Страница:
Таков был план. Со стороны он выглядел стройно и логично, придраться было не к чему. Но, если говорить прямо, Сергеев мало верил в его благополучный исход. Он боялся за Ильина, боялся, что тот с ним не справится. В таких делах нужен прежде всего военный опыт, а у Ильина его нет. Сергеев потому и пошел сам с командиром роты, что хотел, как всегда, быть при нем и так же, как на занятиях, незаметно руководить им.
Получилось иначе. Мало того, что Ильин придумал план – он взялся лично руководить самой его ответственной частью. Вот этого-то Сергеев и опасался. Но сейчас, когда Ильин с ротой находился на исходной и план фактически начал осуществляться, Сергеев понимал, что изменить ничего нельзя. Он считал своим долгом защищать принятое его командиром решение и делал это со всей убежденностью, на которую был способен.
– Вы понимаете, товарищ капитан, насколько мы выигрываем, – говорил он все тем же внешне спокойным тоном. – Надо только, чтобы оставшиеся две роты закрепили успех. У лейтенанта с собой всего два пулемета, а немцы, как увидят, сразу же начнут отбивать высотку. Ведь правда же?
Вергасов ничего не ответил. Он почти не слушал Сергеева. Ему ясно было, что возложенное на командира роты задание не выполнено, высота не взята, то, о чем он писал в своем донесении командиру полка, не сделано. А все, что говорит Сергеев, чепуха. Выгораживает своего командира, который вообразил себя полководцем… Да что говорить! Это хороший урок Вергасову, чтобы знал, кого можно, а кого нельзя посылать на задания. Надо отстранить Ильина от командования ротой. Не его это дело. А теперь надо брать сопку.
Вергасов посмотрел в сторону уже отчетливо видневшейся высоты, соображая, как и откуда лучше всего нанести по ней удар. Потом повернулся к Сергееву:
– Отсюда ударишь, видишь? А Ильин оттуда, из оврага. В пять минут с этой петрушкой покончим, – он глянул на часы. – Куда он провалился, твой связной, черт бы его забрал…
Сергеев не успел ответить. Где-то совсем недалеко раздался выстрел. За ним второй, третий…
Оба переглянулись. Ильин начал свою операцию.
Получилось иначе. Мало того, что Ильин придумал план – он взялся лично руководить самой его ответственной частью. Вот этого-то Сергеев и опасался. Но сейчас, когда Ильин с ротой находился на исходной и план фактически начал осуществляться, Сергеев понимал, что изменить ничего нельзя. Он считал своим долгом защищать принятое его командиром решение и делал это со всей убежденностью, на которую был способен.
– Вы понимаете, товарищ капитан, насколько мы выигрываем, – говорил он все тем же внешне спокойным тоном. – Надо только, чтобы оставшиеся две роты закрепили успех. У лейтенанта с собой всего два пулемета, а немцы, как увидят, сразу же начнут отбивать высотку. Ведь правда же?
Вергасов ничего не ответил. Он почти не слушал Сергеева. Ему ясно было, что возложенное на командира роты задание не выполнено, высота не взята, то, о чем он писал в своем донесении командиру полка, не сделано. А все, что говорит Сергеев, чепуха. Выгораживает своего командира, который вообразил себя полководцем… Да что говорить! Это хороший урок Вергасову, чтобы знал, кого можно, а кого нельзя посылать на задания. Надо отстранить Ильина от командования ротой. Не его это дело. А теперь надо брать сопку.
Вергасов посмотрел в сторону уже отчетливо видневшейся высоты, соображая, как и откуда лучше всего нанести по ней удар. Потом повернулся к Сергееву:
– Отсюда ударишь, видишь? А Ильин оттуда, из оврага. В пять минут с этой петрушкой покончим, – он глянул на часы. – Куда он провалился, твой связной, черт бы его забрал…
Сергеев не успел ответить. Где-то совсем недалеко раздался выстрел. За ним второй, третий…
Оба переглянулись. Ильин начал свою операцию.
