Страница:
Литература о БАМе огромна — газеты, статьи, кинофильмы, песни, воспоминания самих бамовцев…
Относительно малоизвестен, пожалуй, лишь случай с Дином Ридом, популярным в те годы американским актером и певцом (неоднократно впоследствии гастролировавшим на БАМе), который был приглашен на церемонию открытия стройки в качестве почетного гостя. Дело в том, что первым человеком, попавшим на предполагаемое место строительства Байкало-Амурской магистрали за месяц до начала работ был не кто иной, как Дин Рид.
Импрессарио певца Дитер Эгню (Dieter Agnue), получив 7 февраля приглашение от Госконцерта, тут же дал согласие, и вечером того же дня Дин Рид вылетел из Восточного Берлина в Москву. В аэропорту Шереметьево, холодным воскресным утром, певца встречал работник Госконцерта Б. Бачурин. Информацией о последнем заседании Штаба (и, соответственно, о принятом на нем решении о переносе начала стройки на середину марта) Б. Бачурин по малопонятным причинам не располагал. Ничего не подозревающий Рид вылетел вместе с Бачуриным в Красноярск, а оттуда вертолетом в район Тынды.
Несколько часов вертолет кружил над заснеженной тайгой в поисках людей.
В конце концов, пилоту удалось сесть на заснеженную поляну, окруженную огромными кедрами. Вечерело. Вокруг не было ни души. Находясь в полном недоумении, Бачурин предложил подождать. Прошло несколько часов. Попавший в условия суровой русской зимы Дин Рид чувствовал себя дискомфортно: в руках у него находилась дорогая акустическая гитара немецкой фирмы «Музима» в матерчатом чехле, которая при минусовой температуре могла в любой момент треснуть. Бачурин, находившийся какое-то время в прострации, постепенно начал осознавать всю конфузность положения и, повернувшись к замерзшему Дину Риду, с трудом выдавил из себя:
— Something went wrong, sir. [28]
Обескураженный Рид в ответ лишь пожал плечами и, не говоря ни слова, двинулся к вертолету. Через несколько минут незадачливый артист уже летел в сторону Краснаярска.
Не менее нелепая история произошла и на строительстве ГУПУ. Вскоре после того, как ветка газопровода достигла окресностей Помар, в район стройки из Москвы вылетела контрольная комиссия. Московских гостей в Помарах встречали радушно: после краткой экскурсии по городу в местном ресторане «Лебедь» должен был состояться банкет. На следующий день планировался осмотр помарского участка газопровода. Члены комиссии с интересом осмотрели город и его немногочисленные достопримечательности, в часности, крупнейший в Европе тир. В краеведческом музее председателю комиссии О. Егорову был вручен подарок — выполненное в натуральную величину чучело помарского ежа.
Гости из Москвы, сопровождаемые представителями городской администрации, уже садились в автобус, готовясь направиться в ресторан, но тут профессор Лепешинский, входивший в состав комиссии, спросил у одного из помарцев:
— Ну, а где же здесь у вас находится ГУПУ?
Этот, казалось бы, невинный вопрос застал местных руководителей врасплох. Председатель горисполкома И.Е. Завадский, мыслями находившийся уже на банкете, долго мямлил что-то невразумительное. Лепешинский, заподозрив неладное, начал настаивать на отмене банкета и немедленном выезде в район газопровода. Завадский пытался переубедить профессора, расписывая ему все прелести фирменного блюда «Жаркое из лося», но Лепешинский был непреклонен. Тогда Завадский, поддержанный Егоровым и другими членами комиссии, предложил компромиссный вариант.
— Ян Яковлевич, — обратился он к профессору, — я Вам дам вездеход и своего шофера. Думаю, Вы не будете возражать против предварительного осмотра трассы? Сами знаете, глаз специалиста может увидеть многое… А мы с товарищами завтра же продолжим работу, исходя из ваших замечаний.
— А зачем, собственно, вездеход? — спросил все еще полный сомнений Лепешинский.
— Без вездехода никак не добраться — бездорожье, — ответил кто-то из помарцев.
После долгих размышлений Лепешинский согласился и, попрощавшись со своими коллегами, остался на площади ждать вездехода.
Завадский сдержал слово — вездеход прибыл через 40 минут. За рулем сидел незнакомый Лепешинскому человек с усами, назвавшийся Ашотом. Лепешинский сел в кабину, и машина вскоре покинула город, направляясь на север.
Ашот молчал, крепко сжимая в руках руль. Они ехали сквозь какой-то кустарник, слева и справа простирались бесконечные болота. Часа через полтора профессор решил нарушить молчание:
— Скажите, любезный, — обратился он к Ашоту, — долго ли еще до ГУПУ? Товарищи ждут меня в «Лебеде», и не хотелось бы…
— Да, — сказал Ашот.
