Страница:
Помню, однажды разыгралась такая сцена. Лида и Юра не поделили куклу. Они рвали её из рук друг у друга. Я приказала Лиде, как старшей, уступить, но она и не подумала это сделать. Я повысила тон:
– Отдай сейчас же!
Лида рванула куклу из рук Юры и со злобой крикнула:
– Не отдам! Что он девчонка, чтобы играть в куклы?! Я протянула руку, чтобы взять эту злополучную куклу, у которой голова уже болталась на ниточке, но Лида крепко держала её и не думала с нею расставаться.
Что было делать? Не отнимать же силой? И так я уже чувствовала, что становлюсь смешна в этой сцене. Как можно спокойнее я сказала:
– Можешь оставить эту куклу себе. Юре купим новую. И вышла из комнаты.
Не дёшево досталось мне это спокойствие. Поведение Лиды меня глубоко задело. Я стояла у окна, вглядываясь в тёмную непогодь за стеклом, где в свете качающихся фонарей гнулись деревья, прислушивалась к визгливому царапанью ветки по стеклу и думала: «И это тот ребёнок, которого я ждала с таким благоговением, с таким трепетом, как всякая мать ждёт своего первого ребёнка. Это та Лида, дав жизнь которой, я, двадцатидвухлетняя мать, умирала от родильной горячки, когда так хотелось жить! Это та самая Лида, за которую я шесть долгих недель боролась день и ночь, когда она болела скарлатиной и была признана врачами безнадёжной». Да, это та самая Лида… Горько было мне…
Пока я стояла у окна, предаваясь горестным размышлениям, Лида и думать забыла о ссоре. Она вошла в комнату и, точно ничего не произошло, стала рассказывать о том, как у них в классе на уроке истории одна девочка сказала вместо «князья-бароны» «князьябараны».
– Правда, смешно, мама?
Я промолчала, а Лида, не замечая моего нежелания говорить с нею, продолжала болтать.
– Лида! Мне неприятно говорить с тобой. Уйди!
– Ну и не надо! – осевшим вдруг голосом ответила Лида и тихонько вышла.
Но не в её характере было молчать долго. Не прошло и получаса, как она снова явилась ко мне и принялась на сей раз с увлечением рассказывать содержание прочитанной на днях книги.
– Нет, мама, ты себе представить не можешь, какая это интересная книга. Обязательно прочти её! Прочтёшь? Да?
– Хорошо, – сдержанно ответила я.
А она, приняв это «хорошо» как прощение, вихрем вылетела из комнаты и такую возню затеяла с ребятами, что хоть из дому беги. Много огорчений доставляла мне Лида и своей небрежостью. Вечно у неё чулок был спущен, волосы взлохмачены, пальцы в чернилах. Ей ничего не стоило вырвать из тетради лист, завернуть в него жирные оладьи и сунуть свёрток в портфель, нимало не заботясь о том, что будет с книгами. И мне, обременённой малышами, больших трудов стоило следить ещё и за Лидой.
Зато сейчас, когда я гляжу на неё, просто диву даюсь: куда девалась та маленькая растрёпа? Как бы ни спешила Лида, она ни за что не выйдет из дома со спущенной петлёй на чулке или в измятом платье.
Верно говорит пословица: «Капля и камень точит!» Видно, не все мои замечания в одно ухо входили, а в другое выходили.
Сыграл свою роль и возраст. Лиде восемнадцать лет. Ей хочется уже нравиться. А что может быть краше девушки в восемнадцать лет?!
Таня в детстве не доставляла мне таких огорчений, как Лида.
С нею было легче. Она была ровна, жизнерадостна, послушна. Не помню ни одного случая, чтобы у нас с нею возник какой-нибудь конфликт. Правда, позднее с Таней стало труднее ладить, но неровности её характера объяснялись особенностями переходного возраста. А в детстве она была милой, покладистой девочкой. Может быть, мне потому с нею было легче, что я была уже более опытной матерью. Ошибки, допущенные с Лидой, меня кое-чему научили. Я не позволяла себе раздражаться, старалась быть последовательной в своих действиях. Уж если я сказала нет!», то это действительно означало «нет». Была ровнее, ласковее с девочкой, не напускала на себя излишней строгости, которую почему-то считала ранее обязательной в обращении с маленькими детьми. Словом, старалась быть естественнее, проще, не допуская менторского тона.
Это сказалось и на отношениях с Лидой. Мы «вдруг» стали с нею лучше ладить. И все меньше и меньше возникало между нами недоразумений, которые раньше доставляли мне столько огорчений, да и ей, вероятно, также.
С Юрой мне было совсем легко. Даже легче, чем с Таней. Если я говорила не в меру расшалившемуся ребёнку: «Юра! Сядь и посиди спокойно!» – я нисколько не сомневалась в том, что требование будет выполнено. Да и нельзя было сомневаться в этом. Дети ведь очень чутки. Упаси вас бог показать свою беспомощность, своё бессилие перед ними.
Между тем иная молодая мамаша непрочь бывает порисоваться этой своей беспомощностью. В поисках сочувствия, а может быть, просто желая снять с себя вину в невоспитанности ребёнка, она говорит донельзя усталым голосом:
– Ну что за ребёнок! Вот, попробуйте сладить с ним! Нет, я больше не могу! Сил моих нет!
А мальчишка тем временем, засунув палец в рот и скосив глаза на мать, обдумывает, чем бы ещё её донять.
Или наш Юра был мягок, покладист по натуре, или на него действовала моя уверенность, но только слушался он беспрекословно. Однажды, расшалившись, он дёрнул Таню за косичку. Как водится, рёв поднялся на весь дом. Я отвела Юру в угол и сказала:
– Постой немножко здесь… Успокойся.
А сама ушла в библиотеку, задержалась и вернулась домой только часа через два. Прихожу, а Юра как стоял в углу, так и стоит. Я ужаснулась тому, что могла забыть о ребёнке, но не подала и виду, а спокойно сказала:
– Юра! Ты можешь теперь поиграть…
Бабушка, мать Ивана Николаевича, в то время гостившая у нас, рассказывала:
– Стоит и стоит парень в углу, скажи, как пришитый. А мне жалко, говорю: «Юра, мать-то, чай, забыла про тебя. Подь, поиграй!» У него губёнки запрыгали, слёзки капкап, а из угла так и не вышел!
