И подходит вторым к присяге (нет, не к гиппократовой, - к присяге на верность государственной репрессивной машине), и целует красное древко фигура №2 отделения - Яков Лазаревич Ландау. Он несколько моложе, этак лет 55-ти. Поджарее, стройнее. Падающая набок седая шевелюра, волосы слегка вьются. Очков Яков Лазаревич не носит. Глаза серые, ясные, с романтической поволокой. На губах всегда улыбочка - застенчивая, мягкая. О да, лицо поэта у Якова Лазаревича, этакого Вертера 30-х годов прошлого столетия.
Я не знаю должности Я.Л.Ландау, хотя он был вторым человеком в отделении после Лунца. Предполагаю, что он числился каким-нибудь заместителем по медицинской или научной части. А может быть, наоборот, Ландау номинально руководил отделением, а Лунц считался научным куратором? В отделении, внутри "актовой" комнаты было два, расположенных рядом кабинета, принадлежащие один Лунцу, второй, похуже, без окна - Ландау. В отсутствие Лунца отделением руководил Ландау (так было в первый месяц моего пребывания в институте).
Примечательно, что фамилия Ландау не фигурирует в делах инакомыслящих. То есть я лично не знаю случаев, когда его подпись была бы под актами экспертиз. Может быть, Яков Лазаревич ведал только уголовным людом? Или действительно занимался лишь научными вопросами, клиникой?
Ну а что это меняет? Все равно же всех "политических" курировал он. И выслушивал с улыбочкой, поддакивающе кивая головой... Нет, второму человеку в отделении и вторым ответственность нести!
Третьим лицом - была Маргарита Феликсовна Тальпе. Поклонитесь, Маргарита Феликсовна, представляю вас!
Вот она стоит - маленькая, кособоконькая, похожая на птицу с больным крылом женщина лет 55-ти. Ручки миниатюрные, у груди, как у присевшей служить левретки. Волосы завитые, черная, ядовитая краска поверх седины. Глазки - ощупывающие, выражение лица - угодливое, та же наклеенная улыбка, что и у Ландау, растягивает уголки губ. Было в ней - проглядывало сквозь мыло, краску и улыбку - что-то хищное, ведьмино. И действительно, какой-нибудь ступы или помела не хватало только для полноты картины.
Насколько слух соответствовал действительности, не знаю, но говорили, что Тальпе - дочь Ф.Э.Дзержинского. Пожму плечами: биография "железного Феликса" мне неизвестна. Думаю, что это враки, просто смутило какого-то зека отчество "Феликсовна", и пошла гулять по институту "параша". Утверждали, что и внешне она будто бы похожа на Дзержинского. Об этом мне говорил, например, и один из наших "узников совести", прошедший психиатрическое пекло, - Петр Старчик. Лично я такого сходства не нахожу, да и мудрено, мне кажется, его сыскать - уж больно стерты возрастом ее черты.
М.Ф.Тальпе - старший научный сотрудник, доктор медицинских наук. В институте, должно быть, служит давно. Во всяком случае, в 1964 году она была лечащим врачом у П.Г.Григоренко (во время первой его госпитализации), о чем он пишет в своих записках. Там он, кстати, считает ее врачом малоопытным, к тому же человеком по своим взглядам и жизненным представлениям крайне неразвитым, примитивным.
Вот его свидетельство.
"Наблюдавшая за мною в 1964 году врач - Маргарита Феликсовна записывала мои ответы невероятно извращенно. И делала это не только потому, что ей очевидно страшно хотелось представить меня невменяемым, но и в виду своей полной политической неграмотности и обывательской психологии. Последнее, пожалуй, было даже главным, что мешало ей правильно понять меня. Был, например, с ее стороны такой вопрос:
- Петр Григорьевич, вы получали в академии около 800 рублей. Что же вас толкнуло на ваши антигосударственные действия? Чего вам не хватало?
Я взглянул на нее и понял, что любой мой ответ бесполезен, что для нее человек, идущий на материальные жертвы, невменяем, какими бы высокими побуждениями он ни руководствовался при этом..."
Я полностью согласен с Петром Григорьевичем. Уверен, что и к тому времени, когда я наблюдал Маргариту Феликсовну, т.е. к 1974 году, в этом отношении она не изменилась. Хотя среди зеков считалась проницательной, мудрой. "Вот поведем к профессору", - говорили врачи и вели на "подкомиссию" - к ней, к Тальпе. И уж ее приговор был окончательным, обжалованию не подлежал. Так шлепнула она на скамью подсудимых краснобородого Сашу Соколова, позже (в последний его заезд) - Игоря Розовского.
Лично я с Маргаритой Феликсовной контактов не имел. Хотя и обнаружил с удивлением, знакомясь с актом экспертизы, что она, оказывается, была членом экспертной комиссии (второй) и у меня. Но я действительно ни словечком с ней не перекинулся, ни одного вопроса от нее никогда не слыхал! Единственное: проходя по коридору мимо моей палаты, Тальпе всегда бросала взгляд в мою сторону и вежливо здоровалась, с мягким полунаклоном головы.
Может быть, и это - экспертиза?
М.Ф.Тальпе и сейчас трудится на своем посту. Узнаем порой, узнаем! Вот, например, недавно совсем, в декабре 1975 года, вновь блеснула ее подпись под актом о признании невменяемым инакомыслящего из Одессы - Вячеслава Игрунова...
В общем, если и не состоит Маргарита Феликсовна в кровном родстве с Первым Чекистом Страны, то духовное родство - налицо. И в этом смысле, конечно же, - она его верная и достойная дочка.
ЗАЯВЛЕНИЕ ПРОТЕСТА. 4-я БЕСЕДА С ВРАЧОМ
25 февраля, спустя неделю после комиссии, я все-таки подал свой протест против участи в моей экспертизе Д.Р.Лунца. Не знаю, почему не сделал этого раньше, ведь заявление было написано еще до комиссии. Видимо, сознавал, что это - полумера, потому и колебался. Сейчас думаю (видя все изъяны текста), что нужно было или совсем не подавать, или уж говорить так говорить. Причем тут Лунц, почему против него протестую, а против остальных, против самого факта экспертизы - нет?
Но как было, так было. Вот этот текст:
"Директору института судебно-психиатрической экспертизы им. Сербского
гр. Морозову
копия: прокурору РСФСР
подследственного Некипелова В.А.
(Владимирская облпрокуратура,
дело №2791)
Заявление
С 15.1.74 г. я нахожусь на стационарной психиатрической экспертизе в институте им. Сербского. В настоящее время я узнал, что в обследовании моего здоровья примет участие проф. Д.Р.Лунц, чье имя в последние годы было серьезно скомпрометировано в глазах мировой общественности. Как мне известно, против проф. Лунца были выдвинуты обвинения в пристрастном обследовании некоторых политических заключенных и в вынесении необоснованных заключений о наличии у них душевных заболеваний, в результате чего эти люди были подвергнуты психиатрическим репрессиям.
