Неля Алексеевна Гульчук. Загадка Александра Македонского

   На пир, который устраивала гетера в честь своего возвращения в родные Афины, стремились попасть все светила города.
   Пир восходящей столичной звезды должен был поразить своим великолепием и изобретательностью. Однако действительность превзошла все ожидания. Таида и Иола, приехавшая из Коринфа помочь подруге и решившая остаться в Афинах, были непревзойденными мастерицами по устройству захватывающих зрелищ.
   Ложа и столы были поставлены прямо в саду – в доме не нашлось такой комнаты, где могли бы разместиться все приглашенные гости. Да и ночь была теплая и тихая, даже пламя в многочисленных светильниках не колебалось. Звездное безлунное небо было прозрачным и чистым. Душно пахли розы, фиалки и жасмины, растущие в саду.
   В разных концах сада группы музыкантов наигрывали приятную музыку.
   Гости входили в дом через дверь, которая была завешена пологом из карфагенской ткани, расшитой причудливыми узорами из золотых и серебряных нитей.
   Прибывающих гостей встречали рабы, сопровождали к скамьям, снимали с них сандалии и омывали ноги и руки из серебряных сосудов, затем окропляли благовониями и надевали на головы венки из живых цветов.
   Большие и удобные ложа со множеством мягких подушек были расставлены по всему саду. Рядом с каждым из них стояли девушки. Самые известные из афинских гетер присутствовали на пиру. Лица их сияли приветливыми улыбками. Они все были словно на подбор. Все были поистине очаровательны в прозрачных нарядах светлых тонов.
   Лисипп, прибывший на пир одним из первых, с удовольствием созерцал эту картину взглядом художника. Наконец, он подошел к Таиде, встречающей гостей у лестницы, ведущей из дома в сад.
   Гетера была одета роскошнее, чем когда-либо: в хитон персикового цвета, ниспадающий грациозными складками к маленьким ножкам в позолоченных сандалиях. Одежду дополняли ослепительно сияющие ожерелье из драгоценных камней, серьги и браслеты.
   – Я восхищен той гармонией, которую тебе удалось так искусно создать: божественные звуки, услаждающие слух, нежные ароматы цветов для обоняния и, наконец, прекраснейшие девы для глаз и наслаждения.
   Таида наградила Лисиппа самой нежной из своих улыбок:
   – Выбирай себе ложе, дорогой Лисипп, и ту, которая приглянулась тебе.
   Взгляд Лисиппа встретился с сияющими глазами Таиды.
   – Разнообразие красавиц не мешает мне сделать выбор. Я предпочитаю остаться с тобой.
   Выбирать ложе было привилегией гостя, вместе с ним выбиралась и девушка, стоявшая рядом. Исключением было лишь ложе, возвышавшееся в центре сада, которое предназначалось для хозяйки дома. К нему и направился скульптор.
   Несколько молодых людей уже играли в коттаб – плескали остаток вина из фиалов в чашечку, укрепленную на подвижном коромысле. Попавшие в цель радостно смеялись, довольные победой.
   Другие гости поудобнее устраивались на своих ложах, принимая полулежачее положение, опираясь на левое предплечье и оставляя свободной правую руку. Взгляды всех были устремлены к центру сада.
   Наконец Таида заняла свое место на центральном ложе рядом с Лисиппом.
   Мальчики-виночерпии замелькали между ложами, разнося гостям первые чаши. По мере того как чаши пустели, беседа оживлялась. Угощение было обильным – от дичи, мяса, пряных колбас, сыров различных сортов и экзотических фруктов ломились столы.
   Наконец, началось представление, которое открыла Иола.
   Златокудрая дева в сопровождении молодых нарядных танцовщиц спустилась по лестнице в сад. Она поднесла к губам украшенную золотом и дорогими камнями флейту и извлекла из нее чудные, завораживающие звуки танца. Мелодию подхватили юные флейтистки в хитонах нежно-зеленого цвета.
