Наталья Александрова. Клавесин Марии-Антуанетты

   Несмотря на то что ему не хотелось связываться с чужими проблемами, все же порядочный человек не может допустить, чтобы при нем обижали женщину.
   Однако девушка в драку влезать не стала, топнула ногой в бессильной злобе и выскочила из магазина, кусая губы. Пробегая мимо Старыгина, она выронила перчатку светлой кожи. Старыгин поймал ее на лету и шагнул за девушкой на улицу, правильно рассчитав, что даже если он не просто ее окликнет, а затрубит слоном, она ни за что в этот магазин не вернется.
   Выйдя из магазина, он огляделся и увидел, что девица в расстройстве отмахала уже метров сто. Не было смысла кричать, и Старыгин бросился в погоню. Пришлось поднапрячься, потому что девушка шла широким быстрым шагом, так что Дмитрий Алексеевич едва не потерял из виду стройную фигуру в светлом, туго затянутом плаще с пышными белокурыми волосами.
   Наконец он догнал ее и тронул за руку. Девушка обернулась не сразу, видно, она так глубоко ушла в свои переживания, что не реагировала на посторонних.
   – Простите! – вымолвил Старыгин, едва переведя дух, и тут же расстроился: всего-то сорок два года, а пробежал немного – и уже задыхается. Что же дальше-то будет? Нет, пора забыть о макаронах и о сладком! И зарядка, зарядка по утрам!..
   Девушка через плечо ожгла его взглядом темных глаз. Старыгин не к месту подумал, что редко встречаются блондинки с темными глазами, и тут же приструнил сам себя – какое ему дело до цвета ее глаз и волос?
   Девушка нахмурила брови и уже раскрыла рот, чтобы послать его подальше. Тогда Старыгин протянул ей перчатку.
   Брови тут же разгладились, губы сложились в улыбку.
   – Спасибо! – Она забрала перчатку. – Вечно я все теряю. И… это ведь вас я едва не сшибла с ног там, в магазине? Прошу прощения…
   – Что вы… – машинально ответил Старыгин, вглядываясь в ее лицо. Злость у девушки пропала, теперь ее глаза были вовсе не темными, а серо-синими и очень грустными. Девушка надела перчатку, а Старыгин задумался: где-то он уже видел эти глаза цвета невской воды и эти руки – красивые одухотворенные руки с тонкими, но сильными пальцами. Ногти были коротко острижены и не покрыты лаком.
   – Простите мою назойливость… – нерешительно начал он, – понимаю, что это звучит банально, но… мы раньше не встречались?
   Она взглянула сердито, глаза снова потемнели, словно небо над Невой покрылось осенними тучами и они передали воде свой свинцовый цвет. Но вдруг лицо ее просветлело, она засмеялась и схватила Старыгина за руку.
   – Ну конечно же, я вас помню, Дмитрий… Алексеевич! Я Лиза, Лиза Раевская, мы встречались на вручении премии «Золотая кисть» в прошлом году!
   И Старыгин вспомнил. Премия эта присуждается каждый год, есть там и номинация «Лучший реставратор». Присуждение и заключительные торжества происходят в Эрмитажном театре – после торжественной части обязательно устраиваются концерт и банкет. Старыгину тогда вручали премию, а Лиза принимала участие в концерте. Она пианистка, очень хорошо исполняла вальсы Шопена.
   Старыгин не сразу узнал ее, потому что тогда девушка была в черном концертном платье и волосы были причесаны гладко. Но эти руки, летающие над клавиатурой рояля, – как он мог их забыть?
   Они тогда еще поболтали немного после концерта за бокалом шампанского.
   – Извините меня, Дмитрий Алексеевич, – Лиза снова погрустнела, – сегодня я плохой собеседник…
   – У вас неприятности? – Старыгин с удивившей самого себя прытью взял Лизу под руку. – Вижу, что вы вся на нервах… Тогда давайте зайдем вот в то кафе, и вы расскажете, что все-таки случилось в магазине. Выпьем кофе или лучше чаю, чтобы успокоиться.