Поскольку я не располагаю сведениями о том, что проф. Лунц эти обвинения опроверг, я продолжаю сомневаться в его профессиональной честности и, естественно, не могу вручить свою судьбу в руки этого человека.
Настоящим заявляю решительный протест против всякого, прямого или косвенного, участия в экспертизе проф. Лунца.
Я надеюсь, гр-н директор, на Ваше подтверждение, что этим своим заявлением я нисколько не выхожу за рамки как общечеловеческой этики, так и юридического права, сконцентрированного в сжатом виде в ст.185 УПК РСФСР.
В.Некипелов"
Заявление, исполненное в двух экземплярах, я вручил Светлане Макаровне, проводившей в тот день обход. Она взяла его не читая, держа листки двумя пальчиками в вытянутой руке, как нечто непотребное, вдруг сказала:
- Кстати, Виктор Александрович, если вы хотите, можете ходить на трудотерапию, конверты клеить. Хотите?
- Нет.
- Почему же?
- Я пока еще не в лагере. Предпочитаю распоряжаться своим временем сам.
- Ну как хотите.
Володя Шумилин, которому было сделано такое же предложение, отказался тоже.
Через пару дней меня вновь вызвали к врачу. Это была четвертая и последняя беседа с Любовью Иосифовной. Я, правда, не рассказал о третьей, но она была невыразительной, почти не отличающейся ничем от двух первых.
- Ну вот, вы зачем-то обидели нашего профессора,- сказала Табакова. Разве он сделал вам что-нибудь плохое? Он к вам как раз очень хорошо относится.
- Он другим сделал плохое. Я не могу с ним сотрудничать.
- Почему же?
- Я уже говорил ему лично. Когда я смотрю на него - вижу перед собой детей Леонида Плюща. Двух его осиротелых мальчишек.
- Виктор Александрович! Вот вы все говорите о признании здоровых людей психически больными. Скажите, а у вас есть основания так утверждать? Вы что, лично знали кого-нибудь?
- Да. Знал Плюща. И ни на минуту не сомневаюсь, что это здоровы человек.
- Как вы можете это утверждать, оспаривать мнение медицины?..
- Вы забываете, что я сам немножко медик. Хоть здесь и не обязательно быть медиком. А еще я хорошо знал Романа Фина, тоже признанного вами больным.
- Ну, насчет Плюща - все-таки не говорите... покачала головой Любовь Иосифовна.
Как-то странно она это сказала. Словно Плющ все-таки и вправду больной, А вот о Фине, мол, говорить можно... Или она просто опустила Фина, поскольку не знала о нем? Во всяком случае я сделал вывод, что Л.И.Табакова о деле Плюща осведомлена. И подумал: а уж не она ли и вела его?
Остальной разговор мало чем отличался от предыдущих. Правда, на этот раз я ответил на ряд ее вопросов бытового характера, по пунктам моей биографии. Сам не знаю, почему отворились мои уста. Молчал-молчал, а тут вдруг заговорил. Или так со всеми бывает? Рассказал (это так ее раньше интересовало) о своем конфликте на Уманском витаминном заводе и о моем увольнении с него в 197о году... О разводе с первой женой... О бандитском выселении из квартиры в Солнечногорске Московской области в 1971 году, когда государство выбросило нас на снег, вместе с беременной женой и четырехлетним сыном.
По времени это была самая долгая беседа, длившаяся часа полтора. Я заметил, что Любовь Иосифовна на этот раз ничего не записывала.
Видимо, эта беседа и дала потом основание врачам записать в акте экспертизы: "... сначала держался скованно, отказывался участвовать в беседах. Однако позже стал разговорчивее, охотнее отвечал на вопросы".
В заключение я попросил Любовь Иосифовну еще раз показать меня терапевту и сделать анализ крови на сахар. Дело в том, что с некоторых пор я стал ощущать сильную жажду и сухость во рту, особенно по ночам. Пересыхало во рту так сильно, что язык и небо покрывались какой-то густой горьковатой слизью, и мне приходилось по нескольку раз в течение ночи ходить в туалет полоскать рот. Это непроходящее пересыхание доставляло мне немало страданий. В конце концов я серьезно забеспокоился, решив, что у меня начинается диабет, сахарная болезнь. Симптомы совпадали.
Любовь Иосифовна пообещала сделать нужные анализы.
"В ЧИСТОТЕ И ЧЕСТНОСТИ..." ВРАЧИ ОТДЕЛЕНИЯ. КАНДИДАТЫ НАУК
Спускаясь несколькими ступеньками ниже по иерархической лестнице 4-го отделения... Врачи, имеющие ученые степени кандидатов медицинских наук. Их четверо: Любовь Иосифовна Табакова, Альфред Абдулович Азаматов, Светлана Макаровна (фамилии точно не знаю, кажется, Печерникова) и Альберт Александрович Фокин. Я перечислил их в той последовательности, в которой они при равных должностях различались все-таки по степени значимости. Здесь, видимо, учитывались возраст, опыт и доверие начальства. Кстати, только эта ученая четверка и допускалась, как я понял, к обследованию заключенных с политическими статьями.
Итак, Любовь Иосифовна Табакова, мой лечащий врач, моя психиатрическая судьба... Я уже давал ее портрет. Не могу сказать, что чем-то выделялось, цеплялось за память это красивое и усталое лицо - лицо буфетчицы из какого-нибудь павильона "Русский чай". Должен сказать, что я вообще не встретил в институте Сербского среди женщин-врачей каких-то интеллектуальных, несущих на себе отсвет профессии или научного сана лиц, какие, бывает, встречаешь в научных институтах, в клиниках столичных. Были это обычные, лишь покрасивей или подурней, примелькавшиеся женщины, каких видим ежечасно в любом автобусе, магазине, метро. Щеголяли друг перед другом обновами, поскрипывали по коридору новыми сапогами на платформе, пробегали с электрочайником в обеденный перерыв... Хотя, нет, была на них все-таки одна печать, которая, может быть, и отличала их от ученых коллег в клиниках или вузах. Это - печать равнодушия и апатии. Да, какая-то неодолимая скука была написана на всех этих лицах (и на мужских тоже), и она затушевывала, стирала и ученость их, и интеллект. Вот и бегали они, создавая видимость величайшей занятости, с пухлыми папками под мышкой, и стояли, отбывая повинность ежедневного обхода, над койками своих подопечных, - совершенно безучастные к ним, и беседовали с ними, как сомнамбулы, - глядя сквозь них, в никуда...