А вообще Юра был очень спокойным ребёнком, редко плакал, а если и случался каприз, то достаточно было оставить его одного в комнате, как слезы моментально высыхали. Не проходило и двух минут, как в дверь просовывалась смущённо улыбающаяся рожица Юры. Я в таких случаях делала вид, что ничего особенного не произошло.
Но вот однажды этот эксперимент я проделала с Валей, когда тому было года три. Я сказала:
– Тебе хочется плакать, а мне совсем не хочется слышать твой рёв, поэтому побудь немножко один…
И, выйдя из комнаты, закрыла за собою дверь.
Что тут началось! Валя упал на пол и стал колотить ногами в дверь и орал так, что на улице было слышно. Он буквально неистовствовал.
Признаться, я растерялась и вынуждена была открыть дверь. Вопли Вали мгновенно стихли. Но, продолжая всхлипывать, он смотрел на меня такими страдальческими глазами, что я решила: в отношении Вали эта мера не го дится! И все наши недоразумения старалась потом улаживать более мирным путём – просто-напросто переключала внимание Вали на что-нибудь другое, если ему хотелось поплакать.
А наша маленькая Оля была уж и совсем спокойным ребёнком. Целые дни она лежала в кроватке, не подозревая о том, что на свете существуют тёплые колени матери, сидеть на которых ей, вероятно, было бы приятнее. Но я при всём желании не могла бы держать Олечку на коленях: ведь она была пятым ребёнком в семье! И мне очень трудно было управляться с малышами.
Пяти месяцев Олечка села самостоятельно, без всяких подушек, обычно подкладываемых с боков. В семь месяцев поднялась на ноги, держась за прутья кроватки, и с тех пор целые дни простаивала так, наблюдая игры старших детей и мою возню по хозяйству. Не терпела она только одного: чтобы я выходила из комнаты. Пришлось мне из кухни перекочевать в столовую. Я придвигала кроватку Оли к столу, на котором готовила обед, и мы обе были очень довольны.
Как младшая, Оля была любимицей в доме. Иван Николаевич в ней души не чаял. Придя с работы, он торопливо мыл руки и бежал к её кроватке. Нередко и за столом во время обеда Оля сидела у него на коленях.
А когда по утрам Оля перебиралась на его кровать и неожиданно засыпала, уткнувшись в плечо отца, он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить её, хотя с тревогой погладывал на часы.
Девочки тоже бывали рады, когда я разрешала им взять Олю во двор. Не только они сами, но и подружки их опекали во дворе Олю, исполняли каждое её желание.
Меня эта чрезмерная опека начинала уже тревожить. В самом деле, Оленьке пора было уже одеваться самой, а она всё ещё ждала, чтобы на неё натянули чулки, пристегнули резинки, надели платьице.
Я решила положить этому предел. Отныне Оля должна была одеваться сама. Затягивалось иногда это одевание на целый час, но я набиралась терпения и только следила за тем, чтобы Оля не надела платье на обратную сторону или башмаки не на ту ногу.
И когда с трёх лет Оля пошла в садик, умение одеваться самой ей очень пригодилось.
Я очень уставала с детьми. Иногда днём мне удавалось прилечь на полчасика, и тогда разбудить меня у детей считалось преступлением. Они ходили на цыпочках, разговаривали шёпотом.
Помню, однажды только я начала засыпать, как услышала, что кто-то из детей стоит у моей кровати. Но я приняла порошок аспирина от головной боли и решила во что бы то ни стало уснуть. Сквозь сон мне слышались чьи-то вздохи, я ощущала лёгкое сотрясение кровати. А когда проснулась, то к своему удивлению увидела около своей постели Олю, Это она, оказывается, вернувшись из садика, целый час простояла, тяжко вздыхая и не осмеливаясь разбудить меня…
Увидев, что я проснулась, Оля проворно сбросила туфли и, счастливая, забралась ко мне на кровать. Я благодарно прижала малышку к себе, а сама подумала; «Вот что значит, когда в семье много детей!»
Была бы Оля единственным ребёнком в семье, она считала бы себя вправе поступать, как ей вздумается. И уж, конечно, не подумала бы добрый час выстоять у постели матери, не решаясь её разбудить. Ведь она чувствовала бы себя божком, которому все поклоняются.
А так, даже в свои четыре года Оля знала, что не может, не должна переступать те законы, которым подчиняется весь коллектив семьи. Кроме того, она видела, как осталь ные дети заботились обо мне, и, любя меня, хотела следовать их примеру.
По мнению некоторых социологов, каждая семья должна иметь не менее четырёх детей. Двое из них должны пополнить естественную убыль родителей и двое – служить увеличению потомства на земном шаре.
Я согласна с этим. Но согласна ещё и потому, что в больших семьях, мне кажется, легче воспитывать детей. Здесь реже вырастают белоручки, эгоисты и люди со всякого рода «вывихами».
– Васильевна! Правду люди говорят, будто ты своих деток на мороз спать выносила?
– Выносила, бабушка.
– И не простужались?
– Нет.
– Чудно! А наша Валюта все с насморком. Уж и одену-то куда теплее, по самые глаза шарфом завяжу, а она все «кх-кх».
– Вот потому-то и кашляет, бабушка, что вы её кутаете!
Старуха сокрушённо покачала головой:
– Да ведь как иначе-то? Боюсь, простынет…
Нет, я никогда не кутала своих детей. Я следила за тем, чтобы одежда их была тёплой, но достаточно лёгкой, не стесняющей движения малышей. А спали они у меня, действительно, на воздухе в любую погоду. Это повелось ещё с Лиды. Когда она была маленькая, нянька решительно отказалась гулять с нею в морозные дни. Я работала тогда на рабфаке, занята была целые дни и не могла выносить девочку на прогулку. Что делать? Не лишать же ребёнка свежего воздуха! Но выход был найден. Я заметила, что на воздухе Лида почти сразу же засыпала, и меня осенила счастливая мысль: вместо того чтобы спать у няни на коленях, Лида с успехом могла бы спать в кроватке, вынесенной во двор. Сказано – сделано! С тех пор Лида, какой бы мороз ни был на дворе, два-три часа проводила на воздухе. И я была довольна: ребёнок в достаточной мере пользовался свежим воздухом, и няня не ворчала, что у неё ноги «заколели».
Таню я стала выносить на воздух с двух недель от рождения. Стояли жестокие январские морозы, и мне пришлось выдержать целую баталию со свекровью:
– Какой ей ишо воздух надо?! Застудить хочешь ребёнка?!
