Страница:
Результатом всей этой истории, её поделкой, стал крохотный недоношенный болезненный мальчик. Выходить его, вырвать у смерти стало смыслом моей жизни. Супруга с облегчением передала сына в мои руки, и могла теперь совсем не волноваться, что я куда-то денусь. Она выиграла по всем позициям.
Отныне, я был мужчиной, что не скрывает своих чувств и не боится быть сентиментальным. Я был мужчиной, который не спал, ночами выгуливал любимое, плохо растущее чадо, насильно напитывая его легкие морским воздухом. Я давил соки, и терпеливо уговаривал проглотить капельку. Чем больше я вкладывал себя, тем сильнее любил эту кроху, и тем нагляднее был виден результат. Поделка оглаживалась, прибавляла в весе, становилась кем-то осмысленно пузатым, умеющим выражать удивительно живые, узнаваемые эмоции. А этот его особенный запах, он сам. Такой родной человек. Я дышал им, и глаза застилали слезы. Теперь я часто видел мир сквозь увеличительное стекло…
…Мать в ней не проснулась тоже. Всё та же игра поначалу, которую я, наконец, научился распознавать, затем ревность, агрессия. И, наконец, безразличие. Правда, гадостей она говорила намного меньше, чем обычно.
Вновь все были довольны, ведь каждый остался при своих интересах. Я безвылазно жил дома. Потому что там жила моя главная теперь на свете любовь! При нем я вновь чувствовал себя полноценной личностью. Теперь, когда малыш стал здоровее и спокойнее, оставалось больше времени для сна. И тогда, в этих снах, мне казалось, что этот мальчик – наш общий сын. Мой и «волшебства»… Просыпался, подскакивал к нему, долго рассматривал, начиная верить, что такое возможно и в жизни тоже… Надо ли говорить, как сильно я его теперь любил?..
Мы жили хорошо, пока супруге не наскучила такая жизнь. Она решила ехать учиться в Москву. Я не возражал. Напротив, украдкой, вздохнул. Вот когда мы заживем, думалось мне. Но не тут-то было. Мать увозила сына с собой. С этой новостью жизнь будто ушла из меня…
Кто виноват? Я сам.
А мальчик, правильно подученный мальчик, весь горел, ожидая отъезда. Он ждал полета на самолете, он думал, как поведет этот самолет…
Он не слышал меня. Меня он отталкивал.
Через год они вернулись. У супруги с учебой не сладилось.
…А что было со мной? Как это обычно бывает, я, опустошенный, оглоушенный их отъездом, не находил себе места. То запирался дома, то слонялся по городу, и как-то наткнулся на афишу. Гастролеры не то, чтобы особо заинтересовали, нет, купил тогда билет на чистом автоматизме. Но затем, в положенный день следовало выбриться, надеть лучший костюм, начистить туфли, наодеколониться и вперед. Безусловно, что-то толкало, двигало вперед. Я не удивился, когда встретился там со своим «волшебством». …Кажется, я понял, что надо делать. Я взял её руку, сжал крепко, и заговорил. Я говорил о том, что хоть мы и врозь столько лет, это не изменило ничего. Говорил, что мне её не хватает, что она до сих пор мне нужна. Я рассказал ей про сына. Про то, как считаю его нашим… Она пожимала плечами, боялась надеяться. Но я был уверен, как никогда. Спектакль мы пропустили. До антракта просидели в холле. А потом ушли. К ней. Так прошел год. А теперь…
В кратком разговоре по телефону в ответ на мой категоричный отказ вернуться супруга бросила фразу, что найдет способ. И очень скоро.
Ха, напугала. Возвращаться я не собирался!
Как-то вечером, когда улеглись страсти, и я почти успокоился, насторожил необычный звук. Кто-то настойчиво постукивал в окно. Мелкой подрагивающей дробью.
Тук-тук. Тук-тук! Пауза. Тук-тук. Тук-тук! Пауза. Тук-тук. Тук-тук!
Это было странным. Я, невольно разволновавшийся, подошел к окну, отдернул занавесь и обомлел. В стекло уперлись две крохотные ладошки. А пальчики, мои родные пальчики, продолжали выстукивать дробью:
«Па-па…вер-нись! … Па-па…вер-нись… … Па-па…вер-нись!»
… … …
…Прошло много лет. Как-то раз я разбирал захламленный шкаф, разыскивая затерявшуюся бумаженцию. Искал и не находил. Двигаясь по полкам, я окунался в прошлое, задерживался на каких-то записях, всматривался в забытые лица на порыжевших фотографиях. Бродил там, будоражил душу…
И вот уж самое неожиданное, наткнулся на пачечку старых писем, аккуратно перевязанных шелковой синей лентой. Надо же, я прекрасно помнил эту ленту! Довольный, порадовался своей памяти… И уж готов был отбросить связку в сторону, но заинтересовался старой маркой на конверте. А потом я увидел…почерк… Эти письма были написаны мне.
…Наверно, меня качнуло. Очнулся я на полу, среди повалившихся с полок бумаг.
Я забыл про затерявшуюся бумаженцию, я забросил все свои важные и неотложные дела, я сидел на полу среди учиненной разрухи и читал. В одном из вскрытых до меня письмах, в свое время не дошедших до адресата, но, как оказалось, все эти годы хранившихся в нашем доме, была такая строка: «…Знаешь, а ведь у нас могло быть двое детей…»
Получается, много счастья, много боли…
А я думал только об одном: почему жена не выбросила их? Почему сохранила?