   Танцовщицы были в коротких нарядах, таких прозрачных, что они казались легкой дымкой на их совершенных фигурах. Грациозные тела соединялись, разъединялись, образовывали скульптурные группы и сплетались снова в подобие букетов цветов.
   Гости замерли, не допив чаши, не договорив слова, не закончив жеста, очарованные музыкой и танцем.
   – Хариты смягчают наши сердца и наполняют их дружелюбием и радостью, – сказал своей подруге один из гостей.
   Внезапно, единым движением танцовщицы расстегнули фибулы, и их легкие одежды соскользнули на землю. Теперь обнаженные тела совершенных форм неистово двигались, словно охваченные лихорадкой страсти, наклонялись станы то в одну, то в другую сторону, напрягались и расслаблялись мышцы живота. Их груди колыхались, лица пылали, на них появилось выражение возбуждения.
   Весь сад наполнился аурой лихорадочного желания.
   Даже Лисипп, обычно сдержанный, почувствовал биение крови в висках и наклонился к Таиде:
   – В твоем доме, прекрасная Таида, Музы и Грации встречаются с Эросом.
   – Так же, как и в жизни, Лисипп.
   Музыка оборвалась одним слитным аккордом. Юные танцовщицы, подхватив одежды, убежали.
   Гости разразились возгласами удовольствия.
   Вновь заиграла музыка, и вслед за танцами началась пантомима.
   Лисипп оценил эту весьма искусную перемену: сначала пробудить чувственность гостей, доведя их почти до исступления, а затем дать пищу для ума.
   Молитвенно вздымая руки к небесам, участники представления выражали свое восхищение красотой Психеи, которую изображала Иола. За происходящим, стоя в стороне, ревниво наблюдала Афродита. Когда Психея удостоилась почестей, предназначенных самой богине любви, и путь ее стали усыпать цветами, Афродита в гневе отвернулась.
   Один из представителей золотой молодежи с придыханием произнес:
   – Иола так хороша, словно и есть сама Психея!
   Его подруга, возлежавшая рядом, ревниво глянула на молодого человека и с наигранной улыбкой, в пику ему, заявила:
   – Сейчас должен появиться сын Афродиты Эрот. Его играет сам Ликон… И я должна заметить, что не только его игра, но и он сам великолепен.
   Тот, для ушей которого все это было сказано, кажется, даже не заметил укола и продолжал следить за Психеей – сквозь тонкую ткань легко было разглядеть совершенную девичью фигуру.
   Разгневанная Афродита повелительным жестом указала Эроту на Психею. Эрот согласно кивнул, извлек серебряную стрелу из золотого колчана и направил ее на Психею.
   – Нельзя вообразить себе более трагической судьбы, – воскликнула Таида. – Психея – пленница плоти. Она живет, дышит и думает только о ней.
   – Разве это не прекрасно? А что же, по-твоему, любовь? – поинтересовался скульптор. Его утонченный вкус угадывал в Таиде что-то особенное, отличающее ее от всех остальных женщин.
   – Это высший экстаз!..
   Лисипп улыбнулся:
   – Своеобразная философия.
   – Это моя собственная теория. Не забывай, что у гетер достаточно времени для размышлений о любви.
   – Ну и к каким выводам ты еще пришла?
   – Что большинство мужчин совершенно не способны к любви. Для них легче командовать целой армией, вершить судьбы мира, не в лучшую сторону, чем любить. И еще: по-моему, гораздо лучше быть любимой, чем любить самой.
   – Как же так, если любовь – высший экстаз?
   – Тот, кого любят, обладает таким могучим влиянием, что может изменить многое к лучшему в этом мире.
   Лисиппу все больше и больше нравились смелые, не лишенные остроумия рассуждения гетеры. Внезапно он встал, сбросил гиматий, закрепил его на столе, достал из складок одежды кусок угля, который всегда носил с собой, и, усевшись поудобнее, стал рисовать Психею.