Но я была непреклонна. В первый день вынесла малютку на пять минут, во второй – на десять и так постепенно удлиняла её прогулку. В марте, в погожие солнечные дни, Таня спала на террасе уже по три часа кряду.
К Юре, как к мальчику, который должен получить спартанское воспитание, я была уже и совсем «безжалостна». При температуре в двадцать градусов ниже нуля он спал на воздухе по нескольку часов. Иногда Иван Николаевич, думая, что я забыла о сыне, тревожно на поминал:
– Маша! А не пора взять Юру домой?
Я неохотно разрешала мужу принести малыша, но, раздевая Юру, всё же волновалась: «А вдруг и в самом деле озяб?»
Нет, Юрка лежал розовый, и от него только что пар не валил. Случалось и так. Ко мне врывалась возмущённая соседка:
– Ну-у и мать! Выбросила дитё на мороз, и горя ей мало! А ну как самоё положить бы спать на улице?!
В ответ я только улыбалась.
Сон на воздухе был полезен для малышей. Щеки у них были розовые, аппетит хороший. Они были всегда бодры, веселы, жизнерадостны. Но, кроме того, этот сон «развязывал» мне руки, освобождал время для других дел, а их было немало, особенно после рождения пятого ребёнка. К счастью, Оля родилась летом, и я без больших угрызений совести весь день держала её на воздухе, внося в комнату лишь покормить.
Жильцы нашего пятиэтажного дома, проходя через двор, с любопытством останавливались возле её корзинки и с улыбкой смотрели, как безмятежно она посапывала носиком. Потом, когда Оля подросла и бегала уже по двору, они удивлённо спрашивали:
– Это та самая, что спала в корзинке?
Да, растут дети! Недавно Лида и Таня удивили меня. Когда над территорией нашей страны был сбит американский разведывательный самолёт и это в какой-то мере накалило международную атмосферу, девочки вошли ко мне в кухню и торжественно заявили:
– Знай, мама. В первый же день объявления войны мы добровольно уходим на фронт…
И когда я попыталась что-то сказать, может быть, возразить, Лида протестующе подняла руку:
– Мама, это уже решено! Все!
– Да, мамочка. И ты будь готова к этому…
«Готова»! Да разве может мать быть готовой к тому, чтобы её ребёнок, которого она в муках родила, вскормила грудью, над которым провела столько бессонных ночей и которому отдала столько душевных сил, ушёл и… не вернулся? Никогда!
Но если ты боишься потерять ребёнка, думаю я, почему же ты с пелёнок внушаешь ему первую заповедь гражданина – отдать свою жизнь за Родину, если это понадобится? Почему подсовываешь ему «Молодую гвардию», «Повесть о настоящем человеке»? Радуешься тому, что он свято чтит память о Лизе Чайкиной, Николае Гастелло, Зое Космодемьянской?
Ведь ты благодарна школе, пионерской организации, комсомолу за то, что они помогают тебе воспитывать в детях жажду подвига?
Так вот, будь счастлива, если на войне, в годину тяжких испытаний они поведут себя так же, как их любимые герои.
ИСПЫТАНИЯ
Сегодня День Победы. И радостно, и тревожно на душе. Звучит музыка. Победные марши несутся из всех репродукторов. Толпы оживлённых людей устремляются на площадь, где вот-вот начнётся салют. Иван Николаевич и дети тоже ушли туда, а я решила остаться дома и побыть одна. Мне почему-то грустно, все последние дни не выходят из головы слова девочек, объявивших о своём решении.
«Только бы войны не было!» – думаю я. Это самое большое желание всех матерей земного шара. Это и моё желание. Пусть никогда не прольются слезы матери, оплакивающей сына. Пусть не будет вдов и сирот. Пусть в глазах женщин всегда будет счастье, а не тоска одиночества.
Нет, никогда не забыть о тех ужасах, что принесла человечеству вторая мировая война! И люди никогда не перестанут благословлять тот день, когда она кончилась. Это был солнечный яркий день 9 Мая 1945 года – День Победы. Наконец-то на земле наступил мир! Люди бросались друг другу в объятия, целовались, слезы счастья струились по их лицам.
Да, многое было пережито! С уходом мужа на фронт вся ответственность за детей легла на меня. Отныне я одна должна была заботиться о том, чтобы они были сыты, одеты, обуты, хорошо учились и вели себя как надо.
Было трудно. И хотя наша семья ничем не выделялась тогда из сотен тысяч других семей, на долю которых выпали немалые испытания, мне, как матери пяти детей, всё-таки было труднее.
Чтобы немного подработать к пайку, я поехала в колхоз на уборочную, а когда через две недели вернулась домой совершенно больная, Валя встретил меня словами:
– Ещё три дня пройдёт, и мы хлеб получим… Оказывается, в тот день, как я уехала из дому, ребята потеряли хлебные карточки. К счастью, они успели получить по ним хлеб за несколько дней вперёд и поддерживали этим запасом хлеба малышей, сами же к нему не притрагивались.
Сообщение о потере карточек буквально сразило меня. Но ещё ужаснее показалось мне то, что за целый месяц от мужа не было ни одного письма. Что с ним? Жив ли он? Может быть, тяжело ранен?
Еле поднялась я в квартиру на второй этаж, добрела до постели, рухнула на неё и залилась слезами. Обступив кровать, ребята смотрели на меня, готовые сами заплакать. Им странно было видеть мои слёзы. Ведь даже когда Иван Николаевич уходил на фронт, я старалась сохранять при них бодрость и присутствие духа. Мне не хотелось, чтобы с уходом отца из дому дети почувствовали себя беспомощными.
А главное – дети должны были гордиться отцом, который шёл защищать Родину, и не сомневаться в том, что он вернётся…
– Ну, мама, перестань, – сама чуть не плача сказала Таня и, присев на кровать, обняла меня за плечи.
– Прожили неделю без карточек и ещё проживём! – буркнул Юра. – Генка даст удочку – рыбы наловлю…
Неуклюжие попытки ребят утешить, меня пристыдили. Я встала, вытерла слезы и принялась за дела, которых в доме скопилось порядочно.
В ту страшную зиму тысяча девятьсот сорок второго года Валя заболел скарлатиной. Его увезли в инфекционное отделение.