Если судьба…
За их выносливость, за их трудную жизнь, за слабости, страстность и одержимость, за их обаяние… Низкий поклон.
Глава 1. Город мастеров
Узкая дорожка между высокими скалистыми горами… Причудливые узоры вершин острыми пиками взмывают в небо. Дух захватывает. А ниже река…
Теперь, эмоции, цели придают интонациям почти неуловимый романтизм. Всё становится серьезнее.
Город в горах, город в облаках…
Узкие, мощеные белым камнем улочки, мечети, дворики… Вековая замкнутость, восточная сказка. Смесь тюркского и фарси… С древних времен умение плавить железо и медь. Гул молоточков, звон медной посуды… Народ дружелюбный, вежливый. Женщины носят кувшины с водой. На кладбищах нет надгробий, просто камни… Лошади, ослики щиплют травку…
Облака опускаются прямо на город.
Лагич…одно из древнейших поселений человека.
Время шло. Ручное производство вытеснили машины. Самобытность местных мастеров утратила смысл, обособленность же, изоляция от мира обернулись непоправимым злом. Лишь лошадиные тропы вели к затерявшемуся в горах селению, и потому жизнь словно обходила его стороной. Да и потом, вести с большой земли сюда особо не торопились. Их приносили селяне, отважившиеся на долгий спуск вниз, или же редкие путники, решившиеся подняться на такую вершину. Но с тех пор, как началась война, чужих людей здесь не стало совсем. Ушли отцы и сыновья, опустели дворы и дома. Лагич, мир ремесленников, медленно угасал.
Старая мать сидела у реки, начищала песком медную, украшенную сложным орнаментом посуду. На дне чаши проступила арабская вязь «…мы уходим, мир остается, мы умрем – это останется памятью…»
Старая мать ждала сына с войны. Ждала его много лет и знала, что он вернется. Тогда, провожая в дорогу, она вылила вслед из ковша чистую воду, показала зеркало и увидела в нем отражение сына. Это знак, что он вернется. Муж не отразился… Но она, получившая на него какую-то бумажку, которую всё равно не могла прочесть, продолжала настырно ждать.
От реки спускалась в город мощеная улица. Сейчас её заливало солнце, и белый камень блестел, слепил глаза. Пошли за водой женщины. Старики открыли двери мастерских. Горн, правда, не разжигали давно…Но как и прежде, каждое утро кто-то шил чарыки[1], чувяки, кто-то ладил лошадям сбрую, уздечки, ковал подковы. Женщины под пение ткали ковры, вязали джорабы[2]. Жизнь шла своим чередом. Они живы, а это сейчас было главным.
По склону крутой горы, по старой, давно нехоженой тропе неторопливо поднимался в селение одетый в военную форму невысокий мужчина. За ним осторожно ступала груженая мешками лошадь.
Это с победой возвращались в Лагич селяне… Значит, не исчезнет бесследно искусство древних медников. Теперь жизни, опаленные страшной войной, но озаренные победным маем, крепила уверенность светлого завтра. Сколько всего пережито, но сколько еще будет…непременно хорошего!
Вот и старая мать дождалась ненаглядного сына. Полились нескончаемые слёзы радости. Выставлялись на стол сбереженные к такому дню припасы. Двери во двор открыты настежь. Здесь варят плов и ждут гостей.
Сошлись в мастерские кузнецы. И застучали молоты по наковальне… Краснели от жара и работы лица, и в ярком свете рождалась на свет новая чаша. Белые, как лунь, старики в больших лохматых папахах усаживались неподалеку на камнях и, наблюдая за мастерами, довольно улыбались в бороду и усы. «…Да благословит вас бог…» – шептали губы. Иногда к ним подсаживались мастера, чтобы передохнуть, остудить себя и руки. И начинались нескончаемые истории о войне… Под их голоса старики вскоре умиротворенно засыпали… Мужчины понятливо переглядывались и возвращались к работе. Так проходил день.
Какое-то время в одной из таких мастерских взялся работать и Михась. Имя от рождения он носил другое, но за время скитания среди других людей его прозвали по-иному. За долгие годы он так привык к этому Михасю, что иначе не откликался. Вот и мать с односельчанами приучил. Да не один он оказался такой, вновь нареченный. Кто вернулся Борисом, кто Илюшей, кто Юрой…
Радость встреч сошла, потекли будни, и очень скоро Михась погрустнел, осунулся лицом, начал вздыхать, почти не разговаривал. Нет, не тяжелый и кропотливый труд напугал его. Этот смельчак не боялся ничего. Дело в другом… Места ему тут было мало. Не хватало простора широкой душе. Ночами он всё так же воевал, побеждал, рвался в атаку, перегонял через всю Европу трофейных лошадей. Время, связанное с войной, озарялось теперь радостью и счастливым светом, оставило в душе тягу к движению, смене красок и декораций. …А теперь что? Пространство в два километра, кузница и мать. Да, еще стиснутые кулаки, скрежет зубов и самый сильный удар молотом за работой.
– Что я могу сказать, сынок… – всё понимающая мать сама завела разговор. Дальше не продолжила, затихла. Но потом оживилась, сумела всхлип собрать в слова. – Решил, езжай… Но слово дай, что выучишься ремеслу. Хотя… оно не подымет высоко, но и не опустит низко. Зато даст тебе дом, жену, детей и спокойную старость.
Михай благодарно склонился к матери. Потом они долго смотрели друг на друга. Кажется, прошла вечность.
