Наталия Ломовская. Шаманское проклятие

   Деньги у него были. Он научился их зарабатывать. Ухаживая за Аней, Вадим времени не терял – место товароведа в магазине сменил на должность эксперта при небольшой меховой фабрике. Разумеется, кое-какие из его махинаций не были бы одобрены законом, но… Денежки-то в карман бегут! А потом собрался с силами, нашел компаньона и открыл кооператив. Выпускал недорогие и модные шубки из натурального меха, их охотно раскупали. Шубы, разумеется, были негодященькие. Поставщики темнили, ворс со шкурок сыпался, дворовые шарики и мурки косились на обладательниц модных новинок, но… Люди, измученные скудным казенным ассортиментом и годами дефицита, и тому были рады. Кооперативы, они все так работают, и никто не жалуется, население даже песенки сочиняет: «Что это за шарфик, как же он красив! А кто все это сделал? Кооператив!»

Глава 4

   Миновала зима, городская весна уронила на теплеющий асфальт с бегущим по нему первым жучком-«солдатиком» свои тополиные серьги, наступило лето. Вадим встречался с Анной время от времени, но не подвинулся ни на йоту – в его активе было только несколько поцелуев да ласковое словечко, которым она как-то с ним обмолвилась. А летом, после сессии, она уехала куда-то отдыхать, и Вадим не видел ее почти месяц. Он уже готов был отступиться – что ж, не вышло, не срослось, нужно искать новый вариант. Собирался даже и сам поехать отдохнуть к морю, в одиночестве. Не Галочку же с собой тащить, в Тулу со своим самоваром не ездят!
   Но прежде чем взять отпуск, собрался-таки с духом и позвонил Анечке. Трубку взяла Римма и заговорила неожиданно приветливо:
   – Ах, это вы, молодой человек? Хочу вас побранить по-матерински. Куда же вы запропали? Нельзя так, Вадим. Анюта приехала две недели назад и вся извелась, вашего звонка ожидаючи. Позвать ее? А зачем? Приходите к нам к обеду, да и дело с концом!
   Он обрадовался такой метаморфозе, купил на пышном летнем базаре два букета и помчался к Лазаревым. Но Риммы дома уже не было, она ушла в свой институт. Его встретила Анна. Она очень изменилась за то время, пока он ее не видел. Солнце расцеловало ее до пряничного закала, личико округлилось, опростилось, на носу высыпали крошечные конопушки, глаза, обрамленные выгоревшими ресницами, глядели по-детски. И губы обкусаны, и желтоватый синяк на загорелом предплечье… Такой простой, такой близкой, как ромашка на лугу, она была в своем желтеньком сарафанчике, что Вадим смог затормозить только в сантиметре от пропасти – он чуть не назвал ее Галочкой…
   И не только внешне изменилась Анна. Вадим раньше и не знал, что она умеет отвечать на поцелуи, что губы ее могут быть так горячи… Что ж, говорят, разлука усиливает любовь. Значит, правду говорят. Эти горячие, обкусанные губы, эти глаза, что с каким-то отчаянием смотрят в его глаза!
   – Ты будешь моей женой?
   Он спросил и смутился – слишком уж выспренне, неестественно прозвучало.
   Анечка чуть отстранилась, глянула на запыхавшегося жениха сквозь стрелы опущенных ресниц. И сказала фразу, которая привела его в восторг. Право же, необыкновенная девушка! Так отвечали своим старорежимным ухажерам только какие-нибудь графини, эдакая Наташа Ростова! Она сказала:
   – Поговори сначала с мамой.
   Он и опомниться не успел, как оказался женатым. Все устроилось так быстро! Ему не терпелось вступить в права мужа, а невеста и ее мать со снисходительными улыбками потворствовали ему. Подали заявление, заказали небольшой банкет, сшили для Анечки красивое платье. Он купил ей и будущей теще роскошные подарки – шубы. Анне – чернобурку, Римме – песца. Пусть носят, знай наших, и не вороти личика от «торгашей»!
   И только когда он приволок домой мягкие тюки с шубами, Галочка вышла ему навстречу из кухни – в ситцевом халатике. Она любила ходить дома босиком, и Вадим впервые обратил внимание, какие у нее некрасивые ступни – крупные, простонародно-костистые, с выдающимися у больших пальцев желваками.
   – Галя, я… – сказал он и осекся. Он совсем забыл!
   Забыл сказать ей, что женится. Вообще как-то запамятовал о том, что она у него есть. Так привык, что перестал замечать. А ведь только месяц тому назад ночевал у нее…
   – Галь, я женюсь.