Тем временем в ресторане «Лебедь» продолжался банкет. После шестого тоста Завадский склонился к сидевшему во главе стола Егорову и прошептал ему:
— Олег Александрович, тут такое дело… В общем, Лепешинского можете не ждать.
Со слов Завадского озадаченный Егоров понял, что у геодезистов, размечавших в свое время трассу магистрали, перекосило теодолит, и в результате трасса прошла почти в ста пятидесяти километрах севернее Помар, неподалеку от хутора Лесистое. К Помарам же газопровод, в сущности, никакого отношения теперь не имеет, и буква «П» в аббревиатуре ГУПУ сохраняется лишь из уважения к традиции.
Слова Завадского заставили Егорова надолго задуматься.
— А знаете, Игорь Евгеньевич, — наконец проговорил он, — давайте оставим все как есть. Ведь работы идут, ГУПУ строится, а направление подкорректируем. Вот вернусь в Москву — займемся этим вплотную!
* * *
С тех пор прошло много лет. Давно уже забит на БАМе последний костыль, а на ГУПУ повернут последний кран. В этих краях, доселе диких, появились люди, выросли новые города, растут дети, а значит усилия, затраченные на строительство двух грандиозных объектов, не пропали даром.
Полярная одиссея
В сентябре 1994 года Центральной Архивной комиссией при Правительстве Москвы рассекречиваются материалы закрытого совещания, состоявшегося в столице, в помещении ФИАН СССР 15 марта 1955 года. Главным и единственным вопросом повестки дня для собравшихся был вопрос о возможности строительства первого советского ледокола, оснащенного атомным реактором.
Стенограмма совещания впервые была опубликована (правда, с многочисленными купюрами) еще в 1979 году в юбилейном сборнике «75 лет освоения Северного полюса» [29]. Но лишь сегодня широкая научная общественность получила доступ к полному тексту этого исторического документа. Прежде чем обратиться непосредственно к материалам стенограммы, напомним, что в совещании участвовал весь цвет советской науки того времени (академик Булганин, профессора Курчатов, Головин, Самойлов, Введенский и другие).
Игорь Васильевич Курчатов
В начале на повестку дня был вынесен вопрос о названии ледокола, затем предполагалось обсудить и утвердить основные технические характеристики и параметры нового судна, а также его атомного реактора.
Следует сразу сказать, что о том, чтобы назвать ледокол именем одного из выдающихся деятелей советской эпохи, будь то С.М. Киров, А.Б. Стаханов или В.П. Чкалов, на заседании не было и речи (по выражению одного из участников, «вопрос так даже и не ставился»). После долгих прений было решено применить так называемый «географический» подход и, в результате, большинством голосов (113 против 47) ледокол был назван просто — «ГУРЗУФ».
Теперь обратимся к тексту самой стенограммы:
Спустя час, итоги были подведены профессором Самойловым. В своем заключительном слове он предложил утвердить основные цифры, характеризующие технические параметры «Гурзуфа», а также его ходовые качества. Подавляющим большинством голосов (185 против 14, 3 человека воздержались) эти цифры были приняты за основу.
«Гурзуф»
«Гурзуф» был спущен на воду в Новороссийске в мае 1957 года. Правда, были и другие мнения по поводу места эксплуатации ледокола. Например, профессор Павлов предлагал, в порядке эксперимента, осуществить спуск «Гурзуфа» в Красном море, в районе залива Акаба. Как ни странно, у этой идеи было довольно много сторонников (в частности — академик Шляпин, доценты Аракелов, Ермилов, Земский). Другие пытались следовать «географическому» принципу до конца и выступали за то, чтобы спустить ледокол на воду в самом Гурзуфе. Однако, как отметил в своем дневнике 2 июля 1957 года профессор Самойлов, здравый смысл восторжествовал, и через месяц «Гурзуф» сошел со стапелей именно Новороссийской верфи.
Вскоре выяснилось, что эксплуатация атомного ледокола в Черном море не приносит ожидаемого экономического эффекта и тогда, по предложению инженера Прохорова, «Гурзуф» решили направить в Северный Ледовитый океан, где в то время на льдине, в непосредственной близости от Северного полюса, находились двое наших полярников: Бабанин и Френкель.
В своей автобиографической книге «На льдине и вокруг нее» [30]Алексей Бабанин вспоминает:
— Ледокол должен колоть лед! — заявил 2 февраля 1958 года на заседании Минморфлота Н.А. Булганин.
После многочисленных споров, в этих целях решили использовать интеллект и силу не бездушных приборов и машин, а человека.