– 9 –
Когда Ильин писал записку Вергасову, он приблизительно догадывался, как она будет встречена комбатом. Вергасов самолюбив и не терпит, когда нарушают или изменяют отданные им распоряжения. То же, что собирался делать Ильин, можно было назвать и тем и другим. Правда, выражаясь уставным языком, это было скорее «самостоятельно принятым решением в связи с изменившейся обстановкой». Но как отнесется к этому самостоятельно принятому решению Вергасов, было более или менее ясно.
Еще по институту Ильин помнил, что экзаменующие предпочитают, чтоб им отвечали именно так, как они читали на лекциях. Отклонение отнюдь не всегда повышало отметку – чаще всего результат оказывался как раз противоположным.
Когда Ильин писал записку, Сергеев ему сказал:
– А может, не стоит, товарищ лейтенант? Все-таки ваше первое задание…
Но он записку все-таки написал и на задание пошел сам: Сергеев остался блокировать сопку.
Ильин лежал на животе, сжимая руками автомат, и ждал, когда вернутся двое разведчиков, которых он на всякий случай послал проверить, нету ли здесь минного поля. Восток заметно посветлел, и Ильин ясно различал фигуры двух бойцов, лежавших правее его. «Вот они лежат, эти двое бойцов, – думал он, – а за ними еще восемнадцать человек лежат и ждут сигнала. А когда будет сигнал, – и сигнал этот даст именно он, Ильин, – они вскочат и побегут вперед, и кто-то из них, возможно, будет ранен или убит, и они это знают и, конечно, волнуются, хотя все они стрелянные-перестрелянные. Волнуются и в то же время спокойны – у них есть приказ, и от них требуется только одно – выполнить его. Но достаточно ли этого? Ведь они знают, – а солдаты всегда все знают, – что комбат приказал брать другую высоту. И, может, этот вот боец из новичков, лежащий в десяти шагах от него, – Ильин почему-то хорошо запомнил его круглую, коротко остриженную голову, по которой так и хотелось провести ладонью, такая она была мягкая, точно плюшевая, – может, он лежит сейчас и думает: „И что это лейтенант мудрит?“ – короче, не верит ему. А солдат в первую очередь должен верить командиру, верить, что не зря пойдет под пули…»
Самое трудное на фронте – принять решение, иными словами, взять на себя ответственность за все последующие события, за то, что люди, судьба которых в твоих руках, если даже и погибнут, то погибнут выполняя задачу, в правильности которой ты, во всяком случае ты, абсолютно уверен.
Да, это и есть самое трудное на войне – принять решение, а приняв, твердо выполнять.
Впереди что-то задвигалось. Разведчики? Так и есть. Митрохин и Андронов. Запыхавшись, давясь от шепота, докладывают, что мины не обнаружены. Так… Ясно. Ильин посмотрел на часы – он взял на время атаки у Кошубарова его, светящиеся. Вот когда минутная стрелка доползет до цифры три, он даст сигнал…
– Товарищ лейтенант…
Ильин вздрогнул. Рядом с ним лежал Лещилин.
– Комбат вас к себе вызывает.
– Где он? – еле слышно спросил Ильин.
– У нас. В воронке, где командир взвода, – так же тихо ответил Лещилин.
Ильин понял все. Случилось то, чего он больше всего боялся. Вергасов пришел, чтобы отменить его решение. Он, вероятно, в бешенстве. Ильин даже представил себе лицо комбата – побледневшее, с сжатыми губами, сощуренными, колючими глазами. Сейчас еще не поздно. Можно вернуть назад бойцов и ударить по 103,2. Но нужно ли? Правильно ли это будет?
Ильин закрыл глаза – он всегда так делал, когда хотел сосредоточиться. Открыл их. Восток посветлел, тучи рассеялись, и слева, на чуть-чуть порозовевшем небе, можно было различить очертания небольшой рощицы.
Правильно ли это будет?