   Она прижала к груди поварешку. Колени у нее подогнулись, Галина села прямо на пол и заплакала.
   – Ну, чего ты… Ну, брось!
   – О-ой, Вадик! А я-то как же?
   – Чего ж – ты, – пожал плечами Акатов. Он действительно пока не понимал сути претензий. – Здоровая молодая девка, ко мне никаким местом не приросла. Найдешь себе еще, и получше меня. Так?
   – Так, – некрасиво, по-деревенски хлюпая носом, согласилась Галочка. – Только я думала…
   – Ну, это уж твое дело, чего ты там себе думала! А я тебе ничего не обещал, и о любви между нами разговору не было.
   – О-ой, Вадик!
   – Да не вой ты! Галь, я ж тебя не выгоняю на улицу. Я у жены буду жить. А ты оставайся. Доучишься, поедешь обратно в свой этот, как его… Живи пока.
   – Вадик…
   – Да перестань меня так называть!
   – Вадик, у меня ребеночек будет.
   – Ребе… Чего-о? Как же это вышло?
   – Я не зна-а-аю, Ва-а-дик!
   И снова ревет, разливается.
   Да, вот это была новость так новость. Вадим сел на корточки рядом с Галиной.
   – Срок у тебя какой? Может, ты ошиблась? Ты у врача-то хоть была, деревня?
   – Не была пока, нет…
   – Так пойди, пока не поздно! Сделай там, чего надо, я тебе денег дам.
   Тут она взвыла так, что у Вадима заложило уши.
   – Да ты что орешь-то? С ума сошла?
   – Я бою-юсь! И ребеночка жалко!
   – Ну вот – жалко ей. А куда ты денешься с ним, а? Тебе доучиваться нужно, а потом тебя с маленьким ребенком ни на какую работу не возьмут. Всю жизнь себе поломаешь, дурында! Этого хочешь?
   Она отчаянно замотала головой.
   – Вот так вот. – Вадим действовал решительно. Вынул из кармана носовой платок, протянул Гале. – Ну, утри глаза, высморкайся. И пойдем, покормишь меня. Что варила на обед?
   – Суп… с фрикадельками…
   – Давай сюда свои фрикадельки несчастные…
   – Спасибо тебе, – сказала Галя, когда Вадим не без удовольствия дохлебал суп. Ничего такой, наваристый.
   – Да тебе спасибо!
   – Нет, ты не так понял. Спасибо, что на улицу не гонишь.
   – Ну, что ты, – благородно покивал Акатов. – Я ж не изверг какой. Оставайся, живи, сколько хочешь. Но если собираешься рожать, то лучше уезжай сразу. Галина, у меня теперь семья. И я не смогу…
   Он дал Гале денег и позабыл о ней снова, как забывал все время до этого.
   Сыграли свадьбу, и Вадим переехал к жене – таково было условие Риммы. Ей не хотелось выпускать Анечку из родительского гнезда.
   – Если появится маленький, девочке будет трудно учиться, – пояснила она свою позицию.
   Не вполне понятно, чем она могла помогать дочери, если сама с утра до вечера, а иной раз и с вечера до утра, пропадала в своем институте, приходила хмурая, усталая и сразу валилась спать. На самом деле она просто боялась остаться на старости лет одна. Акатов это понимал, но возражать не стал. Себе дороже.
   Анна действительно сразу забеременела. Вот странно – узнав о том, что Галочка «в положении», Вадим ощутил только брезгливость, а теперь был даже, кажется, счастлив. Жена переносила свое положение тяжело, что-то у нее в нутре было не в порядке. Однажды утром она откинула одеяло и испуганно вскрикнула. На простыне были кровавые пятна, и в тот же день Анну положили на сохранение.
   Больница была далеко. Каждый день Вадим с тещей собирали пакет питательной и легкой домашней еды – бульон, паровые котлеты, – и он ехал на другой конец города, сначала в промерзшем трамвае, потом две остановки на автобусе. К Анне его не пускали – дескать, карантин. Она только выглядывала из окна своей палаты на втором этаже, Вадим видел ее бледное лицо, припавшее к холодному стеклу, и чувствовал жалость к ней и страх за ребенка.