– Поеду в Баку, пристроюсь там, а потом и тебя заберу. Мы заживём иначе.
– О себе думай, сынок. Я тут не одна, с людьми. Это тебе пробиваться надо.
Она смолчала о том, как больно сердцу, как пусто. Смолчала, что не знает этого «иначе» и не хочет. Смолчала, что соседская девчонка больше не будет пускать солнечных зайчиков в их двор. Боже мой, о скольком еще она смолчала!..
Михай понимал, как о многом говорили поджатые материнские губы. Но он уже всё решил. Морщины стянули лоб, глаза стали холодными, сосредоточенными, решительными. Он знал, верил, что не пропадёт на этом свете. Людей хороших много, да и на русском и азербайджанском он уже сносно говорит. Это поначалу без языка было невыносимо сложно. Но чего сейчас вспоминать об армейских буднях. Это в прошлом. Сегодняшнему ему не страшны ни дорога, ни зверь, ни человек. А разве, могло быть иначе при таком характере?..
В суматохе скорых проводов не приметил он, что мать не лила вслед воду, не вынесла зеркала. Полный кувшин ровно три дня стоял в углу у порога.
Старая мать знала все приметы и то, как они исполняются.
…
Теперь, эмоции, цели придают интонациям почти неуловимый романтизм. Всё становится серьезнее.
Город в горах, город в облаках…
Узкие, мощеные белым камнем улочки, мечети, дворики… Вековая замкнутость, восточная сказка. Смесь тюркского и фарси… С древних времен умение плавить железо и медь. Гул молоточков, звон медной посуды… Народ дружелюбный, вежливый. Женщины носят кувшины с водой. На кладбищах нет надгробий, просто камни… Лошади, ослики щиплют травку…
Облака опускаются прямо на город.
Лагич…одно из древнейших поселений человека.
Время шло. Ручное производство вытеснили машины. Самобытность местных мастеров утратила смысл, обособленность же, изоляция от мира обернулись непоправимым злом. Лишь лошадиные тропы вели к затерявшемуся в горах селению, и потому жизнь словно обходила его стороной. Да и потом, вести с большой земли сюда особо не торопились. Их приносили селяне, отважившиеся на долгий спуск вниз, или же редкие путники, решившиеся подняться на такую вершину. Но с тех пор, как началась война, чужих людей здесь не стало совсем. Ушли отцы и сыновья, опустели дворы и дома. Лагич, мир ремесленников, медленно угасал.
Старая мать сидела у реки, начищала песком медную, украшенную сложным орнаментом посуду. На дне чаши проступила арабская вязь «…мы уходим, мир остается, мы умрем – это останется памятью…»
Старая мать ждала сына с войны. Ждала его много лет и знала, что он вернется. Тогда, провожая в дорогу, она вылила вслед из ковша чистую воду, показала зеркало и увидела в нем отражение сына. Это знак, что он вернется. Муж не отразился… Но она, получившая на него какую-то бумажку, которую всё равно не могла прочесть, продолжала настырно ждать.
От реки спускалась в город мощеная улица. Сейчас её заливало солнце, и белый камень блестел, слепил глаза. Пошли за водой женщины. Старики открыли двери мастерских. Горн, правда, не разжигали давно…Но как и прежде, каждое утро кто-то шил чарыки[1], чувяки, кто-то ладил лошадям сбрую, уздечки, ковал подковы. Женщины под пение ткали ковры, вязали джорабы[2]. Жизнь шла своим чередом. Они живы, а это сейчас было главным.
По склону крутой горы, по старой, давно нехоженой тропе неторопливо поднимался в селение одетый в военную форму невысокий мужчина. За ним осторожно ступала груженая мешками лошадь.
Это с победой возвращались в Лагич селяне… Значит, не исчезнет бесследно искусство древних медников. Теперь жизни, опаленные страшной войной, но озаренные победным маем, крепила уверенность светлого завтра. Сколько всего пережито, но сколько еще будет…непременно хорошего!
Вот и старая мать дождалась ненаглядного сына. Полились нескончаемые слёзы радости. Выставлялись на стол сбереженные к такому дню припасы. Двери во двор открыты настежь. Здесь варят плов и ждут гостей.
Сошлись в мастерские кузнецы. И застучали молоты по наковальне… Краснели от жара и работы лица, и в ярком свете рождалась на свет новая чаша. Белые, как лунь, старики в больших лохматых папахах усаживались неподалеку на камнях и, наблюдая за мастерами, довольно улыбались в бороду и усы. «…Да благословит вас бог…» – шептали губы. Иногда к ним подсаживались мастера, чтобы передохнуть, остудить себя и руки. И начинались нескончаемые истории о войне… Под их голоса старики вскоре умиротворенно засыпали… Мужчины понятливо переглядывались и возвращались к работе. Так проходил день.
Какое-то время в одной из таких мастерских взялся работать и Михась. Имя от рождения он носил другое, но за время скитания среди других людей его прозвали по-иному. За долгие годы он так привык к этому Михасю, что иначе не откликался. Вот и мать с односельчанами приучил. Да не один он оказался такой, вновь нареченный. Кто вернулся Борисом, кто Илюшей, кто Юрой…
Радость встреч сошла, потекли будни, и очень скоро Михась погрустнел, осунулся лицом, начал вздыхать, почти не разговаривал. Нет, не тяжелый и кропотливый труд напугал его. Этот смельчак не боялся ничего. Дело в другом… Места ему тут было мало. Не хватало простора широкой душе. Ночами он всё так же воевал, побеждал, рвался в атаку, перегонял через всю Европу трофейных лошадей. Время, связанное с войной, озарялось теперь радостью и счастливым светом, оставило в душе тягу к движению, смене красок и декораций. …А теперь что? Пространство в два километра, кузница и мать. Да, еще стиснутые кулаки, скрежет зубов и самый сильный удар молотом за работой.
