Неизвестен Автор. Максим и Федор

   - Как где? На этих... на буровых!
   - А, ну ладно. Ты извини, я тороплюсь, в общем, если ты его увидишь раньше меня, передай, чтоб он немедленно, слышишь, немедленно, понял?-ехал домой.
   Короткие гудки.
   Пётр вскочил, побежал в кассу взаимопомощи, занял десятку, чтобы усмирить панику и хоть что-нибудь сделать для общего дела. Как дурак, купил три бутылки сухого (портвейна не было).
   * * *
   Вечером всё было хорошо. Пётр, Максим и Фёдор сидели за столом, распивали, как благородные, одну бутылку сухого вина.
   Сумка с портвейном, двумя сухого, и колбасой, тщательно застёгнутая, стояла у двери.
   * * *
   Но боже, что это было за утро! Конечно, дождливое. Пётр каждую минуту порывался бежать во двор встречать Василия, но Максим силой сажал его на место,
   - Чтобы и ты потерялся?!
   Фёдор, видно, вообще не спавший ночью, сидел у окна, будто в ожидании креста - сгорбленный, вздрагивал при каждом шорохе. Максим, скрестив руки на груди, вперился в циферблат часов, специально вчера одолженных у Кобота. Часы люто, нечеловечески стучали.
   Звонок всё-таки раздался, но, казалось, ему не искупить предшествующую муку.
   Василий ворвался в квартиру, будто спасаясь от погони.
   - Всё! Поехали! - сразу закричал Максим.
   Все забегали туда-сюда по комнате. Фёдор, как солдат по подъёму, бросился одевать ватник.
   - Стойте! Посидим перед дорогой! опомнился Пётр. Все сели кто куда. Василий, блаженно улыбаясь, вытирая пот. Не подлец ли?
   - Ну, пошли.
   Чинно спустились по лестнице, прошли через двор, помахав руками очереди у пивного ларька. (Нужно ли говорить, что вся очередь со вторника знала о поездке в Пушкин).
   Как-то без нетерпения дождались автобуса. Автобус резко тронулся, все повалились друг на друга со счастливым смехом, Пётр, однако, осторожно прижимал к груди сумку.
   - Стой!! - страшно закричали позади, - кто-то падая и плача бежал вдалеке.
   Это Фёдор не успел сесть.
   * * *
   Нет, есть всё-таки люди, умеющие не дрогнуть под ударами судьбы, как каменный мост во время ледохода.
   Наверное, Максим всё-таки такой - хоть и пытался драться с водителем автобуса, так, что тот со злости даже не открыл дверь на следующей остановке; заодно попало и Василию, настаивавшему на диком предложении, что Фёдор догадался ехать следом и, стало быть, нужно ждать следующего автобуса.
   Но кто бы мог остановить первое же такси, не имея в этом никакого опыта? Только Максим. Так Геракл остановил у пропасти колесницу какой-то царевны.
   А кто бы мог найти Фёдора, с искусством подпольщика (проворонил Фёдор своё призвание!) захоронившегося, пропавшего в промежутке между автобусной остановкой и домом?
   Нет, Максим - это супер!
   * * *
   Часа через два они уже шагали под сводами Витебского вокзала. Плотной группой, держась за плечи друг друга, поминутно оглядываясь и пересчитываясь, они вошли в электричку. Сразу обмякнув, как мешки с картошкой, опустились на скамейку. Говорить не хотелось.
   Электричка застрекотала, тронулась и Фёдор прижался лицом к стеклу, более, чем по-детски водя глазами туда сюда. Все улыбались и тоже смотрели в окно.
   - Ну что ж, может, сухенького по этому поводу? -спросил Пётр.
   - Давай, - чуть помедлив, сказал Максим, - можно и сухенького, раз такие дела. Не думал я, что выйдет у нас. Повезло, здорово повезло.
   - Чего не выйдет? - осведомился Пётр.
   - В Пушкин поехать.
   - Почему не выйдет? Даже странно, что такая канитель получилась.
   - Трясина ты полупелагинская, много у тебя чего выходило?
   Достали бутылку сухого, вот только ножа ни у кого не оказалось. Настолько непривычно было пить сухое, что никто, даже Фёдор не имел особого опыта открывания таких бутылок - с пробкой.