   – Случилось не в магазине, а раньше, – Лиза покорно дала себя увести к двери. – Не обижайтесь, но вряд ли вы сможете мне помочь, Дмитрий Алексеевич.
   – Я приложу все старания. И – можно просто Дмитрий…
   Пока он делал заказ у стойки, Лиза успела причесаться и слегка тронуть губы помадой.
   – Итак… – он отпил глоток чая и постарался скрыть недовольную гримасу.
   Старыгин был в области приготовления чая большим специалистом, отлично разбирался во всех сортах и способах заварки, а здесь хоть и сделали чай в чайничке, а не сунули в чашку пакетик, все же качество оставляло желать лучшего. Ну да не в этом дело!
   – Я слушаю, – напомнил он, – если, конечно, это не секрет.
   – Да какой там секрет! – Лиза грустно улыбнулась. – Четыре дня назад умерла моя старая знакомая, вернее, когда-то давно она была близкой подругой моей бабушки. Бабушки давно нет, а Амалия Антоновна прожила еще очень долго, была совсем одна, и я к ней заходила, но не слишком часто – работа, гастроли… Нет, она не жаловалась, была вполне бодра и никогда не скучала…
   Лиза ходила к Амалии Антоновне с самого детства, еще когда была маленькой девочкой с косичками, которые бабушка заплетала туго-туго и укладывала аккуратной «корзиночкой». Ей очень нравилось, как бабушка со своей старинной подругой обнимались при встрече и называли друг друга «душенька» и «голубушка». Еще ей нравилась большая комната Амалии Антоновны, вся заставленная старинной мебелью с завитушками, а вместо ножек у нее были когтистые львиные лапы. Стены были увешаны старинными фотографиями в резных рамочках. Изображались на них красивые дамы в широких шляпах с пышными прическами, в длинных платьях и с такой тонкой талией, что казалось, они переломятся пополам от малейшего дуновения ветра. Были кавалеры в странных, наглухо застегнутых пиджаках, были дети в матросских костюмчиках, был один страшный дядька с окладистой черной бородой, с толстой цепью, висящей на объемистом животе. Амалия Антоновна говорила, что это ее дедушка. Лиза не верила и считала, что дядька – Карабас-Барабас.
   Старушки музицировали, а Лиза, забравшись с ногами в кресло с высокой деревянной спинкой, рассматривала альбом с открытками или узорами для вышивки. Потом, пока подруги готовили чай, Лиза глядела во все глаза на клавесин с красивым вензелем на внутренней стороне крышки – «М», переплетенное с «А». Буквы были такие же изящные, как дамы на старинных фотографиях. Иногда Лиза пальцем нажимала на желтоватую клавишу и долго слушала затихающий звук.
   Нравилось Лизе, что к чаю у Амалии Антоновны подавалось сухое печенье с тонкими лепестками масла из хрустальной масленки и крыжовенное варенье, принесенное бабушкой. А в серебряной конфетнице лежали обычные карамельки, отчего-то без фантиков, и Амалия Антоновна смешно называла их «бомбошки».
   Потом Лиза подросла, ее отдали в музыкальную школу, и Амалия Антоновна позволяла ей играть на клавесине детские пьески.
   Потом не стало бабушки, но Лиза навещала Амалию – по привычке. В этом доме все оставалось на своих местах много лет, ничего не менялось, даже саму хозяйку Лиза всегда помнила сухонькой старушкой с аккуратными седыми кудряшками.
   – Понимаете, – говорила Лиза, помешивая ложечкой несладкий чай, – я уезжала на две недели. Да и раньше-то забегала не слишком часто – концерты, занятия, репетиции… Но она была такой бодрой, приветливой, всегда радовалась жизни, никогда не жаловалась на болезни. Все необходимое у нее было, лекарство я ей привезла из Вены, соседка продукты покупала.