Отбор в группу ледорубов был строжайшим даже по меркам того времени. По итогам конкурса отсеялось более 90% соискателей и, в конце концов, осталось лишь два кандидата: А. Макаров и С. Карпенко. Однако, тяжелоатлет Александр Макаров (призер Спартакиады народов СССР 1955 года), находясь на отдыхе у родственников под Серпуховом, неожиданно подхватил вирус ящура. Таким образом, остался один Карпенко. Функции Сергея Карпенко (рост — 2 м 12 см, вес — 140 кг) как ледоруба состояли в следующем: находясь на носу второго атомного ледокола «Липецк», следовавшего Северным Морским путем, колоть лед огромным ломом (вес — 162 кг при длине 7 метров) с частотой 25–28 ударов в минуту.
Атомный ледокол «Липецк»
26 сентября 1958 года Карпенко приступил к работе и в 12.00 нанес первый удар ломом — льдина раскололась надвое. Однако уже при втором ударе случилось непоправимое. Карпенко попал в только что образовавшийся проем и силой инерции его вместе с ломом затянуло под лед.
Впоследствии трагическую судьбу Сергея Карпенко разделили еще несколько ледорубов.
После этой череды катастроф, смертей, зачастую случайных и нелепых, было решено сделать труд ледоруба — труд действительно тяжелый — максимально безопасным и, по возможности, комфортным.
Новая бригада ледорубов, сформированная в соответствии с этими возросшими требованиями, вошла в состав экипажа третьего атомного ледокола «Бонч-Бруевич». Бригада двигалась по льду впереди ледокола, крайне редко поднимаясь на борт, поскольку была обеспечена всем необходимым: в распоряжении каждого имелись лопата, скребок, лом, а также определенный запас продовольствия. Конечно же, массу и длину лома, предоставленного каждому ледорубу, нельзя было сравнивать с параметрами того лома, который использовал Сергей Карпенко. Вполне естественно, что возросла и частота ударов: у мужчин — 150 в минуту, у женщин — около 100. Первая бригада ледорубов состояла из 18 человек.
В марте 1995 года, когда научная общественность столицы широко отмечала 40-ю годовщину исторического совещания, о котором шла речь в этой главе, в прессе впервые были опубликованы имена этих, без преувеличения, героев.
Кто же эти люди?
Итак это: Есмантович, Ильин, Жупиков, Гордейко, Бибисов, Алонова, Бергман, Чусовитин, Штик, Долбоносов, Хопсалис (фамилия изменена) , Ковин, Скворцов, Варнаков, Богорад, Линке, Бижонов-Шматко и Корецкий.
Профессия ледоруба требует отличной спортивной подготовки
(Ледорубы ледокола «Бонч-Бруевич»)
Стенограмма совещания впервые была опубликована (правда, с многочисленными купюрами) еще в 1979 году в юбилейном сборнике «75 лет освоения Северного полюса» [29]. Но лишь сегодня широкая научная общественность получила доступ к полному тексту этого исторического документа. Прежде чем обратиться непосредственно к материалам стенограммы, напомним, что в совещании участвовал весь цвет советской науки того времени (академик Булганин, профессора Курчатов, Головин, Самойлов, Введенский и другие).
В начале на повестку дня был вынесен вопрос о названии ледокола, затем предполагалось обсудить и утвердить основные технические характеристики и параметры нового судна, а также его атомного реактора.
Следует сразу сказать, что о том, чтобы назвать ледокол именем одного из выдающихся деятелей советской эпохи, будь то С.М. Киров, А.Б. Стаханов или В.П. Чкалов, на заседании не было и речи (по выражению одного из участников, «вопрос так даже и не ставился»). После долгих прений было решено применить так называемый «географический» подход и, в результате, большинством голосов (113 против 47) ледокол был назван просто — «ГУРЗУФ».
Теперь обратимся к тексту самой стенограммы:
«Булганин (председательствующий):Здесь мы вынуждены опустить значительную часть стенограммы, так как в ходе разгоревшихся бурных дебатов ученые оперировали, в основном, техническими терминами (раструб, фидер, соленоид и др.). Более того, страсти настолько накалились, что в один из кульминационных моментов дискуссии погиб физик Аркадий Шведов.
— Давайте послушаем товарища Курчатова.
Курчатов:
— Представьте себе куб со стороной 6,5 метра. В такой куб, я думаю, можно уместить атомный реактор.
Булганин:
— Профессор Самойлов, Ваше мнение?
Самойлов:
— Мне кажется, будет выпирать графитовый стержень. Восемь метров представляются более реальной цифрой.
Булганин:
— Хорошо, записываем «восемь».
Самойлов:
— Проектом предусмотрен специальный отсек объемом 1360 кубометров для размещения реактора.
Булганин:
— Кто отвечает за герметичность отсека?
Курчатов:
— Я, Николай Александрович.
Булганин:
— Отвечаете головой!
Курчатов:
— Реактор будет функционировать в автономном режиме. Я могу гарантировать, что его работа практически никак не скажется ни на скорости движения ледокола, ни на его ходовых качествах. Он (реактор — прим. ред.) будет полностью изолирован от окружающей среды.