   В это время Эрот склонился над спящей Психеей и поцеловал ее.
   Ночная бабочка влетела в огонь светильника и упала, сгорев в нем. Заметив это, Лисипп оторвался от рисунка, наклонился к Таиде, также проследившей за печальной участью бабочки, и с затаенной грустью сказал:
   – Бабочка летит на огонь, не зная, что обожжет крылья или сгорит в нем сама… Мы же знаем, что страсть способна погубить нас, и все же не противимся ей…
   Таида усмехнулась:
   – Дорогой Лисипп, твое сравнение само по себе, конечно, верно, но нельзя забывать, что человек наделен разумом и в его силах повести себя так, чтобы не сгореть, как эта несчастная бабочка.
   – Наши представления о собственных возможностях часто являются нам такими, какими мы хотели бы их иметь… Жизнь сложнее, нередко печальнее… Впрочем, мир, в котором нет страсти и печали, неинтересен… Во всяком случае, мне. И я думаю, что многие готовы были бы сгореть в огне, если сквозь пламя видели бы твой лик, Таида…
   Таида лукаво взглянула на Лисиппа:
   – И ты тоже?
   – Конечно!
   – Спасибо, Лисипп. Я, как и всякая женщина, не могу не быть благодарна за такое признание. Но я слишком хорошо отношусь к тебе, чтобы желать талантливому скульптору Эллады участи бабочки.
   – Отчего же? Быть бабочкой прекрасно. Это светлый символ. Ведь душа человека подобна крылатому насекомому, которое то ползет по земле червяком, то возносится к небу бабочкой. Сколько раз она была гусеницей и сколько раз – бабочкой? Она этого никогда не узнает, но она чувствует, что у нее есть крылья.
   Психея с повязкой на глазах ощупывала лицо, шею, плечи Эрота. Порой она пыталась сорвать повязку, но тот не давал ей это сделать. И лишь когда Эрот разметался на ложе любви, Психее удалось приподнять ее. Взглянув в прекрасное лицо юноши, она замерла очарованная его красотой.
   Грозный удар грома словно предупредил об опасности. Почувствовав угрозу, Психея закружилась, заметалась, пытаясь вырваться из заколдованного круга, но усилия ее были напрасны. Она напоминала опалившую крылья бабочку.
   Лисипп задумчиво смотрел на Таиду, отложив в сторону рисунок.
   – А ты, Таида, изведала муки любви?
   – Нет, Лисипп!.. Пока нет…
   Помолчав, она прибавила:
   – Мне кажется, любовь для того, кто любит, с одной стороны – экстаз, а с другой – недуг.
   – Любовь – не недуг, нелюбовь – недуг. Так считал Сократ, и я согласен с ним.
   Лисипп снова продолжал рисовать.
   Простирая руки к небесам, Психея молила вернуть ей возлюбленного, но руки ловили лишь пустоту. Она упала в изнеможении. Гости затихли, потрясенные талантом Иолы.
   Молчание прервал Лисипп:
   – Я решился – сделаю статую Эрота! До встречи, Таида!
   Он накинул на плечи гиматий.
   Таида встала, чтобы проводить дорогого гостя, засмеявшись, провела пальцем по скрещенным рукам, нарисованным на плаще…
   Они направились к выходу.
   По пути цепкий взгляд Лисиппа уже следил за рабынями, бесшумно скользившими между гостей… Дойдя до колонны, скульптор спросил у Таиды:
   – Кстати, скажи откровенно, Таида, на что ты так богато живешь?
   – У меня много друзей. Вот мое богатство.
   Лисипп на секунду задумался, затем согласно кивнул:
   – Верно, друзья большее богатство, нежели тучные стада коров и баранов… Но ведь богатого друга надо завлечь в свои сети…
   – Быть может, Лисипп, ты станешь помогать мне в этом?
   – С радостью, если сумеешь меня уговорить.
   Таида засмеялась.
   Вдруг Лисипп заметил Птолемея.