   - Эй, приятель, у тебя штопора нет? - обратился Василий к человеку, стоящему невдалеке. Тот мотнул головой.
   - А ножа какого-нибудь?
   Гражданин, чуть помедлив, достал узкий, похожий на шило, нож.
   Василий приладился, стал продавливать и терзать пробку, но никак не получалось.
   - Мне выходить на следующей, - сказал гражданин.
   - Не ссы, выйдешь, - беззлобно откликнулся Максим, насмешливо и мудро хлюпнув носом. Видно было, что он расслабился и пришёл в себя.
   Василий заторопился и стал тыкать ножом так, как толкут картошку на пюре. При очередном ударе он промахнулся и всадил нож себе в запястье. Струйка крови ударила в пыльный пол.
   - В вену, - печально констатировал Василий. Сидящие невдалеке граждане всполошились, стали глядеть с отвращением, некоторые пересели.
   Немедленно идите в травмпункт, - вскричал мужик, который дал нож. Пойдёмте, чего вы сидите?
   Действительно, электричка стояла на остановке, стояла и стояла, пока не объявили:
   -Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдёт.
   * * *
   Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала носовой платок новыми пятнами. Небо было сплошь в тучах, накрапывал дождик.
   - Да, не зря, ты Фёдор, ватник взял, - засмеялся Пётр.
   - А мы пойдём в парк? - оглядываясь, спросил Фёдор.
   - Конечно, - ответил Максим. Все улыбнулись.
   ПОХМЕЛЬЕ
   Пётр раскрыл глаза с таким ощущением, будто раскрывается чуть заживавшая рана.
   - Пойдёшь на работу? - повторил Максим.
   - Нет, - ответил Пётр и накинул себе на голову пальто. Под пальто душно, уютно, пахнет махоркой и что-то
   кружится. В кулаке, кажется, сидят маленькие существа и ползают туда и обратно. Быстро-быстро ползут, а то и большой пролезет кто-то, со свинью. Странно, отчего так неуравновешенно, что во рту жжет и сохнет, а ногам, наоборот, очень холодно? Оттого, что голова главная? Или короче? Или...
   - Пиво будешь? - спросил Максим.
   - Нет.
   Человечки проползли в кулак по нескольку сразу. Нет, ни на какую работу. Или... А, это он про пиво, буду ли пиво, ну-ка!
   Рывком он сбросил одеяло и сел.
   - Я тебе налил, - сказал Максим, - Давай, чтоб не маячило!
   Утро дымное, но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи играют на бутылках, как в аквариуме, и всё белое кажется перламутровым, дымным. Ну, не прекрасно ли, бывает ещё и утро. Перламутра перла муть. Не пива, а кофе надо побольше, и ходить удивляться.
   Пётр встал, поднял с пола ватник, и, не зная, куда его положить, не в силах думать над этим вопросом, бросил.
   Взял стакан, поклацкал по нему зубами.
   В каждый момент случалось очень многое, слишком неуместно отточены сделались чувства. Взявшись за ватник, Пётр начал было гнуть бог знает куда идущую линию поведения, - не выдержал, изнемог, бросил. И за пиво взялся также - вложил все свои чаяния, со стоном взглянул в глубокую муть, поднёс к губам, приник поцелуем. Пиво оказалось не жидким, сразу устал пить.
   - Вон вода в банке, - сказал Максим. Пётр пошатался туда-сюда, выпил воду.
   - Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо, свидетельство мобилизационное приписное... предпи-сательство...
   - Вали, вали.
   Пётр тотчас повернулся и вывалил на улицу.
   * * *
   Пройдя метров двести, он остановился и внимательно оглядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Псу под хвост. Всё насмарку. Пётр засмеялся - непонятно, почему это так с таким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сейчас?
   Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло по 22 копейки. Надо пожрать, кстати. Или домой? Домой.
   * * *
   Как счастливы первые полчаса дома - сидишь, ешь один, читаешь какое-нибудь чтиво, хоть "Литературную газету", ничего не воспринимаешь. Плата за отсутствие получаса жизни - всего ерунда, не больше рубля - не худо ли?
   Пётр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лёг на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, послонялся, включил магнитофон, и тотчас выключил - нервный Эллингтон успел всё испоганить.
   Пётр очнулся второй раз за утро, того и гляди - снова человечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.