– Что я могу сказать, сынок… – всё понимающая мать сама завела разговор. Дальше не продолжила, затихла. Но потом оживилась, сумела всхлип собрать в слова. – Решил, езжай… Но слово дай, что выучишься ремеслу. Хотя… оно не подымет высоко, но и не опустит низко. Зато даст тебе дом, жену, детей и спокойную старость.
Михай благодарно склонился к матери. Потом они долго смотрели друг на друга. Кажется, прошла вечность.
– Поеду в Баку, пристроюсь там, а потом и тебя заберу. Мы заживём иначе.
– О себе думай, сынок. Я тут не одна, с людьми. Это тебе пробиваться надо.
Она смолчала о том, как больно сердцу, как пусто. Смолчала, что не знает этого «иначе» и не хочет. Смолчала, что соседская девчонка больше не будет пускать солнечных зайчиков в их двор. Боже мой, о скольком еще она смолчала!..
Михай понимал, как о многом говорили поджатые материнские губы. Но он уже всё решил. Морщины стянули лоб, глаза стали холодными, сосредоточенными, решительными. Он знал, верил, что не пропадёт на этом свете. Людей хороших много, да и на русском и азербайджанском он уже сносно говорит. Это поначалу без языка было невыносимо сложно. Но чего сейчас вспоминать об армейских буднях. Это в прошлом. Сегодняшнему ему не страшны ни дорога, ни зверь, ни человек. А разве, могло быть иначе при таком характере?..
В суматохе скорых проводов не приметил он, что мать не лила вслед воду, не вынесла зеркала. Полный кувшин ровно три дня стоял в углу у порога.
Старая мать знала все приметы и то, как они исполняются.
…
Глава 2. Марта
История немецких поселенцев непроста, драматична, сурова. Немцев, рачительных хозяев, годы упорной работы сделали зажиточными середняками, и в двадцатые, наряду со всеми, они подверглись безжалостному раскулачиванию. Но хороших работников трудом не напугать. Записались при новой власти в колхозы. Повышали показатели теперь там.
Шли годы. Было разное. Голод, лишения, отчаяние, напраслина, безысходность. Но когда вместе, когда друг за дружку – преодолеешь всё.
Неторопливо, год за годом, на ноги встали.
И вот…
Предпоследнее июньское воскресенье сорок первого занялось ярким солнечным утром. Ясное небо отдавало голубизной, обещая хорошую погоду на весь грядущий день. В доме проснулись в хорошем настроении. Ожидались вечерние гуляния. Ничто не предвещало беды. Никто подумать не мог, что уготовила всем судьба. Страшное известие дошло до них в полдень.
– Война!
Огромная молчаливая толпа сгрудилась у репродуктора. Люди слушали сводку СовИнформбюро, а души проваливались в густые сумерки страха. Скоро, очень скоро черное покрывало скорби накроет всё кругом…
Началась всеобщая мобилизация. Мужчины уходили защищать Родину от лютого врага.
…И что же теперь делать им?
…Заканчивалось лето. Два месяца, а сколько сломанного, покалеченного, уничтоженного, безвозвратно потерянного.
Сестра Марты работала секретарем в правлении и вечером принесла тревожную весть. Вышло какое-то указание[3] правительства, скоро будут выселять немцев в принудительном порядке, и пока не поздно, ей на работе насоветовали – лучше уехать самим. Еще накануне никто не предполагал, что жить здесь, в своем доме, вести хозяйство им осталось считанные часы. Долго объяснять что-то, а тем паче уговаривать – не пришлось. Мать наказала дочерям собираться.
Некогда большая, дружная, работящая семья, отец, мать и пятеро детей, славящаяся своим трудолюбием на весь Хасавьюрт, поначалу всё таявшая, таявшая – теперь разваливалась окончательно.
Двух старших девочек одну за другой года два, как выдали замуж. Старшая за мужем милиционером хорошо и ладно жила недалеко, в Грозном. А вот вторая маялась, ездила со своим суженым по стране. Года не прошло, как осели в Крыму, сердце материнское только успокоилось, как с месяц назад прилетела от неё весточка с нового, забытого богом места. Ну что людям не сидится на одном месте?..
…В первые же дни войны погиб призванный на фронт единственный братик Ромка. Как он пел, как улыбался людям… Светлый, яркий был парень.
Они первыми получили казенную бумагу, что прозвали потом похоронками. Сестра зачитала.
Мать, стряпавшая у плиты, опрокинула кастрюлю, да сама, не устояв на ногах, плюхнулась в разлившуюся кипяточную жижу. Сестра бросилась к ней, повалилась рядом, запрятав лицо в её фартуке. Отец лег на лавку. Марта выбежала из дома, не могла быть со всеми, искала укромного места, чтобы выкричать эту страшную, незнакомую пока боль.
Побежала в сквер. Рыдала там, валялась в траве, била себя в грудь кулаками, билась головой о ствол корявого дерева, чтобы болью физической перебить боль душевную. Тщетно. Душа болит по-особенному, не перебиваемо. С этим теперь жить.