   – Смотри, Таида, перед тобой еще одна жертва. Она возбуждена и не видит паутины…
   Гетера усмехнулась, но не без довольства:
   – Паутина во мне, Лисипп?
   – Красота – та же паутина, клянусь Арахной.
   Таида не успела ответить – к ним подходили Неарх и Птолемей.
   Неарх приветствовал гостей, многие из которых были ему хорошо знакомы:
   – Хайрете!
   Гости, особенно женщины, радостно встретили Неарха:
   – Хайре!
   – О, Неарх! Мы рады видеть тебя!
   – Я тоже рад!..
   – Откуда ты?
   – Из Коринфа. Решили заглянуть к прекрасным афинянкам по дороге в Пеллу.
   Неарх замолчал, увидев Иолу, и тут же, извинившись, направился к ней. Еще не дойдя до возлюбленной, он весело приветствовал ее.
   – О, моя несравненная! – Он рванулся к ней навстречу: – Будто вижу златокудрую Афродиту, выходящую из пены морской на песок Амафунта!
   Иола остановила Неарха ослепительной улыбкой:
   – Эти гимны поют мне мужчины с утра до вечера!
   Неарх приблизился к Иоле, с лукавой усмешкой парировал… Так, чтобы слышала только она:
   – Я предпочитаю с вечера до утра!
   Иола ответила беззаботным смехом.
   – Эгоизм моего возлюбленного беспримерен. Впрочем, не его одного…
   – А что, есть и другие?
   – А почему бы им не быть, Неарх?
   Неарх нахмурился и серьезно взглянул на Иолу:
   – Я бы посоветовал им именно не быть!
   К влюбленным подошла Таида. Неарх взял обеих женщин за руки и подвел к Птолемею. Представил друга:
   – А это сам Птолемей. Он, кажется, немного смущен. Однако это бывает с ним лишь в особых случаях… Сейчас, кажется, такой случай.
   Птолемей не смел поднять на Таиду глаза, был не в состоянии произнести ни слова, он только смущенно улыбался.
   Таида была поистине хороша, как богиня, и Птолемей испытывал такое же желание обладать ею, какое испытывал порой, глядя на вещи необычайной ценности, – такие, как драгоценные украшения или скульптуры, в которых он считал себя искушенным знатоком. Он мечтал обладать женщиной, вызывающей всеобщее восхищение.
   Достав красивый платок, Таида с улыбкой протянула его Птолемею:
   – Хочу отдать тебе этот платок на память… В знак благодарности за прекрасный дар – белоснежную Афру.
   Птолемей взял платок:
   – Благодарю тебя, Таида, за этот бесценный для меня подарок.
   Он поднял на гетеру влюбленные глаза.
   Неарх подошел к другу, шепнул на ухо:
   – Смелее. Уверен, красавица не захочет отпустить столь красноречивого поклонника! Клянусь Зевсом, она готова ответить тебе взаимным чувством, счастливчик!
   Птолемей продолжал, не отрываясь, смотреть на Таиду.
   Она опустила глаза, как бы из скромности, на самом деле размышляя о том, как наиболее полно использовать свое влияние на этого человека.
   Обернувшись к Таиде, Неарх спросил:
   – Я изнемогаю от желания расцеловать мою Психею, покорившую своим талантом столь изысканную публику, и, если она не против, мы покинем вас.
   На лице Иолы сияла ослепительная улыбка.
   Таида и Птолемей возлежали друг перед другом у стола, уставленного яствами, фруктами и чашами с вином, ведя между собой тихую беседу.
   В ночном саду были слышны только их голоса.
   – Невероятно, Таида! Ты передо мной! Неужели это возможно? Просто сказка.
   Таида улыбнулась:
   – Ты преувеличиваешь… Но все равно это приятно слышать. Хотя… в каждой сказке есть крупица истины.
   – Я знал многих женщин, но любовь узнал впервые… И понял…
   Птолемей остановился, посмотрел в сторону.