   Нудное суетливое беспокойство за судьбу дня - что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть чего.
   Нужно остановить эту расслабленность, и для начала почитать, наконец, не торопясь, спокойно, "Плаванье" Бодлера- ни разу в жизни - ей богу - не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдется, из-за этой же расслабленности.
   Для отрока, в ночи смотрящего эстампы, За каждым валом - даль, За каждой далью - вал.
   Как этот мир велик в лучах рабочей лампы, Ах, в памяти очах - как бесконечно мал! В один ненастный день в тоске нечеловечьей Не вынести тягот под скрежет якорей...
   С первых же строк Пётр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть, и они будут спасать его в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе, однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель - не то! Стихи прекрасны, но быстрее, быстрее же, нельзя тратить время на стихи. Что же делать?
   Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно на заборы, как на волшебное, долгожданное кино.
   В Эрмитаж? В Эрмитаж...
   Пётр в оцепенении усмехнулся -давно ли был в Эрмитаже, давно ли слушал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иеремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы сколько же их просеивать?"
   Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня хоть на час! Не навязывай своё проклятое новое, я всё ещё жив!"
   Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А всё остальное? Как нудно предчувствие лучшей участи? Ну неужели для всей этой жизни, родится человек, где хочется быть серьёзным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, маячит где-то рядом.
   Или это я один такой?
   Или я не могу никого полюбить?
   * * *
   Пётр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое, бесплодное забытье. Присев на скамейку и сунув руку в карман, он погрузился в крошево табака, скопившегося там. Казалось, он погрузил руку в теплый песок, в теплую воду, когда ещё пьян от купанья.
   А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое уменьшающееся солнце. Пётр зачерпнул горстку табака и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна.
   Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-нибудь поесть. Кыш, голуби, кыш! Хотя, почему кыш? Какое слово - кыш... А! Кыш-кыш - так говорила эта... Когда он лез к ней целоваться.
   Кстати, вот что надо сделать. Позвонить Лизавете и закатиться с ней для начала в пивбар. Почему нет? Грустно и легко. Но, к сожалению, я не пью. Никогда.
   Да и Лизавета, милая...
   Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания о минутах, когда мы делаем зло приятными Грустными и лёгкими. Это верно, верно: лучше один буду маяться, чем... А что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Вивекананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о другом, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Василий, этот дуалист. Да нет, он прав... И тот прав, и этот. И остальные. Хватит! Пусть лучше стошнит, чем превратиться в дегустатора.
   * * *
   Пётр шёл всё быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на афиши кинотеатров. Не дай Бог, туда понесёт.
   Правда, за полтора часа забвения от жизни - сорок копеек. Дешево. Но похмелье сильнее от дешевого.
   Как выгодно отличается кино от жизни! Там всё быстро, хотя и неинтересно бывает, и, главное, сопровождается музыкой.
   Какая музыка, что? Куда я иду? Не всё ли равно, чем сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме. "Не надобно мне миллион, мне бы мысль разрешить". Да как её разрешить, если в руку-то не возьмёшь, как скользкая пойманная рыба - раз - и опять в реке.
   - Эй, парень, постой! - окликнул Петра оборванный человек.
   -Что?
   - Ты не торопись. В военкомат идёшь?
   - Нет, - ответил поражённый Пётр, которому действительно нужно было в военкомат, хотя и не этого района.
   - А, ну ладно, я думал, в военкомат. Дай хоть 11 копеек, маленькую возьму.
   Пётр отдал деньги и всё быстрее пошёл, уже зная куда.
   * * *
   Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям - кто в магазинах, а кто прямо в уличной толчее.
   Пётр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрыми и нечеловеческими движениями селёдок на прилавке, людей, машин. Все, даже селёдки, имели такой сосредоточенный вид, будто только что оторвались от настоящего дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу.
   Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацкан пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!
   Вроде, похожая фраза есть у Воннегута. Никогда не обходится без рефлексии. Рельсы бездорожья.
   Жизнь кажется просто невозможной - поди ж ты - она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами: последние, косые, достоевские лучи.
   Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может и нет, должна мучить меня неизвестно за что?
   Или - прав Василий - это чувство первородного греха, и успокойся на этом. Или это просто грехи замучили? Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это -замолить? Их можно только исправить, чего, правда, тоже сделать нельзя. Можно купить в гастрономе индульгенцию. За 2.42. Или за 4.12.