С точки зрения дипломатической, чтоб не обострять отношения с начальством, – да, правильно. С точки зрения военной, тактической целесообразности – нет, не правильно…
Минутная стрелка проползла через тройку и медленно приближалась к цифре четыре. Ильин наклонился к Лещилину и сказал ему в самое ухо:
– Через минуту я подымаюсь в атаку. Скажи комбату, надо прислать для закрепления роту Коновалова. Беги…
В тот момент, когда он подносил свисток к губам, чтобы дать сигнал, он почувствовал, как сердце его на мгновение остановилось.
Потом он бежал по склону сопки, сжимая в руках автомат, и ему было почему-то легко и весело, и, пробегая мимо солдата с плюшевой головой, он не выдержал и крикнул:
– Давай, друг, давай!
И тот дружелюбно откликнулся:
– Даем, лейтенант, даем!
Еще по институту Ильин помнил, что экзаменующие предпочитают, чтоб им отвечали именно так, как они читали на лекциях. Отклонение отнюдь не всегда повышало отметку – чаще всего результат оказывался как раз противоположным.
Когда Ильин писал записку, Сергеев ему сказал:
– А может, не стоит, товарищ лейтенант? Все-таки ваше первое задание…
Но он записку все-таки написал и на задание пошел сам: Сергеев остался блокировать сопку.
Ильин лежал на животе, сжимая руками автомат, и ждал, когда вернутся двое разведчиков, которых он на всякий случай послал проверить, нету ли здесь минного поля. Восток заметно посветлел, и Ильин ясно различал фигуры двух бойцов, лежавших правее его. «Вот они лежат, эти двое бойцов, – думал он, – а за ними еще восемнадцать человек лежат и ждут сигнала. А когда будет сигнал, – и сигнал этот даст именно он, Ильин, – они вскочат и побегут вперед, и кто-то из них, возможно, будет ранен или убит, и они это знают и, конечно, волнуются, хотя все они стрелянные-перестрелянные. Волнуются и в то же время спокойны – у них есть приказ, и от них требуется только одно – выполнить его. Но достаточно ли этого? Ведь они знают, – а солдаты всегда все знают, – что комбат приказал брать другую высоту. И, может, этот вот боец из новичков, лежащий в десяти шагах от него, – Ильин почему-то хорошо запомнил его круглую, коротко остриженную голову, по которой так и хотелось провести ладонью, такая она была мягкая, точно плюшевая, – может, он лежит сейчас и думает: „И что это лейтенант мудрит?“ – короче, не верит ему. А солдат в первую очередь должен верить командиру, верить, что не зря пойдет под пули…»
Самое трудное на фронте – принять решение, иными словами, взять на себя ответственность за все последующие события, за то, что люди, судьба которых в твоих руках, если даже и погибнут, то погибнут выполняя задачу, в правильности которой ты, во всяком случае ты, абсолютно уверен.
Да, это и есть самое трудное на войне – принять решение, а приняв, твердо выполнять.
Впереди что-то задвигалось. Разведчики? Так и есть. Митрохин и Андронов. Запыхавшись, давясь от шепота, докладывают, что мины не обнаружены. Так… Ясно. Ильин посмотрел на часы – он взял на время атаки у Кошубарова его, светящиеся. Вот когда минутная стрелка доползет до цифры три, он даст сигнал…
– Товарищ лейтенант…
Ильин вздрогнул. Рядом с ним лежал Лещилин.
– Комбат вас к себе вызывает.
– Где он? – еле слышно спросил Ильин.
– У нас. В воронке, где командир взвода, – так же тихо ответил Лещилин.
Ильин понял все. Случилось то, чего он больше всего боялся. Вергасов пришел, чтобы отменить его решение. Он, вероятно, в бешенстве. Ильин даже представил себе лицо комбата – побледневшее, с сжатыми губами, сощуренными, колючими глазами. Сейчас еще не поздно. Можно вернуть назад бойцов и ударить по 103,2. Но нужно ли? Правильно ли это будет?