   – Сколько же ей было лет? – поинтересовался Старыгин.
   – Выяснилось, что восемьдесят семь, – грустно улыбнулась Лиза, – но она всегда из кокетства убавляла свой возраст. Знаю, что вы хотите сказать, но все это так неожиданно! В общем, ценностей у нее в доме особых не было – мебель кое-какая, безделушки. А клавесин она давно пообещала мне, потому что Славику он совсем не нужен. Славик – это ее внучатый племянник, в общем, парень довольно противный, но мы с ним почти не знакомы.
   – Вы точно видели ее завещание? – спросил Старыгин.
   – Однажды при мне она написала что-то на разлинованном тетрадном листочке и сказала, что это – выражение ее последней воли. Мне, конечно, неудобно было читать, но Амалия Антоновна, хоть и была удивительно доверчивой и легкомысленной – кстати, не только в старости, помню, бабушка ее вечно за это ругала, – однако не в полном маразме. Денег соседям в долг даст – и никогда не напомнит, чтобы вернули, дверь откроет, не разбираясь и не спрашивая, с посторонними людьми разговорится и даже домой их пригласить может… Правда, в последнее время она из дому не выходила.
   – Возможно, она сунула листок куда-то и забыла?
   – Возможно, – вздохнула Лиза, – вы не подумайте, что я из-за денег, мне просто хотелось иметь что-то на память. Старушка-то надеялась, что Славик поселится в ее квартире и сохранит все, что ее окружало. Я этого Славика видела всего раза три, но сразу поняла, что все, что выглядит в его глазах обычным старьем, он тут же отправит на помойку. Понимаете, он серый жутко, не представляет, что старые вещи могут иметь какую-то ценность. Я думала, если он не согласится просто так клавесин отдать, я его выкуплю. И поэтому ему не говорила, что все вокруг – ценное. Он жадный такой…
   – Есть такие люди, – согласился Старыгин. – А что, и правда у нее мебель была ценная?
   – Я не очень в этом разбираюсь, – призналась Лиза, – вот клавесин был очень красивый.
   – Откуда он у нее?
   – О, там целая история! Он достался ей от какой-то дальней родни, и в семье всегда считалось, что это – клавесин Марии-Антуанетты.
   – Той самой? – недоверчиво спросил Старыгин. – Несчастной французской королевы, которой отрубили голову во время Великой французской революции?
   – Конечно, я в это не верю, – согласилась Лиза. – Амалия Антоновна каждый раз рассказывала эту историю по-разному. Скорее всего, все пошло оттого, что под крышкой клавесина в углу есть вензель «М» и «А», вот такой, – она нарисовала на салфетке.
   – Вензель, конечно, похож на монограмму Марии-Антуанетты, – протянул Старыгин, – но это ведь ничего не доказывает… мало ли имен начинаются точно так же…
   – Разумеется, я же говорила, что сама не верю в эту романтическую историю, а клавесин мне хотелось иметь просто на память об Амалии Антоновне.
   Снова глаза у девушки потемнели, как Нева перед грозой.
   – А как же он оказался у антиквара?
   – Ох, это ужасно! – Теперь в голосе Лизы звенели слезы. – Этот урод, ее племянник, приехал в Петербург совершенно случайно, буквально на второй день после ее смерти. И продал этому типу всю мебель оптом, еще не похоронив тетку!
   – Силен! – восхитился Дмитрий Алексеевич. – Отчего же он так торопился?
   – От жадности, – вздохнула Лиза, – я думала, что убью его на месте. А когда вытрясла из него, за сколько он все продал… Все вместе – за пять тысяч евро!
   – Ужас какой, – вздохнул Старыгин, – это же гроши. Антиквар его просто надул!