   Видно, нет мне благодати, нет её. А без неё не жизнь, -одно название. Вот как в кино занавес, окошечко, откуда луч, а на экране уже ничего нет, одни разговоры. Только в луче Бога получается жить. Чтобы жить вне этого луча - какое напряжение нужно... Да ну... Как бы не напрягалась фигура на экране, при занавешенном окошечке, - вряд ли выживет.
   А вдруг всё-таки сможет? А всё-таки, Господи! Ох, и зануда же я! Что делать, что делать... Кем быть, да кто виноват. Да вот старичок идёт через дорогу, ему трудно, что ж ты ему не поможешь?
   Пётр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага, он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел как рыба.
   - Пусти, говорю! - гаркнул Пётр.
   * * *
   - Ты смотри, - сказал Максим, открыв дверь, Фёдор заболел.
   - Как заболел, чем? - удивился Пётр.
   - Кто его знает? Никогда, вроде, не болел...
   - Да что у него, температура? Болит что-нибудь?
   - Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.
   Пётр быстро прошёл в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой. Что, Фёдор?
   - Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.
   - И у меня нету... - Пётр виновато обшарил заведомо пустые карманы. Ты аспирин-то принимал?
   - Кобот дал чего-то.
   - Ну, ты спи главное. Спал сегодня? Весь день спал.
   - Вот и ладно, завтра выздоровеешь. Или врача вызовем?
   - Нет, не надо. Завтра лучше выздоровею.
   - Ну уж в жопу врача, - сказал Максим, входя. - Я как-то врача вызвал, так потом хлопот не оберёшься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.
   - Каких, покажи.
   - Вон, на полу лежат.
   На полу лежали пачки аспирина и барбамила.
   - Я завтра ещё принесу, других, сказал Максим, - И вообще, кончай ты... Может он не болеет вовсе, а так, рыбой объелся.
   Пётр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Фёдор время от времени записывал что придётся: или сам сочинит, или услышит. Вот последние записи:
   Если человек и ест в темноте, и называется темноедом, то это ничего.
   Одинаковое одинаковому рознь.
   Нужно твёрдо отдавать себе отчёт, зачем не пить.
   Хоть и умные бывают, а всё равно.
   Надо верить в жизнь, она умнее.
   Вплоть до того, что как выйдет - так и ладно.
   Ты надеешься, как выйдет так и ладно. Значит, выбор за тебя сделает дьявол.
   НА СМЕРТЬ ДРУГА
   Шла машина грузовая, Эх! Да задавила Николая!
   Ишь ты! Когда ты это написал? спросил Пётр.
   - Это он сегодня, - гордо ответил Максим.
   - Больной? И стихотворение сегодня?
   - И стихотворение.
   Пётр хлопнул себя по лбу, достал из портфеля книгу.
   - Сейчас послушайте внимательно и не перебивайте.
   Фёдор сел и опустил босые ноги на пол, Максим нахмурился. Оба закурили.
   - Для отрока, в ночи глядящего эстампы...
   ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ
   Максим и Фёдор, опёршись друг на друга, сидели на небольшой поляне, покрытой большим слоем алюминиевых пробок. Пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров, и драгоценно сверкали холодным и серебряным светом.
   На опушке застыли волны и брызги драгоценных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд...
   Фёдор перестал ориентироваться - куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим всё-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было не думать о нём, о возвращении, оно медленно совершалось само собой, то удавалось подъехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде, и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы.
   Возвращение неторопливое и бессознательное - как если бы Максим и Фёдор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвигалась.
   * * *
   - Максим, ты говорил, поезд какой-то? - спросил Фёдор. Максим чуть приподнял голову и опять уронил её.
   Фёдор не нуждался в поезде, но не испытывал ни отчаяния, ни нетерпенья, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд...
   Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда довести, - обратился он к парню, лежащему напротив -случайному собутыльнику.
   Тот поднял мутные, без всякого выражения глаза и посмотрел на Фёдора:
   - Ты чего рылом щёлкаешь?
   - Да вот, Максима надо довести.
   - Куда?
   - На поезд.
   - Билет надо. Билет у тебя есть?
   - Максим говорит, у тебя билет, ты покупал.
   - Ты помнишь?