   Как-то раз Акатов долго ждал автобуса и замерз. Ветер бросал в лицо пригоршни сухого снега, морозная взвесь мешала дышать, проникала даже под дубленку. Казалось, воздух уплотнился и съежился, и никак не получалось сделать ровный, спокойный вдох. Серая одинокая птица тоскливо прижималась к стволу голого тополя, будто тоже устала ждать какого-то своего вороньего транспорта. Разбитые стекла остановочной будки обостряли чувство заброшенности и усиливали ощущение холода. Обрывки газет носились по кругу, и трудно было сложить целое слово из разорванных, разбитых букв: «Ускор… перест… нов… мы…» И машину поймать тоже никак не удавалось, бомбилы этот район не любили.
   «Пора, пора обзаводиться собственным автомобилем. Посмотрим, как закроется следующий месяц, и возьмем иномарку. Многие не ездят зимой. Дураки. Интересно, кто родится? – размышлял Вадим. – Анютка молчит, только улыбается загадочно. Ей, наверное, хочется девочку, помощницу. Мать, помнится, все вздыхала: одни, мол, пацаны, помощи по хозяйству не дождесси. Будет у меня уж совсем бабье царство. Посмотрим. Почему же так мерзнут ноги? Потому что я до сих пор хожу в осенних ботинках».
   Он задумчиво рассмотрел свою ступню в щегольском узконосом ботинке. Припомнил – где-то были и зимние, в прошлом году покупал. «Ленвест», хорошие ботинки. Да где же они? А-а, вот в чем дело. Ну да, как же он мог забыть.
   Подошел автобус, но Вадим поехал не домой и не на работу, а на свою прежнюю квартиру. За зимними ботинками, дорогими, прочными – продукция первого в стране совместного советско-германского предприятия!..
   Вадим открыл дверь своим ключом и тут же понял, что Галина дома. В кухне горел свет, а у порога жались сапожки. Правда, сапожки какие-то странные – войлочные, фасона «прощай, молодость». Неужто же Галину вздумала свизитировать ее бабушка, памятная Вадиму «подруга Надя»? Акатова передернуло – представился вдруг родственный скандал в лучших деревенских традициях: «Обрюхатил девку-то, оха-альник, женись таперича!» Но нет, не то.
   Галочка вышла из кухни. Она здорово изменилась – пополнела, смазливое личико расползлось, как масленичный блин, глаза сонные, мутные…
   Она очень изменилась, но Вадим пока не мог понять, в чем дело. Поэтому сказал:
   – Привет.
   И спросил, указывая на «прощай, молодость»:
   – Ты что же, не одна?
   Глупо прозвучало, словно заподозрил ее в том, что она водит к себе мужиков. Но Галина правильно поняла, ответила:
   – Это мои. У меня ноги распухают.
   Только теперь до Вадима дошло. Она была в последнем градусе беременности.
   – Ты что? – только и выдохнул Акатов. – Ну, ты даешь, подруга…
   – Вот так вышло, – даже как-то весело развела она руками, и Вадим вдруг почувствовал ее силу и правоту. Галина стояла перед ним, толстая, цветущая, этакая богиня плодородия, и больше не боялась его гнева, не боялась, что он выставит ее из квартиры, потому что домом ей была вся земля, вся Вселенная. И он сдался перед этой торжествующей тучностью. Он только спросил:
   – Тебе деньги нужны?
   Галина улыбнулась, глаза прояснились, бровки-коротышки подпрыгнули вверх.
   – Я не гордая, возьму. Все стало так дорого. Карточек мне без прописки не полагается, а без них совсем тяжело.
   Ах да, карточки, припомнил Вадим. Так называемые «визитные карточки покупателя», или просто «визитки», предоставляли право коренным верхневолжцам и жителям области приобретать восемнадцать видов товаров – начиная с мяса и заканчивая мебелью. Их нужно было где-то получать, куда-то ходить, стоять в очереди… Кажется, он пренебрег этой бесценной возможностью. Как же Галина живет, на каких харчах? Но разве это должно его волновать? Он так много сделал для нее – позволил жить в своей квартире и не берет за это ни копейки. Даже сам дает ей денег, вот!
   И он действительно дал ей денег. И согласился выпить с ней чаю. К чаю были пряники, по названию мятные, на деле каменные. Должно быть, из стратегических запасов.
   – Что ты собираешься делать дальше? – поинтересовался максимально отстраненным тоном, чтобы Галина поняла – он никакого отношения не хочет иметь к ее будущему ребенку. Предупреждал ведь!
   – Может, домой вернусь, – пролепетала она, комкая в кармане халата злосчастные купюры, выданные ей Вадимом. – Мои не знают ничего. Не представляю даже, что мать скажет… И бабушка…
   – Не съедят же они тебя, – усмехнулся Вадим.
   – Так-то оно так, но… У нас там с работой совсем плохо. Все закрыто. Мать на бирже труда стоит, живут на пособие и на бабушкину пенсию. О-ох!