(Шум в зале)
Голоса:
— А нужен ли тогда вообще реактор?
Курчатов:
— Я думаю, нелепо говорить об атомном ледоколе без атомного реактора. Мы с Вами, товарищи, здесь не в игрушки играем.
(Шум в зале. Некоторые делегаты встают и устремляются к трибуне.)»
Спустя час, итоги были подведены профессором Самойловым. В своем заключительном слове он предложил утвердить основные цифры, характеризующие технические параметры «Гурзуфа», а также его ходовые качества. Подавляющим большинством голосов (185 против 14, 3 человека воздержались) эти цифры были приняты за основу.
«Гурзуф» был спущен на воду в Новороссийске в мае 1957 года. Правда, были и другие мнения по поводу места эксплуатации ледокола. Например, профессор Павлов предлагал, в порядке эксперимента, осуществить спуск «Гурзуфа» в Красном море, в районе залива Акаба. Как ни странно, у этой идеи было довольно много сторонников (в частности — академик Шляпин, доценты Аракелов, Ермилов, Земский). Другие пытались следовать «географическому» принципу до конца и выступали за то, чтобы спустить ледокол на воду в самом Гурзуфе. Однако, как отметил в своем дневнике 2 июля 1957 года профессор Самойлов, здравый смысл восторжествовал, и через месяц «Гурзуф» сошел со стапелей именно Новороссийской верфи.
Вскоре выяснилось, что эксплуатация атомного ледокола в Черном море не приносит ожидаемого экономического эффекта и тогда, по предложению инженера Прохорова, «Гурзуф» решили направить в Северный Ледовитый океан, где в то время на льдине, в непосредственной близости от Северного полюса, находились двое наших полярников: Бабанин и Френкель.
В своей автобиографической книге «На льдине и вокруг нее» [30]Алексей Бабанин вспоминает:
«Утром, проснувшись и выйдя из палатки, сквозь свист ветра я услышал какой-то низкий гул. Вскоре на горизонте показался огромный корабль, из его труб валил густой черный дым. Гул усилился и заглушил свист ветра. Я сразу понял — гудит атомный реактор «Гурзуфа». Ледокол находился на чистой, свободной ото льда воде, а наша небольшая станция — как раз на границе плавучих льдов, то есть непосредственно на льдине. Внезапно «Гурзуф» изменил направление движения и, медленно развернувшись, пошел прямо на льдину.После гибели «Гурзуфа» учеными было решено уделить приоритетное внимание основным функциям ледокола.
— Куда?! — закричал я, но гул реактора заглушил мой крик.
Ледокол неумолимо приближался. В ужасе закрыл я глаза. Раздался оглушительный грохот… Льдина, к счастью, осталась целой, а вот в корпусе «Гурзуфа» образовалась гигантская пробоина, метров 30–40 длиной. Ледокол начал быстро погружаться под лед.
— Скорее сюда! Ледокол!! — закричал я Френкелю, но тот, находясь в палатке, принимал сигналы радиосвязи и, по-видимому, ничего не услышал.
Атомный ледокол «Гурзуф» затонул практически мгновенно — не прошло и минуты. Поднялись волны, но вскоре поверхность океана вновь стала спокойной и лишь черный дым стлался над водой.
Наконец из палатки вышел Френкель. Он неторопливо осмотрелся по сторонам и, естественно, не заметил ничего необычного.
— Ну и где? — резонно спросил он. Я не нашелся, что ему ответить…»
— Ледокол должен колоть лед! — заявил 2 февраля 1958 года на заседании Минморфлота Н.А. Булганин.
После многочисленных споров, в этих целях решили использовать интеллект и силу не бездушных приборов и машин, а человека.
Отбор в группу ледорубов был строжайшим даже по меркам того времени. По итогам конкурса отсеялось более 90% соискателей и, в конце концов, осталось лишь два кандидата: А. Макаров и С. Карпенко. Однако, тяжелоатлет Александр Макаров (призер Спартакиады народов СССР 1955 года), находясь на отдыхе у родственников под Серпуховом, неожиданно подхватил вирус ящура. Таким образом, остался один Карпенко. Функции Сергея Карпенко (рост — 2 м 12 см, вес — 140 кг) как ледоруба состояли в следующем: находясь на носу второго атомного ледокола «Липецк», следовавшего Северным Морским путем, колоть лед огромным ломом (вес — 162 кг при длине 7 метров) с частотой 25–28 ударов в минуту.
26 сентября 1958 года Карпенко приступил к работе и в 12.00 нанес первый удар ломом — льдина раскололась надвое. Однако уже при втором ударе случилось непоправимое. Карпенко попал в только что образовавшийся проем и силой инерции его вместе с ломом затянуло под лед.
Впоследствии трагическую судьбу Сергея Карпенко разделили еще несколько ледорубов.