   Парень вывернул карманы:
   - Какой билет, балда? Где билет?
   Из кармана, однако, выпало два билета.
   Фёдор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего подмышки, и поволок к длинному перрону, просвечивающему сквозь кусты.
   Парень побрёл рядом, но, пройдя несколько шагов, опустился на колени и замер. Фёдор, задыхаясь и почти теряя сознание, выбрался на
   рельсы, чудом, видно, кто-нибудь помог, запихнул Максима в тамбур, упал рядом, словно боец, переползший с раненым товарищем через бруствер в безопасный окоп.
   * * *
   Когда он проснулся, Максима рядом не было. Поезд шёл быстро, двери тамбура щёлкали и трещали.
   Фёдор встал. С ужасом глядя на черноту за окном, он несколько раз прошёл вагон. Оттуда пахнуло безнадёжным удушьем. Максима там не было, вообще там никого не было, кроме женщины в сальном халате и в страшных блестящих чулках. Она с ненавистью и любопытством разглядывала Фёдора.
   Фёдор захлопнул дверь, постоял в нетерпении, морщась от сквозняка, затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда.
   Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и полетело в кусты ольхи.
   * * *
   Оклемавшись, когда шум поезда уже затих, Фёдор встал и неловко пошёл по каменистой насыпи, по мокрым балкам шпал к фонарю.
   Уже светало, но щёлкающие под ботинками камни не были видны, ноги разъезжались и тонули в скользком крошеве.
   Пройдя метров сто, Фёдор сошёл с насыпи, и,
   раздвигая руками мокрые кусты, чуть не плача, побрёл в
   .направлении, перпендикулярном железной дороге. Тихо.
   Могло показаться, что всё кончится плохо.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   АПОКРИФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ О МАКСИМЕ И ФЁДОРЕ
   ЮНОСТЬ МАКСИМА
   (материалы к биографии)
   Когда Максиму исполнилось 30 лет, он уже вовсю писал пьесы, к этому времени он уже написал и с выражением начитал на магнитофон следующие пьесы: "Три коньяка", "Бакунин", "Заблудившийся Икар", "Преследователь", "Васькин шелеброн", "Андрей Андреевич", "Пиво для монаха", "Голые", "Поездка за город" и др. Знакомые Максима вспоминают, что пьесы были ничего, но никто не помнит, про что.
   Фёдор, знавший Максима в ту пору, утверждает, что пьесы гениальны, но про содержание сказал мало определённого, можно предположить, что это были повествования о каких-то деревнях, исчезнувших собутыльниках, про Фёдора, во время обучения в школе.
   Бывшая жена Максима тоже подтверждала гениальность пьес, сообщив, что пьеса "Заблудившийся Икар" была про Икара, а пьеса "Бакунин" - про Бакунина. Её свидетельству, видимо, можно доверять, так как именно у неё хранятся плёнки с записью пьес. К сожалению, на эти плёнки впоследствии были записаны ансамбли "Абба" и "Бонн М".
   Бывшая жена Максима с теплотой вспоминает о вечерах, когда друзья Максима прослушивали записи. Обстановка была весёлой, непринуждённой, покупалось вино, - всем хотелось отдохнуть и повеселиться, часто употреблялось шутливое выражение, ставшее крылатым: "Максим, да иди ты в жопу со своими пьесами".
   Несмотря на то, что написание пьес занимало у Максима много времени, он, видимо, с целью сбора материала, служил младшим бухгалтером в канцелярии.
   Учитывая, что Максим в свободное время занимался домашним хозяйством, а также то, что он часто упоминал о своём желании уйти в дворники, нельзя не вспомнить слова Маркса и Энгельса из работы "Немецкая идеология":
   "... в коммунистическом обществе, где никто не ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности, каждый может совершенствоваться в любой области... делать сегодня одно, а завтра - другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, - как моей душе угодно".
   Максим, в полном смысле этого слова, не был ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности. Так, в 23 года, он неожиданно для друзей, оставил и литературную, и канцелярскую деятельность, и в течении двух лет совершенствовался исключительно в военной области, причём не по-дилетантски, а в рядах вооружённых сил.
   Вот то немногое, что известно о юности Максима до развода с женой остальные сведения крайне отрывочны и противоречивы. Так, бывшая жена утверждает, что с годами он становился всё тоскливее и тревожнее, не ночевал дома и избегал друзей, а Фёдор утверждает, что, напротив, Максим "наплевал и успокоился".