Можно себе представить, что пережила я, когда няня, принимая от меня передачу, сказала:
– Плох он у тебя, девка! Гляди, не выживет… Я стала просить, умолять женщину пустить меня к сыну. Видно, это была добрая старуха, если она, вопреки больничным правилам, пустила меня к Вале.
Я вошла в палату. Тусклая лампочка висела высоко, под самым потолком. Дети уже спали. И Валя лежал с закрытыми глазами. Меня поразила бледность его лица, почти не отличавшегося от подушки.
– Валя, – чуть слышно сказала я.
Он открыл глаза. На мгновение лицо его порозовело, глаза засияли.
– Мама, ты никуда не уйдёшь? – прошептал он.
– Нет, Валя, я останусь с тобой…
Валя с облегчением вздохнул, снова закрыл глаза и прошептал:
– Мама! Дай мне горячую бутылку…
Только тут увидела я, что мальчик лежал под лёгким пикейным одеялом, между тем в палате было не более шести градусов тепла. Руки и ноги у Вали были совершенно ледяные. Как же должен был зябнуть ребёнок, если он всё время хранил в памяти тепло от горячей бутылки!
С этой минуты началась моя борьба за жизнь Вали.
Связь с домом поддерживалась через Лиду. Она ежедневно после школы приходила к нам, принося бутылочку горячего молока. Трамвай в ту зиму стояли, и Лида шла пешком. Между тем от центра города, где мы жили, до больницы было километров семь. И нередко уже только в сумерках появлялась за окном её иззябшая фигурка в коротком не по росту пальтишке. Лида кричала мне через стекло:
– У нас, мама, все хорошо-о! Не беспокой ся! Как Валя? Постояв под окном, Лида спрыгивала с завалинки, махала на прощанье рукой и скрывалась в темноте. А я, прильнув к стеклу, старалась рассмотреть её фигурку и, прислушиваясь к вою разыгравшейся пурги, в смертельной тревоге думала: «Только бы она дошла до дому!»
Но вот настал день, когда можно было сказать, что Валя уже вне опасности. Пора было подумать о доме, о детях. Как-то они там? Не без труда мне удалось убедить Валю, что я должна оставить его.
Дома я застала всё в порядке, если не считать того, что неприкосновенного запаса продуктов не оказалось.
– Все, матушка Марья Васильевна, подобрали! Как есть все! – сказала мне старушка, приглядывавшая за детьми. – Не знаю, чем завтра и кормить ребят стала бы, кабы ты сама не пришла!
Я пригорюнилась. В самом деле, чем? Ведь продукты по карточкам за месяц вперёд получены. А Валю я чем буду кормить, когда возьму его из больницы? Ему после болезни нужно усиленное питание!
Донорство! Вот что могло спасти моего ребёнка. Знакомая медсестра давно предлагала мне пойти с нею на донорский пункт. Это обеспечивало продовольственную карточку первой категории. На следующий день я держала эту карточку в своих руках.
Наконец-то Валю можно было забрать домой. Мы с Лидой взяли санки и отправились за ним в больницу.
Был типичный для февраля день: морозный, солнечный, с крыш уже капало, а в тени прохватывало резким ветерком. Обратно мы всю дорогу бежали бегом, чтобы не простудить Валю, ведь он был ещё так слаб после болезни.
Дома я прежде всего хорошенько вымыла Валю, снятую с него одежду залила дезинфицирующим раствором, и только тогда Валя предстал перед братом и сёстрами.
Как мы радовались тому, что снова все вместе! Мы сидели за столом, празднично накрытом белой скатертью. На столе были любимые Валины пирожки с картошкой. Девочки подкладывали на тарелку Вали пирожки порумянее, беспокоились, не дует ли ему от балконной двери. – Мама! Может быть, Вале лучше пересесть на моё место? Мне приятно было наблюдать в детях эту сплочённость, близость, любовь, готовность пожертвовать всем для Вали (Юра подарил брату коллекцию марок, которой очень дорожил!), и я подумала: в самом деле, где ещё, как не в семье, ребёнок учится любить и сопереживать?
Именно здесь, у очага, «человеку впервые открывается, что такое нежность и забота о близких. Здесь он узнает цену доброте и бескорыстию»[1].
Тут же за столом ребята написали письмо отцу на фронт, что Валя выздоровел, хотя раньше ничего не писали ему о Валиной болезни, чтобы не тревожить напрасно. Счастливая, я смотрела на детей, на Валю и думала: а ведь все могло быть иначе…
Спрашивал какой-то военный. Он шёл, оглядывая спящих, перешагивая через них, за плечами у него была винтовка. Я вскочила.
– Это ваши дети? – Да.
– Пройдите к коменданту!
С заколотившимся вдруг бешено сердцем я кинулась к окошечку, уже догадываясь, зачем меня вызывают, и боясь поверить себе.
– Мы делаем для вас исключение, – сказал военный комендант, пытливо вглядываясь в меня усталыми серыми глазами. – Вот ваш посадочный талон… – он протянул мне кусочек картона с печатью. Очевидно, лицо моё выражало полное смятение, потому что он улыбнулся и сказал:
– Счастливого пути!
– Спасибо…
Я стояла, зажав в руке спасительный талон (он даровал жизнь моим детям!), и с восторгом и благодарностью думала: «Ну есть же на свете такие хорошие люди!» А ещё полчаса назад этот комендант казался мне извергом, и я бог знает чего наговорила ему. А может быть, мои слова и заставили его задуматься, вправе ли он был отказать мне? Ведь речь шла о жизни детей. Немцы бомбили город и ночью и днём. Наш дом был уже разрушен; счастье, что мы ночевали на пристани.
Не чуя под собой ног от радости, я побежала в кассовый зал, выстояла очередь, а когда подала в окошечко документы для оформления билетов, выяснилось, что истёк срок справки о санитарной обработке… Проклиная себя в душе за недогадливость, я разбудила детей и сонных потащила их за два километра по берегу в медпункт. Наконец, все необходимые справки были получены, билеты оформлены, и мы стали ждать посадки на пароход.
Отправился он только на другой день. Несколько часов простояли мы на солнцепёке, сгибаясь под тяжестью багажа, пока, наконец, дошла до нас очередь, и мы вступили на пароход. Он был замаскирован; не только кусты, а целые деревья были на его верхней палубе, и среди них поднимались в небо жерла зениток. Вероятно, сверху наш пароход казался плавучим островом. Во всяком случае, нам благополучно удалось уйти, и к вечеру мы были уже за Камышиным.
– Отдай сейчас же!