После этой череды катастроф, смертей, зачастую случайных и нелепых, было решено сделать труд ледоруба — труд действительно тяжелый — максимально безопасным и, по возможности, комфортным.
Новая бригада ледорубов, сформированная в соответствии с этими возросшими требованиями, вошла в состав экипажа третьего атомного ледокола «Бонч-Бруевич». Бригада двигалась по льду впереди ледокола, крайне редко поднимаясь на борт, поскольку была обеспечена всем необходимым: в распоряжении каждого имелись лопата, скребок, лом, а также определенный запас продовольствия. Конечно же, массу и длину лома, предоставленного каждому ледорубу, нельзя было сравнивать с параметрами того лома, который использовал Сергей Карпенко. Вполне естественно, что возросла и частота ударов: у мужчин — 150 в минуту, у женщин — около 100. Первая бригада ледорубов состояла из 18 человек.
В марте 1995 года, когда научная общественность столицы широко отмечала 40-ю годовщину исторического совещания, о котором шла речь в этой главе, в прессе впервые были опубликованы имена этих, без преувеличения, героев.
Кто же эти люди?
Итак это: Есмантович, Ильин, Жупиков, Гордейко, Бибисов, Алонова, Бергман, Чусовитин, Штик, Долбоносов, Хопсалис (фамилия изменена) , Ковин, Скворцов, Варнаков, Богорад, Линке, Бижонов-Шматко и Корецкий.
(Ледорубы ледокола «Бонч-Бруевич»)
ОЛИМПИЙСКОЕ ЖАРКОЕ ЛЕТО
История большой игрушки
В апреле 1980 года я вместе со своим коллегой по институтской кафедре Алексеем Ивановичем Фабером неожиданно был вызван на Старую площадь в ЦК, к зав. сектором отдела науки Михаилу Петровичу Шубину. Прием был назначен на 10 часов утра, но мы решили приехать заранее с тем, чтобы обсудить возможные причины столь неожиданного вызова. Встретившись в половине девятого у Политехнического музея (Фабер, как всегда, опоздал), мы долго бродили по Москве, теряясь в догадках — с какой такой стати могли заинтересовать Шубина наши скромные персоны? Вдруг Фабер остановился и хлопнул рукой по лбу.
— Ну и дураки же мы с тобой, Виктор! Это же из-за Олимпиады!
— Да ладно, — удивился я. — Мы-то здесь при чем?
— А вот это, дорогой мой, мы сейчас и узнаем…
Разговор с Шубиным продолжался недолго. Сухо кивнув нам, он начал копаться в ящиках сплошь заставленного телефонными аппаратами стола и, наконец, извлек оттуда увесистую пухлую папку.
— Вот, Воронин, — обратился он почему-то ко мне, — ознакомьтесь. Не буду мешать.
С этими словами Шубин как-то неуклюже поднялся из-за стола и вышел.
Фабер помог мне развязать тесемки папки, и мы оба углубились в чтение.
Уже на первой же странице красовался гриф «совершенно секретно».
— Извините, товарищи, произошла ошибка, — скороговоркой произнес он, выхватывая папку у меня из рук. — Вот, что касается вас с Алексеем Ивановичем… — и он протянул Фаберу какой-то листок.
Коллега мой, как всегда, оказался прав — мы направлялись в подмосковный городок Жуковский, в Центральный Аэро-Гидродинамический институт (ЦАГИ) для работы по проекту «Медведь».
Задача перед нашей группой была поставлена предельно конкретная — техническое обеспечение полета олимпийского Мишки, полета, который, как вы помните, венчал собой закрытие Московской Олимпиады и являлся ее своеобразной кульминацией.
Для удобства весь процесс Фабер и я разделили на три этапа: вылет, непосредственно сам полет и приземление. Как оно чаще всего и бывает, определенные трудности возникли уже на первом этапе. Мишка не просто должен был взлететь над стадионом вертикально вверх, а, достигнув определенной высоты (3,5 м от верхнего края трибун), как можно скорее покинуть стадион, не задев при этом чашу с Олимпийским огнем. Проблема заключалась в самой форме объекта: абсолютно, как говорил Фабер, «неаэродинамической». «Идеально было бы, — пошутил как-то один из молодых ученых, — если бы символом Олимпиады стал лосось». Но — увы! — дело пришлось иметь именно с таким неудобным объектом, и оставалось уповать лишь на то, что кто-либо из членов группы предложит нестандартное решение.
Первым такое нестандартное решение предложил Александр Анатольевич Трусов, инженер по образованию, в недалеком прошлом артист Москонцерта, работавший в нашей группе по специальности.
Александр Анатольевич предложил отказаться от идеи огромной восковой игрушки и, вместо Мишки, по его предложению, с арены Лужников вылетел бы человек (!), одетый в специальный костюм (достаточно больших размеров), имитирующий с абсолютной точностью символику Олимпиады в соответствующем масштабе. Другими словами, так называемый «Олимпийский Мишка» смог бы сам управлять шарами при помощи… рук (!). Отец троих детей, А. Трусов сам вызвался доработать проект и, самое поразительное — стать непосредственным участником эксперимента.