Любовь Иосифовна всегда куда-то торопилась.
- Ну мы еще поговорим с вами!..
- С завтрашнего дня мы будем часто беседовать, часто!..
Такими "завтраками" все до одного врачи ежедневно кормили своих поднадзорных. Обещали и не исполняли. Случалось, что одна "беседа" в месяц и довольно. А чего было жизнь усложнять, ведь с уголовным делом, с бумагами, работалось проще, и к этому привыкали.
В разговорах Любовь Иосифовна была мягка, корректна. Голос грудной, негромкий, но... мягко стелят - жестко спать. Была она обидчива и злопамятна.
- Что вы меня учите! - вспыхнула однажды. - Что вы вопросы задаете? Это я должна их задавать. А вы - отвечать, как положено!
- Я психиатр с двадцатилетним стажем и знаю, что делаю! - почти крикнула еще как-то раз
Улыбка слетала с нее в эти минуты, и красота тоже. И уже не гиппократова пра-пра-правнучка сидела передо мною - обычная тюремщица с плеткою в руке.
А однажды... Я сам видел, как вывели прапорщики из "политического" бокса зека в синем халате - исхудалого, кожа да кости (может быть, голодовку держал?), с пергаментным, неживым лицом... Правда, глаза - пылали, ненавидели, кричали, и какая-то улыбка презрения была в них. Его вели в процедурную, явно на укол. А сзади бежала - с красным, искаженным от злобы лицом "мягкая", "женственная" Любовь Иосифовна.
И укрылись все в процедурной на несколько минут... Только какая-то возня доносилась оттуда. Потом так же проволокли зека к выходу, т.е. очевидно в карцер, и так же семенила за ними Табакова - распаренная, слепая.
Вы конечно же помните этот случай, Любовь Иосифовна? А что вы делали вечером в этот день? После работы, Может быть, ходили в оперу? Или смотрели балет?
И таким же был Альфред Абдулович Азаматов. Невысокий, черный, тихий, плавный. Он тоже, проходя по коридору, всегда здоровался со мною мягким полупоклоном. И смоляная татарская прядь падала в эту минуту на его скульптурное остзейское лицо. Красивое у вас лицо, Альфред Абдулович! Я представляю, каким успехом пользуетесь вы у женщин! Правда, вот некий Роман Фин говорит, что у вас лицо, я извиняюсь, палача-изувера...
А вы помните этого Романа Фина? Ну да, тот биолог из Пущинского академгородка, что написал какой-то "пасквиль" о т.н. моральном кодексе коммунизма и которого вы на основании этого, ну конечно же "бредового", сочинения признали в 1971 году психически больным и швырнули в Орловскую спецпсихбольницу?
А в 1969 году вы сделали то же самое с Владимиром Гершуни... А в 1970 с Петром Старчиком. И совсем недавно, в 1975 - с Вячеславом Игруновым... О, да вы - достойный ученик профессора Лунца, Альфред Абдулович! Интересно, а какой у вас чин в системе КГБ - МВД?
А Светлана Макаровна - тоже воплощенная женственность. Европейская, холеная красота. "Белокурая Софи" - звал ее Игорь Розовский, и зеки, когда она шла по коридору, провожали ее восторженными взглядами. Был у нее сын Максимка, души в нем не чаяла нежная мама, и рассказывала ежедневно о нем всем - сестрам, нянькам, чуть ли не зекам. Интересно, а этот Максимка знает о том, что его добрая, верная, красивая мама работает тюремщицей? И что это ее узкая, теплая, холеная рука выписала путевку на этап в дурдом наивному сироте-правдолюбцу Ване Радикову?
И такого же сироту-правдолюбца, как Ваня, отправил в 1970 году в психиатрический застенок молодой, изящный и самоуверенный "кандидат медицинских наук" Альберт Александрович Фокин... А ведь вся "вина" Михаила Кукобаки, рабочего Александровского радиозавода, состояла в том, что он... отказался участвовать в "самых демократических", "самых народных" выборах!
Это лишь одно имя, что я знаю. А сколько их еще в "послужном списке" Альберта Александровича?
Я думаю что рано или поздно, люди узнают все эти имена.
ТОСКА. СПОРЫ С ПОЛОТЕНЦЕВЫМ
Не текли - ползли, медленно и вяло, дни и часы моего второго срока. Они не были богаты внешними событиями, но внутренне, душевно - насыщены и напряжены.
Во-первых, пришла тоска. Почему-то стало чаще думаться о доме, о Нине, о ребятах, причем как о чем-то недостижимом, потерянном безнадежно. Раньше так не было. Тут еще непонятное известие о Нининой болезни, воскресные раздумья над листками передач... Дело в том, что несколько воскресений подряд, хоть передачи и поступали, листки-описи на них заполнялись чьей-то незнакомой, каждый раз новой рукой. Наконец 24 февраля почерк Нины, но... в "титуле" листка, там, где заполняются графы "от кого"(фамилия, № паспорта и т.д.), приписано (так часто она делала, вертухаи по инерции не замечали): "Дети здоровы. Болела - острый гайморит. Возвращаюсь домой. Целую, Нина".
Проклятый эзоп! Так часто изощрялись в иносказании, что видим его там, где не следует. И я расшифровал Нинину приписку, как сообщение о том, что ее... арестовывали! "Возвращаюсь домой". Откуда? Из Москвы, конечно. Но с гайморитом в больницу обычно не кладут, тем более иногороднего - в Москве... Тогда что же с ней было? Может быть, гайморова полость... полость... иногда говорят "камера"... Ну конечно, это так! Камера, то есть тюрьма!
Все это тревожило, томило, обостряло тоску. Часто болело сердце, и я то и дело ходил пить корвалол. Появилась апатия. Я почти перестал играть в шахматы, стал мало читать. А если читал - ловил себя на том, что не вникаю в суть: гляжу в книгу, а думаю о своем. Особенно тошно стало после отъезда Игоря.
Вместе с тоской пришел и еще один непрошеный, неведомый доселе гость сомнение. Ну пусть не в самой крайней форме, не в плане пересмотра позиций и убеждений, но зацарапали какие-то острые коготки: а все ли было правильно сделано?.. как глупо и неосторожно вел себя перед арестом...вот стихи эти про нагорних и подгорних свиней написал, зачем?.. И еще: правильно ли веду себя, отказавшись от участия в следствии? Ну, сделают, как обещает Дмитриевский, 70-ю статью, от них не станет... В общем, много было передумано в те бесконечные часы.