Лида рванула куклу из рук Юры и со злобой крикнула:
– Не отдам! Что он девчонка, чтобы играть в куклы?! Я протянула руку, чтобы взять эту злополучную куклу, у которой голова уже болталась на ниточке, но Лида крепко держала её и не думала с нею расставаться.
Что было делать? Не отнимать же силой? И так я уже чувствовала, что становлюсь смешна в этой сцене. Как можно спокойнее я сказала:
– Можешь оставить эту куклу себе. Юре купим новую. И вышла из комнаты.
Не дёшево досталось мне это спокойствие. Поведение Лиды меня глубоко задело. Я стояла у окна, вглядываясь в тёмную непогодь за стеклом, где в свете качающихся фонарей гнулись деревья, прислушивалась к визгливому царапанью ветки по стеклу и думала: «И это тот ребёнок, которого я ждала с таким благоговением, с таким трепетом, как всякая мать ждёт своего первого ребёнка. Это та Лида, дав жизнь которой, я, двадцатидвухлетняя мать, умирала от родильной горячки, когда так хотелось жить! Это та самая Лида, за которую я шесть долгих недель боролась день и ночь, когда она болела скарлатиной и была признана врачами безнадёжной». Да, это та самая Лида… Горько было мне…
Пока я стояла у окна, предаваясь горестным размышлениям, Лида и думать забыла о ссоре. Она вошла в комнату и, точно ничего не произошло, стала рассказывать о том, как у них в классе на уроке истории одна девочка сказала вместо «князья-бароны» «князьябараны».
– Правда, смешно, мама?
Я промолчала, а Лида, не замечая моего нежелания говорить с нею, продолжала болтать.
– Лида! Мне неприятно говорить с тобой. Уйди!
– Ну и не надо! – осевшим вдруг голосом ответила Лида и тихонько вышла.
Но не в её характере было молчать долго. Не прошло и получаса, как она снова явилась ко мне и принялась на сей раз с увлечением рассказывать содержание прочитанной на днях книги.
– Нет, мама, ты себе представить не можешь, какая это интересная книга. Обязательно прочти её! Прочтёшь? Да?
– Хорошо, – сдержанно ответила я.
А она, приняв это «хорошо» как прощение, вихрем вылетела из комнаты и такую возню затеяла с ребятами, что хоть из дому беги. Много огорчений доставляла мне Лида и своей небрежостью. Вечно у неё чулок был спущен, волосы взлохмачены, пальцы в чернилах. Ей ничего не стоило вырвать из тетради лист, завернуть в него жирные оладьи и сунуть свёрток в портфель, нимало не заботясь о том, что будет с книгами. И мне, обременённой малышами, больших трудов стоило следить ещё и за Лидой.
Зато сейчас, когда я гляжу на неё, просто диву даюсь: куда девалась та маленькая растрёпа? Как бы ни спешила Лида, она ни за что не выйдет из дома со спущенной петлёй на чулке или в измятом платье.
Верно говорит пословица: «Капля и камень точит!» Видно, не все мои замечания в одно ухо входили, а в другое выходили.
Сыграл свою роль и возраст. Лиде восемнадцать лет. Ей хочется уже нравиться. А что может быть краше девушки в восемнадцать лет?!
Таня в детстве не доставляла мне таких огорчений, как Лида.
С нею было легче. Она была ровна, жизнерадостна, послушна. Не помню ни одного случая, чтобы у нас с нею возник какой-нибудь конфликт. Правда, позднее с Таней стало труднее ладить, но неровности её характера объяснялись особенностями переходного возраста. А в детстве она была милой, покладистой девочкой. Может быть, мне потому с нею было легче, что я была уже более опытной матерью. Ошибки, допущенные с Лидой, меня кое-чему научили. Я не позволяла себе раздражаться, старалась быть последовательной в своих действиях. Уж если я сказала нет!», то это действительно означало «нет». Была ровнее, ласковее с девочкой, не напускала на себя излишней строгости, которую почему-то считала ранее обязательной в обращении с маленькими детьми. Словом, старалась быть естественнее, проще, не допуская менторского тона.
С Юрой мне было совсем легко. Даже легче, чем с Таней. Если я говорила не в меру расшалившемуся ребёнку: «Юра! Сядь и посиди спокойно!» – я нисколько не сомневалась в том, что требование будет выполнено. Да и нельзя было сомневаться в этом. Дети ведь очень чутки. Упаси вас бог показать свою беспомощность, своё бессилие перед ними.
Между тем иная молодая мамаша непрочь бывает порисоваться этой своей беспомощностью. В поисках сочувствия, а может быть, просто желая снять с себя вину в невоспитанности ребёнка, она говорит донельзя усталым голосом:
– Ну что за ребёнок! Вот, попробуйте сладить с ним! Нет, я больше не могу! Сил моих нет!
А мальчишка тем временем, засунув палец в рот и скосив глаза на мать, обдумывает, чем бы ещё её донять.
Или наш Юра был мягок, покладист по натуре, или на него действовала моя уверенность, но только слушался он беспрекословно. Однажды, расшалившись, он дёрнул Таню за косичку. Как водится, рёв поднялся на весь дом. Я отвела Юру в угол и сказала:
– Постой немножко здесь… Успокойся.
А сама ушла в библиотеку, задержалась и вернулась домой только часа через два. Прихожу, а Юра как стоял в углу, так и стоит. Я ужаснулась тому, что могла забыть о ребёнке, но не подала и виду, а спокойно сказала:
– Юра! Ты можешь теперь поиграть…
Бабушка, мать Ивана Николаевича, в то время гостившая у нас, рассказывала:
– Стоит и стоит парень в углу, скажи, как пришитый. А мне жалко, говорю: «Юра, мать-то, чай, забыла про тебя. Подь, поиграй!» У него губёнки запрыгали, слёзки капкап, а из угла так и не вышел!
А вообще Юра был очень спокойным ребёнком, редко плакал, а если и случался каприз, то достаточно было оставить его одного в комнате, как слезы моментально высыхали. Не проходило и двух минут, как в дверь просовывалась смущённо улыбающаяся рожица Юры. Я в таких случаях делала вид, что ничего особенного не произошло.
Но вот однажды этот эксперимент я проделала с Валей, когда тому было года три. Я сказала:
– Тебе хочется плакать, а мне совсем не хочется слышать твой рёв, поэтому побудь немножко один…
И, выйдя из комнаты, закрыла за собою дверь.