На заседании Олимпийского комитета 23 ноября 1979 года его идея была поддержана, и первое испытание на военном аэродроме «Кубинка-2» можно было смело считать успешным: «Олимпийский Мишка» оторвался от земли, пролетел несколько метров и благополучно приземлился в заданном месте. Следующий эксперимент представлял собой более продолжительный полет в условиях максимально приближенных к требуемым: сумерки, подъем на 30 метров (высота трибун Лужников), полет в заданном направлении, мягкая посадка. Держа в руках, буквально, все нити проекта, А.А. Трусов более чем удачно подготовился к эксперименту: на высоте ста метров «Олимпийский Мишка» неожиданно развернулся, пролетел метров пятьдесят, а затем стал резко уходить вверх, исчезнув из поля зрения уже через минуту. Поиски, продолжавшиеся целую неделю, никаких результатов не дали [31].
Приостанавливать работу над проектом не представлялось возможным. И в конце мая, когда, казалось, дела совсем зашли в тупик, один из сотрудников — Юрий Мальцев, разработал систему так называемых «несущих шаров». Суть идеи Мальцева заключалась в следующем: перемещаясь определенным образом, шары способствовали смещению центра тяжести объекта (Мишки), что, в свою очередь, позволяло с достаточной степенью точности контролировать направление полета (см. схему).
Принципиальная схема «Медведя»
Управлять шарами должен был оператор, кабина которого находилась в одной из задних лап (правой). Мальцев предлагал прикрепить шары именно к задним лапам с тем, чтобы оператор мог в случае необходимости управлять ими вручную.
Однако, уже первые испытания обнаружили порочность этой концепции. Оператор И.К. Артамонов, управлявший объектом, вскоре после взлета неожиданно почувствовал, что кабина сильно нагревается. Вслед за этим послышались странные хлопки, и Артамонов, чувствуя, что теряет ориентацию, попытался прервать полет, открыв предохранительный клапан.
С земли же было видно, что, пролетая в непосредственной близости от макета олимпийского огня, Артамонов, видимо, перейдя на ручное управление, неожиданно перевернулся (!), часть шаров была уничтожена огнем, а объект стал стремительно падать. Сам Артамонов от полученных ожогов скончался в машине «Скорой помощи». 25 сентября на заседании коллегии А.И. Фабер предлагает укрепить несущие шары только на передних (верхних) лапах и ушах «Медведя». Идея эта была встречена на «ура», и Мишка вскоре обрел, наконец, свою окончательную форму.
Теперь перейдем к самому главному.
Не меньшие трудности представлял и сам полет. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы допустить присутствие в небе над Москвой в течение достаточно продолжительного времени постороннего объекта гигантских размеров. Поэтому нами в рекордно короткие сроки (10 дней) был разработан специальный маршрут движения Мишки (так называемый «коридор»).
Предполагалось, что, покинув территорию стадиона, объект пролетит над малонаселенными районами Москвы (Ленинские горы, Дерябино) и после пересечения кольцевой автодороги совершит посадку в четырех километрах к юго-западу от Солнцево, в районе Лебяжьих болот.
Должен сказать, что мы работали в постоянном контакте с метеорологами. Мне довелось беседовать с Дарьей Валентиновной Бибихиной, одним из самых ярких авторитетов в этой области, занимавшей в то время пост заместителя начальника Гидрометцентра СССР.
— За погоду можете не волноваться, — сказала она, допивая кофе. — Хотите солнышка — будет вам солнышко, хотите грозу — будут вам гром и молния. А вот что касается ветра, — тут она сделала паузу — … увы! — пока это не в нашей власти.
Тогда я не придал ее словам особого значения, но, как оказалось впоследствии, именно ветер сыграл с нами злую шутку.
Все вы, конечно, помните церемонию закрытия Московской Олимпиады. Все шло как по маслу, и когда громадный Мишка под звуки песни Александры Пахмутовой медленно оторвался от земли, Фабер откупорил заранее припасенную бутылку шампанского.
— Подождите, Алексей Иванович, — сказал я ему. — Вылет — это даже еще не половина дела.
— Спокойно, Виктор, — засмеялся Фабер, — Суров не подведет!» — и отхлебнул шампанское прямо из горла.
И действительно, все мы были уверены в нашем операторе. Руслан Суров — молодой летчик, на испытаниях зарекомендовавший себя с наилучшей стороны. Он настолько освоился со своим «рабочим местом», что мог управлять «Мишкой» хоть с закрытыми глазами.
Тем временем «Медведь», покачиваясь, пролетел мимо Олимпийского огня (у всех нас вырвался вздох облегчения) и исчез из поля зрения зрителей и телекамер.