Разбитая, опустошенная брела она теперь в сторону дома.
Видимо, приметив её в окне, на крыльцо ателье вышел старый фотограф. А когда Марта прошла, не замечая, мимо, окликнул.
– Зайди, деточка, забери братика своего горемычного. Его карточка с июня у меня лежит.
Вести теперь быстрее птицы?
Марта остановилась, как вкопанная, не соображая, не веря сказанному. В семье фотографировались редко. Да что там, редко, почти никогда. А тут такое чудо.
«Когда же это он?..»
На ватных ногах поднялась по ступенькам, вошла. Все стены комнаты завешены фотографиями, с которых так по-разному смотрели на неё знакомые и незнакомые лица. Лица из той, довоенной жизни…
– Видишь, видишь, сколько дяди Сёминых напрасных трудов… Никто не ходит до дяди Сёмы. Вот, за так раздаю, кого сам в окошко выгляжу, – фотограф смахнул слезинку и подал ей снимок.
Марта взяла его и впилась глазами в черно-белую картинку. «Ромка…Ромка…ты…»
Плакала теперь беззвучно, содрогаясь телом. Старый фотограф прижал её к себе, гладил по гладко-зачесанной голове.
– Ну, ну, деточка, у всех горе, – он тяжко выдохнул и отстранил её от себя. – …Пожили в раю, ничего не скажешь, – усмехнулся глухо, обреченно. А потом неожиданно рассердился. – Иди отсюда! Все плачут, а дяде Сёме расстраиваться. Карточку смотри, как мнёшь. Конечно, все дяди Семины старанья – пустая напраслина. Кому это сейчас может быть интересно…
Марта нашла его руки, поцеловала, благодарно прижалась щекой, поклонилась и вся заплаканная выскочила прочь. Слова ей не дались.
Уже дома, когда каждый рвал из рук друг друга этот дорогущий снимок, пришло понимание, что Ромка запечатлен не один. Куда смотрели глаза раньше? Почему видели только его?.. Рядом – девушка. Лицо незнакомое, но такое открытое, милое… Конечно, другой подруги и быть не могло у их парня. Вот, скрывал ото всех, прятал за семью печатями.
«Нет тебя, Ромка, а тайна твоя открылась…»
От того сделалось еще горше…
Отец двое суток не вставал с лавки. Так больше и не встал. Отошел тихо, во сне.
Мать не плакала, будто не верила в случившееся. Отрешенно сидела в углу, уставившись в одну точку, а на все обращения к ней мило и безучастно кивала. Не было её, хоть и живой, среди людей. Сестры боялись – не потеряла бы мать головы…
Но оказалось, что боль потери вышибает страх за настоящее. За тех, кто остался рядом.
…Той же ночью, как сестра принесла весть, они, с наскоро собранным чемоданом и узелками, сели в первый же проходящий поезд. Сошли в Армавире. Мать, теперь деятельная и излишне возбужденная, всё искала по чужому городу свою приятельницу. То один дом казался ей знакомым, то второй… Нет, пустое, не нашла. Лишь сбили в кровь ноги.
А дальше… К кому ни стучали, ни просились на ночлег – не пустил никто. Вернулись на вокзал и решили ехать до Грозного к старшей дочери. Родная кровь, приютит.
Там и, правда, встретили хорошо, зарубили курицу в честь гостей, накормили досыта, спать уложили на мягкие перины… А под утро за ними пришли.
Это муж жены, то ли испугавшись за себя, свою семью, – сбегал, да уведомил…
Дочка прятала глаза, плакала в платочек, а он ничего, стоял прямо, смотрел, не мигая, распираемый правотой и чувством выполненного долга.
Вновь вокзал. Но теперь, как преступники – под конвоем. Перепуганных женщин подсадили в пульман и повезли. Куда? Да разве можно спросить… По пути вагон пополнялся людьми. Каждая новая группка выбирала себе свободный островок. Какое-то время они затравленно осматривались вокруг. Но к концу пути перезнакомились и помогали друг другу сносить этот страшный путь в неизвестность. Семьи, как потом выяснилось, привезли в Казахстанскую область, под Акмолу, и разместили по действующим колхозам.
Оказалось, что всё не так страшно. И тут люди живут, а значит, и они смогут.
Только прижились, подружились с местными, как…
Тот злополучный день не заладился с самого утра, будто изо всех сил пытался предупредить о чём-то грядущем. Спозаранку председателя колхоза звонком тревожно задребезжавшего телефона незапланировано вызвали в город. Даже не вышло дослушать сводку Информбюро. Взволнованный, он спешно вскочил на коня, махнул столпившимся у радиоточки односельчанам и поскакал в степь. Пыльное облако скрыло его силуэт. А когда пыль немного рассеялась, вдали едва угадывалось тёмное пятнышко.
Все понимали, что отсутствовать председатель будет долго, и с чем вернется – тоже вопрос. В разных думах люди расходились от правления. Да и по радио ничего нового, утешительного не сказали…
В стойле тоже было неспокойно. Бычки, будто переняв общее настроение, взялись бодаться, прикусывать друг дружку за бока, брыкаться, биться копытами. А мычали так, что хоть волка зови. Женщинам никак не получалось их унять. Не слушали даже Марту. На помощь явился пастух, хромой долговязый верзила. Одна нога у него была неживая, придавленная когда-то бревном, и потому призыва он миновал, остался при бабах. Пастух пару раз рассёк воздух хлыстом, просвистел длинно, заливисто, чуть ли не художественно, и сразу стало тихо. Бычки, почуяв старшего, смиренно направились к выходу, вроде это не они с минуту назад бесновались.