   – Да пропади оно все пропадом! – Лиза махнула рукой. – Я поехала в магазин наудачу, и как вы думаете, сколько заломил этот, с позволения сказать, антиквар за клавесин? Пятьдесят тысяч евро! И это только за клавесин!
   – Ну надо же.
   – Подумать только, обманом скупил мебель за гроши, и теперь… А у меня и десятой части таких денег нет.
   – Что вы удивляетесь, антикварный бизнес – весьма криминальное занятие… – Старыгин допил остывший чай.
   – Сейчас-то я понимаю, а тогда просто вышла из себя от такой несусветной наглости! И ведь совершенно ничего не боится – ни милиции, ни суда! Хотя какой суд? Завещания-то у меня нет на руках… Видно, придется смириться.
   Старыгин поглядел на ее склоненную голову и вздохнул – чем тут можно помочь? Но помочь очень хотелось, и тогда он вспомнил своего недавнего знакомца, Василия Васильевича Сверчкова – как тот находит в мебельных тайниках всякую всячину. Чаще всего – любовные письма, чей адресат как минимум сто лет уже покоится на кладбище, дневники, медальоны с локонами, иногда – деловые бумаги, до которых никому уже нет никакого дела.
   – Послушайте, Лиза, – начал Старыгин, осторожно подбирая слова, – вы уверены, что там, в квартире покойной, ничего не осталось? Никаких бумаг, документов?
   – Этот идиот Славик перебирает бумаги, – устало ответила она, – завещание нужно ему для получения квартиры по наследству. Пока что ничего не нашел.
   – Вы говорите, старинная мебель, – гнул свое Старыгин, – а не могла она хранить завещание в тайнике? Ну, знаете, как бывает – потайной ящичек, а с первого взгляда ничего не заметно.
   – Думаете, в клавесине? – Глаза у Лизы блеснули. – Не знаю, право… Но в любом случае меня теперь туда и на порог не пустят… я, как назло, поскандалила.
   – Я попробую, – Старыгин решительно поднялся из-за стола, – подождите меня здесь.
   – В конце концов, мы ничем не рискуем! – согласилась Лиза.
   Он сам не ожидал, что так обрадуется этому местоимению – «мы».
 
   Легкая, стройная, грациозная, королева Мария-Антуанетта вошла в покои принцессы Роган. Ослепительно молодая, но в то же время величественная, она шла от дверей, отражаясь в бесчисленных зеркалах. Ярко-синие глаза королевы сияли, соперничая красотой с поразительной белизной ее кожи. Удлиненное породистое лицо поражало благородством линий, и даже немного отвисающая нижняя губа, родовая черта Габсбургов, нисколько не портила ее.
   Гости давно уже собрались, началась игра в фараон. При виде королевы не прервали игру, никто не поднялся ей навстречу, кроме хозяйки салона: сама Антуанетта отменила в узком кругу друзей придворные церемонии.
   – Что же ты так поздно, Туанетта? – упрекнула ее принцесса Роган. – Ты пропустила все самое интересное! Ты не поверишь – у меня опять было видение!
   Королева взглянула на подругу чуть насмешливо: в ее ближайшем окружении все снисходительно относились к экзальтированной принцессе с ее странными увлечениями, с ее постоянными видениями, с ее многочисленными комнатными собачками… вот и сейчас одна из них, Жужу, вертелась возле ног хозяйки и громко, истерично тявкала, словно пытаясь привлечь к себе внимание.
   – Кого же ты видела на этот раз? – с легкой иронией осведомилась королева.
   Бледное, худощавое, красивое лицо принцессы досадливо искривилось, ее прозрачные глаза потемнели:
   – Ты мне не веришь, Туанетта? Но я видела его, видела так же хорошо, как тебя!
   – Кого? – насмешливо переспросила королева.
   – Покойного кардинала Ришелье, конечно! Кого же еще? Он вышел из тех дверей, медленно прошел через салон и скрылся в музыкальной комнате. Можешь себе представить – Жужу и Шери почувствовали его присутствие, они уступили ему дорогу и так жалобно завыли… у меня буквально кровь застыла в жилах!