Я решил выпить шампанского, взял в руки кружку. Трескучий голос из рации, стоявшей неподалеку, отвлек мое внимание:
— Ветер восточный, 5,7; усиливается.
— Этого еще только не хватало, — проговорил Фабер, ставя под стол пустую бутылку. Наступила тишина.
Вдруг далекий голос Сурова из рации прокричал сквозь неумолкающий треск:
— «Факел»! «Факел»! (Это были наши позывные.) «Медведь» выходит из-под контроля». Похоже, отказала система корректировки.
Фабер связался по телефону со штабом ПВО и повернулся ко мне:
— Курс сильно изменен. Суров где-то над «Багратионовской».
По рации он вызвал Руслана и сказал ему ободряюще: — «Всё в порядке. Минут через пять будешь над кольцевой». Суров не ответил.
Некоторое время рация молчала. Ветер усиливался. Так прошло минут десять.
Вдруг рация снова заговорила. На связи был капитан Шимелов с военного аэродрома «Кубинка-2».
— Ну и дураки же мы с тобой, Виктор! Это же из-за Олимпиады!
— Да ладно, — удивился я. — Мы-то здесь при чем?
— А вот это, дорогой мой, мы сейчас и узнаем…
Разговор с Шубиным продолжался недолго. Сухо кивнув нам, он начал копаться в ящиках сплошь заставленного телефонными аппаратами стола и, наконец, извлек оттуда увесистую пухлую папку.
— Вот, Воронин, — обратился он почему-то ко мне, — ознакомьтесь. Не буду мешать.
С этими словами Шубин как-то неуклюже поднялся из-за стола и вышел.
Фабер помог мне развязать тесемки папки, и мы оба углубились в чтение.
Уже на первой же странице красовался гриф «совершенно секретно».
«Довожу до вашего сведения, что при оформлении выездных документов на Кербеля Н.В., 1889 г.р., были допущены следующие нарушения:Тут дверь с треском распахнулась, и в кабинет ворвался побледневший Шубин.
1) Неверно указаны…»
— Извините, товарищи, произошла ошибка, — скороговоркой произнес он, выхватывая папку у меня из рук. — Вот, что касается вас с Алексеем Ивановичем… — и он протянул Фаберу какой-то листок.
Коллега мой, как всегда, оказался прав — мы направлялись в подмосковный городок Жуковский, в Центральный Аэро-Гидродинамический институт (ЦАГИ) для работы по проекту «Медведь».
Задача перед нашей группой была поставлена предельно конкретная — техническое обеспечение полета олимпийского Мишки, полета, который, как вы помните, венчал собой закрытие Московской Олимпиады и являлся ее своеобразной кульминацией.
Для удобства весь процесс Фабер и я разделили на три этапа: вылет, непосредственно сам полет и приземление. Как оно чаще всего и бывает, определенные трудности возникли уже на первом этапе. Мишка не просто должен был взлететь над стадионом вертикально вверх, а, достигнув определенной высоты (3,5 м от верхнего края трибун), как можно скорее покинуть стадион, не задев при этом чашу с Олимпийским огнем. Проблема заключалась в самой форме объекта: абсолютно, как говорил Фабер, «неаэродинамической». «Идеально было бы, — пошутил как-то один из молодых ученых, — если бы символом Олимпиады стал лосось». Но — увы! — дело пришлось иметь именно с таким неудобным объектом, и оставалось уповать лишь на то, что кто-либо из членов группы предложит нестандартное решение.
Первым такое нестандартное решение предложил Александр Анатольевич Трусов, инженер по образованию, в недалеком прошлом артист Москонцерта, работавший в нашей группе по специальности.
Александр Анатольевич предложил отказаться от идеи огромной восковой игрушки и, вместо Мишки, по его предложению, с арены Лужников вылетел бы человек (!), одетый в специальный костюм (достаточно больших размеров), имитирующий с абсолютной точностью символику Олимпиады в соответствующем масштабе. Другими словами, так называемый «Олимпийский Мишка» смог бы сам управлять шарами при помощи… рук (!). Отец троих детей, А. Трусов сам вызвался доработать проект и, самое поразительное — стать непосредственным участником эксперимента.
На заседании Олимпийского комитета 23 ноября 1979 года его идея была поддержана, и первое испытание на военном аэродроме «Кубинка-2» можно было смело считать успешным: «Олимпийский Мишка» оторвался от земли, пролетел несколько метров и благополучно приземлился в заданном месте. Следующий эксперимент представлял собой более продолжительный полет в условиях максимально приближенных к требуемым: сумерки, подъем на 30 метров (высота трибун Лужников), полет в заданном направлении, мягкая посадка. Держа в руках, буквально, все нити проекта, А.А. Трусов более чем удачно подготовился к эксперименту: на высоте ста метров «Олимпийский Мишка» неожиданно развернулся, пролетел метров пятьдесят, а затем стал резко уходить вверх, исчезнув из поля зрения уже через минуту. Поиски, продолжавшиеся целую неделю, никаких результатов не дали [31].