   – Что же, Птолемей, ты понял? – улыбка не сходила с ее уст.
   Он повернул к ней лицо:
   – То, что я люблю тебя… Надеюсь, что и ты меня полюбишь. И только это имеет для меня значение.
   Таида не хотела углублять эту тему.
   – Я подумала сейчас о любопытном совпадении…
   – Что ты имеешь в виду?
   – Мы встретились совсем недавно в Коринфе, в год, когда я окончила школу гетер, а вы, македонцы, были избраны именно в Коринфе возглавить поход на Восток.
   – Для меня это, видимо, судьба.
   – И для меня, – в раздумье ответила гетера.
   Птолемей обнял и поцеловал Таиду.
   – Я безумно рад, что встретил тебя… И никогда не буду счастлив больше, чем сегодня!
   В паузах между поцелуями Птолемей повторял:
   – Таида. Любимая. Моя Таида.
   Она не пыталась высвободиться из его объятий. Но между тем проронила:
   – Будущее сокрыто от смертных.
   И снова улыбнулась.
   Таида оказывала Птолемею знаки внимания, но без особого тепла, почти равнодушно. Она улыбалась ему, но он чувствовал, что не может постичь значения этой улыбки.
   Лунный свет осветил гигантские деревья, затем беломраморную площадку. На высоком пьедестале стояло бронзовое изображение богини. Ее глаза из зеленых светящихся камней приковывали внимание.
   Легкой рукой богиня – это была знаменитая Афродита Урания – протягивала розу, символ женской сущности.
   Таида благоговейно подошла к богине, склонилась к ее стопам. Затем поднялась и прошла в середину мраморной площадки. Она запела гимн Афродите и под аккомпанемент собственного вокализа начала исполнять танец священных танцовщиц.
   В мерном движении танца она опустилась со ступеней и подошла к Птолемею, восторженно наблюдавшему за ней. Птолемей заключил Таиду в объятия. Обвив руками его шею, она крепко прижалась к нему. Сквозь легкую ткань горячее тело Таиды стало совсем близким.
   – Богиня любви благосклонна к терпеливым, мой милый, – шепотом произнесла Таида.
   Птолемей нашел губы любимой, и оба замерли. Неожиданно Таида вырвалась и, слегка задыхаясь от охватившего волнения, прошептала:
   – Пойдем… Всему свое время и… место.
   Гетера лукаво улыбнулась трепетавшему от страсти Птолемею.
   Птолемей и Таида возлежали на шелковом ложе – уставшие и счастливые. Среди подушек янтарного цвета, в облаке иссиня-черных волос девушка казалась звездой на золотом предрассветном небе.
   Возле ложа стояли ее лира и столик, на котором были блюда с инжиром и виноградом, два кубка и кратер с красным вином.
   – Моя радость от встречи с тобой смешивается с глубокой печалью… Ирония судьбы – встретиться, чтобы тут же расстаться, – с горечью произнес Птолемей.
   Она с удивлением взглянула на него:
   – Расстаться? Но почему?
   – Завтра… Нет, уже сегодня я должен вернуться к Александру.
   Таида мгновенно оживилась, с готовностью предложила:
   – Хочешь, я поеду с тобой, любимый?
   Птолемей с грустью смотрел перед собой:
   – Об этом я мог только мечтать, но, к сожалению, сейчас это невозможно.
   – Но почему? – она испытующе смотрела на возлюбленного.
   – Войско уходит в поход… Впереди война.
   Оба помолчали, каждый думая о своем. Потом Таида спросила:
   – Какова конечная цель Александра? Ты посвящен в нее?
   Взяв чашу с вином, Птолемей отпил несколько глотков:
   – В планах Александра нет секретов. Он мечтает дойти до пределов мира, туда, где восходит солнце.
   – И ты пойдешь с ним до конца? – задумчиво спросила Таида.
   Птолемей взглянул на гетеру. Взгляд этот был уже не тот, которым он совсем недавно одаривал возлюбленную. Это был взгляд воина, мужественного и непреклонного.