Ильин закрыл глаза – он всегда так делал, когда хотел сосредоточиться. Открыл их. Восток посветлел, тучи рассеялись, и слева, на чуть-чуть порозовевшем небе, можно было различить очертания небольшой рощицы.
Правильно ли это будет?
С точки зрения дипломатической, чтоб не обострять отношения с начальством, – да, правильно. С точки зрения военной, тактической целесообразности – нет, не правильно…
Минутная стрелка проползла через тройку и медленно приближалась к цифре четыре. Ильин наклонился к Лещилину и сказал ему в самое ухо:
– Через минуту я подымаюсь в атаку. Скажи комбату, надо прислать для закрепления роту Коновалова. Беги…
В тот момент, когда он подносил свисток к губам, чтобы дать сигнал, он почувствовал, как сердце его на мгновение остановилось.
Потом он бежал по склону сопки, сжимая в руках автомат, и ему было почему-то легко и весело, и, пробегая мимо солдата с плюшевой головой, он не выдержал и крикнул:
– Давай, друг, давай!
И тот дружелюбно откликнулся:
– Даем, лейтенант, даем!
– 10 –
Вечером того же дня Вергасов возвращался из штаба дивизии. Его вызывали, чтобы он нарисовал точную картину операции, которая расстроила всю немецкую оборону, дала возможность дивизии продвинуться вперед чуть ли не на шесть километров и захватить три дальнобойных батареи противника, не успевшего их эвакуировать. В штабе все жали Вергасову руки, поздравляли, хлопали по спине, приговаривая: «Наш Вергасов не подкачает», – и только начальник штаба, толстенький, с бритой, чтобы не видно было лысины, головой, проницательный полковник Шаронов, отвел его в сторону и сказал: «Все очень хорошо, капитан, но сообщить надо было не тогда, когда уже взял высоту, а когда решил ее брать. Сюрпризы на войне дело опасное, даже хорошие».
Командир дивизии тоже поздравил Вергасова, а на слова Вергасова, что основная заслуга в этой операции принадлежит командиру роты лейтенанту Ильину, комдив только улыбнулся:
– Не скромничай, Вергасов, тебе не идет. Комроты комротой, а комбат комбатом. Не первый день все-таки воюю.
И то, что Вергасов не нашелся, что ответить, и не только комдиву, а и всем остальным, и то, что он нес сейчас в левом кармане гимнастерки приказ, в котором ему выносилась благодарность «за блестяще проявленную инициативу в сложных условиях ночного боя, приведшую к значительным тактическим успехам», а Ильину только «за хорошо выполненную операцию по захвату высоты Безымянной», – было ему неприятно.
Только сейчас до Вергасова дошло, что случилось там, у подножья сопки. Он был взбешен, а значит, и слеп. Он не хотел вникать в план Ильина, он расценивал его как бессмысленную, глупую затею. И попадись ему под горячую руку Ильин, бог знает что бы могло произойти. Но Ильин, к счастью, не подвернулся, а Вергасов был прежде всего командиром, то есть человеком, для которого важнее всего исход операции, поэтому, хотел он этого или не хотел, в сложившейся обстановке он вынужден был подчиниться инициативе своего командира роты. Выход остался один – подтянуть батальон, помочь второй роте закрепиться, попытаться ликвидировать собственными силами сопротивление высоты 103,2 и немедленно, самым срочным образом донести обо всем командиру полка. Так он и сделал.
Результаты превзошли все ожидания. Ильин захватил сопку, не потеряв ни одного человека, хотя небольшого боя избежать не удалось – на сопке оказалась группа ничего не ожидавших связистов. К моменту, когда противник, услышав перестрелку, стал лихорадочно перебрасывать свои батальоны, чтобы занять оборону в приготовленных траншеях, на помощь Ильину подоспела рота Коновалова. Гитлеровцы были встречены пулеметным огнем, растерялись и побежали. В образовавшийся прорыв ринулся батальон Вергасова, два других ударили с фланга. Только-только намечавшаяся на этом участке фронта оборона немцев была прорвана, дивизия продвинулась на всей полосе почти на шесть километров. Это был большой успех.