   – Да, собачки принцессы вели себя очень странно! – проговорил, не вставая из-за карточного стола, граф де Полиньяк, самый интересный и остроумный мужчина в окружении молодой королевы. – Я свидетель, они были чрезвычайно напуганы! Не знаю, конечно, что послужило причиной этого переполоха…
   – Вот видишь, Туанетта, граф тоже это заметил! Говорю тебе: это, несомненно, был покойный кардинал! Он был в алой кардинальской мантии и в парике и прошел через салон, прежде чем удалился в музыкальную комнату.
   – Моя дорогая свояченица, не пора ли вам присоединиться к игре? – подал голос младший брат короля, принц Карл. – Я чувствую, что вам сегодня повезет!
   В отличие от своих чрезмерно тучных старших братьев Карл был красив и строен. Повеса и шутник с лицом испорченного, избалованного ребенка, он был непременным участником всех развлечений Марии-Антуанетты.
   – Нет, сегодня я не стану играть! – проговорила королева, покосившись на карточный стол. – Я слишком устала, у меня был тяжелый день.
   На самом деле ей чертовски хотелось играть, но она не могла себе этого позволить: накануне она и так слишком много проиграла, и касса ее была пуста. А самое главное – она не сомневалась, что об этом проигрыше непременно сообщат в Вену ее матери, австрийской императрице Марии Терезии, и тогда ей не миновать многословных упреков и поучений.
   – Я уверена, что кардинал что-то хотел сообщить, – продолжала принцесса Роган. – У него был такой странный, такой многозначительный вид… он хотел что-то сообщить мне… а может быть, и тебе, но, поскольку тебя здесь не было…
   – Хорошо, чего же ты от меня хочешь? – спросила королева, с трудом сдерживая раздражение.
   Все-таки принцесса с ее видениями иногда бывает просто невыносима! Но надо отдать ей должное: она удивительно умна и образованна, кроме того, сказочно богата и щедра, никогда не жалеет для своих друзей денег и времени.
   – Прошу тебя, Туанетта, приди завтра пораньше. Что-то подсказывает мне, что кардинал снова появится, и в твоем присутствии он будет более разговорчив.
   – Ну, хорошо, моя дорогая: я непременно приду, обещаю тебе. Завтра у меня не так много дел, как сегодня, только один обязательный прием и встреча с портнихой, и, как только я освобожусь, приду к тебе.
 
   Дмитрий Алексеевич снова вошел в антикварный магазин и прямиком направился в тот закоулок, где стоял злополучный клавесин. Навстречу ему метнулся было очередной продавец – на этот раз сутулый длинноносый тип с нездоровым желтым лицом, но Старыгин отмахнулся от него и, пробравшись между тесно составленными шкафами, остановился перед клавесином. Продавец пожал плечами и, как его коллега, тоже скрылся за массивным буфетом из карельской березы.
   Оглядев инструмент, Старыгин вспомнил наставления специалиста по мебельным тайникам. Как он сказал? О тайнике говорит едва заметное нарушение симметрии, излишне выступающая или отличающаяся по стилю деталь…
   Он немного отступил, насколько позволяла магазинная теснота, и снова пригляделся к инструменту. Изящно выгнутые ножки, резные боковины, легкая откидная крышка – все говорило о том, что перед ним – прекрасное изделие искусного французского мастера восемнадцатого века. Но клавесин вовсе не спешил выдавать свои тайны, если, конечно, они у него действительно были… тонкая резьба, изумительный рисунок драгоценной древесины, изысканные формы, и нигде не заметно отступлений от единого замысла, все выдержано в едином стиле, в единых пропорциях.