Что тут началось! Валя упал на пол и стал колотить ногами в дверь и орал так, что на улице было слышно. Он буквально неистовствовал.
Признаться, я растерялась и вынуждена была открыть дверь. Вопли Вали мгновенно стихли. Но, продолжая всхлипывать, он смотрел на меня такими страдальческими глазами, что я решила: в отношении Вали эта мера не го дится! И все наши недоразумения старалась потом улаживать более мирным путём – просто-напросто переключала внимание Вали на что-нибудь другое, если ему хотелось поплакать.
А наша маленькая Оля была уж и совсем спокойным ребёнком. Целые дни она лежала в кроватке, не подозревая о том, что на свете существуют тёплые колени матери, сидеть на которых ей, вероятно, было бы приятнее. Но я при всём желании не могла бы держать Олечку на коленях: ведь она была пятым ребёнком в семье! И мне очень трудно было управляться с малышами.
Пяти месяцев Олечка села самостоятельно, без всяких подушек, обычно подкладываемых с боков. В семь месяцев поднялась на ноги, держась за прутья кроватки, и с тех пор целые дни простаивала так, наблюдая игры старших детей и мою возню по хозяйству. Не терпела она только одного: чтобы я выходила из комнаты. Пришлось мне из кухни перекочевать в столовую. Я придвигала кроватку Оли к столу, на котором готовила обед, и мы обе были очень довольны.
Как младшая, Оля была любимицей в доме. Иван Николаевич в ней души не чаял. Придя с работы, он торопливо мыл руки и бежал к её кроватке. Нередко и за столом во время обеда Оля сидела у него на коленях.
А когда по утрам Оля перебиралась на его кровать и неожиданно засыпала, уткнувшись в плечо отца, он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить её, хотя с тревогой погладывал на часы.
Девочки тоже бывали рады, когда я разрешала им взять Олю во двор. Не только они сами, но и подружки их опекали во дворе Олю, исполняли каждое её желание.
Меня эта чрезмерная опека начинала уже тревожить. В самом деле, Оленьке пора было уже одеваться самой, а она всё ещё ждала, чтобы на неё натянули чулки, пристегнули резинки, надели платьице.
Я решила положить этому предел. Отныне Оля должна была одеваться сама. Затягивалось иногда это одевание на целый час, но я набиралась терпения и только следила за тем, чтобы Оля не надела платье на обратную сторону или башмаки не на ту ногу.
И когда с трёх лет Оля пошла в садик, умение одеваться самой ей очень пригодилось.
Я очень уставала с детьми. Иногда днём мне удавалось прилечь на полчасика, и тогда разбудить меня у детей считалось преступлением. Они ходили на цыпочках, разговаривали шёпотом.
Помню, однажды только я начала засыпать, как услышала, что кто-то из детей стоит у моей кровати. Но я приняла порошок аспирина от головной боли и решила во что бы то ни стало уснуть. Сквозь сон мне слышались чьи-то вздохи, я ощущала лёгкое сотрясение кровати. А когда проснулась, то к своему удивлению увидела около своей постели Олю, Это она, оказывается, вернувшись из садика, целый час простояла, тяжко вздыхая и не осмеливаясь разбудить меня…
Увидев, что я проснулась, Оля проворно сбросила туфли и, счастливая, забралась ко мне на кровать. Я благодарно прижала малышку к себе, а сама подумала; «Вот что значит, когда в семье много детей!»
Была бы Оля единственным ребёнком в семье, она считала бы себя вправе поступать, как ей вздумается. И уж, конечно, не подумала бы добрый час выстоять у постели матери, не решаясь её разбудить. Ведь она чувствовала бы себя божком, которому все поклоняются.
А так, даже в свои четыре года Оля знала, что не может, не должна переступать те законы, которым подчиняется весь коллектив семьи. Кроме того, она видела, как осталь ные дети заботились обо мне, и, любя меня, хотела следовать их примеру.
По мнению некоторых социологов, каждая семья должна иметь не менее четырёх детей. Двое из них должны пополнить естественную убыль родителей и двое – служить увеличению потомства на земном шаре.
Я согласна с этим. Но согласна ещё и потому, что в больших семьях, мне кажется, легче воспитывать детей. Здесь реже вырастают белоручки, эгоисты и люди со всякого рода «вывихами».
* * *
Старуха Филипповна, мать недавно приехавшего в университет преподавателя, как-то спросила меня:– Васильевна! Правду люди говорят, будто ты своих деток на мороз спать выносила?
– Выносила, бабушка.
– И не простужались?
– Нет.
– Чудно! А наша Валюта все с насморком. Уж и одену-то куда теплее, по самые глаза шарфом завяжу, а она все «кх-кх».
– Вот потому-то и кашляет, бабушка, что вы её кутаете!
Старуха сокрушённо покачала головой:
– Да ведь как иначе-то? Боюсь, простынет…
Нет, я никогда не кутала своих детей. Я следила за тем, чтобы одежда их была тёплой, но достаточно лёгкой, не стесняющей движения малышей. А спали они у меня, действительно, на воздухе в любую погоду. Это повелось ещё с Лиды. Когда она была маленькая, нянька решительно отказалась гулять с нею в морозные дни. Я работала тогда на рабфаке, занята была целые дни и не могла выносить девочку на прогулку. Что делать? Не лишать же ребёнка свежего воздуха! Но выход был найден. Я заметила, что на воздухе Лида почти сразу же засыпала, и меня осенила счастливая мысль: вместо того чтобы спать у няни на коленях, Лида с успехом могла бы спать в кроватке, вынесенной во двор. Сказано – сделано! С тех пор Лида, какой бы мороз ни был на дворе, два-три часа проводила на воздухе. И я была довольна: ребёнок в достаточной мере пользовался свежим воздухом, и няня не ворчала, что у неё ноги «заколели».
Таню я стала выносить на воздух с двух недель от рождения. Стояли жестокие январские морозы, и мне пришлось выдержать целую баталию со свекровью:
– Какой ей ишо воздух надо?! Застудить хочешь ребёнка?!
Но я была непреклонна. В первый день вынесла малютку на пять минут, во второй – на десять и так постепенно удлиняла её прогулку. В марте, в погожие солнечные дни, Таня спала на террасе уже по три часа кряду.