Вергасов медленно ехал по лесу. Он устал. Устал от бессонной ночи, от обильного событиями дня, от бурного приема в штадиве. Ехал не торопясь, по реденькому лесочку, лениво похлопывая Серка прутиком. Ему не хотелось в батальон. Он знал, что увидит там Ильина, которого не видел с тех пор, как отправил его на задание, знал, что придется с ним разговаривать, но не представлял себе – как и о чем, и вообще черт его знает, как себя с ним держать.
Вергасов сделал крюк, заехал зачем-то на высоту 103,2, забрался на Безымянную. В немецких окопах толкались чужие артиллеристы, устанавливали орудия, весело переругивались. Пробегавший мимо солдат, чему-то смеясь, спросил его: «Вы кого ищете? Не Титова, часом?» Вергасов ничего не ответил и поехал дальше.
Батальон расположился в крохотной курчавой рощице, в брошенных немцами землянках. Его перевели во второй эшелон, и бойцы, чувствуя солдатским чутьем, что ночью их никуда не двинут, слонялись, несмотря на усталость, по роще, латали обмундирование или просто валялись, собравшись группами, о чем-то вспоминая и весело хохоча.
На опушке уютно дымила походная кухня, и кто-то кричал, что кухня их демаскирует, а повар Севрюк, как всегда, не обращал на это внимания. На ветках сохли портянки. Комсорг Межуев выпускал боевой листок – десятый за последнюю неделю, больше, чем во всех других подразделениях полка. Около кухни бренчала гитара, и по тому, что бренчала она невероятно фальшиво, можно было догадаться, что занимается этим Коновалов. В воздухе пахло смешанным запахом потревоженного прелого листа, конского навоза и сохнущих портянок. Из-за соседней рощи медленно на светлое еще небо вылезал совсем молоденький месяц, и казалось, что, зацепившись нижним рогом за деревья, он никак не может из них выбраться.
Вергасов подъехал к штабной землянке – аккуратному немецкому блиндажу с нарисованной черной краской на двери летучей мышью. Это был опознавательный знак стоявшей здесь немецкой части – мышь наляпана была буквально на всем, даже на уборной.
У блиндажа на корточках сидел Пастушков, рассматривая разложенные на земле штаны и, очевидно, обдумывая, как поставить заплату. Увидев комбата, он не спеша встал и свернул штаны.
– Серка расседлывать? – спросил он, и в самом тоне вопроса, и в том, что за ним не последовало обычных других, Вергасов отметил что-то новое, не такое, как бывало всегда.
Сидевший в землянке за очередным донесением писарь посмотрел на него тоже как-то необычно, боком, начштаба же поднял лишь голову и спросил: «Ну, что там нового?» – повернулся на другой бок и сразу же захрапел.
Вергасов молча вышел. У входа, уткнувшись лицом в сумку от противогаза, спал батальонный почтальон. Вергасов остановился над ним.
– Другого места не нашел? Под самым штабом развалился.
Солдат суетливо встал, одергивая гимнастерку. Взгляд Вергасова скользнул по его растерянному, не проснувшемуся еще лицу и упал на летучую мышь на дверях.
– Сотри ее… К чертовой матери! – и посмотрел опять на почтальона. – А то дрыхнут, дрыхнут, круглые сутки дрыхнут.
Вергасов прошел на кухню, в обоз, забраковал кашу, отчитал помпохоза за неподкованных до сих пор лошадей, вернулся в рощу, постоял над Межуевым, который рисовал карикатуру на потерявшего лопату бойца третьей роты – лопата была почему-то в два раза больше бойца, но солдатам карикатура нравилась, и они весело над ней смеялись, – и лишь тогда направился к Ильину.