   Дмитрий Алексеевич поднял крышку и пробежал пальцами по клавиатуре инструмента. А вот и вензель, о котором говорила Лиза…
   Старыгин никогда не учился игре на фортепьяно, тем более на клавесине, но слух у него был неплохой, и он сразу понял, что одна из нот фальшивит. Почему бы это? Может быть, старинный инструмент расстроен? А если…
   Он поднял заднюю крышку, за которой пряталось внутреннее устройство. Клавесины отличаются от фортепьяно тем, что вместо молоточков у них внутри находятся плектры, кожаные язычки, защипывающие струну при нажатии клавиши.
   Дмитрий Алексеевич снова тронул пальцем подозрительную клавишу и проследил, какая струна пришла в движение. Склонившись над декой, коснулся ее в том месте и нащупал едва заметный выступ. Именно из-за этого выступа нота звучала неправильно…
   Старыгин надавил на выступ, легонько утопил его пальцем, как кнопку, – и тут одна из резных боковых панелей клавесина откинулась, как дверца шкафчика.
   Внутри что-то белело.
   Дмитрий Алексеевич запустил руку в тайник и вытащил хрупкий, пожелтевший от времени небольшой конверт.
   – Эй, что вы там делаете? – донесся до него из-за старинного секретера подозрительный голос приближающегося продавца.
   На этот раз подошел тот, первый, в поношенном пиджаке с глазами снулой рыбы. Очевидно, первоначальное предположение Старыгина, что из-за этого буфета не возвращаются, было ошибочным.
   Старыгин сунул свою находку за пазуху и поспешно захлопнул дверцу тайника.
   – Ничего особенного, должен же я осмотреть вещь, которая меня заинтересовала? – проговорил он ворчливым тоном. – А может быть, это новодел!
   – Мы у себя в магазине новоделом не торгуем! – возразил продавец, протискиваясь к Старыгину. – Ну что – осмотрели?
   – Допустим. Но уж больно цена высока…
   – Ничего не могу поделать, такую цену установил владелец вещи, – отозвался продавец, пожав плечами. – Магазин от себя прибавляет только маленький процент.
   – Ну-ну, маленький процент! Знаю я этот маленький процент! – проворчал Дмитрий Алексеевич и двинулся в направлении к выходу.
 
   Лиза все еще сидела за столиком кафе, глядя в пространство отсутствующими глазами и рисуя на столешнице пальцем какие-то узоры.
   Она подняла на приблизившегося Старыгина грустные глаза и спросила:
   – Ну что? Конечно, вы ничего не нашли?
   – Что-то нашел, – возразил тот, усаживаясь напротив девушки. – Только, по-моему, это совсем не похоже на завещание.
   Он достал из-за пазухи конверт, аккуратно открыл его, вынул сложенный вдвое пожелтевший листок бумаги и положил его на стол.
   Они с Лизой сдвинулись головами, разглядывая находку.
   Да, несомненно, это было не завещание.
   – Ноты! – В голосе Лизы удивление примерно в равных дозах перемешалось с разочарованием.
   Теперь и Старыгин видел, что на столе перед ними лежал листок нотной бумаги, покрытый непривычными мелкими значками.
   – Неужели покойная старушка прятала в тайнике ноты романса, популярного во времена ее молодости?
   – Вряд ли это романс, – возразила Лиза. – Приглядитесь-ка…
   – Действительно, какие-то странные ноты… – проговорил Дмитрий Алексеевич, разглядывая запись.
   – Это устаревший вариант нотной записи, такой применялся в семнадцатом и восемнадцатом веках, – сказала Лиза и добавила, нагнувшись к его уху: – Закажите кофе и еще что-нибудь, а то официантка смотрит на меня зверем, поговорить не даст. Только идите к стойке…
   Старыгин согласно кивнул. На миг ему стало как-то неуютно, захотелось уйти отсюда как можно скорее и очутиться у себя дома, в тишине и покое. Но он тут же взял себя в руки.