Еще и новый мой сосед, оживший чернобородый "пророк" Полотенцев вольно или невольно вставлял персты в мои невидимые раны. Намолчавшись за долгие месяцы, он теперь говорил без умолку. Говорил именно тогда, когда мне больше всего хотелось молчать. Говорил он, правда, только со мной и Володей, оглядываясь на дверь, продолжая оставаться для всех остальных окаменелым, безумным Семеном Петровичем. Хорош безумец! Это был культурнейший, образованнейший человек, буквально давивший меня своей эрудицией, а главное, обладавший удивительной, я бы сказал магнетической силой убеждения. По образованию он был экономист, окончил институт в Киеве. Себя скромно называл "коммерсантом". Какой там коммерсант, ему бы впору государственным деятелем быть, хотя... не приведи Господь! Не сомневаюсь, что он был бы и прекрасным коммерсантом, такая голова украсила бы негоциантское ведомство любого государства.
Статья у него была такая же, как у Володи Шумилина (социалистическое государство не любит негоциантов), только размах не тот. Ну этак в 10 раз больше, причем он-то знал, что и куда приложить. И если Володина цель была уничтожить деньги, то у Семена Петровича - их растить. Работал он где-то в системе Внешторгбанка, впрочем, я могу и ошибиться, так как рассказывал он о себе неохотно. Знаю только, что после ареста он сидел во внутренней тюрьме КГГ на Лубянке, а уж туда простого смертного не посадят.
И еще знаю, что он скитался по психиатричкам чуть ли не два года, вот и в Сербского второй раз привезли...
Мы спорили с Полотенцевым часто, буквально по каждому поводу. Это было чуждое, даже враждебное мне мировоззрение, мы просто жили в разных измерениях. Не могу сказать, что это мировоззрение было оригинально и мне внове, но я никогда еще не встречался с его носителем вплотную. Раньше я знал о его существовании по книгам, главным образом по плохим советским книгам, теперь же это мировоззрение клокотало - да еще с какой вулканической силой! - на расстоянии вытянутой руки от меня.
Полотенцев исповедовал культ силы во всех ее проявлениях: сильной личности, сильной крови (да, даже так), сильной идеи, сильной власти, сильной нации, сильной расы. Во имя движения к вершине такой силы оправдывалось все. "Моя нравственность - воля", - говорил Семен Петрович.
Стоило видеть, как он это высказывал! Сам Полотенцев был, конечно, волевой, сильной личностью. В практической жизни для него много значили деньги.
- В этом мире все покупается и все продается, - заявлял он. - Все!
- Нет, не все, Семен Петрович, - возражал я. - Не все завоевывается деньгами. Так же, как и силой, - и приводил примеры великих бессребреников.
- А-а! Мало дали! - рубил на все примеры Полотенцев.
О, какой великолепный Шейлок сидел передо мной!
Идеалом сильной государственной личности Семен Петрович считал Наполеона. Его боготворил, прекрасно знал историю наполеоновской империи. Идеал государства видел в крепком, по возможности мононациональном устройстве с централизованной властью в лице сильного управителя, монарха или диктатора. В этом плане ценил Сталина, Гитлера, в современном мире Фервуда, Пиночета. Демократию для всех - отвергал
- Русскому народу - демократию? Вы представляете, что из этого получится? Вы что, серьезно верите в т.н. народ, в это тупое, послушное, отравленное алкоголем стадо? Да ему нужна узда, вечное и прочное ярмо, он сам его на себя напялит, он не может без него, привык!..
Трудно даже назвать все темы наших споров. Особенно жарко, помню, мы говорили о нациях. Он, еврей, считал русскую нацию сильной и отсюда выводил ее абсолютное право на государственное подчинение и постепенное поглощение всех других, менее численных наций. Многие народы в составе СССР он считал "неполноценными", отсталыми биологически, в том числе казахов, узбеков, кавказцев, северные народности. Он оправдывал как политический геноцид Сталина (например, по отношению к крымским татарам, немцам Поволжья), так и расовый - Гитлера. Даже по отношению к евреям... Тут уж я не выдержал, сорвался, заявил Семену Петровичу, что он попросту расист, и я поэтому прекращаю с ним всякие отношения. И действительно, несколько дней мы провели молча, по своим кроватям. Потом, правда, он извинился за резкость, и наши беседы постепенно возобновились, споры вспыхивали по-прежнему.
Вторым пунктом преткновения был вопрос женской свободы... Полотенцев основывался на евангельском "да убоится жена мужа своего", поддерживал немецкую триаду "дети-кухня-церковь", смотрел на женщину как на существо второстепенное, подчиненное мужчине и целиком от него зависящее.
Споры эти были бесконечны и безнадежны, они изнуряли душу и мозг, и мне хотелось вырваться, уйти от них, но каждый раз я увлекался, вспыхивали вновь оказывался втянутым в тяжкое их колесо. Надо сказать, Полотенцев умел это делать. И говорить с ним было тяжело: он просто физически давил на собеседника, и не только подбором аргументов, но самой формой их поднесения, безапелляционными интонациями, а главное - неколебимой убежденностью в своей правоте. Я буквально флюиды какие-то ощущал, которыми давила на меня эта убежденность. Никогда раньше я не знал, что так может действовать на человека чужая воля.
"В ЧИСТОТЕ И ЧЕСТНОСТИ..." МЛАДШЕНЬКИЕ ВРАЧИ
Были в отделении еще четыре "младшеньких" врача, у которых, как я полагаю, никаких ученых степеней пока не было. И на обходах они плелись в хвосте, и на комиссиях стояли сзади, у окон возле внутреннего входа в отделение, рядом с малой палатой. Эти врачи, насколько я в отделенческой иерархии разобрался, вели только уголовные и наиболее простые дела.
Самой старшей из них по возрасту была Валентина Васильевна Лаврентьева - невысокая и невзрачная женщина лет 35-ти. Всегда улыбалась глуповато. Модничала неумело, носила черные сапоги-чулки, которые очень не шли к ее коротким кривеньким ножкам. Валентина Васильевна, на мой взгляд, отличалась трудолюбием и исполнительностью, в отделении вела много дел сразу. Допоздна задерживалась на работе. Ее подопечными были Володя Шумилин, Игорь Розовский, Женя Себякин, Валентин Федулов.
С нею же в кабинете сидела Алла Ивановна - высокая как жердь молодая женщина лет 28-ми, черноокая и краснощекая. Она тоже занималась уголовниками. Вот Тумора вела и экспериментировала с ним, я об этом рассказывал... Мне кажется, она вообще специализировалась на "реактивах", часто делала растормозки.
Самой младшей в отделении (и по возрасту, и по опыту) была Мария Сергеевна. Красивая, кругленькая, как говорили зеки - "фигуристая", но было что-то в ней отталкивающее, неприятное. Может быть, большие, выпученные, как при базедке, глаза, к тому же тусклые какие-то, рыбьи. Ходила она всегда, задрав голову вверх, и разговаривала, глядя поверх головы собеседника. Причем голос у нее был квакающий, утробный, как у говорящей куклы. Была она, по-моему, глупа как пробка, рассказанные мною случаи с Бучкиным и Никуйко достаточно об этом говорят. Вот уж этой студнеобразной девице, большой и сытой маминой дочке, - никак не подходило быть врачом.
