно, не важно!
«Кристалл» против «Энергии». Руслан с товарищами против пятерки неуступчивых соперников, обороняющихся изо всех сил. Вот Руслан получил шайбу, развернул одного защитника, ловко ускользнул от другого, теперь нужно бы тормозить, чтобы освободиться от погони, тяжело дышащей в спину. Но тут – резкий боковой удар, это один из «шкафов» применил силовой прием. Руслан на спине катился по льду. Судья в полосатой майке только развел руками: мол, игра корпусом в корпус, все по правилам.
Тренер усадил Руслана на скамейку запасных.
– Отдохни, отдышись, подумай! – крикнул он ему в самое лицо. – «Десятка» тебя делает, сбоку заходит, а ты спишь. Про пас-то забыл, почему не играешь на партнеров? Глаза на спине должны быть. На спине! Вспомни наш разворот на тренировке. Если он еще сунется, отвечай, а не зажимайся, как девчонка! И не тяни с броском. Ну, пошел!