   – А ведь и бумага относится примерно к тому периоду. – Старыгин поставил свой стул так, чтобы от стойки не было видно, чем он занимается, осторожно, двумя пальцами поднял листок, взглянул на его сгибы, потом посмотрел на свет. – Скажу вам даже точнее – это бумага изготовлена во второй половине восемнадцатого века.
   – Неужели можно так точно определить возраст бумаги? – В голосе Лизы прозвучало недоверие.
   – Безусловно, – кивнул Старыгин. – А чему, собственно, вы удивляетесь? Ведь вы тоже смогли достаточно точно сказать, к какому времени относится эта нотная запись!
   – Ну, с этим дело обстоит гораздо проще! – Лиза оживилась, почувствовав себя увереннее. – Нотные записи и вообще-то появились не так давно, гораздо позднее, чем письменность. Еще в седьмом веке средневековый ученый и теоретик музыки Исидор Севильский писал, что записать музыку невозможно. Но уже в середине девятого века в монастырях Европы начали записывать мелодии Григорианских хоралов при помощи специальных значков, которые называли невмами. В России подобная запись появилась позднее, нотные знаки назывались крюками или знаменами. Эти обозначения состояли из черточек, точек, запятых, которые расставлялись над словесным текстом и обозначали отдельные звуки и мелодические обороты, движения голоса вверх и вниз, повторение одного и того же звука, способ и характер исполнения. Невмы не указывали точной высоты звуков, но наглядно изображали мелодическую линию, помогая певцам вспомнить мелодию уже знакомых им на слух песнопений.
   Позднее в западноевропейской музыке невмы стали записываться на одной или двух горизонтальных линиях. Буквенное обозначение этих линий или их цвет (красный, желтый) определяли высоту расположенных на них невм. Так зародилась линейная нотация, уже напоминающая привычную нам нотную запись. В XI веке эта система была усовершенствована итальянским музыкантом Гвидо д’Ареццо. Он придумал способ записи нот на нотной строке, состоящих из четырех горизонтальных параллельных линий. Эти четыре линии и стали прообразом современного нотного стана, а буквенные обозначения высоты линий постепенно трансформировались в ключи – условные графические знаки, определяющие высоту расположенных на нем нот. Этот же музыкант, Гвидо д’Ареццо, придумал слоговые обозначения для ступеней звукоряда, только у него их было не семь, а шесть: «ут», «ре», «ми», «фа», «соль» и «ля»… В конце XVI века для обозначения седьмой ступени был введен слог «си», во второй половине XVII века слог «ут» заменен слогом «до». Эти названия сохранились до нашего времени…
   Дмитрий Алексеевич почувствовал, что засыпает под монотонную лекцию образованной девушки. Лиза заметила его состояние и едва заметно усмехнулась:
   – Собственно, я только хотела вам показать, что не вы один можете правильно датировать это письмо…
   – Ну, о точной датировке говорить еще рано! – оживился Старыгин, поняв, что лекция закончена. – Конечно, если бы я мог произвести тщательный лабораторный анализ, я бы сказал гораздо точнее. Мог бы установить возраст бумаги, вплоть до десятилетия, и даже назвать, на какой мануфактуре она изготовлена. Но и на глаз я могу определить примерный возраст бумаги по характерным волокнам, которые видны на свет, а также по тому, насколько она пожелтела…
   – Ну, желтеет-то бумага гораздо быстрее! – усмехнулась Лиза. – Я видела газетные вырезки двадцатилетней давности, так они куда более желтые, чем этот листок.
   – Так то газеты! На газеты употребляется самая дешевая бумага, которая через десять лет желтеет, а через пятьдесят рассыпается в труху. А хорошая, дорогая бумага и за сто лет нисколько не меняет свой внешний вид, не желтеет и не выцветает. Поэтому и сохранилось множество старинных, даже средневековых книг, документов, рукописей. Да и нот тоже довольно много. Так что не думаю, что эта запись такая уж уникальная и ее стоило хранить в тайнике.