Я не знаю должности Я.Л.Ландау, хотя он был вторым человеком в отделении после Лунца. Предполагаю, что он числился каким-нибудь заместителем по медицинской или научной части. А может быть, наоборот, Ландау номинально руководил отделением, а Лунц считался научным куратором? В отделении, внутри "актовой" комнаты было два, расположенных рядом кабинета, принадлежащие один Лунцу, второй, похуже, без окна - Ландау. В отсутствие Лунца отделением руководил Ландау (так было в первый месяц моего пребывания в институте).
Примечательно, что фамилия Ландау не фигурирует в делах инакомыслящих. То есть я лично не знаю случаев, когда его подпись была бы под актами экспертиз. Может быть, Яков Лазаревич ведал только уголовным людом? Или действительно занимался лишь научными вопросами, клиникой?
Ну а что это меняет? Все равно же всех "политических" курировал он. И выслушивал с улыбочкой, поддакивающе кивая головой... Нет, второму человеку в отделении и вторым ответственность нести!
Третьим лицом - была Маргарита Феликсовна Тальпе. Поклонитесь, Маргарита Феликсовна, представляю вас!
Вот она стоит - маленькая, кособоконькая, похожая на птицу с больным крылом женщина лет 55-ти. Ручки миниатюрные, у груди, как у присевшей служить левретки. Волосы завитые, черная, ядовитая краска поверх седины. Глазки - ощупывающие, выражение лица - угодливое, та же наклеенная улыбка, что и у Ландау, растягивает уголки губ. Было в ней - проглядывало сквозь мыло, краску и улыбку - что-то хищное, ведьмино. И действительно, какой-нибудь ступы или помела не хватало только для полноты картины.
Насколько слух соответствовал действительности, не знаю, но говорили, что Тальпе - дочь Ф.Э.Дзержинского. Пожму плечами: биография "железного Феликса" мне неизвестна. Думаю, что это враки, просто смутило какого-то зека отчество "Феликсовна", и пошла гулять по институту "параша". Утверждали, что и внешне она будто бы похожа на Дзержинского. Об этом мне говорил, например, и один из наших "узников совести", прошедший психиатрическое пекло, - Петр Старчик. Лично я такого сходства не нахожу, да и мудрено, мне кажется, его сыскать - уж больно стерты возрастом ее черты.
М.Ф.Тальпе - старший научный сотрудник, доктор медицинских наук. В институте, должно быть, служит давно. Во всяком случае, в 1964 году она была лечащим врачом у П.Г.Григоренко (во время первой его госпитализации), о чем он пишет в своих записках. Там он, кстати, считает ее врачом малоопытным, к тому же человеком по своим взглядам и жизненным представлениям крайне неразвитым, примитивным.
Вот его свидетельство.
"Наблюдавшая за мною в 1964 году врач - Маргарита Феликсовна записывала мои ответы невероятно извращенно. И делала это не только потому, что ей очевидно страшно хотелось представить меня невменяемым, но и в виду своей полной политической неграмотности и обывательской психологии. Последнее, пожалуй, было даже главным, что мешало ей правильно понять меня. Был, например, с ее стороны такой вопрос:
- Петр Григорьевич, вы получали в академии около 800 рублей. Что же вас толкнуло на ваши антигосударственные действия? Чего вам не хватало?
Я взглянул на нее и понял, что любой мой ответ бесполезен, что для нее человек, идущий на материальные жертвы, невменяем, какими бы высокими побуждениями он ни руководствовался при этом..."
Я полностью согласен с Петром Григорьевичем. Уверен, что и к тому времени, когда я наблюдал Маргариту Феликсовну, т.е. к 1974 году, в этом отношении она не изменилась. Хотя среди зеков считалась проницательной, мудрой. "Вот поведем к профессору", - говорили врачи и вели на "подкомиссию" - к ней, к Тальпе. И уж ее приговор был окончательным, обжалованию не подлежал. Так шлепнула она на скамью подсудимых краснобородого Сашу Соколова, позже (в последний его заезд) - Игоря Розовского.
Лично я с Маргаритой Феликсовной контактов не имел. Хотя и обнаружил с удивлением, знакомясь с актом экспертизы, что она, оказывается, была членом экспертной комиссии (второй) и у меня. Но я действительно ни словечком с ней не перекинулся, ни одного вопроса от нее никогда не слыхал! Единственное: проходя по коридору мимо моей палаты, Тальпе всегда бросала взгляд в мою сторону и вежливо здоровалась, с мягким полунаклоном головы.
Может быть, и это - экспертиза?
М.Ф.Тальпе и сейчас трудится на своем посту. Узнаем порой, узнаем! Вот, например, недавно совсем, в декабре 1975 года, вновь блеснула ее подпись под актом о признании невменяемым инакомыслящего из Одессы - Вячеслава Игрунова...
В общем, если и не состоит Маргарита Феликсовна в кровном родстве с Первым Чекистом Страны, то духовное родство - налицо. И в этом смысле, конечно же, - она его верная и достойная дочка.
ЗАЯВЛЕНИЕ ПРОТЕСТА. 4-я БЕСЕДА С ВРАЧОМ
25 февраля, спустя неделю после комиссии, я все-таки подал свой протест против участи в моей экспертизе Д.Р.Лунца. Не знаю, почему не сделал этого раньше, ведь заявление было написано еще до комиссии. Видимо, сознавал, что это - полумера, потому и колебался. Сейчас думаю (видя все изъяны текста), что нужно было или совсем не подавать, или уж говорить так говорить. Причем тут Лунц, почему против него протестую, а против остальных, против самого факта экспертизы - нет?
Но как было, так было. Вот этот текст:
"Директору института судебно-психиатрической экспертизы им. Сербского
гр. Морозову
копия: прокурору РСФСР
подследственного Некипелова В.А.
(Владимирская облпрокуратура,
дело №2791)
Заявление
С 15.1.74 г. я нахожусь на стационарной психиатрической экспертизе в институте им. Сербского. В настоящее время я узнал, что в обследовании моего здоровья примет участие проф. Д.Р.Лунц, чье имя в последние годы было серьезно скомпрометировано в глазах мировой общественности. Как мне известно, против проф. Лунца были выдвинуты обвинения в пристрастном обследовании некоторых политических заключенных и в вынесении необоснованных заключений о наличии у них душевных заболеваний, в результате чего эти люди были подвергнуты психиатрическим репрессиям.