   – Ты чего?
   – Живот прихватило, – Галина попыталась улыбнуться, но у нее плохо получилось. – Извини. Наверное, съела что-то не то.
   – Ничего, не страшно, – ответил Вадим, соображая, что ему вроде бы пора уж и убираться восвояси. Но как уйти? Вон она как зажалась, сидит на табуретке, согнувшись, лицо виноватое, на лбу выступили крупные капли пота. И внезапно вскочил, пораженный догадкой: – Слушай, а тебе уже не пора? Того?
   – Нет! – вскрикнула Галя, и в ее глазах плеснулся такой страх, что Вадим понял, что ей действительно «пора того», и она сама прекрасно об этом знает.
   – Так, я вызываю «Скорую».
   – Я боюсь, – жалобно пропищала Галя, и ее слова напомнили Вадиму, как несколько месяцев назад он предлагал ей избавиться от ребенка, а она ответила ему точно так же – боюсь, дескать. Смешные бабы! И так – боюсь, и этак – боюсь.
   – Чего уж теперь, – пробормотал он, вышел из кухни и тут припомнил, что телефона-то в этой квартире нет. Значит, придется стучаться в соседнюю квартиру. – Я к соседям, вызову «Скорую» от них.
   – Вадик, у меня уже все прошло!
   – Как же, рассосалось! – с досадой парировал он. – Дурында…
   Соседка, та самая некрасивая мать-одиночка, что когда-то мыла в квартире Акатова окна, восприняла визит Вадима с нескрываемым восторгом.
   – Галочке пора пришла? Да, так примерно она и считала! Делилась со мной, да… Конечно, звоните. А вы, верно, квартирантку свою проведать зашли?
   «Морда противная, голосок ехидный, – про себя отметил Акатов, накручивая диск древнего телефона. – Не иначе, Галина проболталась. Между бабенками такое заведено. Тем более, эта – мать-одиночка, мужененавистница. Усядутся вечерком и начнут «делиться», весь род мужской сволочить. Ну и плевать».
   Когда он вернулся, Галина все так же сидела на табуретке, но у ног ее уже стояла небольшая сумка.
   – Собралась уже? Молодец. Сказали, сейчас приедут за тобой.
   – Вадик, не уходи, – прошептала сквозь сжатые зубы Галина. Ее, видно, снова скрутило. – Вадик, не бросай меня, мне страшно…
   – Ну-ну, как же я тебя брошу, – успокоил ее Вадим, а на душе у него было смутно. А что, если Галку отвезут в тот же родильный дом № 3, где лежит Анна? И как Вадим тогда будет ее… Да не ее, а их – навещать? А если они познакомятся, не ровен час, да начнут «делиться»? Бр-р-р!
   Но его опасения были напрасны. Приехавшая машина «Скорой помощи» – старая, разбитая, громыхающая на ходу, – повезла Галину не в новую, оснащенную современным оборудованием «трешку», а в печально известную «Варламовку», «Варламовский» роддом.
   Купец Варламов, богатейший волжский рыботорговец, задумал выстроить себе роскошное жилье, настоящий дворец, но пока построечка возводилась, купец разорился, а любимая супруга подалась в бега, и с кем – с оперным певцом, дававшим ей уроки!.. В общем, купил бедовый купчик на последние деньги револьвер, и в пустой гостиной, где на лепнине еще не высохла позолота, а из окон открывался вид на Волгу, раздался гулкий выстрел. Поговаривали, что призрак неудачливого купца показывается порой на втором этаже дома, пугая рожениц и молодых мамаш, а персонал уже привык к сложностям. Им и без привидения хлопот доставало – роддом то и дело закрывали после очередного скандального происшествия. То санитарная инспекция встретит в коридоре крысу размером с новорожденного, то стафилококковая инфекция одолеет разом всех младенчиков, то батарея отопления лопнет и зальет кипятком предродовое отделение… Может, это дух купца гадил? Да ведь ему-то никакой пользы – роддом потом открывали опять.
   Вадиму было жаль Галку, но подавать голос и требовать везти ее куда-то в другое место он, по понятным причинам, не стал. Да его мнения и не спрашивали, даже не предложили ехать вместе с роженицей.
   – Не беспокойтесь, папаша, домчим в сохранности, – бросила ему на бегу насквозь прокуренная, лихая фельдшерица.