К Юре, как к мальчику, который должен получить спартанское воспитание, я была уже и совсем «безжалостна». При температуре в двадцать градусов ниже нуля он спал на воздухе по нескольку часов. Иногда Иван Николаевич, думая, что я забыла о сыне, тревожно на поминал:
– Маша! А не пора взять Юру домой?
Я неохотно разрешала мужу принести малыша, но, раздевая Юру, всё же волновалась: «А вдруг и в самом деле озяб?»
Нет, Юрка лежал розовый, и от него только что пар не валил. Случалось и так. Ко мне врывалась возмущённая соседка:
– Ну-у и мать! Выбросила дитё на мороз, и горя ей мало! А ну как самоё положить бы спать на улице?!
В ответ я только улыбалась.
Сон на воздухе был полезен для малышей. Щеки у них были розовые, аппетит хороший. Они были всегда бодры, веселы, жизнерадостны. Но, кроме того, этот сон «развязывал» мне руки, освобождал время для других дел, а их было немало, особенно после рождения пятого ребёнка. К счастью, Оля родилась летом, и я без больших угрызений совести весь день держала её на воздухе, внося в комнату лишь покормить.
Жильцы нашего пятиэтажного дома, проходя через двор, с любопытством останавливались возле её корзинки и с улыбкой смотрели, как безмятежно она посапывала носиком. Потом, когда Оля подросла и бегала уже по двору, они удивлённо спрашивали:
– Это та самая, что спала в корзинке?
Да, растут дети! Недавно Лида и Таня удивили меня. Когда над территорией нашей страны был сбит американский разведывательный самолёт и это в какой-то мере накалило международную атмосферу, девочки вошли ко мне в кухню и торжественно заявили:
– Знай, мама. В первый же день объявления войны мы добровольно уходим на фронт…
И когда я попыталась что-то сказать, может быть, возразить, Лида протестующе подняла руку:
– Мама, это уже решено! Все!
– Да, мамочка. И ты будь готова к этому…
«Готова»! Да разве может мать быть готовой к тому, чтобы её ребёнок, которого она в муках родила, вскормила грудью, над которым провела столько бессонных ночей и которому отдала столько душевных сил, ушёл и… не вернулся? Никогда!
Но если ты боишься потерять ребёнка, думаю я, почему же ты с пелёнок внушаешь ему первую заповедь гражданина – отдать свою жизнь за Родину, если это понадобится? Почему подсовываешь ему «Молодую гвардию», «Повесть о настоящем человеке»? Радуешься тому, что он свято чтит память о Лизе Чайкиной, Николае Гастелло, Зое Космодемьянской?
Ведь ты благодарна школе, пионерской организации, комсомолу за то, что они помогают тебе воспитывать в детях жажду подвига?
Так вот, будь счастлива, если на войне, в годину тяжких испытаний они поведут себя так же, как их любимые герои.
ИСПЫТАНИЯ
Уходил служивый на войну,
Оставлял красивую жену,
Да троих ребят, да сто забот.
Елизавета Стюарт («Песня о женщине»)
Сегодня День Победы. И радостно, и тревожно на душе. Звучит музыка. Победные марши несутся из всех репродукторов. Толпы оживлённых людей устремляются на площадь, где вот-вот начнётся салют. Иван Николаевич и дети тоже ушли туда, а я решила остаться дома и побыть одна. Мне почему-то грустно, все последние дни не выходят из головы слова девочек, объявивших о своём решении.
«Только бы войны не было!» – думаю я. Это самое большое желание всех матерей земного шара. Это и моё желание. Пусть никогда не прольются слезы матери, оплакивающей сына. Пусть не будет вдов и сирот. Пусть в глазах женщин всегда будет счастье, а не тоска одиночества.
Нет, никогда не забыть о тех ужасах, что принесла человечеству вторая мировая война! И люди никогда не перестанут благословлять тот день, когда она кончилась. Это был солнечный яркий день 9 Мая 1945 года – День Победы. Наконец-то на земле наступил мир! Люди бросались друг другу в объятия, целовались, слезы счастья струились по их лицам.
Да, многое было пережито! С уходом мужа на фронт вся ответственность за детей легла на меня. Отныне я одна должна была заботиться о том, чтобы они были сыты, одеты, обуты, хорошо учились и вели себя как надо.
Было трудно. И хотя наша семья ничем не выделялась тогда из сотен тысяч других семей, на долю которых выпали немалые испытания, мне, как матери пяти детей, всё-таки было труднее.
Чтобы немного подработать к пайку, я поехала в колхоз на уборочную, а когда через две недели вернулась домой совершенно больная, Валя встретил меня словами:
– Ещё три дня пройдёт, и мы хлеб получим… Оказывается, в тот день, как я уехала из дому, ребята потеряли хлебные карточки. К счастью, они успели получить по ним хлеб за несколько дней вперёд и поддерживали этим запасом хлеба малышей, сами же к нему не притрагивались.
Сообщение о потере карточек буквально сразило меня. Но ещё ужаснее показалось мне то, что за целый месяц от мужа не было ни одного письма. Что с ним? Жив ли он? Может быть, тяжело ранен?
Еле поднялась я в квартиру на второй этаж, добрела до постели, рухнула на неё и залилась слезами. Обступив кровать, ребята смотрели на меня, готовые сами заплакать. Им странно было видеть мои слёзы. Ведь даже когда Иван Николаевич уходил на фронт, я старалась сохранять при них бодрость и присутствие духа. Мне не хотелось, чтобы с уходом отца из дому дети почувствовали себя беспомощными.
А главное – дети должны были гордиться отцом, который шёл защищать Родину, и не сомневаться в том, что он вернётся…
– Ну, мама, перестань, – сама чуть не плача сказала Таня и, присев на кровать, обняла меня за плечи.
– Прожили неделю без карточек и ещё проживём! – буркнул Юра. – Генка даст удочку – рыбы наловлю…
Неуклюжие попытки ребят утешить, меня пристыдили. Я встала, вытерла слезы и принялась за дела, которых в доме скопилось порядочно.
В ту страшную зиму тысяча девятьсот сорок второго года Валя заболел скарлатиной. Его увезли в инфекционное отделение.
Можно себе представить, что пережила я, когда няня, принимая от меня передачу, сказала:
– Плох он у тебя, девка! Гляди, не выживет… Я стала просить, умолять женщину пустить меня к сыну. Видно, это была добрая старуха, если она, вопреки больничным правилам, пустила меня к Вале.
– Валя, – чуть слышно сказала я.