Ильин сидел на патронном ящике и брился. Увидев комбата, встал.
– Продолжайте, продолжайте, – сказал Вергасов и после небольшой паузы добавил: – Красоту наводите?
– Тороплюсь, пока совсем не стемнело.
Вергасов сел на пенек. Ильин, сморщившись, брил губу.
– Вы безопасной бреетесь? – спросил Вергасов.
– Угу, – не открывая рта, ответил Ильин.
Больше они не произнесли ни одного слова до самого конца бритья. Когда бритье кончилось и кругом на полверсты запахло тройным одеколоном, Вергасов вынул из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его Ильину.
– Прочитайте.
Ильин развернул листок. Это был приказ по дивизии. Он читал его долго, все время кивая головой, видимо одобряя.
– Что ж, очень приятно. Ничего не скажешь, очень приятно, – он даже слегка покраснел. – Только вот машинистка у них не очень-то. Ваша фамилия разве через "ы", Выргасов?
Вергасов, не глядя, положил в карман приказ. Долго застегивал пуговицу. Потом сказал:
– Я не буду его зачитывать перед строем.
– Почему же? – удивился Ильин. – Такой приказ и не зачитать? Ведь солдаты…
– Вам должно быть ясно, почему я не могу его читать.
– Нет, не ясно.
Вергасов исподлобья посмотрел на Ильина.
– Я хотел вас отстранить от командования ротой, – глухо сказал он. – Знаете вы это или нет? И именно за то, за что вы… и я, – добавил он совсем тихо, – получили сегодня благодарность. – И помолчав: – Теперь ясно?
– Если из-за меня, – тихо сказал Ильин, – то не стоит. Я не придаю этому никакого значения. Я понимаю, что…
– Нет, не понимаете. В том-то и дело, что не понимаете. И очень многого не понимаете. – Вергасов искоса, не поворачиваясь, глянул на Ильина. – А я, оказывается, и того больше…
Он наклонился, поднял с земли гильзу от патрона, некоторое время ее разглядывал, потом размахнулся и запустил ее.
– Когда бросаешь, надо бросать всем телом. Ясно? И вообще… Пошли ко мне, а?
Ильин сразу даже не понял:
– Куда?
– Ко мне. У меня коньяк трофейный есть.
Ильин сконфуженно улыбнулся.
– Я же, вы знаете, товарищ капитан, не очень-то…
– А кофе вы пьете? – перебил Вергасов, и в глазах его появилось то веселое, мальчишеское выражение, которое так нравилось всегда Ильину.
– Кофе пью.
Вергасов рассмеялся.
– Севрюк-то наш, повар, целый мешок кофейных зерен раздобыл. И не знает, что с ними делать. Целый час, говорит, варю, варю, и ни черта не получается. Сергеев! – крикнул вдруг Вергасов так, что сидевший неподалеку солдат испуганно обернулся. – Или кто это там сидит? Будут спрашивать командира роты, скажешь, что у комбата, коньяк пьет…
1958
Командир дивизии тоже поздравил Вергасова, а на слова Вергасова, что основная заслуга в этой операции принадлежит командиру роты лейтенанту Ильину, комдив только улыбнулся:
– Не скромничай, Вергасов, тебе не идет. Комроты комротой, а комбат комбатом. Не первый день все-таки воюю.
И то, что Вергасов не нашелся, что ответить, и не только комдиву, а и всем остальным, и то, что он нес сейчас в левом кармане гимнастерки приказ, в котором ему выносилась благодарность «за блестяще проявленную инициативу в сложных условиях ночного боя, приведшую к значительным тактическим успехам», а Ильину только «за хорошо выполненную операцию по захвату высоты Безымянной», – было ему неприятно.