Поскольку я не располагаю сведениями о том, что проф. Лунц эти обвинения опроверг, я продолжаю сомневаться в его профессиональной честности и, естественно, не могу вручить свою судьбу в руки этого человека.
Настоящим заявляю решительный протест против всякого, прямого или косвенного, участия в экспертизе проф. Лунца.
Я надеюсь, гр-н директор, на Ваше подтверждение, что этим своим заявлением я нисколько не выхожу за рамки как общечеловеческой этики, так и юридического права, сконцентрированного в сжатом виде в ст.185 УПК РСФСР.
В.Некипелов"
Заявление, исполненное в двух экземплярах, я вручил Светлане Макаровне, проводившей в тот день обход. Она взяла его не читая, держа листки двумя пальчиками в вытянутой руке, как нечто непотребное, вдруг сказала:
- Кстати, Виктор Александрович, если вы хотите, можете ходить на трудотерапию, конверты клеить. Хотите?
- Нет.
- Почему же?
- Я пока еще не в лагере. Предпочитаю распоряжаться своим временем сам.
- Ну как хотите.
Володя Шумилин, которому было сделано такое же предложение, отказался тоже.
Через пару дней меня вновь вызвали к врачу. Это была четвертая и последняя беседа с Любовью Иосифовной. Я, правда, не рассказал о третьей, но она была невыразительной, почти не отличающейся ничем от двух первых.
- Ну вот, вы зачем-то обидели нашего профессора,- сказала Табакова. Разве он сделал вам что-нибудь плохое? Он к вам как раз очень хорошо относится.
- Он другим сделал плохое. Я не могу с ним сотрудничать.
- Почему же?
- Я уже говорил ему лично. Когда я смотрю на него - вижу перед собой детей Леонида Плюща. Двух его осиротелых мальчишек.
- Виктор Александрович! Вот вы все говорите о признании здоровых людей психически больными. Скажите, а у вас есть основания так утверждать? Вы что, лично знали кого-нибудь?
- Да. Знал Плюща. И ни на минуту не сомневаюсь, что это здоровы человек.
- Как вы можете это утверждать, оспаривать мнение медицины?..
- Вы забываете, что я сам немножко медик. Хоть здесь и не обязательно быть медиком. А еще я хорошо знал Романа Фина, тоже признанного вами больным.
- Ну, насчет Плюща - все-таки не говорите... покачала головой Любовь Иосифовна.
Как-то странно она это сказала. Словно Плющ все-таки и вправду больной, А вот о Фине, мол, говорить можно... Или она просто опустила Фина, поскольку не знала о нем? Во всяком случае я сделал вывод, что Л.И.Табакова о деле Плюща осведомлена. И подумал: а уж не она ли и вела его?
Остальной разговор мало чем отличался от предыдущих. Правда, на этот раз я ответил на ряд ее вопросов бытового характера, по пунктам моей биографии. Сам не знаю, почему отворились мои уста. Молчал-молчал, а тут вдруг заговорил. Или так со всеми бывает? Рассказал (это так ее раньше интересовало) о своем конфликте на Уманском витаминном заводе и о моем увольнении с него в 197о году... О разводе с первой женой... О бандитском выселении из квартиры в Солнечногорске Московской области в 1971 году, когда государство выбросило нас на снег, вместе с беременной женой и четырехлетним сыном.
По времени это была самая долгая беседа, длившаяся часа полтора. Я заметил, что Любовь Иосифовна на этот раз ничего не записывала.
Видимо, эта беседа и дала потом основание врачам записать в акте экспертизы: "... сначала держался скованно, отказывался участвовать в беседах. Однако позже стал разговорчивее, охотнее отвечал на вопросы".
В заключение я попросил Любовь Иосифовну еще раз показать меня терапевту и сделать анализ крови на сахар. Дело в том, что с некоторых пор я стал ощущать сильную жажду и сухость во рту, особенно по ночам. Пересыхало во рту так сильно, что язык и небо покрывались какой-то густой горьковатой слизью, и мне приходилось по нескольку раз в течение ночи ходить в туалет полоскать рот. Это непроходящее пересыхание доставляло мне немало страданий. В конце концов я серьезно забеспокоился, решив, что у меня начинается диабет, сахарная болезнь. Симптомы совпадали.
Любовь Иосифовна пообещала сделать нужные анализы.
"В ЧИСТОТЕ И ЧЕСТНОСТИ..." ВРАЧИ ОТДЕЛЕНИЯ. КАНДИДАТЫ НАУК
Спускаясь несколькими ступеньками ниже по иерархической лестнице 4-го отделения... Врачи, имеющие ученые степени кандидатов медицинских наук. Их четверо: Любовь Иосифовна Табакова, Альфред Абдулович Азаматов, Светлана Макаровна (фамилии точно не знаю, кажется, Печерникова) и Альберт Александрович Фокин. Я перечислил их в той последовательности, в которой они при равных должностях различались все-таки по степени значимости. Здесь, видимо, учитывались возраст, опыт и доверие начальства. Кстати, только эта ученая четверка и допускалась, как я понял, к обследованию заключенных с политическими статьями.
Итак, Любовь Иосифовна Табакова, мой лечащий врач, моя психиатрическая судьба... Я уже давал ее портрет. Не могу сказать, что чем-то выделялось, цеплялось за память это красивое и усталое лицо - лицо буфетчицы из какого-нибудь павильона "Русский чай". Должен сказать, что я вообще не встретил в институте Сербского среди женщин-врачей каких-то интеллектуальных, несущих на себе отсвет профессии или научного сана лиц, какие, бывает, встречаешь в научных институтах, в клиниках столичных. Были это обычные, лишь покрасивей или подурней, примелькавшиеся женщины, каких видим ежечасно в любом автобусе, магазине, метро. Щеголяли друг перед другом обновами, поскрипывали по коридору новыми сапогами на платформе, пробегали с электрочайником в обеденный перерыв... Хотя, нет, была на них все-таки одна печать, которая, может быть, и отличала их от ученых коллег в клиниках или вузах. Это - печать равнодушия и апатии. Да, какая-то неодолимая скука была написана на всех этих лицах (и на мужских тоже), и она затушевывала, стирала и ученость их, и интеллект. Вот и бегали они, создавая видимость величайшей занятости, с пухлыми папками под мышкой, и стояли, отбывая повинность ежедневного обхода, над койками своих подопечных, - совершенно безучастные к ним, и беседовали с ними, как сомнамбулы, - глядя сквозь них, в никуда...
Любовь Иосифовна всегда куда-то торопилась.
- Ну мы еще поговорим с вами!..
- С завтрашнего дня мы будем часто беседовать, часто!..
Такими "завтраками" все до одного врачи ежедневно кормили своих поднадзорных. Обещали и не исполняли. Случалось, что одна "беседа" в месяц и довольно. А чего было жизнь усложнять, ведь с уголовным делом, с бумагами, работалось проще, и к этому привыкали.