– Если что, зови. Я всегда пожалуйста, – парень самодовольно усмехнулся и подмигнул Марте.
Та кивнула равнодушно. А сестра насмешливо хмыкнула.
И улыбка сошла с его лица. «Тьфу, недотрога. Нужна ты кому!» Он и вправду смачно сплюнул под ноги и хлыстнул замыкающего шествие бычка.
– Животину почто лупишь, дурья башка? Разве ж она виновата, что кто-то кому-то не люб? – съехидничала одна из скотниц, а остальные дружно рассмеялись.
К концу смены пустили слух, что в отсутствие председателя к нему нагрянули какие-то проверяющие. Сидят вроде в кабинете, дожидаются возвращения. Сестрам же нужно быстро бежать на станцию, там вагон с рыбой пришел, помощь нужна.
Сестры не заподозрили ничего плохого. Их так часто снаряжали на такие работы, что, получив наказ идти на станцию, попросили предупредить мать и безропотно пошли исполнять. В награду за труд ведь они получат дополнительную пайку хлеба!
К их приходу вагон почти разгрузили. На платформе сгрудились незнакомые девушки, женщины с какими-то затравленными взглядами. Работали они споро, но без энтузиазма.
Сестры решили: эти, значит, не за хлеб. Да и какая им, по большому счету, разница! Отработают и пойдут домой. Мать там совсем заждалась.
Рыбья чешуя липла к рукам, лицу, если вдруг вытрешь пот. Тошнотворный запах рыбы перехватывал горло. Несло болотом, тиной… От усталости казалось, что рыба ожила и шевелится. Хотелось, чтобы этот кошмар скорее закончился.
Он и закончился, когда каждой в руки грубо всучили пайку хлеба и подтолкнули к разверстому вагону. Туда уж взбирались те самые девушки, женщины, которым они помогали.
– Нет, нам не надо сюда! Нам домой!
– Еще как надо, – веселые солдатики подсадили сестер и сразу же задраили дверь.
Сестры тарабанили, кричали, но состав уже тронулся.
– Садитесь, девочки, не шумите. Никакой ошибки нет… Это нас собирают.
– Так и катаемся от станции к станции, трудимся и собираем попутчиц, – подали голос с другого конца вагона.
– Но мама…она же ничего не знает…
– У всех мамы, у всех…
Марта, которой теперь шел девятнадцатый годок, судорожно вжалась в сестру. Хлеб, доставшийся такой страшной ценой, крошился, сыпался под ноги.
Они ехали и не знали, что вернувшийся председатель, узнав об обмане, о свалившейся на сестер беде, вскочил на коня, и долго скакал следом.
Но куда там…
…
Шли годы. Было разное. Голод, лишения, отчаяние, напраслина, безысходность. Но когда вместе, когда друг за дружку – преодолеешь всё.
Неторопливо, год за годом, на ноги встали.
И вот…
Предпоследнее июньское воскресенье сорок первого занялось ярким солнечным утром. Ясное небо отдавало голубизной, обещая хорошую погоду на весь грядущий день. В доме проснулись в хорошем настроении. Ожидались вечерние гуляния. Ничто не предвещало беды. Никто подумать не мог, что уготовила всем судьба. Страшное известие дошло до них в полдень.
– Война!
Огромная молчаливая толпа сгрудилась у репродуктора. Люди слушали сводку СовИнформбюро, а души проваливались в густые сумерки страха. Скоро, очень скоро черное покрывало скорби накроет всё кругом…
Началась всеобщая мобилизация. Мужчины уходили защищать Родину от лютого врага.
…И что же теперь делать им?
…Заканчивалось лето. Два месяца, а сколько сломанного, покалеченного, уничтоженного, безвозвратно потерянного.
Сестра Марты работала секретарем в правлении и вечером принесла тревожную весть. Вышло какое-то указание[3] правительства, скоро будут выселять немцев в принудительном порядке, и пока не поздно, ей на работе насоветовали – лучше уехать самим. Еще накануне никто не предполагал, что жить здесь, в своем доме, вести хозяйство им осталось считанные часы. Долго объяснять что-то, а тем паче уговаривать – не пришлось. Мать наказала дочерям собираться.
Некогда большая, дружная, работящая семья, отец, мать и пятеро детей, славящаяся своим трудолюбием на весь Хасавьюрт, поначалу всё таявшая, таявшая – теперь разваливалась окончательно.
Двух старших девочек одну за другой года два, как выдали замуж. Старшая за мужем милиционером хорошо и ладно жила недалеко, в Грозном. А вот вторая маялась, ездила со своим суженым по стране. Года не прошло, как осели в Крыму, сердце материнское только успокоилось, как с месяц назад прилетела от неё весточка с нового, забытого богом места. Ну что людям не сидится на одном месте?..
…В первые же дни войны погиб призванный на фронт единственный братик Ромка. Как он пел, как улыбался людям… Светлый, яркий был парень.
Они первыми получили казенную бумагу, что прозвали потом похоронками. Сестра зачитала.
Мать, стряпавшая у плиты, опрокинула кастрюлю, да сама, не устояв на ногах, плюхнулась в разлившуюся кипяточную жижу. Сестра бросилась к ней, повалилась рядом, запрятав лицо в её фартуке. Отец лег на лавку. Марта выбежала из дома, не могла быть со всеми, искала укромного места, чтобы выкричать эту страшную, незнакомую пока боль.