   – Да! Я верю в Александра и разделяю его цели. До него их не ставил перед собой никто!
   Гетера пытливо спросила:
   – Может быть, потому, что они недостижимы?
   Македонец, не раздумывая, убежденно ответил:
   – Я же сказал тебе, что верю в него. Он истинный стратег! Такие люди, Таида, рождаются раз в столетие… Если не реже…
   Чувствовалось, что разговор об Александре прежде всего интересует Таиду. Она явно провоцировала Птолемея на откровенность.
   – Ты так веришь в Александра?
   – Да! Я готов отдать за него свою жизнь!
   – За него или его цели?
   – И за него, и за его цели!
   Таида поднялась с ложа, присела на край, глядя на Птолемея, улыбнулась. И было неясно, что таила в себе эта улыбка.
   – И я верю в него! Этой силе я готова подчиниться и служить!
   Она встала. Птолемей поднялся с ложа вслед за ней, обнял ее. Его разгоряченное тело ощутило мягкую волнующую прохладу ее кожи.
   Гетера мягко отстранила от себя возлюбленного. Он с изумлением посмотрел на нее.
   – Разве ты принадлежишь не мне? – сдавленно и хрипло спросил он.
   Таида опустила голову, затем подняла глаза. Наконец, нашлась, с явным вызовом проговорила:
   – Но ведь ты готов отдать ему жизнь. А я – часть твоей жизни.
   Птолемей нахмурился, не зная, что ответить. Помолчал, потом сказал:
   – Хорошо, доверю тебе тайну моего рождения. Моя мать – знаменитая гетера Арсиноя.
   – Мою мать тоже звали Арсиноей… – загадочно улыбнулась Таида.
   – Одно время ее приблизил к себе Филипп. Я появился на свет раньше моего брата Александра. Потом Филипп выдал мою мать за Лага, человека знатного происхождения. Теперь ты можешь понять, что нас связывает с Александром.
   – Родственные узы, связывающие тебя с Александром, не делают ли тебя пристрастным в суждениях о нем?
   – Александр не нуждается в моих панегириках – он слышит их каждодневно. И, уверяю тебя, он стоит их.
   – Я очень хочу, слушая тебя, познакомиться с царем… Могу ли я побывать в лагере Александра? Это возможно?
   Птолемей снова притянул к себе Таиду, усадил на ложе.
   – Так ко мне ты хочешь приехать или к Александру? – улыбнувшись, спросил он.
   – К тебе… И к нему… – тоже улыбнувшись, ответила Таида.
   – Хорошо. Я буду рад видеть тебя.
   Она крепко поцеловала Птолемея:
   – Спасибо!
   Нежно прижав ее к себе, он сразу же почувствовал, как она ответила на объятие, с трепетом прильнув к нему. После долгого поцелуя, погрузив руки в ее роскошные темные волосы, Птолемей понял – того, что сейчас случится, он уже никогда не сможет забыть. Она была настоящей волшебницей, вечной Женщиной, которую мужчина никогда не постигнет до конца, и это давало ей магическую власть над ним.

XIV

   Получив верховое командование объединенными войсками, Александр быстрой и твердой рукой взялся за бразды правления. Но на пути в Азию еще стояло много препятствий. Прежде всего необходимо было восстановить спокойствие внутри Эллады.
   Персидский царь Дарий призывал эллинов к восстанию против Македонии, обещая много золота.
   Спарта приняла персидских послов и согласилась помочь персам… Пускай лучше персы, чем македонцы!..
   Почувствовав поддержку других городов, готовились к восстанию против Македонии могущественные Фивы…
   Неприятные и оскорбительные вести приходили и из Афин: в народном собрании оратор Демосфен назвал Александра мальчишкой и дурачком.
   Неподкупный оратор также принял золото Дария, боясь, что македонцы возьмут верховную власть над Афинами. Демосфену была непереносима мысль о подчинении его прославленной родины грубым и неотесанным македонцам, которых гордые афиняне не считали чистокровными эллинами.