Только сейчас до Вергасова дошло, что случилось там, у подножья сопки. Он был взбешен, а значит, и слеп. Он не хотел вникать в план Ильина, он расценивал его как бессмысленную, глупую затею. И попадись ему под горячую руку Ильин, бог знает что бы могло произойти. Но Ильин, к счастью, не подвернулся, а Вергасов был прежде всего командиром, то есть человеком, для которого важнее всего исход операции, поэтому, хотел он этого или не хотел, в сложившейся обстановке он вынужден был подчиниться инициативе своего командира роты. Выход остался один – подтянуть батальон, помочь второй роте закрепиться, попытаться ликвидировать собственными силами сопротивление высоты 103,2 и немедленно, самым срочным образом донести обо всем командиру полка. Так он и сделал.
Результаты превзошли все ожидания. Ильин захватил сопку, не потеряв ни одного человека, хотя небольшого боя избежать не удалось – на сопке оказалась группа ничего не ожидавших связистов. К моменту, когда противник, услышав перестрелку, стал лихорадочно перебрасывать свои батальоны, чтобы занять оборону в приготовленных траншеях, на помощь Ильину подоспела рота Коновалова. Гитлеровцы были встречены пулеметным огнем, растерялись и побежали. В образовавшийся прорыв ринулся батальон Вергасова, два других ударили с фланга. Только-только намечавшаяся на этом участке фронта оборона немцев была прорвана, дивизия продвинулась на всей полосе почти на шесть километров. Это был большой успех.
Вергасов медленно ехал по лесу. Он устал. Устал от бессонной ночи, от обильного событиями дня, от бурного приема в штадиве. Ехал не торопясь, по реденькому лесочку, лениво похлопывая Серка прутиком. Ему не хотелось в батальон. Он знал, что увидит там Ильина, которого не видел с тех пор, как отправил его на задание, знал, что придется с ним разговаривать, но не представлял себе – как и о чем, и вообще черт его знает, как себя с ним держать.
Вергасов сделал крюк, заехал зачем-то на высоту 103,2, забрался на Безымянную. В немецких окопах толкались чужие артиллеристы, устанавливали орудия, весело переругивались. Пробегавший мимо солдат, чему-то смеясь, спросил его: «Вы кого ищете? Не Титова, часом?» Вергасов ничего не ответил и поехал дальше.
Батальон расположился в крохотной курчавой рощице, в брошенных немцами землянках. Его перевели во второй эшелон, и бойцы, чувствуя солдатским чутьем, что ночью их никуда не двинут, слонялись, несмотря на усталость, по роще, латали обмундирование или просто валялись, собравшись группами, о чем-то вспоминая и весело хохоча.
На опушке уютно дымила походная кухня, и кто-то кричал, что кухня их демаскирует, а повар Севрюк, как всегда, не обращал на это внимания. На ветках сохли портянки. Комсорг Межуев выпускал боевой листок – десятый за последнюю неделю, больше, чем во всех других подразделениях полка. Около кухни бренчала гитара, и по тому, что бренчала она невероятно фальшиво, можно было догадаться, что занимается этим Коновалов. В воздухе пахло смешанным запахом потревоженного прелого листа, конского навоза и сохнущих портянок. Из-за соседней рощи медленно на светлое еще небо вылезал совсем молоденький месяц, и казалось, что, зацепившись нижним рогом за деревья, он никак не может из них выбраться.
Вергасов подъехал к штабной землянке – аккуратному немецкому блиндажу с нарисованной черной краской на двери летучей мышью. Это был опознавательный знак стоявшей здесь немецкой части – мышь наляпана была буквально на всем, даже на уборной.
У блиндажа на корточках сидел Пастушков, рассматривая разложенные на земле штаны и, очевидно, обдумывая, как поставить заплату. Увидев комбата, он не спеша встал и свернул штаны.
– Серка расседлывать? – спросил он, и в самом тоне вопроса, и в том, что за ним не последовало обычных других, Вергасов отметил что-то новое, не такое, как бывало всегда.
Сидевший в землянке за очередным донесением писарь посмотрел на него тоже как-то необычно, боком, начштаба же поднял лишь голову и спросил: «Ну, что там нового?» – повернулся на другой бок и сразу же захрапел.