Побежала в сквер. Рыдала там, валялась в траве, била себя в грудь кулаками, билась головой о ствол корявого дерева, чтобы болью физической перебить боль душевную. Тщетно. Душа болит по-особенному, не перебиваемо. С этим теперь жить.
Разбитая, опустошенная брела она теперь в сторону дома.
Видимо, приметив её в окне, на крыльцо ателье вышел старый фотограф. А когда Марта прошла, не замечая, мимо, окликнул.
– Зайди, деточка, забери братика своего горемычного. Его карточка с июня у меня лежит.
Вести теперь быстрее птицы?
Марта остановилась, как вкопанная, не соображая, не веря сказанному. В семье фотографировались редко. Да что там, редко, почти никогда. А тут такое чудо.
«Когда же это он?..»
На ватных ногах поднялась по ступенькам, вошла. Все стены комнаты завешены фотографиями, с которых так по-разному смотрели на неё знакомые и незнакомые лица. Лица из той, довоенной жизни…
– Видишь, видишь, сколько дяди Сёминых напрасных трудов… Никто не ходит до дяди Сёмы. Вот, за так раздаю, кого сам в окошко выгляжу, – фотограф смахнул слезинку и подал ей снимок.
Марта взяла его и впилась глазами в черно-белую картинку. «Ромка…Ромка…ты…»
Плакала теперь беззвучно, содрогаясь телом. Старый фотограф прижал её к себе, гладил по гладко-зачесанной голове.
– Ну, ну, деточка, у всех горе, – он тяжко выдохнул и отстранил её от себя. – …Пожили в раю, ничего не скажешь, – усмехнулся глухо, обреченно. А потом неожиданно рассердился. – Иди отсюда! Все плачут, а дяде Сёме расстраиваться. Карточку смотри, как мнёшь. Конечно, все дяди Семины старанья – пустая напраслина. Кому это сейчас может быть интересно…
Марта нашла его руки, поцеловала, благодарно прижалась щекой, поклонилась и вся заплаканная выскочила прочь. Слова ей не дались.
Уже дома, когда каждый рвал из рук друг друга этот дорогущий снимок, пришло понимание, что Ромка запечатлен не один. Куда смотрели глаза раньше? Почему видели только его?.. Рядом – девушка. Лицо незнакомое, но такое открытое, милое… Конечно, другой подруги и быть не могло у их парня. Вот, скрывал ото всех, прятал за семью печатями.
«Нет тебя, Ромка, а тайна твоя открылась…»
От того сделалось еще горше…
Отец двое суток не вставал с лавки. Так больше и не встал. Отошел тихо, во сне.
Мать не плакала, будто не верила в случившееся. Отрешенно сидела в углу, уставившись в одну точку, а на все обращения к ней мило и безучастно кивала. Не было её, хоть и живой, среди людей. Сестры боялись – не потеряла бы мать головы…
Но оказалось, что боль потери вышибает страх за настоящее. За тех, кто остался рядом.
…Той же ночью, как сестра принесла весть, они, с наскоро собранным чемоданом и узелками, сели в первый же проходящий поезд. Сошли в Армавире. Мать, теперь деятельная и излишне возбужденная, всё искала по чужому городу свою приятельницу. То один дом казался ей знакомым, то второй… Нет, пустое, не нашла. Лишь сбили в кровь ноги.
А дальше… К кому ни стучали, ни просились на ночлег – не пустил никто. Вернулись на вокзал и решили ехать до Грозного к старшей дочери. Родная кровь, приютит.
Там и, правда, встретили хорошо, зарубили курицу в честь гостей, накормили досыта, спать уложили на мягкие перины… А под утро за ними пришли.
Это муж жены, то ли испугавшись за себя, свою семью, – сбегал, да уведомил…
Дочка прятала глаза, плакала в платочек, а он ничего, стоял прямо, смотрел, не мигая, распираемый правотой и чувством выполненного долга.
Вновь вокзал. Но теперь, как преступники – под конвоем. Перепуганных женщин подсадили в пульман и повезли. Куда? Да разве можно спросить… По пути вагон пополнялся людьми. Каждая новая группка выбирала себе свободный островок. Какое-то время они затравленно осматривались вокруг. Но к концу пути перезнакомились и помогали друг другу сносить этот страшный путь в неизвестность. Семьи, как потом выяснилось, привезли в Казахстанскую область, под Акмолу, и разместили по действующим колхозам.
Оказалось, что всё не так страшно. И тут люди живут, а значит, и они смогут.
Только прижились, подружились с местными, как…
Тот злополучный день не заладился с самого утра, будто изо всех сил пытался предупредить о чём-то грядущем. Спозаранку председателя колхоза звонком тревожно задребезжавшего телефона незапланировано вызвали в город. Даже не вышло дослушать сводку Информбюро. Взволнованный, он спешно вскочил на коня, махнул столпившимся у радиоточки односельчанам и поскакал в степь. Пыльное облако скрыло его силуэт. А когда пыль немного рассеялась, вдали едва угадывалось тёмное пятнышко.