Он открыл глаза. На мгновение лицо его порозовело, глаза засияли.
– Мама, ты никуда не уйдёшь? – прошептал он.
– Нет, Валя, я останусь с тобой…
Валя с облегчением вздохнул, снова закрыл глаза и прошептал:
– Мама! Дай мне горячую бутылку…
С этой минуты началась моя борьба за жизнь Вали.
Связь с домом поддерживалась через Лиду. Она ежедневно после школы приходила к нам, принося бутылочку горячего молока. Трамвай в ту зиму стояли, и Лида шла пешком. Между тем от центра города, где мы жили, до больницы было километров семь. И нередко уже только в сумерках появлялась за окном её иззябшая фигурка в коротком не по росту пальтишке. Лида кричала мне через стекло:
– У нас, мама, все хорошо-о! Не беспокой ся! Как Валя? Постояв под окном, Лида спрыгивала с завалинки, махала на прощанье рукой и скрывалась в темноте. А я, прильнув к стеклу, старалась рассмотреть её фигурку и, прислушиваясь к вою разыгравшейся пурги, в смертельной тревоге думала: «Только бы она дошла до дому!»
Но вот настал день, когда можно было сказать, что Валя уже вне опасности. Пора было подумать о доме, о детях. Как-то они там? Не без труда мне удалось убедить Валю, что я должна оставить его.
Дома я застала всё в порядке, если не считать того, что неприкосновенного запаса продуктов не оказалось.
– Все, матушка Марья Васильевна, подобрали! Как есть все! – сказала мне старушка, приглядывавшая за детьми. – Не знаю, чем завтра и кормить ребят стала бы, кабы ты сама не пришла!
Я пригорюнилась. В самом деле, чем? Ведь продукты по карточкам за месяц вперёд получены. А Валю я чем буду кормить, когда возьму его из больницы? Ему после болезни нужно усиленное питание!
Донорство! Вот что могло спасти моего ребёнка. Знакомая медсестра давно предлагала мне пойти с нею на донорский пункт. Это обеспечивало продовольственную карточку первой категории. На следующий день я держала эту карточку в своих руках.
Наконец-то Валю можно было забрать домой. Мы с Лидой взяли санки и отправились за ним в больницу.
Был типичный для февраля день: морозный, солнечный, с крыш уже капало, а в тени прохватывало резким ветерком. Обратно мы всю дорогу бежали бегом, чтобы не простудить Валю, ведь он был ещё так слаб после болезни.
Дома я прежде всего хорошенько вымыла Валю, снятую с него одежду залила дезинфицирующим раствором, и только тогда Валя предстал перед братом и сёстрами.
Как мы радовались тому, что снова все вместе! Мы сидели за столом, празднично накрытом белой скатертью. На столе были любимые Валины пирожки с картошкой. Девочки подкладывали на тарелку Вали пирожки порумянее, беспокоились, не дует ли ему от балконной двери. – Мама! Может быть, Вале лучше пересесть на моё место? Мне приятно было наблюдать в детях эту сплочённость, близость, любовь, готовность пожертвовать всем для Вали (Юра подарил брату коллекцию марок, которой очень дорожил!), и я подумала: в самом деле, где ещё, как не в семье, ребёнок учится любить и сопереживать?
Именно здесь, у очага, «человеку впервые открывается, что такое нежность и забота о близких. Здесь он узнает цену доброте и бескорыстию»[1].
Тут же за столом ребята написали письмо отцу на фронт, что Валя выздоровел, хотя раньше ничего не писали ему о Валиной болезни, чтобы не тревожить напрасно. Счастливая, я смотрела на детей, на Валю и думала: а ведь все могло быть иначе…
* * *
Когда приблизился фронт, я решила эвакуироваться с детьми на Урал. Но в самый последний момент выяснилось, что Волга минирована и сообщение с Камой прервано. Пришлось ждать целых две недели, пока путь освободили, причём последнюю неделю мы так и жили на берегу, каждую минуту ожидая объявления о посадке на пароход. Двое суток выстояла я в очереди к военному коменданту за посадочным талоном, а когда подошла к окошечку, выяснилось, что пароход специального назначения и меня с детьми взять не могут. Не помню, как я добралась до того места, где среди тюков багажа и вповалку лежавших людей спали и мои дети. Как подкошенная, рухнула я на какой-то мешок. Очнулась от возгласа: «Где эта женщина, у которой пять детей?»Спрашивал какой-то военный. Он шёл, оглядывая спящих, перешагивая через них, за плечами у него была винтовка. Я вскочила.
– Это ваши дети? – Да.
– Пройдите к коменданту!
С заколотившимся вдруг бешено сердцем я кинулась к окошечку, уже догадываясь, зачем меня вызывают, и боясь поверить себе.
– Мы делаем для вас исключение, – сказал военный комендант, пытливо вглядываясь в меня усталыми серыми глазами. – Вот ваш посадочный талон… – он протянул мне кусочек картона с печатью. Очевидно, лицо моё выражало полное смятение, потому что он улыбнулся и сказал:
– Счастливого пути!
– Спасибо…
Я стояла, зажав в руке спасительный талон (он даровал жизнь моим детям!), и с восторгом и благодарностью думала: «Ну есть же на свете такие хорошие люди!» А ещё полчаса назад этот комендант казался мне извергом, и я бог знает чего наговорила ему. А может быть, мои слова и заставили его задуматься, вправе ли он был отказать мне? Ведь речь шла о жизни детей. Немцы бомбили город и ночью и днём. Наш дом был уже разрушен; счастье, что мы ночевали на пристани.
Не чуя под собой ног от радости, я побежала в кассовый зал, выстояла очередь, а когда подала в окошечко документы для оформления билетов, выяснилось, что истёк срок справки о санитарной обработке… Проклиная себя в душе за недогадливость, я разбудила детей и сонных потащила их за два километра по берегу в медпункт. Наконец, все необходимые справки были получены, билеты оформлены, и мы стали ждать посадки на пароход.
Отправился он только на другой день. Несколько часов простояли мы на солнцепёке, сгибаясь под тяжестью багажа, пока, наконец, дошла до нас очередь, и мы вступили на пароход. Он был замаскирован; не только кусты, а целые деревья были на его верхней палубе, и среди них поднимались в небо жерла зениток. Вероятно, сверху наш пароход казался плавучим островом. Во всяком случае, нам благополучно удалось уйти, и к вечеру мы были уже за Камышиным.