Вергасов молча вышел. У входа, уткнувшись лицом в сумку от противогаза, спал батальонный почтальон. Вергасов остановился над ним.
– Другого места не нашел? Под самым штабом развалился.
Солдат суетливо встал, одергивая гимнастерку. Взгляд Вергасова скользнул по его растерянному, не проснувшемуся еще лицу и упал на летучую мышь на дверях.
– Сотри ее… К чертовой матери! – и посмотрел опять на почтальона. – А то дрыхнут, дрыхнут, круглые сутки дрыхнут.
Вергасов прошел на кухню, в обоз, забраковал кашу, отчитал помпохоза за неподкованных до сих пор лошадей, вернулся в рощу, постоял над Межуевым, который рисовал карикатуру на потерявшего лопату бойца третьей роты – лопата была почему-то в два раза больше бойца, но солдатам карикатура нравилась, и они весело над ней смеялись, – и лишь тогда направился к Ильину.
Ильин сидел на патронном ящике и брился. Увидев комбата, встал.
– Продолжайте, продолжайте, – сказал Вергасов и после небольшой паузы добавил: – Красоту наводите?
– Тороплюсь, пока совсем не стемнело.
Вергасов сел на пенек. Ильин, сморщившись, брил губу.
– Вы безопасной бреетесь? – спросил Вергасов.
– Угу, – не открывая рта, ответил Ильин.
Больше они не произнесли ни одного слова до самого конца бритья. Когда бритье кончилось и кругом на полверсты запахло тройным одеколоном, Вергасов вынул из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его Ильину.
– Прочитайте.
Ильин развернул листок. Это был приказ по дивизии. Он читал его долго, все время кивая головой, видимо одобряя.
– Что ж, очень приятно. Ничего не скажешь, очень приятно, – он даже слегка покраснел. – Только вот машинистка у них не очень-то. Ваша фамилия разве через "ы", Выргасов?
Вергасов, не глядя, положил в карман приказ. Долго застегивал пуговицу. Потом сказал:
– Я не буду его зачитывать перед строем.
– Почему же? – удивился Ильин. – Такой приказ и не зачитать? Ведь солдаты…
– Вам должно быть ясно, почему я не могу его читать.
– Нет, не ясно.
Вергасов исподлобья посмотрел на Ильина.
– Я хотел вас отстранить от командования ротой, – глухо сказал он. – Знаете вы это или нет? И именно за то, за что вы… и я, – добавил он совсем тихо, – получили сегодня благодарность. – И помолчав: – Теперь ясно?
– Если из-за меня, – тихо сказал Ильин, – то не стоит. Я не придаю этому никакого значения. Я понимаю, что…
– Нет, не понимаете. В том-то и дело, что не понимаете. И очень многого не понимаете. – Вергасов искоса, не поворачиваясь, глянул на Ильина. – А я, оказывается, и того больше…
Он наклонился, поднял с земли гильзу от патрона, некоторое время ее разглядывал, потом размахнулся и запустил ее.
– Когда бросаешь, надо бросать всем телом. Ясно? И вообще… Пошли ко мне, а?
Ильин сразу даже не понял:
– Куда?
– Ко мне. У меня коньяк трофейный есть.
Ильин сконфуженно улыбнулся.
– Я же, вы знаете, товарищ капитан, не очень-то…
– А кофе вы пьете? – перебил Вергасов, и в глазах его появилось то веселое, мальчишеское выражение, которое так нравилось всегда Ильину.
– Кофе пью.
Вергасов рассмеялся.
– Севрюк-то наш, повар, целый мешок кофейных зерен раздобыл. И не знает, что с ними делать. Целый час, говорит, варю, варю, и ни черта не получается. Сергеев! – крикнул вдруг Вергасов так, что сидевший неподалеку солдат испуганно обернулся. – Или кто это там сидит? Будут спрашивать командира роты, скажешь, что у комбата, коньяк пьет…
1958