Все понимали, что отсутствовать председатель будет долго, и с чем вернется – тоже вопрос. В разных думах люди расходились от правления. Да и по радио ничего нового, утешительного не сказали…
В стойле тоже было неспокойно. Бычки, будто переняв общее настроение, взялись бодаться, прикусывать друг дружку за бока, брыкаться, биться копытами. А мычали так, что хоть волка зови. Женщинам никак не получалось их унять. Не слушали даже Марту. На помощь явился пастух, хромой долговязый верзила. Одна нога у него была неживая, придавленная когда-то бревном, и потому призыва он миновал, остался при бабах. Пастух пару раз рассёк воздух хлыстом, просвистел длинно, заливисто, чуть ли не художественно, и сразу стало тихо. Бычки, почуяв старшего, смиренно направились к выходу, вроде это не они с минуту назад бесновались.
– Если что, зови. Я всегда пожалуйста, – парень самодовольно усмехнулся и подмигнул Марте.
Та кивнула равнодушно. А сестра насмешливо хмыкнула.
И улыбка сошла с его лица. «Тьфу, недотрога. Нужна ты кому!» Он и вправду смачно сплюнул под ноги и хлыстнул замыкающего шествие бычка.
– Животину почто лупишь, дурья башка? Разве ж она виновата, что кто-то кому-то не люб? – съехидничала одна из скотниц, а остальные дружно рассмеялись.
К концу смены пустили слух, что в отсутствие председателя к нему нагрянули какие-то проверяющие. Сидят вроде в кабинете, дожидаются возвращения. Сестрам же нужно быстро бежать на станцию, там вагон с рыбой пришел, помощь нужна.
Сестры не заподозрили ничего плохого. Их так часто снаряжали на такие работы, что, получив наказ идти на станцию, попросили предупредить мать и безропотно пошли исполнять. В награду за труд ведь они получат дополнительную пайку хлеба!
К их приходу вагон почти разгрузили. На платформе сгрудились незнакомые девушки, женщины с какими-то затравленными взглядами. Работали они споро, но без энтузиазма.
Сестры решили: эти, значит, не за хлеб. Да и какая им, по большому счету, разница! Отработают и пойдут домой. Мать там совсем заждалась.
Рыбья чешуя липла к рукам, лицу, если вдруг вытрешь пот. Тошнотворный запах рыбы перехватывал горло. Несло болотом, тиной… От усталости казалось, что рыба ожила и шевелится. Хотелось, чтобы этот кошмар скорее закончился.
Он и закончился, когда каждой в руки грубо всучили пайку хлеба и подтолкнули к разверстому вагону. Туда уж взбирались те самые девушки, женщины, которым они помогали.
– Нет, нам не надо сюда! Нам домой!
– Еще как надо, – веселые солдатики подсадили сестер и сразу же задраили дверь.
Сестры тарабанили, кричали, но состав уже тронулся.
– Садитесь, девочки, не шумите. Никакой ошибки нет… Это нас собирают.
– Так и катаемся от станции к станции, трудимся и собираем попутчиц, – подали голос с другого конца вагона.
– Но мама…она же ничего не знает…
– У всех мамы, у всех…
Марта, которой теперь шел девятнадцатый годок, судорожно вжалась в сестру. Хлеб, доставшийся такой страшной ценой, крошился, сыпался под ноги.
Они ехали и не знали, что вернувшийся председатель, узнав об обмане, о свалившейся на сестер беде, вскочил на коня, и долго скакал следом.
Но куда там…
…
Глава 3. Трудовая армия
История пишется о людях и для людей.
Призывом «Все для фронта, все для Победы!» весь советский народ с первых же дней войны был поднят на борьбу с лютым врагом. Славная летопись полна именами тех, кто не щадил себя ни на фронте, ни в тылу.
Люди в форме вели ожесточенные бои, партизаны уходили в тыл врага. Они становились героями, награждались орденами, медалями, а домой неисчислимо летели похоронки… Их получали те, кто денно и нощно стоял у станков, спускался в шахты, трудился на земле, изо всех сил приближая победу на своём фронте – трудовом.
Но существует другое понятие – трудовая армия[4]. Что же это такое? Как раз одно из тех «белых» пятен, что не любят предавать огласке.
Эвакуированным предприятиям не хватало рабочих рук. Стране были нужны хлеб, нефть, уголь, лес. Фронт постоянно требовал новых ресурсов.
Еще с осени 1941-го года в Казахстане началось формирование рабочих колонн из трудоспособного, но непригодного к строевой службе населения. Отныне, согласно постановлению правительства[5], местные власти могли маневрировать рабочей силой. Так многие люди оказались на заводах и лесозаготовках Урала.
Призывом «Все для фронта, все для Победы!» весь советский народ с первых же дней войны был поднят на борьбу с лютым врагом. Славная летопись полна именами тех, кто не щадил себя ни на фронте, ни в тылу.
Люди в форме вели ожесточенные бои, партизаны уходили в тыл врага. Они становились героями, награждались орденами, медалями, а домой неисчислимо летели похоронки… Их получали те, кто денно и нощно стоял у станков, спускался в шахты, трудился на земле, изо всех сил приближая победу на своём фронте – трудовом.
Но существует другое понятие – трудовая армия[4]. Что же это такое? Как раз одно из тех «белых» пятен, что не любят предавать огласке.
Эвакуированным предприятиям не хватало рабочих рук. Стране были нужны хлеб, нефть, уголь, лес. Фронт постоянно требовал новых ресурсов.
Еще с осени 1941-го года в Казахстане началось формирование рабочих колонн из трудоспособного, но непригодного к строевой службе населения. Отныне, согласно постановлению правительства[5], местные власти могли маневрировать рабочей силой. Так многие люди оказались на заводах и лесозаготовках Урала.