   Он уехал домой, а поздно вечером, как вор, прокрался к телефону, висевшему в прихожей. Был час, когда Римма, говоря ее языком, «общалась с прекрасным», а словами зятя, «заводила волыну», то есть слушала классическую музыку. Сейчас из-за плотно прикрытых дверей ее комнаты неслись мощные органные аккорды, значит, можно было звонить спокойно.
   Усталый женский голос, пробившись сквозь помехи, сказал Вадиму, что Родионова родила девочку, четыре килограмма, и мать, и новорожденная чувствуют себя отлично.
   Через неделю Вадим подъехал на такси к «Варламовке». Галина, удивительно похудевшая и похорошевшая, быстро сбежала по ступенькам крыльца, держа на руках объемистый сверток.
   «Как кошка!» – подумал Вадим. Он, по сути, остался деревенским парнем, и ему приятно было, что Галина такая здоровая и выносливая, что она так легко опросталась, словно баба на меже, что девка родилась аж на четыре кило. Знай наших! Вот Анютка что-то подкачала. Какой месяц в больнице, доктора сначала пугали выкидышем, теперь грозят кесаревым…
   – Поднимешься, посмотришь на девочку? – тихо спросила Галина, когда машина затормозила возле ее подъезда.
   – Отчего же нет, – согласился Вадим.
   Он поднялся и посмотрел на дочь. Она была пухленькая, бело-розовая, как дорогая клубничная пастила, и не плакала, а Вадиму казалось, что все дети ревут не переставая! Она захныкала, только когда захотела есть, и Галина, не стесняясь, расстегнула пуговки на своей блузке и дала малышке грудь. Уже не девичья была у нее грудь, а женская, туго налитая, с темно-коричневым соском, который девочка жадно ухватила ротиком. Внезапно Вадим подумал, что понимает, отчего художники вечно рисовали Мадонн с младенцами. Что-то есть в этом, даже в самой обычной бабе, вот как в Галке, например, начинает брезжить тайна, и глаза у нее светятся небесной синевой… Расчувствовавшись, он внезапно для себя поцеловал Галку в губы и быстро ушел, чтобы не натворить еще больших глупостей.
   Но дело было сделано. Толстенькая, розовенькая малышка, дочь, не шла у него из головы, к тому же Галка назвала девочку Дашей, рассчитывая то ли призвать на нее незримое покровительство покойной хозяйки квартиры, то ли смягчить сердце Вадима, который был привязан к тетке… Как бы то ни было, расчет оправдался.
   У Анны же дела обстояли хуже. Вадим опасался даже ходить в больницу, каждый раз в разговорах врачей ему слышалась все более близкая угроза – его готовили к мысли, что ребенка сохранить не получится, все чаще звучали слова: «вы так молоды, у вас еще будут детки». Но все же решились рискнуть, и сделали Анне кесарево сечение, и достали из ее конусообразного аккуратного животика мальчишку, пусть и недоношенного, но все же пацана! Он был очень маленький и сморщенный, как старичок, он не мог сам сосать и не плакал басовито, как полагается, а тихо, по-стариковски же хныкал, словно жаловался на свою слабость… Но все равно, это был мальчишка, сын. Сын! Вадим был счастлив, хотя у него начались действительно тяжелые времена. То все были цветочки, а вот теперь пошли ягодки! Анну наконец-то выписали из больницы, а мальчика оставили, и к нему Вадим продолжал ездить, возить молоко, сцеженное женой. Вадиму казалось, что это будет длиться бесконечно, что его сын уже долгие годы прикован к постели… Но однажды его все же разрешили забрать домой, потому что жизнь мальчика отныне была вне опасности.
   Родители были вне себя от счастья, но счастье их оказалось трудным. Анна, нервная и издерганная после долгого заключения в больничной палате, после всех опасностей, что грозили ей и ее ребенку, не справлялась с сыном, боялась взять его на руки, боялась ему повредить, слушала его слабый плач и сама плакала вместе с ним. Римма, что бы она ни говорила раньше, помогала дочери мало, придерживалась своего прежнего образа жизни, только «общалась с прекрасным» теперь чаще, причем в наушниках. Зато настояла на том, чтобы мальчика назвали Сережей «в честь его прадеда, моего отца». Ну что ж, Сергей так Сергей, имя не хуже прочих.
   Вадим старался помогать жене, но ему нужно было зарабатывать деньги, да и потом, не мог же он кормить ребенка грудью при всем своем желании! Вскоре у Анны кончилось молоко, и это неожиданно принесло всем облегчение. Вадим достал ящик детского питания – самое лучшее, французское! – оно Сереге понравилось гораздо больше, чем мамкина худосочная сиська, пацан стал поспокойнее и даже поправляться начал!