В разговорах Любовь Иосифовна была мягка, корректна. Голос грудной, негромкий, но... мягко стелят - жестко спать. Была она обидчива и злопамятна.
- Что вы меня учите! - вспыхнула однажды. - Что вы вопросы задаете? Это я должна их задавать. А вы - отвечать, как положено!
- Я психиатр с двадцатилетним стажем и знаю, что делаю! - почти крикнула еще как-то раз
Улыбка слетала с нее в эти минуты, и красота тоже. И уже не гиппократова пра-пра-правнучка сидела передо мною - обычная тюремщица с плеткою в руке.
А однажды... Я сам видел, как вывели прапорщики из "политического" бокса зека в синем халате - исхудалого, кожа да кости (может быть, голодовку держал?), с пергаментным, неживым лицом... Правда, глаза - пылали, ненавидели, кричали, и какая-то улыбка презрения была в них. Его вели в процедурную, явно на укол. А сзади бежала - с красным, искаженным от злобы лицом "мягкая", "женственная" Любовь Иосифовна.
И укрылись все в процедурной на несколько минут... Только какая-то возня доносилась оттуда. Потом так же проволокли зека к выходу, т.е. очевидно в карцер, и так же семенила за ними Табакова - распаренная, слепая.
Вы конечно же помните этот случай, Любовь Иосифовна? А что вы делали вечером в этот день? После работы, Может быть, ходили в оперу? Или смотрели балет?
И таким же был Альфред Абдулович Азаматов. Невысокий, черный, тихий, плавный. Он тоже, проходя по коридору, всегда здоровался со мною мягким полупоклоном. И смоляная татарская прядь падала в эту минуту на его скульптурное остзейское лицо. Красивое у вас лицо, Альфред Абдулович! Я представляю, каким успехом пользуетесь вы у женщин! Правда, вот некий Роман Фин говорит, что у вас лицо, я извиняюсь, палача-изувера...
А вы помните этого Романа Фина? Ну да, тот биолог из Пущинского академгородка, что написал какой-то "пасквиль" о т.н. моральном кодексе коммунизма и которого вы на основании этого, ну конечно же "бредового", сочинения признали в 1971 году психически больным и швырнули в Орловскую спецпсихбольницу?
А в 1969 году вы сделали то же самое с Владимиром Гершуни... А в 1970 с Петром Старчиком. И совсем недавно, в 1975 - с Вячеславом Игруновым... О, да вы - достойный ученик профессора Лунца, Альфред Абдулович! Интересно, а какой у вас чин в системе КГБ - МВД?
А Светлана Макаровна - тоже воплощенная женственность. Европейская, холеная красота. "Белокурая Софи" - звал ее Игорь Розовский, и зеки, когда она шла по коридору, провожали ее восторженными взглядами. Был у нее сын Максимка, души в нем не чаяла нежная мама, и рассказывала ежедневно о нем всем - сестрам, нянькам, чуть ли не зекам. Интересно, а этот Максимка знает о том, что его добрая, верная, красивая мама работает тюремщицей? И что это ее узкая, теплая, холеная рука выписала путевку на этап в дурдом наивному сироте-правдолюбцу Ване Радикову?
И такого же сироту-правдолюбца, как Ваня, отправил в 1970 году в психиатрический застенок молодой, изящный и самоуверенный "кандидат медицинских наук" Альберт Александрович Фокин... А ведь вся "вина" Михаила Кукобаки, рабочего Александровского радиозавода, состояла в том, что он... отказался участвовать в "самых демократических", "самых народных" выборах!
Это лишь одно имя, что я знаю. А сколько их еще в "послужном списке" Альберта Александровича?
Я думаю что рано или поздно, люди узнают все эти имена.
ТОСКА. СПОРЫ С ПОЛОТЕНЦЕВЫМ
Не текли - ползли, медленно и вяло, дни и часы моего второго срока. Они не были богаты внешними событиями, но внутренне, душевно - насыщены и напряжены.
Во-первых, пришла тоска. Почему-то стало чаще думаться о доме, о Нине, о ребятах, причем как о чем-то недостижимом, потерянном безнадежно. Раньше так не было. Тут еще непонятное известие о Нининой болезни, воскресные раздумья над листками передач... Дело в том, что несколько воскресений подряд, хоть передачи и поступали, листки-описи на них заполнялись чьей-то незнакомой, каждый раз новой рукой. Наконец 24 февраля почерк Нины, но... в "титуле" листка, там, где заполняются графы "от кого"(фамилия, № паспорта и т.д.), приписано (так часто она делала, вертухаи по инерции не замечали): "Дети здоровы. Болела - острый гайморит. Возвращаюсь домой. Целую, Нина".
Проклятый эзоп! Так часто изощрялись в иносказании, что видим его там, где не следует. И я расшифровал Нинину приписку, как сообщение о том, что ее... арестовывали! "Возвращаюсь домой". Откуда? Из Москвы, конечно. Но с гайморитом в больницу обычно не кладут, тем более иногороднего - в Москве... Тогда что же с ней было? Может быть, гайморова полость... полость... иногда говорят "камера"... Ну конечно, это так! Камера, то есть тюрьма!
Все это тревожило, томило, обостряло тоску. Часто болело сердце, и я то и дело ходил пить корвалол. Появилась апатия. Я почти перестал играть в шахматы, стал мало читать. А если читал - ловил себя на том, что не вникаю в суть: гляжу в книгу, а думаю о своем. Особенно тошно стало после отъезда Игоря.
Вместе с тоской пришел и еще один непрошеный, неведомый доселе гость сомнение. Ну пусть не в самой крайней форме, не в плане пересмотра позиций и убеждений, но зацарапали какие-то острые коготки: а все ли было правильно сделано?.. как глупо и неосторожно вел себя перед арестом...вот стихи эти про нагорних и подгорних свиней написал, зачем?.. И еще: правильно ли веду себя, отказавшись от участия в следствии? Ну, сделают, как обещает Дмитриевский, 70-ю статью, от них не станет... В общем, много было передумано в те бесконечные часы.
Еще и новый мой сосед, оживший чернобородый "пророк" Полотенцев вольно или невольно вставлял персты в мои невидимые раны. Намолчавшись за долгие месяцы, он теперь говорил без умолку. Говорил именно тогда, когда мне больше всего хотелось молчать. Говорил он, правда, только со мной и Володей, оглядываясь на дверь, продолжая оставаться для всех остальных окаменелым, безумным Семеном Петровичем. Хорош безумец! Это был культурнейший, образованнейший человек, буквально давивший меня своей эрудицией, а главное, обладавший удивительной, я бы сказал магнетической силой убеждения. По образованию он был экономист, окончил институт в Киеве. Себя скромно называл "коммерсантом". Какой там коммерсант, ему бы впору государственным деятелем быть, хотя... не приведи Господь! Не сомневаюсь, что он был бы и прекрасным коммерсантом, такая голова украсила бы негоциантское ведомство любого государства.