Приостанавливать работу над проектом не представлялось возможным. И в конце мая, когда, казалось, дела совсем зашли в тупик, один из сотрудников — Юрий Мальцев, разработал систему так называемых «несущих шаров». Суть идеи Мальцева заключалась в следующем: перемещаясь определенным образом, шары способствовали смещению центра тяжести объекта (Мишки), что, в свою очередь, позволяло с достаточной степенью точности контролировать направление полета (см. схему).
Управлять шарами должен был оператор, кабина которого находилась в одной из задних лап (правой). Мальцев предлагал прикрепить шары именно к задним лапам с тем, чтобы оператор мог в случае необходимости управлять ими вручную.
Однако, уже первые испытания обнаружили порочность этой концепции. Оператор И.К. Артамонов, управлявший объектом, вскоре после взлета неожиданно почувствовал, что кабина сильно нагревается. Вслед за этим послышались странные хлопки, и Артамонов, чувствуя, что теряет ориентацию, попытался прервать полет, открыв предохранительный клапан.
С земли же было видно, что, пролетая в непосредственной близости от макета олимпийского огня, Артамонов, видимо, перейдя на ручное управление, неожиданно перевернулся (!), часть шаров была уничтожена огнем, а объект стал стремительно падать. Сам Артамонов от полученных ожогов скончался в машине «Скорой помощи». 25 сентября на заседании коллегии А.И. Фабер предлагает укрепить несущие шары только на передних (верхних) лапах и ушах «Медведя». Идея эта была встречена на «ура», и Мишка вскоре обрел, наконец, свою окончательную форму.
Теперь перейдем к самому главному.
Не меньшие трудности представлял и сам полет. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы допустить присутствие в небе над Москвой в течение достаточно продолжительного времени постороннего объекта гигантских размеров. Поэтому нами в рекордно короткие сроки (10 дней) был разработан специальный маршрут движения Мишки (так называемый «коридор»).
Предполагалось, что, покинув территорию стадиона, объект пролетит над малонаселенными районами Москвы (Ленинские горы, Дерябино) и после пересечения кольцевой автодороги совершит посадку в четырех километрах к юго-западу от Солнцево, в районе Лебяжьих болот.
Должен сказать, что мы работали в постоянном контакте с метеорологами. Мне довелось беседовать с Дарьей Валентиновной Бибихиной, одним из самых ярких авторитетов в этой области, занимавшей в то время пост заместителя начальника Гидрометцентра СССР.
— За погоду можете не волноваться, — сказала она, допивая кофе. — Хотите солнышка — будет вам солнышко, хотите грозу — будут вам гром и молния. А вот что касается ветра, — тут она сделала паузу — … увы! — пока это не в нашей власти.
Тогда я не придал ее словам особого значения, но, как оказалось впоследствии, именно ветер сыграл с нами злую шутку.
Все вы, конечно, помните церемонию закрытия Московской Олимпиады. Все шло как по маслу, и когда громадный Мишка под звуки песни Александры Пахмутовой медленно оторвался от земли, Фабер откупорил заранее припасенную бутылку шампанского.
— Подождите, Алексей Иванович, — сказал я ему. — Вылет — это даже еще не половина дела.
— Спокойно, Виктор, — засмеялся Фабер, — Суров не подведет!» — и отхлебнул шампанское прямо из горла.
И действительно, все мы были уверены в нашем операторе. Руслан Суров — молодой летчик, на испытаниях зарекомендовавший себя с наилучшей стороны. Он настолько освоился со своим «рабочим местом», что мог управлять «Мишкой» хоть с закрытыми глазами.
Тем временем «Медведь», покачиваясь, пролетел мимо Олимпийского огня (у всех нас вырвался вздох облегчения) и исчез из поля зрения зрителей и телекамер.
— Ветер восточный, 5,7; усиливается.
— Этого еще только не хватало, — проговорил Фабер, ставя под стол пустую бутылку. Наступила тишина.
Вдруг далекий голос Сурова из рации прокричал сквозь неумолкающий треск:
— «Факел»! «Факел»! (Это были наши позывные.) «Медведь» выходит из-под контроля». Похоже, отказала система корректировки.
Фабер связался по телефону со штабом ПВО и повернулся ко мне:
— Курс сильно изменен. Суров где-то над «Багратионовской».
По рации он вызвал Руслана и сказал ему ободряюще: — «Всё в порядке. Минут через пять будешь над кольцевой». Суров не ответил.
Некоторое время рация молчала. Ветер усиливался. Так прошло минут десять.
Вдруг рация снова заговорила. На связи был капитан Шимелов с военного аэродрома «Кубинка-2».