   Множество забот обрушилось на голову двадцатилетнего царя, закрывая путь к быстрому осуществлению его дерзких стремлений – низвергнуть персидское владычество. Он знал – ни Спарта, ни Фивы, ни Афины не готовы к войне.
   Противники македонского царя не могли смириться с мыслью, что полисы – замкнутые города-государства – отживали свое время, как отживала свое время и рабовладельческая демократия Афин.
   Молодой царь не хотел воевать с Элладой и не понимал упорной враждебности некоторых угасающих эллинских государств. Ведь македоняне открывали эллинам путь к мировым завоеваниям. А македонцам нужны были союзники.
   Тщетно посылал Александр послов, уверяющих в его добром расположении к Элладе.
   Терпению македонского царя пришел конец.
   Яростно негодуя на упорное сопротивление Афин и Фив, Александр стал лагерем вблизи фиванской крепости Кадмеи.
   Когда в Афинах узнали, что Фивы уже практически находятся в руках Александра и что двухдневного перехода достаточно, чтобы неприятель подошел к стенам города, даже самые ярые поборники свободы пали духом.
   Афинские граждане были уже не те, как во времена нашествия персов, они стали изнеженны, болтливы, невоинственны.
   В Афинах, как всегда, много говорили и мало делали.
   Гнев Александра надо смягчить, необходимо отвести от Афин карающую руку македонцев – это понимали все в городе.
 
   Святилище, окруженное тенистыми рощами, где безлюдные тропы приводили то к каменным скамьям, то к зеркальным запрудам, то к увитым плющом портикам, располагало к тихим беседам.
   Жрице Панае казалось, что голос здесь звучит иначе, чем обычно, наполняясь покоем, величием и торжественностью.
   Жрица поджидала Таиду, сидя на скамье, нагретой за день солнцем. Слушала предвечернюю перекличку птиц, любовалась неярким золотом спокойного заката, который отражался в зеркальном пруду, и думала о предстоящем разговоре.
   Паная услышала шаги Таиды еще до того, как увидела ее. После короткого приветствия она предложила ей сесть рядом с собой на широкую скамью, стоявшую под сенью огромного дерева.
   – Я пригласила тебя, чтобы сообщить нечто важное для тебя и для всех нас. Тебе предстоит встретиться с царем Македонии. И ты должна будешь сделать все, что требует данный тобою обет.
   – Я жду приглашения от Птолемея.
   Жрица продолжала, не отвлекаясь на подробности.
   – …Но к ранее решенному я хочу добавить… Эллада должна отомстить персам за все пережитое. Это остается, но это не все… И даже не главное. Главное – это сделать так, чтобы положить предел персидскому владычеству… Боги послали нам Александра. Может быть, ему под силу окажется эта задача…
   – Позор Эллады, чьи честь и достоинство оскорблены персами, позор, взывающий к отмщению!.. – Таида задумалась. – Но многим ли я могу помочь царю в этом?
   – Да, дорогая! Ты можешь сделать многое. Александр молод, он мечтает о славе и бессмертии. Он честолюбив. И это хороший стимул для успеха его планов. Но власть – тяжелая ноша, а успехи кружат голову, и мало кому удается не поддаться соблазнам и не сойти с избранного пути… Я хочу попросить тебя: внуши македонскому царю мысль беречь Афины. Здесь корни всего разумного и прекрасного на земле. Царь глубоко почитает Гомера, напомни ему: только юному Диомеду было позволено сражаться непосредственно с богами. На это не могли решиться ни Ахилл, ни Патрокл, ни Гектор, да и никто другой. Лишь Диомед нанес удар мечом Аресу, заставляя его рычать от боли.
   – Конечно, ведь сама Афина дружила с Диомедом, – воскликнула Таида. – Она стояла рядом с ним на колеснице и, увлекая в гущу битвы, наполняла его сердце отвагой.