   В этих противоречивых суждениях даже не понятно о чём идёт речь.
   Сам Максим никогда не рассказывал о своей юности и на вопрос, как формировался его характер, только с грустью смотрел в окно.
   ПЕРЕПИСКА МАКСИМА И ФЁДОРА
   Здравствуй, дорогой Максим!
   Приехал в деревню я хорошо. Брат очень рад, он очень хороший и добрый. Высказываю такое соображение: ты все мои письма не выкидывай, а ложь в шкаф, а я твои не буду выкидывать.
   Тогда у меня будет не только записная книжка, но "переписка с друзьями" и ещё потом буду вести дневник.
   Больше писать нечего.
   До свиданья. Фёдор.
   * * *
   Здравствуй, дорогой Максим!
   Забыл тебе вот чего написать: приехал я тогда, на следующий день говорю я брату: "Пойдём в магазин". А он мне выразил такую мысль: магазина в их деревне нету, а есть только в Ожогином Волочке, а самогону нету.
   Я спросил: "Как же вы тут живёте?" Он мне ответил, что собираются все мужики и идут в Ожогин Волочёк весь день, а если там ничего нет, то идут до самой ночи дальше, вместе с мужиками из других деревень.
   Тогда я говорю: "Ну, пошли". Пошли мы в Ожогин Волочёк с заплечными мешками, какие тут у всех мужиков специально есть.
   Больше писать нечего.
   До свиданье. Фёдор.
   * * *
   Здравствуй, Фёдор. А... иди ты в жопу.
   * * *
   Здравствуй, дорогой Максим!
   Я всё удивляюсь многозначительному факту, что в нашей деревне нет магазина. От этого многие мужики наутро умирают или убивают себя сами. Потому что не могут идти далеко. И на могиле написано: "Умер от похмелья".
   Всё это происходит на фоне того, что здесь нет вытрезвителя. Пьяному на улице можно ходить сколько хочешь.
   Получил твоё письмо, пиши ещё.
   Больше писать нечего.
   Очень по тебе соскучился. Трижды кланяюсь тебе в ноги до самой мать сырой земли. До свиданья. Фёдор.
   * * *
   Здравствуй, Фёдор!
   Не могу писать, похмелье ужасное. Вот поправился, получше.
   * * *
   Здравствуй, дорогой Максим!
   Все тут полюбили меня за то, что я городской. Многим мужикам на память я написал своё стихотворение "На смерть друга". Если ты его не помнишь, я напомню:
   НА СМЕРТЬ ДРУГА
   Ехала машина грузовая. Эх! Да задавила Николая.
   Мужики все хорошие, добрые. Читал им твои письма, понравились. "Ишь, говорят, конечно, оно похмелье... А поправился, так и хорошо ему, Максиму-то!" Но мои письма, говорят, складнее.
   Я их тут научил так делать: не идти из Ожогина Волочка обратно домой, а прямо там всё выпивать. Жжём там по ночам костры, я учу их дзен-буддизму, поём песни. А наутро - пожалуйста, магазин!
   Больше писать не о чем.
   Бью тебе челом прямо в ноги.
   До свиданья. Фёдор.
   * * *
   Здравствуй, Фёдор!
   Мне сейчас тяжело писать. Василий за меня напишет.
   Здравствуй, Фёдор!
   С интересом читал твои письма. И вспомнилось из Андрея Белого:
   "Вчера завернул он в харчевню
   Свой месячный пропил расчёт
   А ныне в родную деревню
   Пространствами согнут, идёт." И дальше:
   "Ждёт холод и голод - ужотко!
   Тюрьма да сума впереди,
   Свирепая крепкая водка
   Огнём разливайся в груди!"
   Но, Боже, сейчас-то положение хуже! И, оказывается, везде! Ведь вся страна, да что страна, нет никакой страны!
   - весь народ вот-вот начнёт вырождаться!
   Пьяные слёзы закапали все прямые стези и вот-вот превратятся в болото.
   "Предуготовьте пути Господу, сделайте их прямыми! -Как же! Все в блевотине и всем тяжело, гуди во все колокола
   - никто и головы не поднимет..." - писал классик.