Статья у него была такая же, как у Володи Шумилина (социалистическое государство не любит негоциантов), только размах не тот. Ну этак в 10 раз больше, причем он-то знал, что и куда приложить. И если Володина цель была уничтожить деньги, то у Семена Петровича - их растить. Работал он где-то в системе Внешторгбанка, впрочем, я могу и ошибиться, так как рассказывал он о себе неохотно. Знаю только, что после ареста он сидел во внутренней тюрьме КГГ на Лубянке, а уж туда простого смертного не посадят.
И еще знаю, что он скитался по психиатричкам чуть ли не два года, вот и в Сербского второй раз привезли...
Мы спорили с Полотенцевым часто, буквально по каждому поводу. Это было чуждое, даже враждебное мне мировоззрение, мы просто жили в разных измерениях. Не могу сказать, что это мировоззрение было оригинально и мне внове, но я никогда еще не встречался с его носителем вплотную. Раньше я знал о его существовании по книгам, главным образом по плохим советским книгам, теперь же это мировоззрение клокотало - да еще с какой вулканической силой! - на расстоянии вытянутой руки от меня.
Полотенцев исповедовал культ силы во всех ее проявлениях: сильной личности, сильной крови (да, даже так), сильной идеи, сильной власти, сильной нации, сильной расы. Во имя движения к вершине такой силы оправдывалось все. "Моя нравственность - воля", - говорил Семен Петрович.
Стоило видеть, как он это высказывал! Сам Полотенцев был, конечно, волевой, сильной личностью. В практической жизни для него много значили деньги.
- В этом мире все покупается и все продается, - заявлял он. - Все!
- Нет, не все, Семен Петрович, - возражал я. - Не все завоевывается деньгами. Так же, как и силой, - и приводил примеры великих бессребреников.
- А-а! Мало дали! - рубил на все примеры Полотенцев.
О, какой великолепный Шейлок сидел передо мной!
Идеалом сильной государственной личности Семен Петрович считал Наполеона. Его боготворил, прекрасно знал историю наполеоновской империи. Идеал государства видел в крепком, по возможности мононациональном устройстве с централизованной властью в лице сильного управителя, монарха или диктатора. В этом плане ценил Сталина, Гитлера, в современном мире Фервуда, Пиночета. Демократию для всех - отвергал
- Русскому народу - демократию? Вы представляете, что из этого получится? Вы что, серьезно верите в т.н. народ, в это тупое, послушное, отравленное алкоголем стадо? Да ему нужна узда, вечное и прочное ярмо, он сам его на себя напялит, он не может без него, привык!..
Трудно даже назвать все темы наших споров. Особенно жарко, помню, мы говорили о нациях. Он, еврей, считал русскую нацию сильной и отсюда выводил ее абсолютное право на государственное подчинение и постепенное поглощение всех других, менее численных наций. Многие народы в составе СССР он считал "неполноценными", отсталыми биологически, в том числе казахов, узбеков, кавказцев, северные народности. Он оправдывал как политический геноцид Сталина (например, по отношению к крымским татарам, немцам Поволжья), так и расовый - Гитлера. Даже по отношению к евреям... Тут уж я не выдержал, сорвался, заявил Семену Петровичу, что он попросту расист, и я поэтому прекращаю с ним всякие отношения. И действительно, несколько дней мы провели молча, по своим кроватям. Потом, правда, он извинился за резкость, и наши беседы постепенно возобновились, споры вспыхивали по-прежнему.
Вторым пунктом преткновения был вопрос женской свободы... Полотенцев основывался на евангельском "да убоится жена мужа своего", поддерживал немецкую триаду "дети-кухня-церковь", смотрел на женщину как на существо второстепенное, подчиненное мужчине и целиком от него зависящее.
Споры эти были бесконечны и безнадежны, они изнуряли душу и мозг, и мне хотелось вырваться, уйти от них, но каждый раз я увлекался, вспыхивали вновь оказывался втянутым в тяжкое их колесо. Надо сказать, Полотенцев умел это делать. И говорить с ним было тяжело: он просто физически давил на собеседника, и не только подбором аргументов, но самой формой их поднесения, безапелляционными интонациями, а главное - неколебимой убежденностью в своей правоте. Я буквально флюиды какие-то ощущал, которыми давила на меня эта убежденность. Никогда раньше я не знал, что так может действовать на человека чужая воля.
"В ЧИСТОТЕ И ЧЕСТНОСТИ..." МЛАДШЕНЬКИЕ ВРАЧИ
Были в отделении еще четыре "младшеньких" врача, у которых, как я полагаю, никаких ученых степеней пока не было. И на обходах они плелись в хвосте, и на комиссиях стояли сзади, у окон возле внутреннего входа в отделение, рядом с малой палатой. Эти врачи, насколько я в отделенческой иерархии разобрался, вели только уголовные и наиболее простые дела.
Самой старшей из них по возрасту была Валентина Васильевна Лаврентьева - невысокая и невзрачная женщина лет 35-ти. Всегда улыбалась глуповато. Модничала неумело, носила черные сапоги-чулки, которые очень не шли к ее коротким кривеньким ножкам. Валентина Васильевна, на мой взгляд, отличалась трудолюбием и исполнительностью, в отделении вела много дел сразу. Допоздна задерживалась на работе. Ее подопечными были Володя Шумилин, Игорь Розовский, Женя Себякин, Валентин Федулов.
С нею же в кабинете сидела Алла Ивановна - высокая как жердь молодая женщина лет 28-ми, черноокая и краснощекая. Она тоже занималась уголовниками. Вот Тумора вела и экспериментировала с ним, я об этом рассказывал... Мне кажется, она вообще специализировалась на "реактивах", часто делала растормозки.
Самой младшей в отделении (и по возрасту, и по опыту) была Мария Сергеевна. Красивая, кругленькая, как говорили зеки - "фигуристая", но было что-то в ней отталкивающее, неприятное. Может быть, большие, выпученные, как при базедке, глаза, к тому же тусклые какие-то, рыбьи. Ходила она всегда, задрав голову вверх, и разговаривала, глядя поверх головы собеседника. Причем голос у нее был квакающий, утробный, как у говорящей куклы. Была она, по-моему, глупа как пробка, рассказанные мною случаи с Бучкиным и Никуйко достаточно об этом говорят. Вот уж этой студнеобразной девице, большой и сытой маминой дочке, - никак не подходило быть врачом.